БРЕЙГЕЛЬ
В непросторных, но жарко натопленных хижинах,
Где уютный огонь, подружившись с камином,
Процарапывал контур фигур обездвиженных
На расплывшемся сумраке нежным кармином,
И от скуки заигрывал с утварью кухонной,
И крахмальную скатерть поглаживал робко,
И бока щекотал котелку меднобрюхому,
Где, ворочаясь сонно, ворчала похлёбка –
В этих хижинах всё, от краёв подлокотника
До проёма окна с неприкрытою ставней,
Ожидало, застыв, возвращенья охотника,
Что ушёл за добычей. А, может быть, стал ей.
Времена осыпались, белели и снежили,
Восхвалялись землёй, небесами радели
И казались куда благодатнее, нежели
В неприглядной жестокости были на деле,
Разоряли дотла непокорные вотчины,
Малевали свой лик на священных иконах
И по снегу прошлись отпечатками волчьими,
Расписавшись в не менее волчьих законах.
В молчаливом лесу, где январское зодчество
Обнажает борьбу между светом и тенью,
Понимаешь, насколько сродни одиночество
Осознанью, бесстрашью и благословенью.
Забываются те, для кого ты стараешься
И по снегу шагаешь с заточенной жердью,
Словно ею черту провести собираешься
Между собственной жизнью и чьею-то смертью.
Вечный голод и холод роднят тебя с городом
И на этой дороге, суровой и длинной,
То представишь лису на плаще твоём воротом,
То оленя тушёной в котле олениной.
Из-за дальних холмов надвигаются сумерки,
Проникая под сердце зимою и тьмою.
Возвращаться с пустою охотничьей сумкою
Всё равно что по свету скитаться с сумою.
Ты спускаешься долу, следами уродуя
Этот снежный покров, этот саван Господен,
Из пустынного мира с жестокой свободою
В обитаемый мир, где никто не свободен.
Поднимаются хижины бурыми пятнами
Валит дым из трубы с величавою спесью.
И неясно, под кровлю вернуться обратно ли
Или мимо пройти и шагнуть в поднебесье.
САВОНАРОЛА
Похоже, все пути ведут из Рима.
Порочна этих троп витиеватость.
Непредсказуемость порочней вдвое.
Когда в душе твоей необорима
Слепая вера в собственную святость,
Легко возненавидеть всё живое.
Когда внутри себя ты слышишь голос,
Когда, укрывшись под клубами дыма,
Столетье источает запах серы,
Людская жизнь – не более, чем волос,
Которым испытать необходимо
Отточенность и беспощадность веры.
Несложно возомнить себя пророком,
Разглядывая собственную руку
И видя в ней Господнюю десницу.
Страшней порока лишь борец с пороком,
Готовый этот мир хлестать, как суку,
Посмевшую в часовне ощениться.
Что может быть опасней и лукавей,
Чем, оскорбясь вселенским разнотравьем,
Выпалывать сочтённое излишним?
Сжигаемое на костре тщеславий
Ничтожно по сравнению с тщеславьем
Себя осознавать судьёю ближним.
От собственного пламени сгорая,
С высоким отреченьем страстотерпца
И гордым равнодушием к наградам,
От построения земного рая
Не в состояньи отказаться сердце,
Пока земля не сделается адом.
ФЛАМАНДСКАЯ ЖИВОПИСЬ
Полотна фламандцев – иконы обжорства и пьянства,
Пока в эти земли ещё не пришло протестантство
С расчётливой скупостью, скукой и тесной моралью,
Скрутившее время на пару с пространством спиралью.
Но лица, как прежде, глядятся шутливо и вешне
И, кажется, пастор похож на трактирщика внешне,
И строгий молитвенник, набранный мелко и тонко,
Он держит в руках, словно жирную ногу ягнёнка.
Немного смущённо глядится его прихожанин,
Как храм и трактир, перепутавший «proosten» и «amen»,
И скалит свой рот, краснорожий весёлый тупица,
И кружкою пива готов от греха откупиться.
А где-то камины дымят, и кирпичные зданья
Вонзаются острыми крышами в плоть мирозданья,
И Бог весть откуда, предчувствуя отдых и негу,
Охотник шагает домой по скрипящему снегу.
ФРОСТ: ЗИМНЕЕ ОДИНОЧЕСТВО
Зима торопиться обычно не любит. Зима,
Надев сапоги и грубо вязаный свитер,
Неспешно обходит поля и заходит в дома
Как фермер степенный, как хмурый общинный пресвитер,
Напомнить о том, что не худо б дрова запасти,
Расчистить от снега тропу от калитки до двери,
И в сельскую церковь придя на молитву к шести,
Вернуться домой к немудрёной, но сытной вечере.
... Мне нравилась с детства красивая пропись зимы.
Орудуя сжатым меж красными пальцами мелом,
Она не строчила по белому чёрным псалмы,
Но строчки стихов выводила по чёрному белым.
Едва прочитав их, я мог рассказать наизусть –
Конечно, не стих, и не строчку стиха, и не слово –
Я мог пересказывать светлую зимнюю грусть,
И радость, и странное чувство чего-то иного.
Казалось, вселенная спит у меня за стеной,
С утра на лежанке спросонья ворочаясь сладко.
И мир, бесконечно огромный в сравненьи со мной,
Неведомо как помещался во мне без остатка.
Зима повзрослела со мною на пару. Она,
В железную кружку плеснув кипятка и заварки,
Сидит вечерами за грубым столом у окна
И смотрит, как падает снег, исправляя помарки
Записанных начерно, прожитых начерно лет.
И ждёт одинокого гостя, почти обесплотев
И, верно, забыв, что вовне одиночества нет,
Поскольку оно примостилось на стуле напротив.
УИТМЕН
Космос состоит из травы, из капель
Росы, прилипающей по утрам к траве,
Из жужжания ос, из острой, как скальпель,
Линии горизонта, полоснувшей по синеве
И отделившей небо от океана,
Из кружева пены, из солёных брызг
Из брани, вылетевшей из уст капитана
И взметнувшейся вверх, как обелиск,
Из отчаянья рыбаков, изнурённых греблей,
Потерявших в сумерках свет маяка.
Космос состоит из подрубленных стеблей
Золотистого сахарного тростника,
Из кипящих котлов, в которых варится ужин,
Из надрезанных морщинами рук и лбов.
Космос состоит из белых жемчужин
Пота на чёрных спинах рабов,
Из обносившихся человеческих оболочек,
Сваленных вместе под цепы на ток.
Космос состоит из перечёркнутых строчек,
По которым бежит электрический ток,
Возвышая безжизненное до живого,
Высекая дух из мёртвого вещества,
Стискивая судорогой буквы в слово
И сжимая судорогой в песнь слова.
Ибо близится, близится время песен,
Выстраданное, выношенное в борьбе.
Ибо космос так же велик, как тесен.
Ибо каждая песнь – это песнь о себе.
Когда ты поёшь о прибрежном песке
Ты поёшь о себе.
Когда ты поёшь о вселенской тоске
Ты поёшь о себе.
Когда ты поёшь о простом рыбаке, о забитом рабе,
Ты поёшь о себе,
Непонятною песней несом.
Лишь когда ты поёшь о себе,
Ты поёшь обо всём.
ДЖОН УИЛМОТ
Скоморох, перекатная голь –
Человек обречён поневоле,
Выбирая случайную роль,
Становиться заложником роли.
Ты, наверное, душу продашь
Заодно с оболочкою тленной
За блистательный твой эпатаж
И попойку с размахом Вселенной.
Заключен сатанинский подвох
В этих игрищах и панихидах,
Будто сделав единственный вдох,
Ты не можешь решиться на выдох.
И в родной, и в чужой стороне
Привыкаешь к отсутствию речи.
Если истины нету в вине,
Может, истина в чём-то покрепче?
Вещество, расточив существо,
Достигает предела, нищая,
Совращая неважно кого
И неважно зачем совращая.
И растратить остатки спеша,
Ты уходишь в последнюю битву,
Неумелой молитвой греша
И грехом искупая молитву.
ФРАНСУА ВИЙОН
Зодчий строит красивый собор,
Вокруг собора ставит забор,
Чтобы, покончив с собором,
Потом умереть под забором.
Поэт разбивает божественный сад
И каждую пядь превращает в ад.
Поэту не надо сада.
Что же поэту надо?
Нищий встает в несусветную рань
И собирает с прохожих дань.
Будет доволен нищий
Дешёвым вином и пищей.
Поэт разбивает по новой сад
И каждую пядь превращает в ад.
Поэту не надо ада,
Но мало поэту сада.
Вор уходит на дело в ночи,
Вор подбирает к замку ключи.
Вору велит обычай
Охотиться за добычей.
Поэт разбивает по новой сад
И каждую пядь превращает в ад.
Поэту не надо ада.
Поэту не надо сада.
Он сам, бедняга, понять бы рад,
Что же поэту надо?
Пьяница ходит гулять в трактир,
Который ему заменяет мир.
В самом глухом трактире
Ничуть не тесней, чем в мире.
Поэт разбивает по новой сад
И каждую пядь превращает в ад.
Поэту не надо ада,
Поэту не надо сада
Он там невпопад и здесь невпопад,
Ему ничего не надо
Настолько, что он уже, кажется, рад
Петле или порции яда.
Послушай, поэт, ты давно не юнец.
Пора, наконец, положив конец
Бесплодным с собой разговорам,
Стать пьяницей, нищим, вором.
Пора прекратить бессмысленный спор,
И с зодчим на пару достроить собор,
И с ним умереть под забором…
Чужого совета послушаться рад,
Поэт разбивает божественный сад,
Который он пядь за пядью
С усердьем таким превращает в ад,
Что, кажется, небо, синея над
Макушками преданных небу чад,
Любовь отдает исчадью.
