Клоун Солнца0

ПРОЛОГ

Летит, летит паутина, опутывая всё серебристыми нитями, деревья стоят, как завороженные. Медленно, величаво течёт река, струится, рябит на плесах, бежит к морю.
Вдоль реки бежит мальчик, лесная тропинка мелькает между высокими клёнами, раз, раз – накатывает с шумом кровь к сердцу, раз, раз – стучат босые ступни о курящуюся пыль под ногами.
На дальнем берегу под багряно-жёлтыми кронами сидит на корточках мужик, курит, иногда привстаёт, чтобы проверить, хорошо ли натянута леска, щурится, закрываясь ладонью от солнца.
Длинные, размытые, янтарные тени деревьев плещутся в реке, наклонились чуть ивы, кое-где вспорхнет птица или вдруг пролетит бабочка. Синева неба ясная, спокойная, ветер доносит из садов запах пахоты и напоённых солнцем плодов.
Лесная тропинка мелькает между деревьями, мелькает перед глазами…
Раз, раз – стучат ноги о прохладную пыль, горят ступни, раз, раз – перепрыгивает мальчик ветки и сухой валежник…
Вот он остановился, и, отдышавшись, присел на поваленный бурей ствол акации.
На мелководье, у самого берега, мальчик заметил уток-нырков, уточку и селезня, и рядом с ними целый выводок утят, которые отщипывали кусочки водорослей с длинных стеблей травы, иногда вдруг взлетали, пробуя силу крыльев, проносились несколько метров над рекой, и с радостным плеском приводнялись, окатывая друг друга брызгами. Вот скользнул между камышами уж, охотясь за лягушками, которых там была тьма-тьмущая, бугристых, большелапых, буро-зелёных, пучеглазых, вот показалась над водой его острая голова с жёлтыми точками на затылке, и, извиваясь долгим телом, он стремительно поплыл дальше, распугивая утят.
Из-за реки подул ветер, зашелестел с сухим треском камыш, и пахнуло осенью, а мальчик всё смотрел, как мальки ходят стайками у корней в прозрачной воде.
Вдалеке, на самой середине реки, всплеснул сом; это заметил и рыбак, он ещё раз проверил, как натянута леска, и правильно ли установлены колокольчики на донке.
В глубине леса послышалось кукование «ку-ку, ку-ку», кукушка куковала долго, очень долго, несколько раз мальчик сбивался со счёта, и, подумав, что, наверняка, это к его долгой жизни, улыбнулся.
А тем временем мама-утка, выйдя на берег, чистила пёрышки своему малышу, а папа-селезень кружился в воде, зорко высматривая камышового кота, которые ещё водились в плавнях.
Рыбак, наконец, поймал крупную рыбу и, довольный уловом, бросил её в садок.
Предзакатное солнце золотило верхушки деревьев, рядом, на цветах кашки, важный шмель деловито зарывался в пыльцу, отпугивая берущих вечерний взяток пчёл, и так ласково пригревало августовское солнце, и так мирно бархатисто гудели пчёлы, что мальчик вновь заулыбался.
– Тим! – неожиданно раздалось в тишине и сумраке леса.
Мальчик повернулся и долго всматривался в смутные тени между деревьями.
– Вот ты где!
Из-за кустов, споткнувшись о колючую плеть ежевики, появилась нескладная девочка-подросток.
Выгоревшие волосы её ерошил ветер.
– Вера? Ты что, следишь за мной? – поднялся он, отряхивая шорты.
– Вот ещё, – отвернулась она, покраснев. – Все ужинать собираются, а тебя всё нет.
– А-а, ну идём… – бросил он, равнодушно скользнув по ней взглядом, и побрёл прямо через кустарник к лагерю, где уже разводили костры.
Девочка задумчиво смотрела ему вслед.
«Странно, почему мне так плохо и хорошо, когда я вижу его, и ещё я всё время думаю о нём, думаю постоянно, так, что аж ноет сердце».
Девочка смутилась, пытаясь разобраться в новых мыслях и чувствах, которые вдруг нахлынули на неё.
Ей хотелось поделиться хоть с кем-то своими переживаниями, но она так боялась, что над ней будут смеяться.
Смахнув с лица серебристую паутину, она встряхнула короткими кудрями и решительно зашагала вслед за ним к стоянке.

Двухместные и четырёхместные палатки стояли полукругом на поляне между клёнами, на лёгкой зыби покачивалась моторная лодка, байдарки лежали под обрывом, у самой реки.
Солнце закатывалось за холмы, которые розовели на горизонте, а потом вдруг последний луч погас, птичий щебет смолк, и сумрак стал прятаться под деревья.
Ребята уже давно натаскали хворост, разожгли костры, и разогревали жаркое в походных котелках.
Ночь опустилась на землю быстро и неожиданно, и лиц почти не было видно в темноте, но вот костры разгорелись сильнее, и тьма отступила.
Тим уселся возле костра, и тренер насыпал ему в миску целый половник жаркого, которое отдавало пряным дымком.
Переход в тот день был долгий, ребята проголодались и ели с удовольствием.
Все шутили, вспоминали школу, и говорили о том, что кончаются последние деньки, когда можно повеселиться.
Угли рассыпались, с тихим шорохом, потрескивали сучья и ветки.
Тим смотрел сквозь огонь на струящееся расплавленное олово реки, которая сияла в свете луны и звёзд.
«Наверняка, это больше не повторится», – думал он, глядя на лица друзей в отблесках костра.

На рассвете река сверкала в оранжевых лучах солнца, и приходилось жмуриться, когда они на байдарках пересекали фарватер.
Весь день они шли против течения, тренер всячески подбадривал их, а иногда, обогнув группу на моторке, шёл впереди на малом ходу, чтобы они могли отдохнуть, пристроившись на волне в отработке.
Когда солнце, перевалив экватор, зависло огненным красным шаром над противоположным лесистым берегом, они совсем выбились из сил, – и тогда вдали показался белый город, сверкая куполами Воскресенского собора.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Только под вечер Тимофей оказался во дворе, который прилегал к их дому; в деревянной беседке сидели мальчишки и играли в карты. Он остановился возле берёзы, которую они посадили с отцом, и провёл ладонью по гладкой коре дерева. Мелкая листва зашелестела, и на асфальт полетело несколько жёлтых листьев.
Из-под детской горки навстречу ему выбежала, виляя хвостом, клокастая, стареющая собака Фимка, у которой слезились глаза и пожелтели зубы, но которая каждый год исправно одаривала мир потомством, – вот и сейчас за ней выкатилось несколько пушистых комочков, совсем недавно открывших глаза и увидевших мир. Тим часто их подкармливал, и поэтому ни Фимка, ни щенки его совсем не боялись, но Фимка привечала Тима не только за кормёжку, но и по старой дружбе, помня ещё то время, когда они вместе ночевали в деревянной горке (Тиму тогда было лет девять, а Фимке в три раза меньше). В ту осень ушёл отец, и мама возвращалась с работы очень поздно, и сидела у окна, перебирая фотографии, и Тим однажды не выдержал её молчания и не вернулся домой…
С радостным урчанием Фимка бросилась ему в ноги, он зажал её умную морду между колен, потрепал бугристый загривок за ушами, и она от удовольствия мелко-мелко завиляла хвостом.
– Чего ты её постоянно чешешь? У нее ж вон, какой лишай на спине! – заметил с ехидцей, проходя мимо, дядя Егор, охранник с автомобильной стоянки, которого задевало, что только к Тиму собака бросалась с такой искренней радостью.
– Это не лишай, а подпалины, – отозвался Тим, улыбаясь.
– Да-а, – протянул дядя Егор, – запаршивела, а когда-то была масть, даром что ли за ней до сих пор кобели гоняются, вон опять приплод принесла, – примирительно добавил он, вытирая затылок платком.
– Напомни матери, что пора платить за стоянку, – добавил он.
– Ладно, скажу.
Тим поднялся, оттолкнув Фимку, которая бежала за ним до самого дома, путаясь под ногами и преданно заглядывая в глаза.

***

Ведро с грохотом полетело в колодец, со звоном ударилось о воду, кувыркнулось, и, зачерпнув воды, замерло, мигая серебристыми звёздами.
Утолив жажду, Тим поставил ведро на сруб и огляделся.
Теперь их дом со всех сторон, как подковой, окружали высотки.
Дом был необычный: цоколь был выложен из белого пильного камня, а стены первого и второго этажа – из красного кирпича, мансарда была выполнена по проекту отца, а плоская крыша с загнутыми краями напоминала китайскую пагоду.
Когда-то здесь стоял деревянный терем, который построил ещё прадед Тима; на первом этаже в зале висела на стене фотография, на которой прадед был в форме железнодорожника: худощавый, прямой, с открытым лицом и ясным взглядом чуть изумлённых глаз.
Он помнил, как отец сказал однажды: «Хорошо было бы жить тогда и рисовать такие красивые лица». На что бабушка, которая, по её словам, пострадала от прежней власти, хоть и дослужилась до высоких чинов, отрезала:
– Вот и рисовал бы лагерников с красивыми лицами в Воркуте.
Отец не спорил, с бабой Шурой лучше было не связываться.
Она много такого рассказывала, во что Тим верил с трудом: уж слишком отличался мир, в котором жили его предки, от мира сегодняшнего.
Да, их дом всегда выделялся среди прочих, которые хозяева продали без сожалений, – а они свой отстояли.
Хотя, чего только не предпринимала строительная компания, чтобы завладеть им: и сваливала мусор у ворот, и перекрывала воду, и кипятила смолу с подветренной стороны, так что дым залетал в окна, но не тут-то было: бабушка, которая последние годы тихо грустила на пенсии, обретя новую цель в жизни, развила такую бурную деятельность, что им даже дали разрешение в мэрии на ещё один водоотвод, чего не удавалось добиться и в лучшие времена, когда был жив дед Тима.
Дом возвышался над рекой, с тыльной стороны его к реке сбегал крутой склон, поросший кустарником, а из окон мансарды летом были видны жёлтые отмели, на которые набегала пенистая волна. Зимой, когда река замерзала, на ней колко искрился зеленоватый, как медь, лёд. Вдаль, по правую руку тянулся парк, усаженный липами, каштанами, орехами, голубыми елями и тополями, а на горизонте виднелся речной порт.
Двор был огорожен высоким забором, с кирпичными фигурными столбами, украшенными барельефами; летом его укрывали раскидистые кроны фруктовых деревьев, но зимой, когда листва облетала, и замёрзшие ветви звенели на холодном ветру, для жильцов верхних этажей весь двор был виден, как на ладони. Сад за последние годы так разросся, что ветви деревьев свисали через забор, и соседская ребятня с удовольствием лакомилась яблоками и сливами.
Тим заметил, что пока он отсутствовал, сливы уже осыпались, но ветви яблонь упруго клонились к земле, отягощённые сочными, сладкими плодами; в лучах вечернего солнца ярко сияла роса на траве, а по углам двора тихо стояли высокие сосны, на которых круглый год трещали вокруг своих гнёзд сороки.
Казалось, осень чуть дохнула, а деревья уже расцвели яркими красками.
«Как на картинах отца», – подумал Тимофей, вспомнив, что отец больше всего любил рисовать осень, находя особую прелесть в её огненно-рыжей красе.

– А-а, – вернулся! – Раздался за спиной возглас, и лязгнула железная калитка. У входа стояла бабушка.
– Смотри, загорел как, а! Ну, чего улыбаешься, лучше бы помог бы…
Бабушка передала ему сумки, достала из ящика матерчатые перчатки, совок, и стала окучивать георгины, которые росли вдоль гравийной дорожки.
Шагая по хрустящему гравию, Тим подумал, что зря мама пригласила жить бабушку вместе с ними.
Бросив сумки с продуктами в зале, он поднялся в спальню; внимание его привлекла девочка, которая стояла на балконе соседней десятиэтажки.
В этот момент к подъезду с шумом и треском подъехал фургон с мебелью, сдал назад, и выворотил бордюр; из «Вольво», которое сопровождало фургон, хлопнув дверцей, выскочила женщина, в жёлтом сарафане, и накинулась на водителя:
– У тебя что повылазило! Боже, куда мы попали! – воскликнула она, озираясь по сторонам.
«Тоже мне царица-кикимора!» – подумал Тим, но его внимание вновь привлекла девочка, которая, помахав рукой, крикнула с балкона: «Мама!».
Ей пришлось встать на цыпочки, чтобы опереться о перила высокой лоджии, а потом она вдруг развернулась, взмахнула рукой, и сделала шаг в сторону Тима, как балерина.
– Артистка, – усмехнулся он, больше приоткрыл окно, и тут вдруг до него донеслось пение.
Девочка пела английскую балладу. Голос её отражался от высоких стен, как в рукотворном театре, где сводом служило небо, она так увлеклась пением, что совсем не замечала, что за ней наблюдают, улыбка не сходила с её лица, и Тим почувствовал, что вот сейчас она уйдёт, и волшебство кончится.
Только раз в жизни он испытал такое чувство, когда собирал с родителями в лесу грибы, и столкнулся с оленем. Он столкнулся с ним нос к носу; и олень, и он сам не успели сперва осознать, что случилось, и замерли на мгновение, разглядывая друг друга, и Тим успел рассмотреть его бархатистый нос, и влажные подрагивающие губы, и ветвистые рога. Олень грациозно поднял голову, и мелко подрагивая кротким пушистым хвостом, прядал ушами, прислушиваясь к звукам, идущим из глубины леса; Тима он совсем не боялся, и продолжал спокойно жевать мох, который в изобилии рос в подлеске. На всю жизнь Тим запомнил этот «олений» взгляд, в нём не было испуга или изумления, в нём была спокойная грация красоты, и чистота, и готовность к прыжку и полёту.
Хрустнул рядом сучок.
– Тим, ты где? – раздался тогда вблизи голос мамы, и олень, насторожившись, гордо, с достоинством шагнул в росистый туман.

Неожиданно девочка, продолжая петь, обернулась, на мгновение их взгляды встретились, а потом она резко оборвала пение, фыркнула, и вышла с балкона, громко хлопнув дверью.
Именно тогда он заметил у ворот Веру, она сделала ему знак рукой, чтобы он спустился.
«Ну чего ей опять?» – удивился он.
– Выйди, дело есть! – позвала она, махнув рукой.
Они учились вместе с первого класса ещё на микрорайоне, а потом в один год перевелись в новую школу, и Верка всегда была рядом, где они только вместе не лазили.
Конопушки весело прыгали у неё на лице, и выгоревшие волосы летом оттеняли загар, но больше ничего примечательного в ней не было, она была такая, как все девчонки, пожалуй, только не дулась так, как другие, и всё время пропадала с мальчишками, а куклы – это было не для неё.
Тим привык к ней и относился, как к чему-то обычному, постоянному, тому, что всегда рядом.
«Вера? А, Вера…» – небрежно отзывался он, когда кто-нибудь из приятелей спрашивал о ней.
Правда, за последний год кое-что изменилось, непонятно почему, но иногда он испытывал странное томление в её присутствии, и это его и волновало, и будоражило, и требовало какого-то выхода, но какого, он ещё и сам не знал.

– Отец приехал, – произнесла Вера с придыханием, когда он спустился. – Подарок тебе привёз.
– Какой подарок?
– Идём, сейчас сам увидишь.
Когда они ехали в лифте, Тим вдруг почувствовал, как его потянуло к ней, но девочка смотрела на него ясно и открыто, её глаза сияли, и волна притяжения вмиг его отпустила.
Лифт поднимался очень медленно, и они не проронили ни слова, каждый думая о своём.

– А, привет, переплётчик! – протянул ему руку отец Веры и приветливо улыбнулся.
Этот прозвище он ему дал за то, что мальчик однажды собрал у них журналы «Вокруг света» и переплёл в мастерской за свои деньги, и теперь «подшивка» стояла в гостиной на видном месте, за стеклом старинной горки из красного дерева.
В гостиной, под антресолями, в нишах стенки были расставлены статуэтки, лежали всякие безделушки из цветного стекла и слоновой кости, скребки, наконечники копий, но всё это, на взгляд Тима, не представляло особой ценности, за исключением, конечно, монет.
Но то, что отец Веры показал Тиму на этот раз, стоило потраченного времени: маска была редчайшая, сделана из эбенового дерева, с особой раскраской. Это была ритуальная маска мага дождя – подобные маски находили французские исследователи в Судане, на границе Сахары.
– Откуда она у вас, дядя Андрей? – спросил Тим, рассматривая, как заворожённый, маску.
– Выменял у одного вождя на патроны.
– На патроны?
– Ну, у них там гражданская война, и мы помогали повстанцам.
– А-а, – протянул Тим.
Он продолжал с интересом вертеть маску в руках, а потом вдруг попросил Веру: «Примерь, пожалуйста».
Она приложила маску к лицу, и сквозь прорези в маске блеснули её глаза.
Только сейчас Тим впервые заметил, что глаза у неё – изумрудного цвета с золотистыми крапинками на радужной оболочке. Выгоревшие, светло-русые, белые, как крыло голубя, волосы, изумруд глаз и пастельно-коричневые тона маски с яркими разводами золота и охры, – всё это создавало удивительное впечатление.
Но самое замечательное было то, что ему показалось, будто маска вдруг ожила, исчезла её магическая суровость, её губы ожили и расплылись в полуулыбке.
Тим стряхнул с себя наваждение и восторженно протянул:
– Ве-ещь!
– Или? – подмигнул ему отец Веры. – Бери, дарю, тебе привёз специально.
Вскоре они сидели уже на кухне, и Тим с удовольствием жевал шербет, пахлаву и рахат-лукум, слушая рассказы дяди Андрея о жизни в Африке, маска лежала у него на коленях, но почему-то перед внутренним взором у него была не белая пустыня с песками, шатрами и караванами, а новый образ Веры.
Неожиданно у него зазвонил мобильный телефон.
– Тимофей, ты где!? Завтра же первое сентября! – без предисловий начала мама.
– Да, да, сейчас иду, – сказал он, поднимаясь.
– Вера, завтра же в школу!
– Ой, точно! Я совсем забыла, – прикоснулась пальцами к вискам Вера.
– Заходи, здесь тебе всегда рады! – положил ему руку на плечо дядя Андрей, когда Тимофей обулся.
– Доченька, – нежно притянул он Веру за плечи, когда за Тимом захлопнулась дверь. – Какая ты у меня уже взрослая… я тебя так люблю!
– И я тебя, папа, – прижалась она к нему, ощущая покой и умиротворение.

***

– Явился, не запылился! – услышал с порога Тим возглас бабушки, которая раскачивалась в кресле-качалке. Она приподняла голову, и Тим заметил, что она вновь сделала себе клубничную маску.
Бабушка наотрез отказывалась стареть, одевалась с шиком, красила волосы хной, и, по её словам, за ней приударяли ещё вполне состоятельные мужчины.
Своими нарядами она затмевала даже маму, хотя сделать это было несложно, мама в последние годы перестала обращать внимание на себя, в офис ездила в одном и том же деловом костюме, а по городу, в магазин, или к приятелям – в простенькой блузке, джинсах и сандалиях.
Мама была задумчива – прежде они всегда проводили последний вечер августа в семейном кругу, вместе с отцом; домработницу, тётю Настю отпускали, и готовили ужин сами, отец очень вкусно готовил мясо по-французски.
– Привет! – обронил Тим, заметив маму у плиты.
Повинуясь невольному порыву, он подошёл к ней и поцеловал её в щеку.
И та почувствовала в его робком поцелуе теплоту и нежность, и по привычке, сама поцеловала его сначала в затылок, а потом слева, за ухом, уткнувшись носом в рыжие вихры, которые пахли юношеским потом и морем, почему-то именно морем.
У него всегда, с раннего детства, волосы пахли морем: сначала тем особым, пронзительно-нежным запахом, которым пахнут волосики грудничков, а потом, лет с трёх, – именно характерным запахом йода, соли и водорослей.
– Привет, сынуля! Как ты загорел! – отодвинулась она.
Тим ловко закинул себе в рот кусок сухаря.
– Погоди, аппетит перебьёшь… – улыбаясь, мама слегка оттолкнула его.
Потом, когда они сидели на веранде и пили чай в сумерках, слушая, как затихает пение птиц, Тим вновь заметил девочку на балконе соседнего дома: она повесила на верёвку полотенце, привстав на цыпочки, и на мгновение задержалась, окинув взглядом двор. Тим попытался представить, кто она, и сколько ей лет, но когда он думал о ней, у него всё плыло перед глазами, и вытеснялось образом Веры в маске.
Это было странно, потому что он никогда прежде о Вере так много не думал.
И ужин, и весь вечер проходили спокойно и мирно, говорили мало, и каждый думал о своём. Бабушка, искоса, с интересом поглядывая на него, удерживалась от замечаний. Мама была молчалива, задумчиво потягивая банановый ликёр. Но тень какого-то изменения уже коснулась их, впорхнула в их дом, как большая ночная бабочка, и, осыпая пыльцу с крыльев, начала носиться вокруг лампы.
На город давно опустились сумерки, но веранду по-прежнему освещала только одна лампа, и лица их постепенно таяли в полутьме, и они сидели тихо, не произнося ни слова, будто опасаясь спугнуть тишину.
Вскоре двери веранды перестали звенеть от шагов, бабушка похрапывала в шезлонге, пение птиц стихло, и тонкий серп молодого месяца закачался тихо в звёздном небе.
Тим задремал и медленно погрузился в тёплую воду сна. И вновь ему привиделась ночь, когда дедушка будил его на его первую рыбалку, и он с трудом продирал глаза, и, поёживаясь от холода, одевался, и шёл во тьме вслед за дедом к реке, которая маслянисто поблескивала в ночи.
Была весна, река разлилась, и когда они шли на лодке вдоль берега, было слышно, как с бульканьем отваливаются пласты земли, и рушатся песчаные наносы, а ошалевшая от весны рыба выпрыгивала из-под лодки.
Сидя на корме, Тим невольно опустил руку в воду и удивился, насколько она была тёплая; дедушка улыбался ему, налегая на вёсла.
Сперва они решили порыбачить в лагуне, укрытой вербами, но рыба ушла через протоку, и тогда они вновь направились к мысу, где рос камыш. На востоке медленно вставало солнце, и розовые блики дробились на воде, солнце было такое легкое, воздушное… и Тим смотрел на него, пока не поплыли радужные круги перед глазами, а потом отвернулся, наблюдая, как вода за кормой струилась, как расплавленное стекло, и почему-то спросил:
– Дед, скажи, а умирать больно?
И дедушка опустил вёсла, и не знал, что и ответить.
– Все зависит от того, как живёт человек, понимаешь?
– Нет, – взглянул на него Тим.
– Если человек живёт, как велит ему сердце, тогда смерть – это красивая белая кобылица, которая переносит тебя с одного берега реки на другой.
– Кобылица…
– Конь, кобылица, неважно… А если человек всю жизнь обманывает себя, обижает людей, тогда он тонет в этой реке, лошадь сбрасывает его. Однако, какие странные мысли приходят тебе в голову!
Но Тим уже не слушал его – он смотрел на розовые блики на воде, на оранжевый туман над рекой; плескалась волна о берег, река обдавала их шумом, сиянием, и ветром, но он не замечал ничего, он только видел себя на белом коне, с длинной золотистой гривой, который в долгом, умопомрачительно-долгом прыжке переносил его на себе через водяную бездну.

***

Как и всегда, в том году первое сентября пришло быстро и неожиданно.
У входа, перед зданием школы носилась с радостным визгом малышня, но вскоре всех стали сгонять на линейку, на которой выпускники должны были поздравлять первоклашек, а те с изумлённо-восторженными лицами дарить им цветы.
– Подымим? – предложил Тиму Митяй Селезнёв, необычайно шустрый и проворный для своей комплекции увалень, которого мало кто привечал, и каждый норовил дать ему под дых, «за плохо посмотрел», хотя он и играл в классе роль запасного шута, но Тим водился с ним из принципа, потому что противно, когда все на одного, и даже вступился за него пару раз.
– Ну, идём, – кивнул он.
Возле трансформаторной будки курили одиннадцатиклассники и ребята из параллельного 10-Б; несколько шпингалетов стояли на атасе, выглядывая из-за угла.
Все важно пускали кольца дыма и даже не взглянули на них, когда они подошли.
Но не успел Митяй достать из пачки сигарету, как вихрастый малый из 3-А, бросился ему в ноги, и с глазами полными ужаса прошептал: «Завуч! Вера Николаевна!».
В тот же миг завуч, а по совместительству учитель химии, возникла как из-под земли.
В сером балахоне с накрахмаленным воротничком, она наводила тоску, и вызывала у ребят то характерное чувство, которое испытываешь, когда нужно идти в зубной кабинет.
– Вот вы где, голубчики! Мало того, что курите, так еще общий сбор игнорируете! – несколько раз клацнула она своей акульей челюстью, – А ты, Ведянин, – бросила она робкому и бледному мальчику в очках с роговой оправой, – на медаль и не надейся, – уж я позабочусь.
– Вера Николаевна, – начал было хныкать тот, пряча за спиной окурок.
Но завуч резко оборвала его нытьё:
– Марш все на линейку! Живо!
Тим переглянулся с Митяем, и, вздохнув, они поплелись за остальными.
Когда они подходили, классная, вместо «здрасьте», зашипела на них, как змея, тараща глаза, которые у неё от природы и так выскакивали из орбит.
Тим стал во второй ряд, подмигнул своему приятелю, футболисту Вовке Белову, который стоял в ряду слева от него, потом отодвинул локтем Кравца Олега, ловчилу, по кличке Крава, и приготовился слушать выступления, которые обычно по такому случаю выдают у микрофона учителя, заслуженные перцы, приехавшие на дутых Мерседесах, и директор, по кличке «череп», у которого кожа так обтягивала лошадиное лицо, что, казалось, могла лопнуть в любой момент от напряжения, когда он кланялся и улыбался своим бывшим ученикам-богатеям.
Чтобы хоть как-то развлечься, Тим стал подбивать коленкой Селезнёва. Возникла потасовка, и классная шикнула на них.
В это время ещё один тип, вырядившийся отчего-то в чёрный костюм, брызгая слюной, восторженно распинался о бизнесе мусорщика, и вдруг его так понесло, что директор, почуяв неладное, стал делать знаки завучу, чтобы та остановила его.
С изумлением переглядывались молодые мамаши и бабушки, держа за потные ладошки первоклашек, но парень, видать, совсем в раж вошёл, с упоением расписывая красоту городской свалки.
Наконец завуч, которая непосредственно отвечала за порядок и воспитательную работу, всё-таки вырвала у него микрофон, и, ощерившись, гаркнула:
– В первый раз – в первый класс! Дорогие мои! Ура!
А потом сунула микрофон директору, который, не уловив её намерений, невыносимо занудным голосом затянул околесицу про школьные достижения.
Именно в этот момент, оторвав взгляд от новых кроссовок, которые он обул, несмотря на протесты бабушки, Тим вдруг заметил её, ту девочку, которая пела на балконе. Она стояла вместе с их классом, рядом с Зинкой Сенцовой, первой сплетницей, которая всё обо всех знала, и с которой нужно было всегда держать язык за зубами.
Вслед за директором выступал ещё один лысый дядька, член местного дворянского собрания, он сыпал фразами типа «аристократия духа» и всё такое, но его уже никто не слушал, а тем более Тим, который исподволь наблюдал за новенькой.
Всё в ней было ладно: и ступня, и точёная лодыжка, изящный свод округлого бедра, и дальше-дальше… и нежный изгиб плеча, и лёгкий пушок на шее, и маленький прямой нос. Как зачарованный, он смотрел на неё, и вдруг кто-то толкнул его локтем, да так больно, прямо под ребра.
– Не спи, замерзнёшь! – осклабился Крава.
Передние зубы лопаткой делали его похожим на кролика. За глаза его в классе так и называли – «кролик» – ещё и потому, что он вечно жевал что-то, всегда был голодный.
– Да иди уже! – подтолкнул он Тима ко входу.
С шумом, гоготом и визгом школа медленно втягивалась в вестибюль, где паркет горел под слоем нового лака; пахло свежей краской, но ничто не могло заглушить запах хлорки из туалетов.

***

Протиснувшись к окну, Тимофей шлёпнулся на своё место, и бросил Светке Глобовой, волейболистке с большими руками, которая ещё вымахала за лето:
– Привет! Как ты?
– Всё супер!
– Понял.
За окном шелестел серебристой листвой тополь, макушка которого возвышалась над школой и была на уровне соборной колокольни.
Тим любил наблюдать, как течёт жизнь среди ветвей тополя: тогда и мысли у него выстраивались в стройный ряд, и на душе становилось спокойно и хорошо.
Вдалеке, за парком, золотилась долина реки. В речном порту сновали, пыхтя, буксиры. Иногда по утрам на ветвях трещали сороки, иногда ствол долбил дятел, и дробное эхо разносилось на весь школьный двор, сбивая с панталыку учителей, которым стук мешал сосредоточиться.
На тополе текла особая жизнь, которая была частью жизни Тима, его тайной. Конечно, когда в феврале, среди голых ветвей прыгало странное существо, белка-альбинос, которая ещё не успела сменить шубку, или когда, она, уже с пушистым рыжим хвостом, тащила в зубах бельчонка, спасая его от ворон в конце мая, это было развлечением для всего класса. Тополь рос вместе с Тимом, за пять лет вырос почти на этаж.
«Вот, – думал Тим иногда – в дереве течёт сок жизни, а во мне кровь жизни. Сок – кровь, разного цвета, но суть одна. И все мы зависим от солнца, амёбы, растения, люди, все мы – одно, целое и такое разное…»
Он не заметил, как вошла классный руководитель, Зоя Карловна, и, совершив ритуальное действо, все, с шумом, поднялись и вновь уселись.
«Карла» или «Карлуша», как её называли подхалимы-отличники сияла, как новый пятак, спровадив наконец, сына и невестку, которые в июле неожиданно свалились на её голову из Канады, и выцыганили всё, что было нажито непосильным учительским трудом, на лечение зубов. Пришлось ей, скрепя сердце, распечатать конверты, в которых, с любовью сложенные, хранились заморские денежки с портретом доброго дядюшки Бенджамина Франклина. «Ничего, скоро День учителя, да и на учебные пособия деньги надо уже собирать», – думала она, внутренне улыбаясь, и эта мысль согревала ей сердце, и смутная полуулыбка теплилась у неё в уголках губ.
По случаю праздника, Карлуша навесила на себя всё фамильное золото: перстни, кольца, серёжки, и, счастливая, сияла, как рождественская ёлка, увешанная побрякушками. Но главная причина для радости была другая, – новая ученица, на родителей которой у Карлы были особые виды.
– Дорогие ребята, позвольте представить вам Виталину Ветрову, дочь бывшего посла в Венесуэле. Виточкин папа назначен губернатором в нашу область, и Вита будет учиться вместе с вами в нашем лицее.
Девочка стояла спокойно и с интересом разглядывала «зал», держалась просто и без ужимок.
Тим вспомнил брезгливую мину её матери и невольно поёжился.
– Ни фига себе, жесть! – присвистнул Селезнёв.
– Дмитрий! Пожалуйста, проявляйте сдержанность! – поджав губы, осадила его Зоя Карловна.
– Это для нас большая честь! – приподнялся и, усмехнувшись, развёл руками Юрка Куницын, смазливый, напомаженный тип, которому делали маникюр в салонах ещё с первого класса. Сын банкира, он был у Карлы любимчиком.
– Юрочка, ну зачем вы так, – нахмурилась она.
– А можно я буду тебя называть не Витой, а Аллой, – вновь подал голос Селезнёв, ему прощались многие выходки в отсутствие дружка Сявы, или Саввы, который не вернулся ещё от тётушки из Германии. Обычно они шутовали вдвоём. Их ещё иногда звали Добчинский и Бобчинский. Правда, в отличие от Саввы, которого назвали в честь Саввы Морозова, миллионера, мецената и самоубийцы, Митяй слыл парнем с заскоками.
– Не вопрос, а тебя я тогда буду называть Сова, можно?
Девчонка оказалась не промах.
Митяй, с поглупевшим видом, примолк, захлопал ресницами, а Тим только сейчас заметил, что он действительно похож на сову, со своими жёлтыми глазами на плоском, как блин лице; и все тотчас заметили это, и класс грохнул, даже девочки, которые сперва настороженно встретили новенькую, даже Карла довольно хмыкнула.
И сразу Вита стала своей.
И Тим порадовался за неё, и огорчился, заметив, как лизнул по ней Куницын своим масленым взглядом, и как благосклонно она оставила его реплику без ответа, и ещё больше проникся презрением к «парикмахеру», как он про себя называл его.
– Виточка, садись, пожалуйста, за третью парту, вот свободное место, – улыбнулась Карла новенькой.
– Зоя Карловна, здесь же Савва сидит, – возмутился было Митяй.
– А ты, сова, не гуди, – поддел его Васька Лысай, приятель Куницына, во всём ему подражающий.
Ростом он был невысок, угреват, и всегда действовал исподтишка.
– Угомонись, Селезнёв, – строго сказала Карла, – без тебя разберёмся.
– Ага, конечно, – пробурчал обиженно Митяй.
Девочка, высоко держа голову, прошагала к парте, за которой сидела тихая, как мышь, зубрила и отличница, ясноокая Лиза Яровская, которая всегда надевала водолазки, или обтягивающие блузки, чтобы подчеркнуть своё единственное достоинство – высокую грудь. Та, с готовностью, подскочила, посторонилась, и Вита заняла место возле окна. Когда она подходила, Тим намеренно отвернулся, и странный вопрос возник у него – «Интересно, что ей снилось там, в Венесуэле? И слышала ли она что-нибудь о последнем императоре ацтеков, Монтесуме Втором?».
В этот момент в класс не вошла, а, как всегда, влетела запыхавшаяся Вера. У неё была такая манера – не входить, а врываться в класс, что очень раздражало Карлу. Одета она была в свои обычные джинсы и кроссовки, праздничной на ней была только белая футболка – и всё.
– Ох, Зоечка Карловна, разрешите! Я отцу завтрак готовила, он только вчера из командировки вернулся.
Карла, не сумев скрыть недовольства, поморщилась и сухо произнесла:
– Вера, ты бы, для разнообразия, хоть первого сентября придумала что-то новенькое.
– Ну, извините, пожалуйста, я…
– Садись уже! – оборвала ее Карла.
Ей, конечно, не понравилось, когда пять лет назад ей на шею повесили это ярмо, нищенку и растяпу Веру Солнцеву, у которой ничего за душой, кроме красивой фамилии не было, правда, директор её специально вызвал и проинформировал, что у девчонки были покровители в штабе округа, и она смирилась, подумав: «Что делать, зато ведь можно, в случае чего, всегда сказать, вот, мол, смотрите, у нас учатся все слои населения, для нас все равны…»
Вера стремительно пронеслась по проходу, громко швырнула сумку на последнюю парту, подпихнула Витьку Зотова, который и сейчас зубрил английские слова в словаре, а что ещё ему было делать? Наверняка, натерпелся в детском саду ещё за свои уши-локаторы, которые росли у него лопухами абсолютно перпендикулярно черепу.
– Хай! – тихо бросила она Витьке, но тот только буркнул что-то в ответ, отодвинулся, и вновь уткнулся в словарь.
Сам не зная почему, Тимофей оглянулся, и Вера улыбнулась ему, но он не ответил, а невольно стал сосредоточенно разглядывать Ветрову.
И Вере отчего-то взгрустнулось, когда она заметила, как Тим смотрит на новенькую.
А Тим и хотел, но не мог оторвать взгляд от Виты.
Волосы у девочки были зачесаны наверх, и, обнажая длинную шею, лежали на голове тугим узлом, в ушах поблескивали сережки. Лёгкий терпкий запах духов и ещё чего-то неуловимого, душистого, пряного окутывал его, и ему вдруг захотелось поцеловать её в затылок, как целовала его иногда мама, и он вздрогнул, резко отодвинулся, и придавил пальцы Ритке Смелявской, организатору и сборщику податей.
– Ай, осторожней! – воскликнула та.
– Риточка, что случилось?! – воззрилась на неё Карла.
– Да Тимофей меня чуть не покалечил, – дула та на палец, чувствуя, как боль дёргает под ногтем.
– В голову ему видать опять что-то стукнуло, – съязвил Куницын, который недолюбливал Тима, – не мог забыть, как однажды тот при всех расквасил ему нос.
Причины-то особой для стычки не было. Просто, как-то в пятом классе, по науськиванию Юрки, мальчишки хотели сбросить котёнка по водосточной трубе, им было интересно посмотреть, что будет. Для котёнка могло всё кончиться хорошо, а могло и плохо, но Тим не позволил, вот Юрка на него и наехал, и Тим врезал ему всего два раза, один раз под дых, да ещё в нос попал, правда, кто ж мог предположить, что у Юрки такой слабый нос, кровищи потом было на снегу столько, что техничка, тетя Муся орала на всю школу: «Спасите! Убивают!». Она долго ещё потом охала и скрежетала лопатой, пока не счистила снег до асфальта. Юрку на носилках отнесли в медпункт пожарной части, через дорогу, хотя он вполне и сам мог идти, а Тима заперли в кабинете завуча. Тим хорошо запомнил, как Карла кричала на него, сверкая фиксой, когда пришёл отец, но отец её быстро угомонил.
– Правильно сделал! За такое сильнее бьют, и я бы ещё добавил! – ошарашил он её, обняв Тима.
И Карлуша, захлопнув рот, примолкла, и даже подняла в невольном жесте руку, когда ей вдруг показалось, что отец шагнул к ней, сжав кулаки.
А потом ещё мама ездила извиняться к Куницыну-старшему, потому что недавно оформила кредит у него в банке, и дома был скандал.
– Ты мне ломаешь весь бизнес! – кричала она на отца, швыряя в него пуфики. – Тебе было всегда наплевать на меня, на семью, эгоист!
Хлопнув дверью, мама уехала в тот вечер к бабушке в город.
Хотя это было время, когда мама ещё хвалила отца, говорила, что у него талант. Тогда он расписывал Воскресенский собор, и у него была работа и деньги.
Правда, то, что он рисовал для себя, маме не нравилось. А бабушка так вообще обзывалась: «Мазня!». Особенно её возмущали скульптуры отца, которые она именовала не иначе, как «юродивые кочерыжки».
Тим с ностальгией вспоминал, как они часто гуляли с отцом по берегу реки, искали необычные камни, и отец показывал ему причудливые сучки, деревья, цветы и всегда спрашивал: «Скажи, на что это похоже?». И Тим придумывал всё, что только мог придумать и вообразить. А отец просил: «Ещё, ещё…». Это было – как игра. А потом он сам придумывал, и Тим всегда изумлялся, сколько у него в голове сидело всяких необычных штук и образов. «Смотри, а вот этот камень Куриный Бог, вот дырочка, видишь, а вот камень-гроза, видишь, как туча синевой набухает», – вертел он под солнцем синеватый кварц…

– Он же сын художника, от слова «ху-до», – хихикнул Лысай.
Тим резко обернулся и хотел уже ответить ему, но Карла умело предотвратила стычку.
– Лысай, – а ну прекрати сейчас же! Вы что, хотите мне сорвать первый урок?!
Несмотря на всякие выходки, Тимофей был ей полезен. Мама – успешная бизнес-вумен всегда жертвовала для школы, да и бабушка была не последний человек в городе. Карла хорошо помнила, как ей приходилось часами выстаивать у неё в приемной, а потом умолять, чтобы ей, наконец, в порядке очереди установили дома телефон, но, что поделаешь, такие были времена. К тому же, она не злопамятная. А мальчик ничего, выправится, мало ли что отец у него чокнутый, ничего, главное – нужно вовремя направить, а дальше, как миленький, сам пойдёт.

***

Спустя неделю Тим столкнулся с Витой в коридоре на большой перемене.
С визгом и криками мимо нёсся поток первоклашек, который сметал всё на своем пути. Он шагнул влево – и она влево, он вправо – и она вправо.
– Пропусти, ты что, в Англии? Не знаешь, что у нас правосторонне движение, что ли?!
Тим задохнулся и неловко отступил в сторону, и его чуть не сбил Лешка Федяев из 10-Б, которому впору было работать вышибалой.
– Эй, полегче! – только и успел он крикнуть, вовремя отскочив. К счастью, его всего лишь крутануло, но он устоял на ногах. И она рассмеялась открыто, запрокинув голову, и этот смех ещё долго потом звенел у него в голове, не давал покоя, и всю ночь потом он ворочался, не мог уснуть, и никак не мог забыть фразу, которую она бросила ему напоследок:
– Тоже мне! Ещё один клоун для Солнца!

Очень скоро вокруг Виталины сформировался свой круг; каждый норовил примазаться к её славе, тем более что, по правде говоря, и сама она была не обделена талантами, объездила полмира, знала кучу всего интересного, в общем, была та еще кукла-принцесса.
А для их города, затерянного между Питером и Москвой, в местах, которые мало изменились со времён Радищева, с обшарпанными гостиницами и весёлыми забулдыгами на вокзале, с предместьем, где люди ходили летом в резиновых сапогах и питались одной репой, картошкой и грибами, а по вечерам пели на краю дремучей чащобы о счастье, прислушиваясь в тумане, наплывающем из леса, к щелканью аистов, которые гнездились на каждом столбе в округе, – для такого места Вита была вообще диковинка.
Да, вскоре возле неё стали увиваться и Ритка Смелявская, и Светка Глобова, и даже главный шут Савва, который по возращении из Германии быстро сориентировался и с удовольствием посвятил своё шутовство новой царице, забыв, что ещё недавно проходу не давал Ритке, а та его жутко ревновала теперь, но виду не подавала, видать, точила втайне ножи ревности.
Все признали её первенство, кроме Тимофея, Юрки Куницына да Веры. Всем своим видом они показывали, будто им было начхать, что у них в классе учится такая цаца.
А потом случилось одно примечательное событие. На День учителя каждый год в школе проводился конкурс на лучшую постановку пьесы Б. Шоу «Пигмалион». Старшеклассники с удовольствием играли комедию о том, как профессор научил говорить на правильном английском девушку из лондонского предместья, а потом и влюбился в неё. Тимофей обычно не участвовал в постановке: у него был едва уловимый дефект речи, он немного картавил, а когда волновался, начинал заикаться, и потому сторонился всяких публичных выступлений. Но надо же было такому случиться, что к ним в лицей прислали молоденькую практикантку, Нину Ивановну Шевченко.
С этого всё и началось. Нина Ивановна, на вид самая обыкновенная старшеклассница, была восторженной поклонницей современного театра. На первом же занятии она ошарашила всех, сложив руки домиком, как её учили на тренинге:
– Дорогие ребята, дома вы будете учить стихи наизусть, а на уроках мы будем постигать с вами искусство декламации.
Невысокая, чернявая, стройная, она произносила всё с пафосом, и особой аффектацией, будто на сцене.
– Сегодня мы с вами приступаем к изучению гениального русского поэта, Николая Алексеевича Некрасова, который замечательно изобразил красоту и духовную силу русской женщины.
Пока она молотила так отпетыми штампами, воздев руки к небу, их штатный учитель-словесник, Лидия Павловна, с выражением глухонемой, блаженно улыбалась. Лидия Павловна проработала в школе почти полвека, от неё пахло старостью, а иногда, в самый неподходящий момент, выпадала челюсть, но её любили, потому что на её уроках можно было делать всё, что угодно, поэтому заявление практикантки вызвало у всех оторопь.
Первым не утерпел и высказался Селезнёв:
– А песенки под балалайку мы петь не будем?
– Зачем же, стихи музыкальны и так, – ответила учительница, сделав вид, что не уловила сарказма.
– Ясненько, – криво усмехнулся Митяй.
– А чё, мне нравится, заряжает, гы, – встрял Савва.
Задумчиво почесав затылок, он добавил:
– Некрасов – это «гут»: «Идёт, гудёт Зелёный Шум», – почти как зелёный змей, га!
И все грохнули.
Нина Ивановна покраснела, но совладала с нервами.
– Ребята, а давайте-ка почитаем замечательное стихотворение «Железная дорога», давайте!
– Девочка, может, ты хочешь? – обратилась она к Смелявской.
– Нина Ивановна, можно я в другой раз, – глухо обронила Ритка, умевшая извернуться.
Повисла долгая пауза.
– Может, Вы попробуете? – спросила она притихшего Савву. Разволновавшись, она стала путаться, и не зная уже, как и подластиться, стала обращаться то на «вы», то на «ты» к ученикам.
– Не-е-е, – заблеял сразу вспотевший Савва, стихи – не моё, вот анекдотик – всегда пожалуйста…
Поднялась Лидия Павловна, решив поддержать неопытного педагога.
– Нина, э… – затянула она, вспоминая отчество, потом неопределённо махнула рукой и заявила, – не стесняйтесь, вызывайте любого, открывайте журнал, и любого – прямо по списку!
Именно в этот момент Васька Лысай крикнул с места:
– Зодчев, Зодчев хорошо читает, вызовите Зодчева!
– Кто Зодчев? – завертела головой практикантка. – Зодчев, идите к доске!
Тимофей, который по привычке наблюдал за жизнью на тополе, сначала не понял, чего от него хотят.
– Зачем? – спросил он с отсутствующим взглядом.
А Нина Ивановна вдруг неожиданно для себя вспылила:
– Вы что, спали?!
– Да нет…
А тут ещё повернулась Виталина и выразительно посмотрела на него, мол, – «А ну-ка, давай, посмотрим, чего ты стоишь…»
Да и Лидия Павловна, нависая челюстью и брызгая слюной, всё время бубнила:
– А чего, Тимофей может. Да, Тимофей?
Растерянно озираясь, он вышел к доске. Практикантка сунула ему хрестоматию, буквы перед глазами так и плясали.
– С-славная осень…», – начал он, заикаясь, и остановился.
– Ну, продолжай, – подбодрила его молодая учительница, всем своим видом показывая: «вот, мол, я какая, вот как я умею».
– С-славная осень, з-здоровый, ядрёный, – вновь затянул, как пономарь, Тим.
– Да нет же, не так! – выхватила она книгу и сама прочитала первый куплет восторженно, нараспев, и немного гнусавя.
И в третий раз у Тима ничего не вышло.
– Заело! – резюмировал Савва, разведя руки. А класс вновь разразился смехом.
– Тимофей, да что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? –  поинтересовалась озабоченно Лидия Павловна, невольно сама раздражаясь. Ей было неприятно, что у коллеги так неудачно складывался первый урок.
– Мне бы в туалет, по-маленькому, облегчиться нужно… – обронил Тим и добавил, повернувшись к практикантке, – да не волнуйтесь вы так, а то на вас лица нет.
– Что-о?! – опешила та. – Если вам нужно, т-так скажите и выйдете! – запнувшись, истерично выкрикнула она.
Класс притих, в предвкушении скандала, но Тимофей только кивнул и с трясущимися руками вышел в пустой гулкий коридор. Он и сам не знал, зачем так повёл себя, но что-то уже несло его, крутило, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Из школы он побежал к реке и вскоре, неожиданно оказался на гребной базе.
Эллинги были открыты, он переоделся в каптёрке и спустился к бону. Несколько моторных лодок пронеслись к островам, пока он устанавливал байдарку на воду.
День был солнечный, но вода отливала свинцом, и была по-осеннему лёгкая и прохладная.
Водоворот под железнодорожным мостом Тим проходил десятки раз, и всегда течение сначала швыряло байдарку у опоры моста, а потом выбрасывало из водоворота, если вовремя подгрести и поставить весло на баланс, но в этот день он зазевался, весло неожиданно скользнуло о кокпит, потом о деку, лодка под ним шарахнулась, и, не успев затабанить, он вывернулся.
Вода обожгла грудь, дыхание перехватило, вокруг ни души, а из-за поворота с глухим рокотом показался буксир и дал короткий гудок.
«Зелёный шум… зелёный шум…», – гулко стучало у него в голове. А водоворот медленно закручивал его вместе с байдаркой, притягивая к середине воронки, буксир приближался на всех парах и гудел, не переставая…
Неожиданно поблизости раздался треск мотора, подлетела казанка, крутанувшись вокруг него.
– Давай, давай! – кричал ему тренер.
И вот уже сильные руки схватили его за шиворот, рванули наверх, ещё мгновение, и он перевалился в моторную лодку.
Тренер орал ему что-то, но он ничего не слышал, теперь оглушённый и ослеплённый страхом.

Вечером, когда он вернулся на базу после кросса, заметил, что на боне его дожидалась Вера.
Она задумчиво смотрела на воду, поджав под себя ноги, и бросала время от времени камешки в реку.
– Карла родителей твоих в школу вызывает.
– Да ну её, достала! – махнул он рукой.
Вера замялась, будто собираясь что-то ещё сказать, но передумала. Она вздохнула, поднялась по трапу, и уселась на тумбу возле стоек для лодок.
– Сумка твоя в раздевалке, – обронила она, когда он выходил из эллинга.
Он только кивнул, даже не поблагодарив его.

Домой они возвращались вместе, и Вера, искоса с любопытством поглядывая на Тимофея, думала: «Странный он мальчик, – на дискотеки не ходит, руку на уроках не поднимает». Но всё это её мало тревожило. С удивлением она призналась себе, что иногда ей хотелось прижаться к нему, и почувствовать, как он обнимает её, и от этого у неё дух захватывало. «Да только нравлюсь ли я ему? – спрашивала она себя, – а тут ещё в классе появилась эта расписная кукла, все мальчишки запали на неё…».
Вера вздохнула и тихо позвала:
– Тим!
– А?
– Я давно хотела тебе сказать…
Он остановился и внимательно разглядывал её загоревшее лицо.
Неожиданно пахнул ветер и принёс терпкий запах прибрежных трав. Вдали гасла река, сливаясь с фиолетовым небом, лучистое око закатывалось за край земли… И он подумал, как это странно и необычно, что о нём заботилась девочка, его сверстница, только мама заботилась о нём так, и он хотел поблагодарить её, но его смущал её прямой взгляд, в котором было что-то совсем новое для него, – вопрос, на который он не знал, что ответить.

***

– Тим! – послышалось вдруг в сумерках.
– Папа?!
К ребятам подошёл худощавый мужчина в рабочей спецовке, с видавшим виды рюкзаком на плече, в котором что-то звякало.
Лицо у него было небрито, щёки запали, глаза блестели, а руки были в краске.
– Привет, сынок! Гуля-ешь? – протянул мужчина со значением и подмигнул Вере. – А я вот малярю теперь, довольно занятная штука.
– Можно подумать, – буркнул уныло Тим.
– Да, ты прав, конечно, картины писать веселее. «Учись, мой сын: наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни…», – хлопнул он Тима ободряюще по спине.
У Веры зазвонил мобильный.
– Ну, как ты? – хотел провести отец по рыжим вихрам Тима, но тот невольно отпрянул, ему была неприятна сейчас фамильярность отца.
Подошла Вера и сказала, извиняющимся тоном:
– Мама просит, чтобы я зашла в аптеку… купила лекарство.
– Надо, так надо. Иди, иди, лапушка, – великодушно отпустил её отец.
– Я пойду, Тим, ладно?
И вновь встрял отец:
– А хочешь, я покажу тебе свою мастерскую?
Вера замялась и просительно взглянула на Тима.
– Нет, нет, спасибо, в другой раз.
– А меня, кстати, зовут Павел, – бросил отец, – а вас как, мисс? Мой непутёвый сын таки забыл нас представить друг другу! – орал он ей вдогонку.
– Вера! – откликнулась она.
– Вера! Да, вот чего нам всем не хватает, – да, сынуля? – обнял он Тима за плечи.
– Пожалуй, я тоже пойду, – попытался высвободиться Тим.
– Погоди, побудь со мной немного, мы так давно не виделись…

***

Мастерская, которую отец называл «бункер», представляла собой несколько клетушек в подвале пятиэтажки. Когда-то здесь находился офис упразднённого ЖЭУ, о чём свидетельствовали плакаты над дверью: на одном рабочие в синих спецовках крутили гайки разводными ключами, на другом – девушка в красном платке, с огромным молотом на плече и лицом римского легионера, шагала «вперёд к коммунизму».
Несколько лет назад помещение приватизировал одноклассник отца Леонид Минкин. Последние годы дядя Лёня, как его называл Тим, успешно загорал на пляжах Хайфы, пока его шустрые «дилеры» сбывали товар в родном городе. Мастерскую он сдал отцу за «мизерные», по его словам, «цуци», и не только из любви к искусству. Дядя Лёня, круглый, весёлый, подвижный, гуттаперчевый, как мяч, в отличие от бабушки и мамы, вовсе не называл то, что рисовал отец, «мазнёй», но даже купил несколько картин «на свой страх и риск», а самое удивительное было то, что как-то, бродя по интернету, Тим обнаружил эти работы на открытом аукционе в Ганновере, и начальная цена, за которую они были выставлены, поразила его.
Но когда он заикнулся об этом отцу, тот отмахнулся:
– А, мало ли! Какая разница…
На стеллажах в низком, слабо освещённом помещении стояли миниатюры из камня, металла и керамики. Однажды Тим слышал, как бабушка в сердцах выговаривала маме, когда вертела в руках подобную статуэтку: «Болванка какая-то… и на что только твой муженёк время тратит! Другие мужья, как мужья, деньги в дом приносят, о детях заботятся, старикам-родителям помогают, а этот непонятно что, охламон!».
Но, кто бы что ни говорил, а станковые работы отца Тиму нравились, хотя графику он любил больше – отец рисовал одной линией, не отрывая руку от холста. Это было удивительно, рисунок рождался на чёрном холсте, как музыка солнца на чёрном бархате ночи, несколько мгновений и на чёрном фоне начинали золотиться в путаных линиях лики или образы людей, или животных.
Зато живопись отца – это хаотическое нагромождение цветных пятен, сквозь которые трудно было что-то разглядеть, – он не понимал. Но вот, что удивительно, вот, что удивляло Тима больше всего: на некоторые картины хотелось смотреть вновь и вновь, они что-то в нём раскрывали, волновали, будоражили, а что именно он и сам не знал, а отец только посмеивался и ничего не объяснял.
В помещении стоял затхлый, спёртый запах сигаретного дыма, табака и чего-то кислого, типа уксуса. На полу валялись куски резаного картона, тянулись провода сварочного аппарата, а сам агрегат и кислородные баллоны находились у противоположной стены. На ящике из-под фруктов лежал кусок мрамора, на котором отец вырезал портрет Николая Угодника для надгробия, и Тим подумал, что дела у отца, видно, шли совсем туго, раз он взялся за такую работу. В углу стояла бронзовая скульптура «Сны Монтесумы» – три бронзовых боба, покрытых зеленоватой патиной, венчали друг друга; скульптура была высотой под самый потолок.
Тим заглядывал к отцу почти каждый месяц, и всё ему здесь было хорошо знакомо. И всё же, по каким-то неуловимым признакам, он почувствовал, что кое-что в мастерской изменилось.
– Я сейчас, посиди пока, – кивнул на диван отец, а сам направился в угловую комнату, нервно подергивая плечом, – привычка, которая у него появилась недавно. Тима удивило, что отец непривычно тихо ходил и разговаривал. Обычно он шумно двигался и говорил, хлопал дверью, бросал рисунки на стол, всегда громко читал ему письма Ван Гога брату, которые считал лучшей литературой. Многих это коробило и раздражало, но Тиму наоборот нравилось, нравилось, что отец никого не боялся, и никогда никому не кланялся. «Кланяться нельзя!» – висел у него девиз над чертёжным столом.
– Па, ты куда? – спросил Тим.
– Тсс… – приложил тот палец к губам.
А потом вдруг из-за двери раздался крик ребёнка.
Тим чуть не подпрыгнул от изумления, а отец махнул ему рукой, подзывая.
В угловой комнате, на широкой расстеленной кровати сидела бледная женщина, которая кормила грудью младенца, она их не стеснялась, и не прикрывала грудь отцовским халатом, в который была одета.
Тим почувствовал, как у него мгновенно вспотели руки, а во рту пересохло.
– Инна, это мой сын, Тимофей, – прошептал отец, улыбаясь. – Ну, как вы?
– Животик болит, – приветливо улыбнулась женщина, кивнув на малыша, который безмятежно сосал грудь, постанывая и причмокивая.
Когда они вышли, Тим вопросительно взглянул на отца.
– Инна – моя натурщица, её бросил один проходимец, вот и живёт пока у меня, – пояснил тот.
– А-а, – протянул Тим, всё ещё пребывая в недоумении. – А я думал, у меня уже есть братик.
– Или сестричка? Ха, – чмокнул его в ухо отец. – Идём, покажу кое-что, – позвал он с заговорщическим видом и неожиданно сдёрнул тряпку с холста, который стоял у стены. Тим вздрогнул.
На фоне розовеющих вдали холмов и фиолетового предгрозового неба, в шезлонге на террасе виллы, в белом полуоткрытом платье, сидела мадонна с младенцем. На картине всё было предельно реалистично, за исключением подбора красок и необычной манеры накладывать на холст краску. Но потрясала не только сама манера, а именно то, что в облике мадонны, в её полуулыбке, проступала улыбка мамы, а в лике младенца угадывался сам Тим. Внутри у него что-то сжалось, а потом отпустило, а потом вновь сжалось.
«Отец всегда будет любить только меня и маму, и больше никого, никого… никогда», – подумал он. Как завороженный, он смотрел на мадонну с младенцем, а отец стоял рядом, думая о чём-то своём.
И Тим почувствовал себя утомлённым и тихо произнес:
– Па, я пойду, а то уже поздно, – он поцеловал отца в щёку, а потом вдруг поцеловал ему руку.
Тот удивлённо отстранился.
– Ты чего, сынок?
– Что маме передать?
– А скажи, что у меня всё в порядке, сам видишь.
– Ладно, а что это за ранка у тебя на губе?
– Та, обжёгся сигаретой, наверное. Ничего, скоро заживёт.
Он обнял Тима, а потом уселся перед картиной, и стал что-то подправлять, макая кисть в краски, и точно и быстро ударяя ею по холсту.

***

Было далеко за полночь, когда Тимофей вновь оказался на улице.
Сияла луна, у реки догорали костры, и ветер приносил горьковатый запах дыма.
Он решил сократить путь домой через городской парк; парк был заброшенный, через него и днём-то опасно было ходить, но он смело шагал по пустынной аллее. Смутные фантастические тени деревьев преграждали путь, но он не обращал на них внимания, после общения с отцом он чувствовал, как яркая энергия плескалась в нём, отметая любой страх.
Так он шёл довольно долго, когда вдруг услышал странный рык со стороны городского рынка. Тим остановился и перевёл дыхание, тишина звенела в ушах. Немного постояв, он двинулся дальше. Когда он пересёк площадь возле Дома культуры, то понял, в чём причина.
В обычном вагоне на колёсах, за решёткой метался тигр. Время от времени он вскакивал и грозно рычал, рядом в фургоне сидел бурый медведь. При свете уличных фонарей медведь казался неестественно огромным, он шумно сопел и старался просунуть морду через решётку.
«Видно, приехал цирк…», – подумал Тим, остановившись у разделительного барьера.
В последнем фургоне сидели медвежата, им оставили для вентиляции маленькое окно, и они громко сопели, тычась в него мордами, и в свете фонарей поблёскивали их недоумённые глаза.
– Веселенькая у них жизнь, – усмехнулся он.
Тигр разволновался и вновь зарычал, из «дежурки» выглянул охранник и недовольно бросил ему:
– Шёл бы ты домой, парень, зверям тоже отдых нужен.
– А чего у этих такой фургон? – кивнул Тим на фургон с медвежатами.
– Не знаю. Цирк частный, что хотят, то и делают. Им-то что, главное вернуть бабки, а зверей потом, когда они выдохнутся, или заболеют, продают в зоопарк, или усыпляют, или вообще бросают по дороге, в лесу, а после жизни в неволе зверь уже вряд ли там выживет… ладно парень, иди уже, а то родители, наверняка, обыскались.
– А усыпляют, это как?
– Ну, отвозят в больницу и делают укол, и душа медведя тю-тю, летит к той медведице, что на небе, ясно? – показал он на небо, где сияли фигуры созвездий.
– Ясно, – кивнул Тим, раздумывая, что будет, если выпустить зверей на волю.

Мама ещё не спала, она стояла на веранде и курила у открытого окна. Когда она затягивалась, огонек сигареты освещал её лицо.
– Привет, ма, – подошёл он и поцеловал её в щеку.
Она погладила его по вихрам.
– Мама, – позвал он тихо, и склонил голову ей на плечо, вдохнул запах её тела и духов, и ему стало спокойно и хорошо.
Он не мог объяснить почему, но он хорошо помнил тот вечер, когда мама держала его на руках, крепко прижимая к себе, и целуя, завёрнутого в красное, стёганое ватное одеяло, и над головой сияло звёздное небо, и он до сих пор помнил первый снег, который сыпался ему на лицо, и запах сырой земли сада.
– Зоя Карловна звонила, жалуется, что ты перестал учиться, постоянно дерзишь, а сегодня даже сорвал урок.
– Я?! – зашёлся от возмущения Тим, высвобождаясь. – Она так сказала?!
– Да, она так сказала, – повторила мама, с тревогой заметив, что он всё больше начинает походить на отца, и в сердце у неё колыхнулась нежность. – Значит, это неправда? – вновь погладила она его по волосам.
Тим отрицательно покачал головой.
– Ты уже совсем взрослый, – голос её дрогнул.
– Мама, почему папа ушёл от нас?
Тим отодвинулся от неё, и даже сейчас в ночном сумраке веранды заметил, как её глаза подернулись влагой, и пожалел, что задал этот вопрос.
– Понимаешь, люди живут вместе, пока любят друг друга, а когда перестают любить, тогда расходятся.
– А разве ты сейчас папу не любишь? И разве он не любит тебя?
– Наверное, я люблю, и он любит, но ему моей любви уже мало.
– Мало?!
– Сейчас ты этого не поймешь, вот старше станешь, тогда и поговорим.
– Ладно уж… мало, много, вас не поймёшь. По-моему, любовь либо есть, либо её нет, разве не так?
– Да, может и так…
Ночью он ещё долго не мог заснуть.
Серебристый шар в небе всегда мешал ему засыпать, и ещё очень долго он чувствовал запах сигаретного дыма, который просачивался через приоткрытую форточку, и он всё лежал, смотрел в потолок, и думал, как это возможно, что люди, которые любят друг друга больше всего на свете, расстаются.
Он долго не мог заснуть в ту ночь, не веря в то, что любовь кончается, а потом веки отяжелели, и сон всё-таки сморил его.

***

В тот год октябрь выдался сухой, тёплый, и ласковый. В парках возле реки летала паутина, и однажды он даже видел бабочек!
У самой воды ивы и вербы, укутанные ярко-жёлтой листвой, стояли заворожённые, отражаясь в зеркале реки, и что-то тихое, нежное таяло в прозрачном воздухе, окутывая всё вокруг мягкими, серебристыми всполохами. Что-то тревожное, тайное кружилось над ним, тихо рассеиваясь в тёплом октябрьском ветре над рекой, прячась в дальних, синеющих уголках пустынных парков, смешиваясь с терпким запахом прели и палой листвы, что-то тревожило его, тонко-тонко касалось самой дальней, самой тайной дали в нём, в мире, в осеннем зыбком сиянии. А потом над рекой поднялся ветер, нагнал облака, и он просыпался иногда по ночам, прислушиваясь к шороху дождя и к тому, как стучит его сердце.
Постепенно ежедневная рутина, школа, дом, тренировки отодвинули на задний план всё остальное. С практиканткой он помирился, и даже выучил наизусть «Железную дорогу», а потом настроился, и прочёл стих так, что в классе все онемели Лидия Павловна, расчувствовавшись, вдруг поцеловала его, и, со слезами на глазах, ушла с урока переживать наедине своё потрясение, а Нина Ивановна растерянно улыбалась и говорила невпопад почти до самого звонка.
На радостях она даже предложила ему сыграть роль оленя в будущей новогодней постановке «Снежная королева», и он согласился, тем более, что Герду должна была играть Виталина, а роль Кая дали Куницыну, это вышло как-то само собой, потому что этот тип был невысокого роста.
Тим просил, правда, хотя бы роль принца, или на худой конец Ворона, злого тролля, он готов был сыграть даже роль матери разбойницы с бородой, но Нина Ивановна заявила, что для этих ролей нужна особая мимика, а у Тима слишком простое лицо, и роль оленя для него в cамый раз.
– Что ж, – подумал Тим – олень так олень, всё равно.
Хотя ему было немного обидно, что даже Вере предложили роль маленькой разбойницы, чего мало кто ожидал; правда, кому как не ей было играть эту роль, – себя изображай и всё.

Однажды на перемене к Тиму подошла Ритка Смелявская, которая теперь была на посылках у Виталины, и, уставив на него бесцветные глаза-устрицы, спросила таинственным полушепотом:
– Ты знаешь, что у Виты в воскресенье день рождения, её предки сняли ресторан «Алые паруса», ты в списке приглашённых, придёшь?
Тим невольно замотал головой, а потом кивнул.
– Так да, или нет? Ты что, язык от радости проглотил, что ли? Тоже небось, в Витку втюрился, да? Все вы одинаковые, помашешь красивой обёрткой, и ап, – уже и ручные.
– Неужели?
– А разве не так?! Вот оденусь в «Дольче Габбано», посмотрим ещё, как ты запоёшь!
Тим пожал плечами.
– Хорошо, я буду. На подарок скидываемся?
– Нет, конечно! Сам, сам придумай, что подарить девочке. А потом все едут на дачу за городом. Ну… кому родители разрешат, – вздохнула она.
Тим пригляделся к ней и подумал: «Такие всегда у красивых на побегушках».
Подошла Вера и уселась рядом на подоконнике.
Ритка ещё раз вздохнула, зыркнула на Веру исподлобья, и пошла дальше разносить пригласительные.
– Пойдёшь? – повернулась к нему Вера.
– Да, а что?
– А меня вот не пригласили, но я и не парюсь.
Тим уловил обиду в её голосе, но промолчал, испытывая странное волнение.

***

Когда Тим приехал в ресторан «Алые паруса», веселье было в самом разгаре; из спиртного на столе было только пару бутылок «Шампанского» и несколько бутылок французского вина, но и этого было достаточно, чтобы молодёжь, как заметил отец Виталины, «отрывалась по полной».
Виновница торжества, вся в розовом органди, с блестящими счастливыми глазами, восседала во главе стола, рядом с ней на полу стояли огромные хрустальные вазы с цветами, по бокам сидели с постными лицами два тамады Савва и Митяй, которых оставили без дела лучшие аниматоры города. Тим часто видел их размалёванные лица на ободранных плакатах, развешанных на остановках. В жизни эти массовики-затейники выглядели гораздо хуже, но зато умело компенсировали потрёпанность целым набором стандартных фокусов и прибауток.
Родители Виты скромно сидели по левую руку от неё.
Отец – невысокого роста, тонкокостный, лысеющий блондин, карьерный дипломат в отставке – скованно улыбаясь, посматривал на золотые часы «Ролекс», досиживая время, которое ему, видимо, предписала жена, дородная матрона, с замашками солдафона.
Она первой заметила выглаженного Тимофея и заорала:
– Виточка, а вот ещё один кавалер! Смотри, какой букет тащит, га!
Тим долго ломал голову над тем, что подарить Вите, потому и опоздал, но потом решил, не мудрствуя лукаво, купить красивый букет из семнадцати роз, и модную книжку «Подстрочник», которую ему посоветовал продавец, сказал, что все покупают.
Чувствуя, что заливается краской, он прошёл через пустой сверкающий зал, с росписями и гобеленами на стенах, а ля Грин и Айвазовский, и добавкой всякой дешёвой пеструшки, и, подойдя к Виталине, разом выдохнул заранее приготовленную фразу, и бухнул ей в руки букет, – хорошо вовремя подоспел охранник, а то девочка бы его не удержала.
– С днем рожденья, солнце!
Тим хотел произнести эти слова громко, и ещё что-то добавить, но так засмущался, что услышала их только Вита, да те, кто сидел рядом, включая Куницына, который, криво усмехнулся, заглатывая, как аллигатор, ломтик красной рыбы.
– Громче, громче! Чтобы все слышали! – заорала мама Виты таким ором, что все мгновенно умолкли, а Тим смутился ещё сильнее.
Вита стояла, смотрела на него вопрошающе, улыбаясь, а он молчал, не осмеливаясь повторить, то, что он сказал. Молчание становилось настолько неловким и нестерпимым, что он готов был уже провалиться сквозь землю, и, наверно, провалился бы, если б его не спасла Глобова, – возле неё было свободное место в конце стола, и она позвала его.
– Тимофей, иди к нам!
Тим ей благодарно кивнул и, ничего не замечая вокруг, подошёл и плюхнулся рядом.
И только тогда мама Виты вновь гаркнула:
– Ну, чего смущаешься, парень? Смелость города берёт, да, Василий?!
Она пихнула локтём своего мужа, и тот, поперхнувшись шампанским, интеллигентно улыбнулся, вытер платком лысеющий лоб и, с несколько принуждённым видом, сказал:
– Да, милая.
Затем он, деланно нахмурив брови, взглянул на часы и, вздохнув, добавил:
– Ну что, дорогие мои, вы празднуйте, а у меня ещё работа, помощник президента на днях приезжает, дела…
– Поезжай, Васенька, поезжай, – погладила его жена по рукаву пиджака.
Васенька поднялся, подошёл к смущённой дочери, ловко поцеловал её в щеку, изящно, по-дипломатски поклонился всем, и вышел в сопровождении охранников, которые своими лицами матёрых уголовников наводили на всех уныние и тоску.
– Ладненько, я тоже пока отлучусь, пойду, посмотрю, что у нас на горячее, – поднялась мама Виты, – а вы гуляйте, да не шалите! – помахала она шутливо пальчиком.
В этот момент ди-джей, специально выписанный по такому случаю из столицы, который уже вконец истомился, настраивая аппаратуру, врубил микс хип-хопа, рэпа и кислоты, да так громко, что все подпрыгнули, погас общий свет, и на потолке и на полу закрутились радужные лучи, воздух замерцал разноцветными – ультрамариновыми, золотистыми, фиолетовыми бликами, музыка резко ударила по мозгам. Все, как по команде, выскочили на площадку между столами, перед возвышением, где кривлялся этот ди-джей Макс в наушниках и с прической умалишённого, и начали дергаться, будто к каждому подключили напряжение в 220 вольт, выделывая немыслимые па и пируэты всеми частями тела.
Особенно выделывались Савва и Митяй: один стал вертеться на лопатках, и все хлопали ему, как угорелые, а другой чуть ли не на голову встал, но потом решил, что будет достаточно просто поломаться в стиле гремучки.
Все уже давно танцевали, а Тим всё ещё сидел один за столом. Он едва пригубил из бокала, Куницынская шобла была здесь на первых ролях, и ему было не до веселья. «Зря я сюда припёрся», – думал он и уныло ковырял вилкой в греческом салате, пытаясь наколоть маслину, а она всё время выскальзывала, потому он и не заметил, как к нему подсела Вита, и когда он услышал её бархатный, вкрадчивый, мурлыкающий голос рядом, у него всё сжалось внутри.
– Разве ты не танцуешь? – спросила она, с интересом разглядывая его и обмахиваясь руками.
– Да… пока нет настроения.
– Идём, – потянула она его решительно за руку.
В этот момент заиграл блюз; хриплым голосом, певец пел по-английски о том, что деревья зелёные, а небо голубое, и мир прекрасен. Голос проникал в самое сердце, и Тим почувствовал, что по телу у него пробежала дрожь,
Вита была хрупкая и невесомая, как перышко.
Он осторожно держал её за талию, боясь уронить.
– А ты хорошо танцуешь, – улыбнулась она.
– Угу.
– Все говорят, что ты выдумщик и острослов, а я что-то не заметила.
– Меняю квалификацию. Оттачиваю ремесло мыслителя.
– Шура, так вы мыслитель?
– Когда не смотрю на себя в зеркало.
Тим рассмеялся, ему стало легко.
– Поедешь на дачу?
– А чего же, конечно.
– Я рада, что ты пришёл, – вновь она улыбнулась открыто и ясно.
Но трудно было понять, адресована ли была улыбка только ему, или это дежурный «смайл» для каждого, хотя сейчас ему было всё равно.
Краем глаза он заметил, что многие уже сидели за столом, а Куницын шептался с Лысаем и Щербатовым. Но ему было всё равно, он, кажется, танцевал бы и танцевал.
И вовсе Виталина была не задавака, и не суперстар, он даже уловил какое-то беззащитное выражение у неё на лице, или ему показалось – кто знает, кто знает? – но главное, он вдруг почувствовал, что сейчас, в это мгновение, между ними устанавливается особая связь, особое понимание, без слов, когда двое становятся как одно, и больше, и много больше, и он продолжал кружить её, кружить, как ветер снежинку, и она всё не таяла, не таяла…

***

На дачу они приехали далеко за полночь, и почти в том же составе, в каком были в ресторане, уехала только вздыхающая Ритка.
Мама Виты была с ними до самого отъезда, контролировала ситуацию, так сказать, но Митяй сумел-таки где-то наклюкаться, и его выводили облегчиться, а теперь он лежал на диване в прихожей и тихо постанывал.
Тим плохо помнил, как они добрались на такси за город, потому что для храбрости выпил бокал французского «одеколона», вина, которое отдавало жжёной пробкой и зубной пастой «Лакалут», и ещё – шампанского, и теперь волна эйфории несла его, и все ему казались красивыми, и всё казалось красивым, невесомым, доступным.
На даче у Виты, кроме трехэтажного здания в стиле готического замка, была ещё куча всяких построек. Весёлой гурьбой, с шумом и криками они ввалились в ту, что примыкала к подземному паркингу.
Это был двухэтажный дом с плоской крышей и с множеством одинаковых комнат на втором этаже, как в гостинице; на первом этаже был холл, с овальным столом посередине кожаными креслами и диванами вокруг. У входа находилась кухня-студия, где на стойке стояла куча всяких разноцветных бутылок и подносы с бутербродами с красной и чёрной икрой, ветчиной, красной рыбой, манго и авокадо, на столе же в холле стояли бутылки шампанского, минеральной, столовой воды, и стаканы.
В тот вечер Тим больше не танцевал с Витой, почти всё время она была в руках Куницына. Ди-джей Макс крутил свои пластинки и здесь, он очень старался, и сам даже запел однажды, правда, лучше бы он молчал, потому что скорее это напоминало блеянье, но многим уже было всё равно.
Неожиданно музыка оборвалась, и Глобова, с которой танцевал Тим, ушла припудриться, а он, сняв пиджак, откинулся на диване, налил себе в бокал шампанского и отхлебнул, наблюдая, как Куницын держал Виту за руку, нашёптывая что-то ей с плотоядной улыбкой.
Вскоре Глобова вернулась, уселась рядом, и, кокетливо заправив прядь волос за ухо, по своей обычной привычке, коснулась его руки.
– Слушай, ты что, таки в неё втрескался?! Умоляю, не будь как все! Подумаешь, пупсик из Амстердама, от горшка два вершка, коротыха из Люберец.
Тим промолчал и отодвинулся, потому что от неё жарило, как от печки, и ещё пахло чем-то горячим, душным, женским, и это его будоражило.
– Да перестань ты глазеть на них, шею свернёшь. Нужен ты ей больно, да и Куница тоже зря старается, пролетит, как фанера над Парижем.
– Думаешь? – повернулся к ней Тим.
– Сто пудов! Зачем ей провинциалы? Она столичная штучка, учебный год закончится, и укатит в Москву, в элитный колледж, а то и в Лондон отправят, ты же видел её мамашу, уж эта своего не упустит! Слушай, давай свалим отсюда по-тихому, а? – предложила она, заглядывая ему в глаза.
– А дома-то что делать, к урокам готовиться?
– Не нравится мне здесь, они сами по себе, мы сами, все чего-то шушукаются.
Тим скользнул взглядом по её нескладной фигуре, и ему стало её немного жалко.
– Я сейчас, только выйду на минутку.
– Угу, – буркнула она недовольно.
Тим потерял из виду Куницына и Виталину и теперь, повинуясь какому-то наитию, вышел во двор.
Воздух был свежий, и осенняя сырость пробирала, но он не стал надевать пиджак, а, разгорячённый, подался на задний двор, откуда доносилось тихое журчание. У высокой каменной ограды стояла беседка, сделанная из ажурного металла, возле неё тускло помигивал фонарь, – туда-то он и направился. Рядом с беседкой бил фонтан, струи его золотистым дождиком падали в подогреваемый декоративный пруд, в котором плавали форели, а рядом стояла, поднявшись на задние лапы, навсегда застыв, бронзовая черепаха, и панцирь её тускло поблёскивал в свете фонаря.
Тим сел на лавку в глубине беседки, потом прилёг на неё, свернувшись калачиком. Он чувствовал, как от вина горячее тепло растекалось в животе, кружилась голова, и блаженная волна тихо раскачивала его, тихо журчала вода фонтана, сновали в пруду форели, черепаха внимательно смотрела на него, пытаясь сообразить, кто это потревожил её в такой час. Тим почувствовал, как несколько раз у него сократился желудок; горячая волна качнула его, понесла, и в этот момент он услышал голоса.
– Да погоди ты, – шустрый какой, надо заслужить сначала.
– Что, что заслужить?!
– Не что, а кого!
Тим узнал голоса сразу же, сердце у него ёкнуло и гулко ударило в рёбра.
Он попытался сесть, но голова у него закружилась, и он вновь прилёг, схватившись за живот.
Те двое стояли за кустами жимолости, которые здесь росли в изобилии, и были красиво и аккуратно подстрижены.
– Слушай, харе прикалываться, объясни толком, чего ты хочешь?
– Убери руки!
– Да ты чё, недотрога, да? Чего мозги крутишь тогда, а? Ты же сама хочешь этого…
«Не торопись, парень, – подумал Тим, – сейчас я к тебе приду».
Послышалась возня.
– Отстань, да отстань ты!
Хрясь! – раздался звук пощечины.
– Ах ты дрянь!
– Только попробуй, – сейчас позову охрану!
– Зови, зови! – голос Куницына срывался в истерике.
И тогда Тим собрался с силами и выдал:
– Эй, Парикмахер, ты что, тупой! Тебе же сказали, отвали… чего вяжешься!?
– Кто это тут еще вякает!?
С шумом раздвинулись кусты, и в проёме беседки возник Куницын, с перекошенным лицом, и взглядом бешеной собаки.
– Ах ты, чмо! Ты что нас подслушиваешь?!
– Да пошёл ты, урод недоделанный!
– Что?!
У Куницына был вид, будто его огрели пыльным мешком по голове. Он схватил Тима за шиворот рубахи, пытаясь его приподнять, рванул, отлетело несколько пуговиц. В этот момент за ним появилась удивлённая Вита.
– Оставь его, ты что, не видишь, – ему же плохо.
Но Юрка тряс и тряс его, как сумасшедший, и наконец, желудок у Тима взбунтовался, и когда Куницын тряхнул его ещё раз, жёлтая горючая струя рванула из Тима прямо на лицо Куницына, и забрызгала весь его костюм и галстук от «Армани».
– Ух, йо! – вырвалось у того. Вита хихикнула, а Тим почувствовал, что ему стало намного легче.
Сквозь пелену он ещё видел озабоченное лицо Виты, потом ему хитро улыбалась бронзовая черепаха, потом ему привиделся ди-джей Макс, который убегал от него с перепуганным лицом, а он бросал в него разноцветные бутылки, размахивал руками. Ещё ему помнилось разбитое зеркало, а потом он трясся в машине на плече у Глобовой, и сквозь дрёму слышал, как она повторяла все время: «Ну ты дал, Тим, ну ты дал! Что теперь бу-удет?!».

Всё воскресенье и мама и бабушка играли с ним в молчанку.
– Это только цветочки, а ягодки ещё впереди! – возмущалась бабушка, намеренно повышая голос, когда проходила мимо его комнаты, в которой он лежал, постанывая, и ему всё время чудилось, что за ним гонится большая белая крыса, похожая на Куницына, и он всё пытается отмахнуться от нее обрубком ржавой трубы.
– Мама, перестань, пожалуйста!
Но бабушка не унималась, гремела посудой так, что Тиму казалось, будто кто-то бил у него в голове в литавры и восклицала: «Вот оно влияние твоего художничка!».
Бабушка успокоилась только под вечер, перед тем как уехала на концерт московской знаменитости, певца, который, вместо пения, обычно говорил со сцены хриплым прокуренным голосом, а местная публика рукоплескала ему, вскакивая в пароксизмах восторга, и кричала «Браво!».
Они уехали, а Тим ещё долго лежал в тишине и покое октябрьских сумерек.
Вечером позвонила Глобова.
– Это, наверное, был не я, – уныло отозвался Тим на её рассказ.
– Наверное. Да, я им так и сказала! Охранники тебя еле угомонили, а Куницын спрятался в туалете и чуть не выл от злобы, честное слово! Вита сказала, что ты – «хит» сезона. А Куница полночи чистил костюм, а когда ты начал буянить, первый сочканул с дачи, да, дела-а…
– Значит, я оттянулся?
– Или! На охранника даже кинулся, а он тебе в ухо звезданул.
– А-а, ну, понятно, а я-то думаю, чего у меня звёздочки в башке до сих пор летают.
– Башка. Балда ты, Тимка, а не умка, как тебя Верка называет.
– А она меня так называет?
– Будто ты сам не знаешь?
– Представляешь, не знаю.

Потом позвонила Вера, голос у неё был упавший; говорила она тихо, в основном междометиями, и вздыхала, но Тим, вместо благодарности наорал на неё, разозлившись, что каждый хочет его пожалеть, и она отключила трубку.
И тогда он подумал ещё, что она, может быть, единственная, кто не осуждает его, и ничего не требует.

***

Ночью он проснулся от какого-то беспокойства и долго лежал, прислушиваясь к незнакомым звуками и шорохам.
«Почему так? – думал он. – Дождь слышно, а снег – нет, но ты ещё во сне знаешь, что идёт снег… Дождь слышно: шум разбивающихся капель, шелест листвы под дождём, барабанная дробь по карнизу. Но, почему слышно снег, удивительно?» – спрашивал он себя и не находил ответа.
Было так чудесно лежать, и, ещё не взглянув в окно, уже знать, что выпал снег. Нет, это не так, когда свет сквозь шторы. Нет, это другое, так – как она пела, а потом он всю ночь думал о ней и знал, наверняка, что завтра её встретит вновь, – и с замиранием сердца ждал этого…
Утром деревья стояли в снегу, и ветви тихо сияли в дымном морозном воздухе, как на японских гравюрах.
В полдень они писали контрольную работу на уроке алгебры. Все старались, пыхтели, Светка даже ногти себе кусала, так нервничала. За окном падал снег мягкий, пушистый, теплый…
Тим долго смотрел на чистый лист бумаги, раздумывая над условием задания, а потом его внимание привлёк чёрный кот, который медленно крался по снегу, останавливаясь и нервно виляя хвостом. Тим привстал и заметил у бордюра попугая, невесть откуда там взявшегося, который, припадая на крыло, пытался взлететь. Неожиданно в сером воздухе над котом пронеслось несколько ворон, пытаясь отогнать его, но он только чуть припал на снег и пополз дальше.
– Зоя Карловна, я сейчас! – выскочил Тим из класса.
Та только рот открыла от изумления.
В два прыжка он слетел по лестнице, пронёсся по тротуару, схватил за шкирку толстого школьного кота Маркиза, и отбросил его подальше, тот недовольно мяукнул, но, ловко извернувшись в воздухе, приземлился на все четыре лапы, отряхнулся, и теперь вновь был рядом, облизываясь и воя от горечи и обиды.
Для острастки Тим шикнул на него; Маркиз вырос из того котёнка, которого Тим спас когда-то, но он давно забыл об этом, и теперь, вместо благодарности, вновь крутился и выл, поскольку его лишили добычи.
Взяв попугая на руки, Тим почувствовал, как громко, испуганно стучит его сердечко. Удивительно, но вороны и Тима стали атаковать, каркали, пикировали на него. «Вот оно, птичье братство!» – подумал он и заметил, что Маркиз тоже понимал это своим кошачьим умом, спрятался, с надеждой выглядывая из-за красного пожарного щита. Тим спрятал попугая за пазуху и увидел, что весь класс прильнул к окну, наблюдая за ними.

– Тимофей, зачем вы принесли сюда птицу, она может быть больна.
– Да, птичий грипп не дремлет, – поддакнул Савва.
– Вынесите сейчас же птицу на улицу, а то… – потребовала Карла.
Тимофей чувствовал, как вздрагивает у него за пазухой попугайчик.
– А то что?
– Зодчев! Вы опять за своё!

Дома бабушка с ним даже не поздоровалась. Видно, Карла уже успела позвонить, она теперь больше ей доверяла.
А тем временем попугай, насторожено озираясь, обживался у Тима в комнате. Сперва он оскальзывался на паркете, а потом, когда согрелся, уже уверенно стоял на своих коротких ногах, хотя одно крыло у него было перебито, и он иногда заваливался на паркет, и лежал, тускло взирая перед собой. Попугай был большой, с крупной головой, полностью зелёный, только грудь и шея у него были розовые. Клюв был ярко-красный, толстый и загнутый книзу.
– Интересно, что с ним случилось? – спрашивал себя Тим и не находил ответа.
После обеда Вера принесла деревянную клетку, отец её когда-то держал канареек, но давно продал их, и клетка бесхозная валялась в подвале, и вот, наконец, пригодилась!
Вера сказала, что таких попугаев называют неразлучниками, так как самец и самочка очень привязаны друг к другу, и часто при гибели одной птицы, другая вскоре умирает от тоски, а родина неразлучников – Африка.
Они ещё долго ухаживали за Гошей, как они назвали попугая, решив почему-то, что это мальчик, и подливали ему воды, и дали ещё пшена, но он почти ничего не ел, и не пил, и не давал себя гладить.
– Видно, тоскует, – сказала Вера.
– Да, наверное, но ничего, мы его поднимем, выживет! – твёрдо сказал Тим.
И это «мы» было для Веры самым лучшим подарком, и она готова была ухаживать за Гошей хоть до скончания света, и пусть он щипает и колотит её своим клювом, ей было всё равно, главное, что они все были вместе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Семён Вайншток, потомственный петербуржец, вовсе не был идеалистом, он не искал смысла там, где его не было и невозможно было найти, но удовольствия он любил, с детства любил выставляться и быть в центре внимания. А когда в начале двухтысячных дядя Шлёма (двоюродный брат мамы), бывший реквизитор БДТ, вернулся из Израиля и занялся антрепризой, сколотив труппу из молодых актеров, и успешно стал гастролировать по СНГ, потихоньку, «как курочка по зёрнышку» (его любимая присказка), собирая дивиденды, всегда и во всём послушный Сеня вдруг взбунтовался, бросил «нефтяной» факультет горного института, и, не спросив родительского соизволения, подался в театральный.
– Кто я буду после горного? Винтик в системе!? Да я пока дослужусь до топ-менеджера в «Лукойле» или «Татнефти», десять раз кончусь от инсульта или инфаркта, или буду вечно гнить в вечной мерзлоте вместе с мамонтами, пока найду в Заполярье новую нефть! И это вы, мои любимые папа и мама, желаете мне такой жизни! Вам было хорошо, в 90-е вы могли заработать миллионы и за один день, но выбрали заниматься «высоким»! А сейчас всё – поезд ушёл!
Родители, учителя средней школы, переглядывались, и отец его Борис Давыдович спрашивал жену свою Валю:
– Нам было хорошо?
На что та только махала безнадёжно рукой и пожимала плечами.
– Вот люди сейчас ещё на бирже зарабатывают, – тихо проговаривал папа.
Но лучше бы он этого не говорил.
– Люди? – воздевал гневно руки сын к облупившемуся потолку их двухкомнатной квартиры на Петроградке, – Разве это люди, разве они что-то создают!?
По окончании театрального Сёме теперь не нужно было ломать голову над тем, куда приткнуть свое белое пухлое тело, дядя обещал его взять к себе, как только он набьёт руку, потренируется, так сказать, на кроликах. Поэтому, когда его бывшая одноклассница Ниночка, о которой он тихо и задавленно вздыхал ещё подростком, обмолвилась во время их случайной встречи на Невском, что собирается ставить со школьниками «Пигмалион», он сразу предложил свои услуги в качестве режиссёра, и спектакль произвёл в городе фурор, и его потом ещё многократно давали на фестивале школьных театров, и всегда был успех.
И вот недавно Ниночка вновь ему позвонила, и сказала, что готовится новая постановка, более сложная, с большим количеством действующих лиц и декораций, а главное, в случае успеха, дирекция местного Дома культуры уже пообещала ему место главного режиссёра. Не бог весть что, но это только начало, город небольшой, но и здесь было много состоятельных людей, что обещало хорошие сборы, а все актёры уже пенсионного возраста, вот из талантливой молодёжи и можно будет сколотить труппу, которая будет на него молиться, а через год он всё возьмёт в свои руки, а там, – и на Питер пойдёт уже в новом качестве, а там – и на Москву! В общем, Семён был переполнен новыми идеями и кипучей энергией. Всё, казалось, складывалось, как нельзя лучше. «Только бы не сглазить, только бы не сглазить…», –  говорил он себе, да и Ниночка расцвела, и вновь у него по ночам стало ныть сердце, и смутные желания искали выход в странных, косматых снах, в которых к ним, в родительскую квартиру, на Петроградке, на кухню забирались белки, крысы, а большая чёрная собака-друг выбрасывала их через окно…
И наконец в январе, взвесив все за и против, Семён с одним немецким кожаным чемоданом сошёл на станции города, который застрял на полдороге между Питером и Москвой, и с тоской посмотрел на уносящийся вдаль «Сапсан».
Оглядев заснеженную безлюдную станцию с пустым буфетом, он хотел было уже кинуться обратно к кассе, но в этот момент его внимание привлёк автобус «Икарус», который дребезжал, как крышка на кипящей кастрюле, оставляя за собой шлейф едкого чёрного дыма, от которого у него сразу запершило в горле. Автобус остановился, и из него выскочила счастливая, улыбчивая, вся такая розовая, аппетитная, хрустящая Ниночка, с ямочками на щеках, и таким милым, наивным взглядом, что Семён, почувствовав, как у него рот наполнился вдруг слюной, подумал: «А! Была, не была, смыться всегда успею, зато стрелять надо всегда дуплетом, не целясь, на кураже, так учил дядя Шлёма!». И он решительно шагнул навстречу своему будущему.

Тим вряд ли догадывался о том, какие наполеоновские планы рождались в голове Семёна Борисовича, но режиссёр был ему симпатичен. Идеи из него фонтанировали, за ходом мысли было не успеть, и Тимофею это нравилось. Нравилась ему и независимость и уверенность, с которой режиссёр расправлялся с представителями дирекции Дома культуры.
– А мне фиолетово плевать на ваше плановое отключение! – кричал режиссёр на администратора театра во время репетиции. – Вы же знали, что именно в это время свет отключают! Почему меня не предупредили?
Однажды, просидев долго в кромешной тьме, ребята попытались разыграть несколько сцен под синим, дрожащим светом лам, запущенных от дизельного генератора, но выглядело это настолько нелепо, что Семён Борисович всех отпустил, громко заявив, что он отказывается работать в таких условиях, и ушёл, хлопнув дверью, в сопровождении расстроенной Нины Ивановны.
Машина, которая забирала обычно с репетиции Виталину, запаздывала, и она решила прогуляться вместе с Тимом и Верой. Куницына увезли на родительской «Хонде» вместе Васькой Лысаем, который хоть и не участвовал в постановке, но присутствовал на всех репетициях, таская за Юркой его причиндалы. «Хонда» с визгом развернулась и исчезла за ближайшим поворотом, на миг только в заднем окне мелькнул Васька, показав им неприличный жест, – и вот уже снег и тишина вновь окутали их своим холодом.
До Нового года оставались считанные дни, и на улицах уже ощущалась предновогодняя лихорадка, люди закупали продукты, бегали по тротуарам и магазинам с восторженно-бесмысленным выражением лица, надеясь, что именно в эту новогоднюю ночь случится что-то сказочное, волшебное, и мир изменится, даже старики и те радовались, и бабушка Шура зачем-то вновь стирала свои вещи и в сотый раз убирала в комнате – домработницу она к себе не пускала, «не баре», и учила Тима, как правильно загадывать желание:
– Напиши на листе бумаге, что хочешь получить в новом году, а когда начнут быть куранты, положи лист на стол под скатерть, а в конце года проверишь, сбылось желание, или нет.
Правда, она забывала, что у них не принято было покрывать стол скатертью – обычно еда и фрукты стояли прямо на полировке, так было красивей и праздничней, это предложил ещё отец, и мама согласилась, так потом и повелось у них, сидеть за столом без скатерти, но теперь они больше не праздновали Новый год вместе, и всё это не имело значения.
Когда Тим был маленький, родители брали его с собой к друзьям, и там он играл вместе с другими детьми, пока взрослые скакали под музыку возле ёлки, как стадо обезьян, и радовались жизни. Тогда он очень любил Новый год, ему нравился и резкий запах хвои, который шёл от большой ёлки, которую отец ставил в холле, и сверкание ёлочных игрушек. А как замирало сердце, когда мама с таинственным видом говорила ему: «Тимочка, Дедушка Мороз принёс тебе подарок, посмотри под ёлочкой», – и он с замиранием сердца вытаскивал из-под ёлки большую коробку, перевязанную красной лентой, и радостно распаковывал её, а внутри были или электрическая железная дорога, или пиратский корабль с пиратами на борту, или звездолёт с астронавтами, а ещё там всегда были всякие вкусности и пахлава, и рахат-лукум, и другие восточные сладости!
Ему нравились и спектакли, и утренники, на которые его возил отец, на которых румяные от мороза и волнения дети разыгрывали на сцене новогодние пьески или восторженно рассказывали стихи. Ему нравилась вся эта суета, бенгальские огни, грохот петард и хлопушек, нравилось, как взрослые выносили во двор целые ящики петард, и они взрывались, и летели фонтанами звёзд в небо, это была радость, и чудо, и всё.
Но теперь он отказывался ездить с мамой к её приятелям, избегал шумных компаний. Так, вдвоём с бабушкой они и коротали обычно новогоднюю ночь у телевизора, из года в год наблюдая на экране одни и те же счастливые лица аниматоров и поп-звёзд, всяких клоунов и ведущих, которые выдавали одни и те же шутки и анекдоты с бородой, и так натужно смеялись, что смотреть на них было тошно. Но Тим дожидался, когда бабушка начинала похрапывать, и только тогда, выключив телевизор, уходил к себе, и, лёжа в постели, ещё долго прислушивался, как во дворе-колодце между высотками взрываются петарды, и эхо разносится по всей округе, как кричат счастливые люди, надеясь на чудо, а по ночному небу носятся хвостатые звёзды.

Ребята шли домой по узкой обледенелой тропинке, между синеющими сугробами, которых намело за последние дни столько, что уборочные машины едва справлялись с очисткой дорог, а тротуары так и остались в снегу, потому что дворников не хватало. Девочки оживлённо болтали, но Тим не слышал их разговора, слова относил ветер, к тому же он сильно надвинул шапку на уши.
После нескольких репетиций между девочками растаяла взаимная неприязнь: маленькая разбойница, которая приняла сначала в штыки Герду, и это чувствовалось по тому, как она держалась на сцене, вдруг переменилась, то ли по своему желанию, то ли из-за требований режиссёра:
– Сыграй верно переход, изобрази, покажи, как тебе становится жалко эту несчастную девочку, и даже муфточку ты ей готова вернуть!
Тогда Нина Ивановна, потупив глаза, осторожно поправила Семёна Борисовича:
– Но ведь муфточку она всё-таки себе оставила.
Тот отмахнулся.
– А, какая разница! Главное – импровизация…
А когда Нина Ивановна перед самым Новым годом, сомневаясь в успехе, вдруг заикнулась: «А не слишком ли ребята взрослые для этой сказки?» – Семён Борисович так огрызнулся, что она промолчала весь вечер и уже больше никогда не обращалась к нему с подобными вопросами.
Сложности у режиссёра были только с Каем: против своей воли, он взял-таки Куницына на эту роль, и вроде бы он подходил – невысокий, субтильный, меланхоличный, бледный, – но только он совсем не умел играть и двигался на сцене, как робот. Сколько Семён Борисович ни бился, пытаясь его растормошить, всё было напрасно, поэтому в какой-то момент он махнул рукой, подумав: «Ладно, пусть идёт всё, как идет! В конце концов, нечего перед свиньями бисер метать!».
Тим оглянулся, когда девочки рассмеялись: «Уж не надо мной ли?», и вдруг его поразило нечто общее в них. Это было так удивительно, тем более, что внешне они были совсем разные: Вита – яркая, остроумная, всегда модно одетая, а Вера – простодушная, доверчивая, порывистая, но сейчас, в своих куртках-эскимосках они выглядели, как близняшки.
Замешкавшись, он неожиданно поскользнулся, взмахнул руками и чуть не упал, только одна нога взлетела кверху.
– Эй, держись! – помогла ему устоять Вера.
У дома, в котором жили девочки, они остановились. Вновь повалил сильный снег.
– Ну, пока! – махнула рукой Вера.
– До завтра, – кивнул ей Тим.
– Пока, – бросила Вита вполоборота.
Вера зашла в подъезд, решив не подсматривать за ними, хотя далось ей это непросто.
Сперва, когда Семён Борисович повышал голос, требуя, чтобы она изображала радость от общения с Витой, как того требовала роль, она внутренне противилась этому, а потом привыкла, и даже стала переигрывать, и ему приходилось её останавливать: «Спокойней! Детка, проявляй сдержанность!». Она делала вид, что не понимает, отмахивалась и восторженно восклицала, когда они были вместе с Витой на сцене:
– А вот и мой старичина бяшка! – и тянула за воображаемые рога Тима, который играл привязанного к стене северного оленя в блестящем медном ошейнике.
– Его тоже нужно держать на привязи, иначе удерёт! Каждый вечер я щекочу его под шеей своим острым ножом – он смерть этого боится! – бросала она радостно через плечо Вите, игравшей Герду.
И Тим шарахался от её руки, и все смеялись.

***

За несколько шагов до подъезда Вита разбежалась и покатилась по намёрзшему льду. Тим разогнался и покатился вслед за ней, но не рассчитал скорости, налетел на неё и они вместе повалились в сугроб; при падении Виту развернуло, и она оказалась на нём, капюшон куртки съехал, волосы её распушились, выбились из-под шапочки. Тим дёрнулся и невольно коснулся губами её щеки. Это было так неожиданно, что он отпрянул, а она рассмеялась:
– А вот и мой старичина бяшка!
Мерцали фонари, кружились снежинки…
«Ну, чего же ты ждёшь?!» – казалось, вопрошали глаза её, нависая большими чёрными сливами… мгновение, и вот она уже поднялась, и, отряхиваясь, с насмешкой бросила:
– Поднимайся, а то замерзнёшь!
Она взялась за ручку двери.
– Хочешь зайти в гости?
– Да я вообще-то…
– Идём, родители в Москву по делам уехали, идём, а то мне одной скучно.
– А ты мне про Венесуэлу расскажешь?
Она рассмеялась.
– Вот наше временное пристанище, – развела она руками, когда они вошли в просторную гостиную с телевизором в полстены, – Присаживайся, – кивнула она на белый кожаный диван.
Всё сверкало такой чистотой и комфортом, что Тим, взглянув на свои мокрые джинсы, невольно засомневался, стоит ли ему вообще садиться.
– Да расслабься ты, «рилэкс»! – легонько толкнула она его, отчего у него ёкнуло сердце, и он покорно бухнулся на диван, почувствовав, как диванная подушка приняла форму его тела, – На, смотри, что нравится, – протянула она ему пульт от телевизора, а сама заглянула в бар, встроенный в стенку напротив, и у Тима перехватило дыхание, такая она была вся ладная и красивая.
– Слушай, – прочистив горло, спросил он. – А что ты ищешь?
– Да ликер, чтоб согреться…
– А-а, но вообще-то я не пью.
– Хм, мы уже это видели, – обернулась она, улыбнувшись. – Видать, мамуля захватила в офис, – она задумалась на секунду, – а давай, лучше я сделаю глинтвейн, классная штука!
Тим открыл было рот, чтобы возразить, но она продолжила:
– Да, лучше глинтвейн, только добавлю корицы побольше… а здорово ты оттаскал тогда Макса, и правильно, нечего дешёвку гнать, крутит отстой. Хм, да, досталось тогда Куницыну? Кстати, чего это он перестал здороваться, не знаешь? На репетициях мимо смотрит, обиделся, что ли?
– Да я…
– Странно, не знаешь, у него есть кто? – задумавшись, она скользнула по Тиму взглядом.
– В смысле?
– Ну, он встречается с кем-то? Интересный такой парень, модный, продвинутый, всё при нём.
Вита не давала вставить ни слова. А Тим почувствовал вдруг, что ему стало всё безразлично, ему захотелось вот сейчас, немедленно подняться и уйти, но въедливое любопытство заставило его остаться.
Он включил телевизор и, прислушиваясь, к тому, как Виталина гремит посудой на кухне, бездумно смотрел на жизнь счастливых голландцев в Амстердаме. Он смотрел бездумно на экран, а сам чувствовал себя будто в кадре, будто кто-то снимает его сейчас в рапиде, будто это всё происходило не с ним, и это ощущение не покидало его и тогда, когда она, переодевшись в восточные шаровары, жёлтую, расписанную синими цветами, длинную шёлковую рубаху, с широкими рукавами, поставила поднос на журнальный столик, уселась напротив прямо на белый, пушистый ковёр, в котором нога утопала чуть ли не по щиколотку, уселась так тихо, мирно, вся такая домашняя, тихая, улыбчивая, с распущенными волосами, которые красиво, волнами ниспадали ей на плечи. Но это ощущение, что всё происходит не с ним, не в реальности, не покидало Тима и тогда, когда она аккуратно поставила на журнальный столик поднос с двумя чашками, на которых были изображены японские девушки в кимоно с зонтиками. От чашек поднимался приятный, терпкий запах, и она улыбнулась: «С наступающим!», и они чокнулись, и чашки красиво протяжно зазвенели, и Тим, услышав, как она сказала: «Настоящий фарфор», обжигаясь, сделал маленький глоток, и, почувствовав пряный, сладостный вкус во рту, невольно взглянул на неё и подумал: «Так вот ты, Вита, какая… и кто тебя стоит здесь в нашем захолустье, кто тебя стоит?».
Жёлтый цвет шёлковой рубахи оттенял её бледность, и когда он ощутил, как горячее тепло блаженно растекается в животе, а сердце стало настойчиво колотить в рёбра, и кровь стучать в висок, она вдруг предложила, прямо взглянув на него потемневшими глазами, с такой, как ему показалось, скрытой полуусмешкой:
– Потанцуем? – и нажала несколько раз на кнопки пульта; экран погас, а комната наполнилась солнечными звуками блюза. Музыка будоражила и звала туда, где он ещё никогда не был… но он продолжал сидеть, будто цепенея во льду, и когда она с недоумением взглянула на него, вдруг произнёс чужим голосом:
– Слушай, что-то не хочется, вломак, честное слово. В другой раз, ладно?
И он заметил, как лихорадочный румянец стал покрывать её лицо, скривились капризно губы, и недоумение сменилось обиженно-детским раздражением, а потом напускным равнодушием.
Тим сам не понимал, почему так себя ведёт, и чувствовал, что он ведёт себя глупо, неправильно, но что-то заставляло его поступать так, а не иначе, и он ничего не мог с собой поделать, не мог уже ничего изменить, ничего.
«Разве я пёсик, который бежит к своей хозяйке по первому зову? Разве она моя хозяйка? Или она думает, что здесь все перед ней будут стелиться и целовать ей кончики пальцев? А даже если и так, даже если и так, даже если она самая красивая и самая лучшая, пусть знает, что для меня она никто, никто, никто… и я никогда не покажу, что она мне нравится, да, очень нравится, что я, блин, влюблён в неё, до потери пульса… потому что кто я для неё, только ещё один провинциальный клоун, шут, которого она вскоре забудет, и забудет, как звали его, но пусть она запомнит, что мне она совершенно пофиг, пусть так и знает».
Мысли прыгали у него в голове, цепляясь одна за другую, и он не расслышал, когда она тихо произнесла.
– Другого раза, может, не будет…
– А? Что ты говоришь? – переспросил он, вытирая о джинсы вспотевшие ладони.
Но она не ответила, а встряхнулась, волосы рассыпались у неё по плечам, и сказала бесцветным голосом, хотя грудь у неё вздымалась.
– Слушай, ты не мог бы попросить Юрку, чтобы он мне позвонил?
Тим, который допивал глинтвейн, поперхнулся, закашлялся, и кашлял целый час, наверное, аж слёзы из глаз брызнули. А она спокойно стояла и ждала, когда он успокоится, на лице у неё горели пунцовые пятна, но теперь она была далеко.
– Юрку? Какого?!
– Куницына, конечно…
– А самой тебе что, слабо позвонить? И почему ты меня просишь об этом?
– Понимаешь, он тебя уважает, и всегда прислушивается к твоему мнению, – она роняла слова бесстрастно и просто.
– Угу, хочется верить… – выдавил он из себя.
– Я сама слышала, как он говорил, что у тебя не мозги, а компьютер, и память феноменальная, и ты же отвязный, так все говорят. Слушай, тебе же это ничего не стоит, и я тебе доверяю, почему не знаю, удивительно, но мне кажется, что я тебе могу доверить такие тайны, которые больше никому не доверишь… А Юрка, он глупый, он хочет всё сразу, а я же девочка, как я могу, понимаешь? А, Тим? Мне кажется, ты-то меня понимаешь, ну, чего ты молчишь? Скажи что-нибудь!
Глаза у неё блестели, но щёки вновь стали бледные.
Тим молчал, такого поворота он уж точно не ожидал, и хотя ему казалось, что она говорит всё это от обиды, он молчал.
А её теперь было не остановить, она рассказывала ему, как сразу приметила Юрку, и что девчонки одни сплетницы и завистницы, она им не доверяет, а мальчишки хорошие, она это поняла ещё тогда, когда училась в посольских школах.
Тим сидел, как обваренный кипятком, и всё порывался прервать её излияния, со всей грубостью, на какую был способен, он хотел крикнуть ей в лицо: «Ты, дура набитая! Ты что предлагаешь мне быть сводней?!».
Но что-то удерживало его от этих слов, и он только кивал, смотрел сквозь неё, и горючая слюна мешала ему переглотнуть, и странная фраза, непонятно откуда взявшаяся, – «терпение вола» – сверлила ему мозг, как шило, и он вспомнил, что эта фраза из письма Ван Гога, которое ему часто читал отец…
– Хорошо, договорились! – резко оборвал он её и поднялся, собираясь уходить.
Она сразу примолкла, вся такая красивая, яркая, далёкая и чужая, совсем чужая.
В дверях он никак не мог попасть ногой в ботинок, и вышел, так и не зашнуровав его, а пока он обувался, она смотрела на него сверху вниз, задумчиво; молча, подавала ему рожок для обуви, молча, закрывала за ним дверь, и он ещё уловил её взгляд, последний, отрешённый, и он вырвался, задыхаясь на лестничную площадку, и, спотыкаясь, начал сбегать по ступенькам, и ещё услышал, как она бросила ему в спину:
– Так ты ему обязательно позвони, обещаешь?
– Да, обещаю! – бросил он ей, не поднимая головы, когда поворачивал на следующий лестничный пролёт, а она стояла в двери, такая, как и его мама в юности, какой он её видел на фотографиях, всегда открытая, смелая, ясная, – готовая к полёту.

Возле подъезда стоял джип «Паджеро», из которого выплёскивалась в морозный вечер громкая музыка. Опустилось окно и оттуда высунулась счастливая Глобова.
– Эй, Тим, привет!
– Привет! – отозвался он, застёгивая куртку.
– Айда с нами в «Галактику»! Братуха заскочил на денёк из Питера, – выставляется.
Тим инстинктивно оглянулся.
– Давай, залезай!
Он уселся на заднее сиденье. В машине было тепло и уютно, и он снял шапку.
– Познакомься, это Кирилл, – бросила через плечо Светка, качая головой в такт музыке.
Тим протянул руку, но рука так и повисла в воздухе.
– Кирилл, – кивнул ему небрежно парень лет двадцати, выстукивая пальцами на руле мотив, в такт рэпу, который оглушал, и приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.
– А что ты здесь делал? – повернулась к Тиму Глобова, хитро прищурившись. – Только не говори, что помогал Витке писать сочинение.
– Угадала!
– Ясненько! А, может, вы и целовались уже, а? – хохотнула она.
Тиму не понравилось, как она это произнесла, но он смолчал.
– Кирюша, ну, чего сидим-то? – повернулась она к брату.
– Вот, сейчас уже едем!
Из соседнего подъезда вышла девушка в оранжевой дутой куртке и села в джип с другой стороны.
– Маня, как ты? – бросил через плечо Кирилл, включая двигатель, и они плавно двинулись с места.
– Всё сдала, только грамматист мозги компостирует, а это кто ещё с нами?
– Мой одноклассник, Тимофей! Лучший танцор в школе! Да, Тим? – иронично заметила Глобова, повернувшись к нему вполоборота.
– Да ну тебя! – отмахнулся он.
Светка вела себя раскованней, чем обычно.
– А-а, – протянула девушка, скользнув по нему равнодушным взглядом.
У Тима зазвонил мобильный.
– Тебя где носит? – услышал он в трубку осипший голос бабушки, которая накануне простудила горло, выпив стакан молока из холодильника.
– Я у папы, – соврал он.
Он всегда так говорил, когда хотел, чтобы от него отвязались. Отец принципиально не пользовался ни мобильными телефонами, ни интернетом, считая, что все «цивилизационные штучки» превращают людей в зомби; стационарного телефона в мастерской у него не было, и, чтобы его позвать, приходилось звонить соседям, что мама и бабушка делали только в особых, из ряда вон выходящих случаях, поскольку им, видите ли, «было стыдно».
– А-а… Что там у вас происходит?
– Да у папы гости…
– Гости, перемывают кости, – недовольно просипела она. – Ладно, не задерживайся, а то мы с мамой волнуемся.
Когда они ехали по ярко освещённому проспекту, ему бросилось в глаза много новой рекламы: «Глухарь Три», «Сваты Пять», «Братаны Два». Почему-то щиты с этой наружной рекламой были огромными, по сравнению с тщедушными улыбчивыми Дедами Морозами на усыпанных звёздами окнах магазинов, предлагающих дешёвую распродажу.
– В какое замечательное время мы живём! – заметила Маня, когда Кирилл приглушил музыку. – Глухари сватаются к братанам, – какая прелесть! Не жизнь, а сказка.
– А, не парься! – бросил ей через плечо Кирилл, поворачивая на перекрёстке. – Вот, козёл, ну, чего стоишь!? – накинулся он на водителя «Жигулей», которые заглохли прямо перед ними.

В «Галактике» праздновали двадцать лет со дня открытия клуба. Юбилей проходил под девизом: «Возвращение космонавта». На сияющей сцене, в обтягивающих «скафандрах» прыгали девчонки по метр восемьдесят, без каблуков, мерцала рампа, под потолком вращались шары, испускающие разноцветные лучи, в зале крутилась пёстрым водоворотом толпа: лица, руки, тела то исчезали в мерцающей тьме, то вновь вспыхивали фосфором, что вызывало необычный галлюциногенный эффект.
Они поднялись по винтовой лестнице на второй этаж и уселись за стол возле металлических перил, откуда хорошо было видно, что происходило внизу, и пока девушки удалились, чтобы привести себя в порядок, а Кирилл, встретив знакомых, ломался у соседнего столика, Тим наблюдал за толпой, перегнувшись через перила.
– Ба! Какие люди в Голливуде! А ты-то что здесь делаешь?!
Тим обернулся, в двух шагах от него стоял Куницын. Всегда прилизанные волосы его были растрёпаны, он стоял, обнимая за плечи Вику Шергунову из параллельного 10-Б, известную тусовщицу, которая, как поговаривали, была готова всегда и на всё.
«Ловкий чел, везде поспел», – подумал Тим и, стараясь звучать небрежно, сказал:
– Вита просила тебя позвонить, срочно.
– Кто? Кто?! – заорал Куницын, стараясь перекричать музыку. Самодовольная ухмылка мгновенно испарилась с его лица, и сейчас у него было такое выражение, будто ему дали по хребту колотушкой. Тиму стало противно, и он отвернулся.
– Кто? Вита? Когда?! – схватил его Куницын за локоть.
– Пуся, ну, идём! Нас ждут, – тянула его Вика.
– Да, отстань ты! – отпихнул её Куницын, да так сильно, что она пошатнулась, но не обиделась. Другая, быть может, обиделась бы, – а эта нет.
Она притворно захныкала.
– Пусенька, пуся, ну идём же…
Но Куницын уже не обращал на неё внимания.
– А чего она хочет, не знаешь?
– Хочет, чтобы ты шутом попрыгал перед ней! Говорит, что ты супер-клоун!
– Чего?! – захлопал Куницын своими шарами. – Эй, ты полегче…
В этот момент музыка стихла.
– А телефон? Какой у неё номер?!
Тим прокричал ему в ухо номер телефона и пошёл танцевать, а, спустя мгновение, вклинился в жаркую толпу и слился с музыкой отражений.

– Слушай, а ты выдал! Классно танцуешь, я же говорила! – заметила с восторгом Глобова, когда он вернулся за стол.
Они заказали всем по коктейлю, и пока Кирилл ещё ломался перед знакомыми, девушки, демонстрируя свои длинные ноги, потягивали коктейль через трубочки. Тим отодвинул фужер.
– Ты чего? – взглянула на него удивлённо Глобова.
– А что это?
– «Кампари» с оранжом.
– Я пас.
– А-а, ясненько, сдулся, – протянула она, – не переживай, мы о тебе позаботимся, правда, Маня?
– Угу, – кивнула та, обдав Тима чарующей улыбкой, и вдруг неестественно рассмеялась.
Он промолчал, заметив, что они вели себя как-то странно: скажут фразу и хихикают, а потом вновь…
Наконец к ним вернулся Кирилл, но, посидев всего минуту, вновь стал рыскать по залу, с деловым видом. Вокруг ощущалось броуновское движение: у их стола неожиданно появлялись незнакомые парни и девушки, шептались с Маней, которая, судя по всему, была там завсегдатай, и так же неожиданно исчезали. Глобова вытягивала шею, пытаясь поучаствовать в разговорах, но на неё не обращали внимания, и она неумело курила и ломала, не докуривая, длинные сигареты о пепельницу.
Вскоре Тиму стало казаться, что все вокруг ведут себя, как марионетки, актёры немой пантомимы, ему стало нестерпимо душно, и он, как был в одном свитере, выскочил на улицу – было очень холодно, но морозный воздух приятно остужал голову.
Он стоял возле входа довольно долго, пока не почувствовал, что у него даже ресницы покрылись инеем, и уже хотел возвращаться, как вдруг подкатил «Форд» с маячком, и оттуда выскочила Вита: вся такая ладная, сияющая, в собольей шубе, а рядом топтался на своих коротких ногах Куницын, которого распирало от самодовольства.
Именно тогда Тимофей заскочил в вестибюль, мысли у него совершали бешеные скачки…

***

На эту квартиру они попали под утро.
Несколько раз ему звонила мама, потом бабушка, а потом он отключил телефон. Ему было всё равно. Он чувствовал, что у него поднималась температура, но ему было всё равно.
Из разговоров он понял, что квартиру снимала сестра Мани, путёвая такая блондинка из модельного агентства «Рококо», единственного в городе, её фотки были развешаны по всей квартире.
В предновогодние дни она отдыхала в Эмиратах с одним турком, мини-олигархом, а квартира была на попечении Мани. Судя по всему, она справлялась с обязанностями хозяйки отменно, об этом можно было судить и по горе немытой посуды в раковине, и по куче целлофановых пакетов, забитых мусором, лежавших внавал у стены, но Тиму было всё равно. Здесь ему нравилось.
Он сидел один на кухне, и ему слышно было, как они там ржут и топают за стеной, под блеянье разбитного поп-дебила, который, как в бубен, долбил рефрен песни: «Размер не имеет значения! Размер имеет значение…», но Тим хотел побыть один, он пил крепкий чай без сахара, потому что сахара нигде не было, чай был крепкий и горький. Ему казалось всё приятным радужным сном, но мозги у него при этом работали чётко и ясно, он видел всё, как через увеличительное стекло.
Несколько раз забегала разгорячённая Светка и тащила его за собой, но он упирался.
– Сейчас, дай, посижу немного, – вырывался он, а она фыркала и убегала.
За окном брезжил морозный рассвет, а он всё смотрел на книжку, которую забыл кто-то на столе, на обложке было всего два слова: «Марк Аврелий», а потом он открыл её и сразу наткнулся на фразу: «Начинай сейчас жить той жизнью, которой ты хотел бы видеть её в конце».
Он сидел, пил чай, размышляя долго над этой фразой, смысл которой озадачил его. На кухне периодически крутились какие-то люди, которых он никогда прежде не видел; они курили, тушили окурки в пепельницы, которые стояли на столе, прямо перед ним, но он их даже не передвигал, ему было всё равно.
На кухню вместе с Маней зашла девушка с лиловыми глазами, в розовом пуловере, они поболтали об экзаменах в институте, а потом приятельница Мани, её звали Ника, когда тушила окурок, перегнулась через стол и неожиданно чмокнула Тима в нос:
– Ты чей? – рассмеялась она.
– Я ничей, я найдёныш, – отпрянул Тим.
– Он с вами? – спросила она Маню, задержавшись у двери.
– Светкин одноклассник, – махнула та рукой и отбросила со лба прямые чёрные волосы.
– Симпатюля, чего скучаешь? Идём к нам! – позвала та, но Тим отвернулся, уставившись в окно, за которым уже синел морозный рассвет.
– Ну, иди, чего пристала! – вытолкнула её Маня.

А потом хлопнула в последний раз входная дверь, и всё стихло, и тишина стояла, как вода в аквариуме, и он вскоре он уснул, с книжкой в руках.
Первый раз он проснулся, лёжа в неудобной позе, на кухонном диване, когда Маня укрывала его пледом и задёргивала шторы, а второй раз от звона посуды и сильного запаха кофе.
Он вскинулся, отбросив плед; яркое морозное солнце слепило.
Маня стояла спиной к нему в домашнем халате и варила в турке кофе.
– Проснулся? Поднимайся, а то нам по делам ехать нужно, – бросила она вполоборота.
– Ага, сейчас.
Он потёр затёкшую шею, отхлебнул из чашки, которую она поставила перед ним, и прижал ладонь к губам.
– Да не торопись ты, время есть, я же не гоню тебя, вот конфеты в коробке, угощайся.
– Спасибо, – кивнул он.
В этот момент, шаркая тапочками, вошёл на кухню Кирилл, в волосах у него был пух от подушки.
– А… ты здесь? – поскрёб он волосатые грудь и живот, отхлебнул из чашки Мани, поморщился, и бросил Тиму: «Там Светка в гостиной, будь другом, проводи её, а?».
– Угу, – кивнул Тим, глотая кофе и чувствуя, что жар у него усиливается.

В гостиной под тонким одеялом, лежала, свернувшись калачиком Светка. Тим растолкал её. Она приподнялась на локте, не понимая спросонья, где она и что с ней.
– Ну как ты?
– Не переживай, – раздражённо откинула она одеяло, ойкнула и вновь укрылась, забыв, что спала в одних трусиках.
Тим пожал плечами и подошёл к окну.
На улице мела позёмка.
– Ну, что, доволен? – бросила ему в спину Светка, одеваясь.
– Ты о чём? – спросил он, не оборачиваясь.
– Выпендривается ещё, я-то думала ты со мной будешь, а не этот хмырь недоделанный, с серьгой! – она пнула диван.
– Кто-кто? – переспросил Тим, вспомнив, что в компании был один прыщавый тип, с серьгой в ухе. Сам не зная почему, он почувствовал брезгливость, глядя на неё. Глобова встретилась с ним взглядом. Казалось, она вот-вот расплачется, но ему было всё равно, утешать её у него желания не было.
«Ни тебе романтики, ни цветочков…», – подумал он, но эта мысль была мимолётной и вялой, жар медленно кружил его.
Он больше ни к кому не испытывал жалости.

***

На улице мело, не переставая. Снег налипал на деревья, на ресницы, таял на щеках, они потоптались на остановке, а потом, пройдя несколько кварталов, так продрогли, что, не сговариваясь, зашли в бар «Эстрелито» на углу Бунина и Советской.
Они были первые посетители и заняли лучшее место у окна, с видом на площадь. Светка выглядела подавлено. Тим помалкивал, испытывая неловкость.
– Выпить что-нибудь хочешь? – спросил он.
– А нам дадут?
– Да ладно тебе, на нас что, написано, сколько нам лет?
– Хочешь сказать, что я выгляжу сейчас, как старуха?
– Нет, – как принцесса…
– Тренди, тренди, умник! Блин, какими же вы можете быть занудами!
– Кто вы?
– Да все вы умники.
Светка ожила.
– Нет, чтобы всё по-простому, по-человечески, нет. Вам всё усложнять надо, замучивать, мозги себе и другим парить.
– Свет, ты о чём?
– О тебе, о тебе, – не воображай, что удастся спрыгнуть.
– С чего спрыгнуть-то? Поясни!
Она отхлебнула из фужера, глаза у неё заблестели, и она заговорила громче.
– На, сделай глоток, – протянула она «Мартини», а то говорим вроде по-русски, а будто на разных островах.
– Ну, давай, – пригубил он из фужера и почувствовал, как его сразу тряхнуло, а потом всё вокруг стало казаться радужным и красивым, и Светка стала красивой, и мексиканец с гитарой на дальнем панно стал ему улыбаться.
В баре включили музыку, и ему стало казаться, что он сейчас не в заснеженной России, а где-то в Южной Америке, и когда он смотрел на снег за окном, ему все казалось нереальным красивым сном, и он вновь вспомнил об ацтеках: «И как, и куда они только исчезли, непонятно?».
– Спрыгнуть с вот этой жизни, – кивнула она за окно.
– А почему ты решила, что я хочу спрыгнуть с «этой вот» жизни?
– Ну, как почему? – распалялась она. – Ты же ни с кем не водишься, спрятался в скорлупу и делаешь вид, что ничего не происходит, что тебя ничего не касается!
– Светочка, ты слишком громко говоришь, сбавь тон…
Несколько утренних посетителей, заскочивших в бар, оглядели их с осуждением, а один раз на Тима выразительно посмотрел бармен, и он поднял руку, как бы жестом показывая, что «всё нормально, шеф».
– Тебе что, стыдно, когда тебе говорят правду, или ты боишься?!
– Послушай, я ничего не боюсь, и почему мне должно быть стыдно?
– А то, что я, например, как дура, уже почти полгода делаю всё, чтобы ты обратил на меня внимание… Чего только не делаю!.. а Верка, да её щенячье поведение и слепой от рождения заметил бы. Всем уже надоело прикалываться над вами!
– Над нами? Почему над нами?!
– По качану! Ты куда смотришь всё время? – оглянулась она.
– Да, вон, чудак мне подмигивает.
– Какой ещё…
– А вон  тот, с гитарой, на стене. Я вот думаю, куда исчезли ацтеки и их император Монтесума Второй, как это вообще горстке испанцев и  рыжебородому Кортесу удалось стереть в порошок целый народ…
– Слушай, ты что, точно того, или прикидываешься? Девчонка тебе, можно сказать, сердце открывает, а ты выпендриваешься! Ты лучше со своей Витой так выёживайся, понял! А мы не дипломаты, можем и заехать!
– Да тише ты, успокойся!
– Конечно, – обиженно продолжала она, – кому мы нафиг нужны? Вам только красивеньких подавай, в упаковочке.
– Света, ты красивая, правда, – сказал Тим абсолютно искренне, потому что она ему сейчас, казалась действительно красивой.
– Да? Красивая? А ты бы меня мог полюбить?
Он промолчал, разглядывая её.
– Послушай, ты распускаешь нюни из-за пустяков. Да и что во мне такого особенного? Что? Я самый обыкновенный, самый невзрачный! Слышала, что Ниночка Ивановна сказала: «У вас слишком простое лицо». Простое, понимаешь, простое. И чего ты крестягу на себе ставишь, чего ты себя хоронишь? На фиг никому не нужны… Заладила! Да вы, блин, лучшие, понимаешь, лучшие!
– Ага, тебе хорошо говорить, ты пацан, а вдруг я забеременею, что тогда?
Вопрос поставил его в тупик.
– А хочешь, я найду этого типа и набью ему рожу при всех, и заставлю его перед тобой извиняться, хочешь!? – Тим  почти закричал и почувствовал, как фужер треснул у него в руке, но боли он не почувствовал.
– Тихо, тише ты! Разошёлся, – схватила его за руку Светка и, заметив кровь, быстро прижала ему к ладони салфетку, – дурак! Вот, порезался, зажми руку в кулак.
Она достала из сумочки кусок ваты, ловко наложила ему на порез, и туго замотала ладонь своим душистым белым платком.
Подошёл официант с плоским деревянным лицом, и, повертев треснутый фужер, смахнул со стола крошки грязной тряпкой и уныло произнёс:
– За бой с вас ещё сто рублей.
– Лады, – кивнул Тим и спросил Светку, – А где это ты так наблатыкалась первую помощь оказывать?
– У меня же мама медсестра.
– А разве она не главврач в детской поликлинике?
– Да нет, самая обычная медсестра, в роддоме работает. Кирилл мой сводный брат. Отец у него крутой, в Питере автосалон держит.
Тим долго переваривал это, а потом вдруг спросил:
– А хочешь, я после школы женюсь на тебе?
– Ты чего? Совсем… спятил, что ли? – отодвинулась она.
– А чего, мне кажется ты хорошая, а одному скучно, и ещё… я ведь тоже никому не нужен.
– Ты?
– Да, я. Мама сама по себе, бабушка сама, отец живет отдельно, у меня один только Гоша, да Фимка, да ещё пару пацанов с гребли, а ты говоришь…
– А кто такой Гоша?
– Попугай.
– А…
– В этой дыре, – кивнул он через окно, – наверное, никто никому не нужен, понимаешь? И у всех у нас одна перспектива, валяться через лет пять под забором или развлекать иностранцев, танцуя перед ними с балалайками и медведями.
– Да ладно тебе, вот, поступишь в институт, уедешь в Питер, или Москву, станешь толстым, счастливым богачом или начальником, хотя теперь это всё одно, а нас и забудешь, как звали.
– А что у меня есть, какие таланты?
– Ну, ты же умный, так все говорят.
– Та, чепуха. Разве что в клоуны податься…
– В клоуны?
Мокрый снег налипал на окно, оставляя на нём белые пушистые блямбы, а потом таял, и по стеклу стекали косые ручейки, в которых отражалось тусклое солнце, на рассвете оно было яркое, а теперь – тусклое, висело в небе, как желток.
– И чего во мне интересного, скажи, только честно? – спросил он.
– Разве это объяснишь, – протянула она задумчиво, глядя на него.
Он встретился с ней взглядом и сказал проникновенно, взъерошив волосы.
– Светка, я очень люблю тебя… Слушай, если скажешь, я найду его.
– Ребятки, вам, наверное, пора прогуляться, – подошёл к ним администратор.
И Тим повернулся к нему со словами: « А это не он случайно?!».
Но Светка уже тащила его за собой к выходу.
– Светик, – я люблю тебя! – крикнул он на весь бар.
– Я люблю тебя! – продолжал он кричать на улице, и прохожие улыбались, радуясь, что кто-то уже празднует Новый год.
– Я люблю всех, и тебя, и небо, и море! – кричал он.
– Какое море? Где ты море-то здесь видел!?
– Я видел море, Светка, я видел море, – представляешь, – схватил он её за змейку на куртке, – представляешь.
– Ладно, давай по домам.
– Тётенька, а вы видели море? Светка, а чего она так шарахнулась, а?
– Тим, кончай свои штучки!
– Светочка, я тебя люблю, и всех, понимаешь?
– Да, да, понимаю, – держала она его под локоть, пока останавливала такси.
– И у нас тобой будет семья, и детки, много детишек, разных, мальчиков и девочек, понимаешь? Ты согласна? Нет, скажи, ты согласна?
– Да, я согласна! Залазь уже!
Они сели в тот же «Форд», который он видел накануне вечером, у «Галактики».
В такси резко пахло освежителем воздуха, и Тим несколько раз чихнул, а потом у него потекло из носа, и он утирался платком, которым его повязала Светка, и руку всё время подёргивало и саднило.
Таксист криво усмехнулся и заметил:
– Уже празднуете?
– Дядя, мы вас приглашаем на свадьбу, – наклонился Тим, пытаясь заглянуть ему в лицо, но машину подбросило на выбоине, и его откинуло на сиденье.
– Угу, приду обязательно, а когда свадьба-то?
– В конце мая.
– Чего в мае-то? Хотите потом маяться всю жизнь, а? – сплюнул он в приоткрытое окно, и плевок шлёпнулся на стекло.
Когда они выбрались из такси, Светка усадила Тима на скамейке, в парке, как он просил, поблизости от дома, и, чмокнув его в щеку, укатила на «Форде».
Он посидел немного, а потом его стало мутить, и он поел снега, хотел скатать шар, но стоило ему нагнуться, какая-то сила потащила его к земле, и он вновь прилёг, наблюдая, как снег закручивается над рекой в высокие снежные вихри. Спустя какое-то время он поднялся и, осторожно ступая, чтобы не упасть, побрёл в сторону театра.
Неожиданно из-под машины на автостоянке выскочила Фимка и с заливистым лаем подлетела к нему.
Он присел, погладил её по обледеневшей шерсти, поцеловал в морду и сказал: «Ну иди, иди к себе, давай, смотри, холодрыга какая!». Но Фимка не хотела уходить, видно, соскучилась, да и щенки её давно выросли, и она теперь вновь была весела и свободна, и, вспоминая с благодарностью вкус и запах сладких косточек, которыми её всегда подкармливал Тим, или, чуя неладное, продолжала крутиться возле него, жаться к ногам, а потом увязалась за ним, и не отставала ни на шаг, пока он шёл к театру.
На час дня была назначена генеральная репетиция, и Тим беспокоился только об одном, как бы попасть на неё вовремя.
Ветер изменил направление и дул навстречу, мороз усилился, и колючий снег обжигал лицо. Тим оглянулся, – над рекой закручивалось в спираль снежное облако, и вдруг на этом облаке показались сани, и ему почудилось, что на них восседала снежная королева…
– Галюны уже, да, Фимка? – потрепал он её по шее, и, надвинув шапку на лоб, заторопился к показавшемуся в снежном мороке зданию театра.
Он невольно ещё раз оглянулся, но теперь только сизая пелена висела до самого горизонта.

***

Через приоткрытую дверь запасного выхода Тим проскользнул незаметно в здание театра, Фимка семенила рядом, суетливо обнюхивая паркет, который пах мастикой.
Однажды Фимка побывала уже здесь. Как-то в ноябре она пристала к Тиму, когда он шёл на репетицию, а потом тихо лежала у него в ногах, прислушиваясь к тому, как ребята играли на сцене, и продолжала тихо лежать, когда выступал Тим, чуть приподняв голову и помаргивая своими жёлтыми умными глазами.
Фимка повидала всякое, и всегда была начеку, понимая, когда можно было расслабиться, растянувшись, как шкура на полу, а когда уносить ноги. Она умела быть незаметной, поэтому тогда, в ноябре, никто даже не догадался, что в зале была собака.
Театр был тих и пуст, только в фойе, отчего-то переговариваясь шёпотом, бесшумно сновали технички да охранник, позёвывая, уныло озирался по сторонам, почёсывая щетину.
Тим и Фимка быстро поднялись по лестничному пролёту на второй этаж, – им повезло: комната, где хранился реквизит и костюмы, была открыта. Через окно струился тусклый свет пасмурного дня, вокруг всё было навалено, как попало: костюмы, маски, игрушки, куски материи.
Здесь же в шкафчике Тим хранил маску мага дождя, которую подарил ему отец Веры. Он прилёг на шкуру медведя подальше от окна и, укрывшись с головой цветной попоной, задремал, чувствуя сильный озноб.
Фимка устроилась рядом, уткнувшись мордой ему в колени, и, посапывая тоже задремала… и ему снился сад, и почему-то Вера, и как они лежат на траве, взявшись за руки, а вокруг носятся белые и розовые лепестки цветов, а потом ему снилось море, и слышался плеск волн, и виделся яркий блеск изумрудной воды… и он лежал на пляже, утомлённый, в дремотной неге, а рядом вновь была Вера, она пела английскую балладу, глядя на море, а потом что-то говорила ему, улыбаясь, и лёгкие холодные пальцы гладили его по затылку. Так, как снег. И это был сон, или явь, или что-то другое, что-то другое… но вот, во сне рядом забубнили голоса и, просыпаясь в тёплой дреме, он инстинктивно зажал пасть Фимке, которая порывисто дёрнулась, но затихла, подчинившись его воле, и он разобрал вдруг:
– Петарда взорвётся, он испугается, ступит ногой в краску и упадёт, – представляешь, что будет! – ожесточённо шептал один.
– Представляю… – кисло ответил другой, голосом Васьки Лысая.
– Да чего ты сцышь!? – продолжил первый, голосом Куницына, – это же просто хохма, понимаешь? Никто и не узнает ничего. Ну, споткнётся парень на сцене, ну, лажанётся, когда грохнет петарда, ничего, пусть не выделывается, Вита говорит: «Очень уж мальчик возомнил о себе».
– Так это что, она предложила? Да ты гонишь! – удивился Лысай, и Тим представил, как у него вытянулось узкое, как топор, лицо.
– Сам ты гонишь!
– Слушай, а мне какая выгода с этого? Если поймают, мало не покажется, из школы точно попрут, а то и похуже чего схлопотать можно, сам понимаешь!
– Я тебе планшетник свежий подгоню.
– Не-е-ет, – заблеял Лысай, – это ты лохам втюхивай, а мне посущественней что предложи, иначе я и пальцем не пошевелю, да и вообще…
– Что вообще?! – повысил голос Куницын.
– Так, ничего, – чего орёшь-то, ещё услышит кто.
– Да ещё рано.
– Так вот, лавандос заплатишь наличными, понял?
– Сколько?
– Два косаря.
– Чего?
– Баксов, конечно! Не деревянных же.
– Ладно, согласен.
– Но это не всё.
Повисла пауза. Тим почувствовал, как Лысай замялся.
– Познакомь Витку с братухой моим, он юрфак кончает, хочет в мэрию устроиться, стать помощником депутата или типа того, прикинь, в общем, карьеру хочет делать.
– А она-то тут при чём?
– Да ладно тебе, кукла вся в шоколаде, для папика один звонок, а тебе-то это всё стоить будет, – ничего, чмок-чмок, один поцелуй, хы. Тогда сделаем все чики-пуки! Никто не догадается, сделаем из них «твикс» в шоколаде, сладкую парочку, пусть облизываются… – тараторил Лысай.
– Ладно, я постараюсь, – протянул недовольно Куницын, – но ничего не обещаю. А ты держи язык за зубами, понял?! А то нас точно спалят ещё.
– Ты меня знаешь, моё слово кремень.
– Кремень, пельмень, – передразнил его Куницын, – хоть балбень, чтоб ни случилось, я не при делах, понял?!
– Угу, договорились.
В этот момент за дверью послышалась возня, кто-то пытался открыть её ключом.
Раздался возмущённый голос худрука:
– Почему дверь открыта? А вы что тут делаете?!
– Мы, мы роли повторяем! – быстро нашёлся Куницын.
– А ну, марш отсюда, Семён Борисович вас по всему театру собирает.
Послышались торопливые шаги по коридору, щелчок замка…
Тим мгновенно вскочил, поняв, что оказался в западне, – оконные рамы были заколочены изнутри.
«Да, – думал он, – вот и проявил себя Парикмахер, но мы ещё посмотрим, чья возьмёт!», – и холодная ярость качнула его к окну, внизу была гора строительного мусора, покрытого снегом и наледью.
Тим быстро отодрал раму, замотался шарфом, вытолкнул скулящую Фимку, которая, испуганно лая, приземлилась и заскользила вниз на лапах, следом прыгнул сам – неудачно приземлился на левую ногу, скатился кубарем к основанию мусорной кучи, вскочил и побежал, прихрамывая, к центральному входу.

***

На генеральной репетиции все играли в костюмах. Тим был в штанах и куртке серого цвета, которые были ему впору, а вот бутафорские картонные рога давили, потому что шапку сделали не по размеру, и ещё картон прошили изнутри, и он царапал голову, давала себя знать и боль в лодыжке, но Тим терпел, лихорадочно соображая, что задумал Куницын, и говорил невпопад, а Семён Борисович нервно вскакивал и поправлял его:
– Тимофей, соберись, ну же, внимательней!
Ребята старались изо всех сил, чтобы проявить себя. Без запинок, и без исключения, они выдавали свои реплики, и даже Митяй, который играл разбойника, и Савва, который играл злого тролля, не говоря уже о Виточке, которая внешне блистала.
Но теперь, взглянув на неё незамыленным взглядом, Тим разглядел, насколько плохо она играла. И дело не в том, что она фальшивила, – просто вся её внешняя красота, как только она открывала рот и говорила невпопад, моментально расползалась, как бумажное платье под дождём. Она наобум топала ногой, размахивала руками, деланно улыбалась, но дело было даже не в этом, самое смешное было в том, что сама она этого вовсе не замечала. Парикмахер был ей под стать, эти двое были созданы друг для друга и больше никому на свете не нужны.
Но Тиму было теперь всё равно, он освободился, а ещё ему было совершенно «фиолетово», как он сам выглядит, и как он играет, и это было так заметно, что режиссёр переполошился, и сразу после репетиции подскочил к нему, по-приятельски, положил ему руку на плечо и обратился, с самым доверительным тоном.
– Тимофей, идём, выпьем по чаю, разговор есть.
– Ага, сейчас, только переоденусь.
– Да, здесь же все свои.
Тим кивнул и снял шапку с рогами.
Он хотел было улизнуть сначала, потому что ему так и не удалось разгадать подлянку Парикмахера, а потом передумал и остался, но мысли его были далеко.
А Семён Борисович совершенно по-своему воспринял его взгляд, и, улыбаясь, вдруг сказал:
– Забудь о ней, парень, она не стоит тебя, спесивая пустышка, ноль, и больше никто, а вот другая… тут стоит присмотреться, верь мне, я кое-что повидал на своем веку, – дохнул он на него мятой с высоты своих лет, перебирая курчавый волос на подбородке, и Тимофей, который сначала опешил от такого предисловия, вдруг поймал себя на странной мысли, что ему очень хочется его побрить.
– Да, по-моему, брат, ты и сам прозрел, так мне ка-ажется, – будто издалека улыбнулся Семён Борисович, – или я ошибаюсь? Забудь! Пустая, напыщенная, спесивая чушка, чисто, брат, полено, хоть и крашеное, – и больше ничего.
– Она же красивая, – тихо произнес Тим, – а про себя подумал: «Какого… ты ко мне прицепился?».
Он высвободил плечо из-под руки режиссёра, когда они поднимались по лестнице, ему надоело изгибаться, в угоду этому коротышке.
– Знаешь, – продолжил режиссёр, когда они устроились возле круглого железного стола, на изогнутых ножках, – сейчас это такой попс, мода, детей в артисты отдавать… кино, театр. Они думают, что за деньги можно купить талант, можно купить призвание или вдохновение. Глупыши с золотыми глазами, они наколотили себе бабло на золочёные туалеты и думают, что и детки у них золотые, солнечные, и солнце будет играть им музыку за их деньги.
– Да, но…
– Но я собственно не об этом. Тебе надо собраться, – он отхлебнул из чашки и поморщился. – И это «Американо»? – оглянулся он на буфетчицу, – Да уж, – окинул он унылым взглядом обстановку, – здесь мало что изменилось со времён первоначального накопления.
Он вновь взглянул на Тима, одарив его приторной улыбкой.
– Хочешь? – протянул он ему «Орбит».
И Тим закинул в рот драже, и мятный вкус обдал ему нёбо.
– А откуда вы…
– Да уж догадался. Вы ж прозрачные ещё, дети…– хихикнул тот вдруг. – Всегда ясные и весёлые. А я, как Распутин, с прививкой дао в крови.
– Чего-чего?
– Это я так, к слову, – он наклонился через стол и похлопал Тима по руке своей влажной пухлой ладонью, и Тим невольно подался назад, испытав чувство брезгливости.
– Как я тебе завидую, если бы ты знал?!
– Да уж…
Тим на секунду задумался, вспомнив подслушанный разговор, и кровь зашумела у него в ушах.
Семён Борисович заметил, как потемнело его лицо, но истолковал это на свой лад.
– Эх, как я тебя понимаю… но сегодня забудь об этом. Стань, как штык, мужчина – это оружие. Стань беспощаден! Перестань быть недотёпой, безвольным слюнтяем! Играй смело, открыто, откройся, доверься мне, миру… В тебе есть сила, но твой джинн спит, понимаешь? Разбуди его и отпусти на свободу, чтобы он служил тебе.
– Джинн?
Тимофей смотрел на него, как на полоумного, он с трудом успевал за ходом его мысли.
– Ну да, джинн, понимаешь… джин и тоник ха-ха-ха! В каждом человеке живёт его сила, как в той сказке про Алладина, но не каждый способен её открыть, и живёт такой человек в страхе и трепете, собирая изо льда слово «вечность», как наш герой Кай, или Юрка Куницын, который, наверняка, будет собирать слово «вечность» из золотых монет на свой унитаз, но так никогда и не увидит, что там за горизонтом, так и не поднимется над собой, не выйдет за границы программы, которую ему навязали родители и общество. А вот ты, кажется, на это способен, как сам думаешь, а?
– Не знаю, – протянул вяло Тим.
Он чувствовал, что жар у него усилился и искал повод, чтобы отвязаться от режиссёра.
Но того уже было не остановить.
– Они думают! – воскликнул Семён Борисович с пафосом, обращаясь к виртуальным «они», – Они думают, – повторил он, – что мы кретины. Но мы не кретины, – мы художники, мы творцы! И только мы способны разбить скорлупу своего эго, и выйти за грани «я»!
Посетители буфета, в большинстве своём работники театра, начали оборачиваться и оглядывать их с недоумением. Сказанное было сильно даже для них. А Тим взглянул на режиссёра и подумал: «Зачем он мне это говорит? И почему именно мне, – разве я его друг, приятель?».
– Да всё ложь, – обронил вдруг Тим невпопад, – Вы, взрослые, всё говорите, говорите, но всё не о том, а о главном даже не заикаетесь, боитесь. Неужели вот так и придётся всю жизнь лгать и не говорить, что хочешь, и всегда прятать то, что живёт в тебе… Вы-то сами верите в то, что говорите? Вы что, здесь подрабатываете бесплатно, благотворительностью занимаетесь? Говорите о высоком, а думаете, небось, только об одном, сколько срубите по итогу, разве не так!?
Тим отвернулся и стал смотреть в окно; он так и не притронулся к чаю.
Повисла неловкая пауза.
– Да, милый, ты прав, благотворительностью занимаюсь, продаю свой талант за гроши, понимаешь, и вот здесь, – повёл он рукой вокруг, – да, всё ложь, всё суета, ты прав, завидую… увы, увы, понимаешь? – режиссёр проникновенно заглядывал ему в глаза, а ведь я тоже хочу, чтобы джинн был свободен, понимаешь? А теперь здесь, за тридцать серебряников, да, малый, ты прав, но…
Но Тимофей уже не слушал его, ему надоела его навязчивая откровенность.
На его счастье, в этот момент к ним подскочила радостная и запыхавшаяся Нина Ивановна.
– Ах, вот вы где, а я вас везде искала!
– Нас?! – удивился Тим.
– Ну, Семёна Борисовича, – исправилась она и покраснела.
– Значит, сделай всё так, как договорились? – бросил ему режиссёр напоследок.
– Хорошо, – кивнул Тим, и впервые ему вдруг по-настоящему стало страшно и весело.

***

Когда в конце второго акта, Тим сказал Фимке: «Фас!», а сам решительно ступил из-за кулис за рисованный задник и очутился на слепящей сцене, ещё ничего не было ясно. Мгновение он стоял, щурясь от блеска, пот застывал у него на лбу, и сердце трепыхало под рёбрами, как пойманная птица. В партере он заметил маму, бабушку, Карлу и директора школы, даже отец пришёл посмотреть на его игру, он сидел чуть дальше, в седьмом ряду.
По сценарию именно сейчас к нему должны были подойти Вита и Вера, но сначала Вера и, обняв его за шею, приставить бутафорский нож к горлу.
Мелькнули умилённые лица родителей и учителей, в этот предновогодний вечер в театре собрался весь местный бомонд – ещё бы, постановка известного питерского режиссёра!
В партере сидели родители Виты и Куницына, они улыбались, кивали друг другу, делая им одним понятные знаки, и самодовольно озирались по сторонам.
Сам Юрка Куницын сидел в дальнем углу сцены, как наказанный, и изображал Кая, который собирает из льдинок узоры; свою роль он почти отыграл, и теперь ему осталось только вырасти и быть спасённым, и он, силясь изобразить у себя на лице восторженную задумчивость, деланно хмурился с выражением непуганого идиота.
В мгновение, когда Тим появился на сцене, внимание зрителей было обращено на него, но вот, на другом конце сцены, из-за кулис – с заливистым лаем Фимка, в маске мага дождя, прыгнула на Юрку. От неожиданности и страха, он свалился со стульчака и начал отбиваться от собаки ногами и руками, но Фимка, и не думая его трепать, крутанулась на месте и по одной ей известной причине метнулась за кулисы, откуда, вереща, с ведром, выбежал Васька Лысай, зацепился за подол юбки снежной королевы, которую играла Нина Ивановна (со стороны это выглядело так, будто она сделала ему подножку), и растянулся прямо перед ней; грохнула петарда, ведро опрокинулось, а он лежал, без движения, прикрыв голову руками, и уткнувшись носом в растекающуюся под ним лужу красной краски, которая из зала выглядела, как кровь.
Мгновение в театре стояла гробовая тишина, все сначала подумали, что это такой необычный режиссёрский ход.
Но Васька всё лежал, и лежал, бездыханный, а «кровь» текла, и текла из-под него…
Именно в этот момент кто-то заголосил: «Убили!!! Убили парня!».
И Нина Ивановна невольно дёрнулась, почему-то решив, что возглас относится именно к ней, попятилась, споткнулась, опрокинулась навзничь, нелепо взмахнув тонкими ногами, – и лежала, закрыв лицо руками, моля Бога, чтобы всё быстро кончилось.
Тем временем, счастливо воскресший Васька, загребая руками краску, неожиданно вскочил, и с якобы окровавленным лицом отстранил Виту, которая стояла у него на пути, оставив при этом на её белой собольей шубе «кровавые следы», и Вита истерически завизжала, а он только мотнул головой и, не обращая внимания на её визг, расставив широко руки, пошёл на Куницына, выкрикивая сначала тихо, а потом всё громче: «Я тебя сейчас кончать буду!».
В это мгновение Куницын, который никак не мог подняться, запутавшись в занавеси чертога снежной королевы, рванул, что есть силы, и занавес с нарисованным на нём ледяным замком, и конструкция с треском и грохотом повалилась на него, погребая под горой картонных коробок и деревянных планок.
– Помоги-ите! – раздался протяжный сдавленный возглас Куницына.
– Мальчик мой! Спасите его! – возопила его мать из партера.
Именно тогда в толпе началась паника. Люди кричали и вопили, каждый своё.
Семён Борисович, с перекошенным лицом, нелепо подпрыгивая, как шимпанзе, бросился на сцену и стал гоняться за Фимкой, пытаясь сорвать с неё маску, а та с громким лаем носилась по сцене, а потом сама, видно обезумев от страха, сиганула со сцены прямо в партер и кинулась в ноги матери Виты, которая, увидев перед собой страшную маску, заверещала так, будто её сейчас разденут донага, и будут прилюдно забрасывать яйцами на лобном месте. Отец Виты спрятался за жену, выставив её, как крепость перед собой, а та всё время махала ногой, пытаясь отогнать Фимку, которая почему-то именно её пыталась укусить за пятку.
В это время Васька Лысай, добравшись наконец до Куницына, вытащил его из-под завала и, схватив за горло, стал трясти, как тряпичную куклу.
– Это ты во всем виноват! Давай деньги! Деньги давай! – орал он не своим голосом.
Вита с искажённым некрасивым лицом медленно пятилась за кулисы. Савва и Сява, переглядываясь, жались к заднику сцены, не понимая, что происходит.
– Вера, идём отсюда, пусть без нас веселятся! – позвал Тим Веру, которая стояла недалеко от оркестровой ямы.
– Фимка, ко мне! – скомандовал он и отшвырнул шапку с рогами.
И Фимка, дробно перебирая лапами, взобралась на сцену по боковой лестнице и кинулась к нему в ноги, счастливо виляя хвостом.
Тим снял с неё маску, передал Вере и сказал:
– Выходи через запасной выход.
– Ага, – откликнулась та, – а ты?
– Я сейчас…
К несчастью, в этот момент на городской подстанции случилась авария, в зале погас свет, – и паника стала набирать силу.
Шум, крики, возгласы неслись отовсюду, – наконец заработали генераторы, зажглось аварийное освещение, и в синеватом свечении аварийных ламп все принялись толкать друг друга, пытаясь пробиться к выходу. Началась невообразимая давка.
– Помогите! – голосила дородная дама с тройным подбородком, которая загородила проход между рядами и не двигалась, упершись руками в спинки кресел, а ногами-тумбами в пол, и её не могли спихнуть даже матёрые охранники отца Виты, который прятался за их спинами и кричал в телефон:
– Срочно пришлите милицию в Дом культуры! Срочно! В театре совершен теракт!
Набрав другой номер, он кричал:
– Доложите наверх, что губернатор жив, пусть высылают спецгруппу, срочно!
Жена его, проявив недюжинную отвагу, пыталась вырвать сына банкира из рук Лысая и лупила того своей сумкой по чём попадя, но Лысай как примёрз к своему подельнику и всё тряс и тряс его.
Тим не видел, куда делись его родные, только заметил Карлу, которая испуганно выглядывала из оркестровой ямы.
Именно в это мгновение настоящим молодцом показал себя директор лицея. С бесстрастным лицом он метнулся на сцену и громовым страшным голосом заорал:
– Р-равняйсь, СМИ-И-ИР-Р-НО-О-О!! Равнение на середину!
При этом он швырнул со сцены Семёна Борисовича, который путался у него под ногами, и тот кубарем скатился по боковым сходням и затих в тёмном углу, охая и потирая ушибленное место.

Команда директора прозвучала среди шума и гомона так неожиданно, что все на мгновение опешили и замерли.
В зале вновь вспыхнул свет, и публика стала жмуриться, и прикрывать глаза от яркого свечения лампионов, стыдливо отворачиваясь друг от друга и не замечая, какой у всех был жалкий и растрёпанный вид.
Директор стоял на истерзанной сцене как последний герой, – это был его звёздный час.
– Сначала выходит галёрка, пропустите людей с галерки! Левое плечо – шагом марш!
И люди, глухо ропща, а некоторые, из тех, кто побогаче, громко выказывая недовольство, что ими командуют, как стадом, покорно и безропотно подчинились, и стали медленно выходить из зала, уткнувшись друг другу в затылок.
Директор стоял на сцене, сорвав с себя галстук, и его худая, жилистая шея бугрилась от напряжения, он был один, как перст, на поле брани, он так себя и ощущал, все его бросили, покинули, струсили. Одна только Карла, озираясь, выползла на четвереньках из оркестровой ямы, и, незаметно прокравшись на сцену, теперь стояла в сторонке, готовая шмыгнуть за кулисы в любой момент.
– Сбежали, как трусы, трусы поганые! – бубнил, возмущаясь, Илья Семёнович, и, выпятив грудь колесом, снова отдавал команды по-военному чётко, ясно и весело.
– Теперь уж я им не спущу, – думал он, наслаждаясь ощущением абсолютной власти.

***

Утренний снегопад днём сменился позёмкой, а потом вновь повалил снег, ветер набрал силу, и к вечеру начался буран.
Снег застилал глаза. Мело так, что ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки; ветер сбивал дыхание, валил с ног, рвал прохудившиеся железные крыши на гаражах, закручивал провода, хлопал дверьми.
Потрясённая публика выскакивала из театра, бросалась к припаркованным автомобилям, но машины буксовали, – всего несколько внедорожников тащились в снежном мороке, сигналя и ослепляя фарами тех, кто, поскальзываясь и падая, брёл прямо по дороге, не желая уступать путь счастливчикам в автомобилях, отчаянно надеясь, что всё-таки удастся встретить Новый год дома, в тепле и уюте, а не сгинуть в метели.
Вдоль дороги, там, где их застигла стихия, стояли потухшие троллейбусы с обледенелыми штангами и пустые маршрутки, брошенные на произвол судьбы. Люди шли парами и группами, поминая «на чём свет» и спектакль, и погоду, и правительство, и того, кто их на свет родил, и друг друга, и всё на свете…

– Вера! Вера!? – позвал Тим, выскочив из театра через запасный выход, но в ответ раздавался только свист и вой метели. Фимка крутилась рядом, виляя хвостом.
Он обошёл здание театра и в сквере, пробираясь между сугробами, услышал, как за спиной кто-то громко урчит и ревёт.
Под навесом стоял фургон, один из тех, которые он видел ещё в сентябре, и внутри него волновались напуганные вьюгой медвежата.
И он вспомнил, что их до сих пор водили по сцене ряженые аниматоры, вспомнил он и необычный характерный запах, который всегда раздражал его, когда они репетировали: запах мочи и звериного помёта, который не могли стереть со сцены ни специальные моющие средства, ни многократная уборка, – запах страха, запах зверей в неволе.
Он подошёл к фургону и огляделся: свет тускло горел в пустой дежурке. Фимка скулила и жалась к его ногам, почуяв незнакомый опасный дух. Медведи заревели громче, и Тим заметил за решеткой изумлённые глаза одного из них.
На мгновение сомнение остановило его, но он не уступил и стал решительно взламывать замок.
Замок был большой, железный и тяжёлый, как колесо детского велосипеда; порезанная рука распухла и саднила, но он торопился, не обращая на это внимания, а медведи, разволновавшись, заревели ещё громче.
– Тише вы там! – прикрикнул он, и они, услышав человеческий голос, вдруг затихли.
Фимка убежала и осуждающе лаяла из-за сугроба.
Напрасно провозившись с замком, Тим стал отрывать железную скобу, поддев её монтировкой, которую нашёл в дежурке, – придавил – и скоба легко выскочила из деревянной стены фургона. Теперь оставалось рвануть дверь на себя – и звери будут свободны. У него мелькнула ещё мысль: «А что будет, если они бросятся на меня?». Но это была очень слабая мысль. Страха у него не было.
Он огляделся и, наклонившись над парапетом, дёрнул дверь на себя и отскочил.
Дверь отворилась, ветер рванул её, ударил с грохотом о стенку, и сразу же из темноты выглянули два медвежонка, они были подростки, но ещё не достигли размера взрослых медведей. Сперва один опустил лапы на снег, но, замешкавшись, не стал выбираться наружу, тогда другой подтолкнул его носом, и они оба соскочили в загон перед барьером.
Первый несколько раз весело подпрыгнул, поднялся на задние лапы, постоял, вновь подпрыгнул, затем упал на снег, кувыркнулся раз, другой, – и остановился, принюхиваясь к ветру.
Другой настороженно озирался по сторонам.
– Ну, чего стоите, ну, дуйте в лес! – крикнул им Тим, выглядывая из-за дежурки. Фимка лаяла, спрятавшись за углом здания театра.
Теперь метель лютовала, ветер бросал в лицо пригоршни колкого снега со льдом.
Покрутившись между фургоном и барьером, медвежата стали испуганно жаться друг к другу, а потом вдруг вновь забрались в фургон, с опаской выглядывая оттуда.
– Вот дурилы! Там же лес, свобода! – махнул Тим в сторону леса за рекой.
Но его никто и слушать не хотел, дверь фургона мотнулась, под напором ветра, и, лязгнув замком о железную скобу, захлопнулась.
– А, как хотите, а вот я не такой трус, как вы! – бросил в сердцах Тим и пошёл, согнувшись под ветром, куда глаза глядят.

Тим не знал, какая сила ввела его в эту метель и куда она вела его, – но сердце его ликовало! Он шёл сквозь метель к реке, собираясь через парк выйти к дому, но вскоре сбился с пути и заблудился.
Теперь было не разобрать, где небо, а где земля, всё мешалось в тугой, обжигающей ледяной пелене. На миг ему даже показалось, что сквозь метель на него смотрит снежная королева, но он стряхнул это наваждение и побрёл дальше, не разбирая дороги. Несколько раз он поскользнулся и упал в сугроб.
Вдалеке мерцали огни, и Тим подумал, что это были огни города, и пошёл на эти огни, но когда понял, что огни не приближаются, страх впервые коснулся его сердца.
Ему послышалось, что где-то залаяла Фимка, и он улыбнулся, подумав, что она наверняка ищет его по следу, и от этого ему стало теплее, хотя ледяной ветер продувал насквозь, и теперь под ногами почти везде был чёрный лед, с которого ветер сдувал снег.
Тим вдруг понял, что он давно уже идет по реке, и на мгновение остановился, – ему показалось, что раздался треск. Постояв недолго и переведя дыхание, он пошёл в направлении огней, забыв, что лед стал на реке недавно; ещё ни разу в том году ребята не катались на коньках на середине реки, а только под самым берегом.
Неожиданно правая нога его скользнула, раздался треск, и он провалился под лёд, едва успев всплеснуть руками. Дыхание у него перехватило, и ледяной холод мгновенно сковал сердце, а главное, что лёд по краям полыньи обламывался – он хватался за край, а лёд обламывался.
Тим попытался вырваться из полыньи, оттолкнувшись от воды, но сапоги теперь были, как гири, несколько раз он рванулся наверх, но сильное течение разворачивало его и затягивало под лёд.
Мысли его делали дикие скачки и рвались прочь, как зверь, попавший лапой в капкан: лицо мамы, отец перед картиной с мадонной и младенцем, Вера, Куницын, который барахтается у задника сцены, книги, которые он начинал читать и так и не дочитал, бросив где-то на половине; вспомнил Карлу и алгебраическую формулу, которую она объясняла недавно, вновь лицо мамы…
И тогда он разлепил примерзшие губы и стал кричать, он стал кричать не «Помогите!», не «Спасите!», и даже не «мама». Изловчившись, он приподнялся над чёрной водой и изо всех сил крикнул: «Вера! Вера!!!». И потом ещё, и ещё раз…
И ему вдруг стало легче, удалось скинуть сапог…
Он ещё раз рванулся и привалился грудью на скользкий, крошащийся край полыньи.
– Вера!!! – закричал он, и слёзы градом брызнули у него из глаз, и именно в этот момент послышался совсем рядом лай Фимки и возглас Веры: «Хватайся!» – кинула она ему свой шарф.
Он поднял взгляд и увидел лицо девочки, охваченное метелью, и стал помогать себе локтями, сбросив второй сапог с ноги.
А потом он лежал на льду и рыдал, а Вера трясла его за плечи, гладила по щекам, и всё повторяла: «Я тебя везде искала. Я же тебя везде искала!».
– Идём, идём! – помогла она ему подняться, и они сначала пошли, а потом побежали сквозь метель к берегу, ступни горели, раз… раз… накатывали волны снежного ветра, раз… раз… вспыхивали яркие огни вдалеке… а на небе разгоралось сияние.

***

Зимние каникулы пролетели, как одно мгновение. Но если другие развлекались, то Тим провалялся все дни с двухсторонним воспалением лёгких. Часто приходила Вера, и бабушка, которая стала вдруг богомольная, всё время крестила её фотографию, которая стояла у неё на подзеркальном столике. Где она раздобыла её, Тим мог только догадываться.
Несколько раз приходил отец и всё больше молчал, а однажды долго держал Тима за руку и сказал: «Прости меня».
– За что? – вскинулся удивленно Тим.
Но отец не ответил и ушёл.
За последнее время он сильно сдал: похудел, осунулся и только яркие, лучистые глаза напоминали, что вопреки всему, он был ещё крепкий, сильный и волевой мужчина.
Теперь они ещё больше походили друг на друга, и мама отчего-то тихо плакала у себя в комнате, а бабушка успокаивала её.
– Окрепнешь, и я тебя нарисую, – сказал однажды отец, – у тебя хорошее лицо, как у твоих предков, – да, обязательно нарисую, – задумчиво повторил он и ушёл.
Но потом долго не появлялся, мама даже ездила проведать его, в мастерскую, чего сроду не бывало.

После катастрофы в театре из города уехал Семён Борисович, отказавшись от места главного режиссёра, но зато он увёз с собой иной приз, – Нина Ивановна согласилась выйти за него замуж, – он решил и здесь поступить вопреки воле родителей.
– Я сам буду решать, с кем мне жить! – возмущённо кричал он в трубку, ругаясь с отцом. – Если ты этого ещё не понял, то я в этом не виноват, понятно!
Удивительно, но режиссёр нашёл время позвонить и Тиму.
– Слушай, приезжай летом в Питер, есть идея, пока не буду болтать, приезжай, ты мне очень, очень понравился в спектакле, молодец! Это ж надо додуматься до такого! Разворошил осиное гнездо по самое не горюй! Приезжай, и Нина будет рада. Она не в обиде, тем более, – при этом он понизил голос, – тем более, что она сама после шоковой терапии, – хихикнул он, – сразу пала в мои объятья, ха!
Тим согласился, хотя знал, что не поедет, у него и не выходила из головы картинка, когда Семён Борисович прыгал, как шимпанзе, на сцене, и ещё ему неприятно было вспоминать странную улыбку, с которой режиссёр похлопывал его по руке своей потной ладонью, когда откровенничал.

В школе всё постарались замять и спустить на тормозах. Всюду царила суета и необычная предвыборная атмосфера. Директора Илью Семёновича, как это принято говорить, наконец, заметили и выдвинули на повышение в гороно.
«Череп», и прежде бодрячок, теперь совсем возгордился, ходил по школе, надменно выпятив подбородок, и говорил со всеми покровительственно-небрежно.
В борьбе за директорское кресло сцепились Карла и завуч, но, судя по всему, побеждала Карла. Видимо, ей зачлось, что она вовремя смогла выползти из оркестровой ямы в тот памятный предновогодний вечер.
Она только слегка пожурила Тима, когда он пришёл на занятия.
– А ты, Тимофей, проказник, – улыбнулась она приветливо в ответ на его «здрасьте», – так нас всех напугал, но мы рады, что ты вновь с нами. Правда, Юра? – обратилась она к Куницыну без прежнего подобострастия.
– Угу, – отозвался тот угрюмо и уставился в планшетник, отыскивая там своё будущее.
Тим уселся за парту, а когда Глобова, округлив глаза, прошептала: «Как ты?» – равнодушно пожал плечами.
– Всё в порядке, – обронил он и стал смотреть, как ветер трепал промёрзшие ветви тополя, прислушиваясь вполуха к теории пределов, которые излагала Карла со сладкой улыбкой на лице.
«Пределы, пределы, а есть ли эти пределы?», – вертелось у него в голове.
Он перевёл взгляд на прямую, напряжённую спину Виты, которая даже не взглянула на него, когда он вошёл, и ничего не почувствовал, и тогда он оглянулся, – но Веры на месте не было.
Теперь он думал всё время только о ней.
Сначала он хотел от этого избавиться, но потом привык.
Что-то новое и необычное поселилось у него внутри и стало жить там, набирая силу; сначала оно было маленькое, пушистое, лёгкое, как пёрышко, и щекотало, и приносило только радость и умиротворение, когда они гуляли вместе по городу, или сидели на берегу реки, взявшись за руки, оно жило внутри него, свернувшись пушистым калачиком, и улыбалось ему загадочной улыбкой соболя, и грело его, и приносило блаженство. Это была прелесть и ласка, – мягкая, пушистая, шелковистая ласка, которая однажды вдруг выпустила когти, и теперь хорошие дни, когда он видел Веру, сменились плохими бессонными чёрными ночами, когда он лежал с открытыми глазами и не мог не думать о ней, и спрашивал все себя: «Что же это такое?», – и не находил ответа. И всё лежал и смотрел в потолок, прислушиваясь к тому, как тихо шуршит в клетке Гоша, перебирает лапками на жердочке, или скребёт клювом о деревянный пол клетки.

А потом пришла весна.
Ещё в апреле на улицах лежал ноздреватый снег, и дворники в оранжевых накидках долбили лёд целыми днями, но лёд настолько въелся в асфальт и землю, что люди уже смирились с этим, полагая, что теперь так будет всегда.
Но однажды утром подул с дальних южных морей ветер, и за несколько дней снег растаял, а следом растаял и лёд, остались только кое-где грязные разводы на газонах, но вскоре солнце их растопило, давая дорогу новой жизни.
Весна в том году была ранняя, уже в мае они ходили на пляж и загорали, а иногда даже купались, отцветала сирень, и по ночам в комнату Тима сладостными волнами наплывал дурманящий горячечный дух.

Но вскоре весны уже не было.
И был рассвет, и они сидели на берегу, взявшись за руки, и река плескалась в своих берегах, обдавая их блеском и шумом.
И в голове у него всё время играла музыка, когда он смотрел на Веру, а потом она вдруг прильнула к нему и нежно дохнула в ухо слова, от которых у него зашлось сердце, и он целовал её, прижимая к себе нечто округлое, мягкое, женское, пахнущее цветами…
А потом они лежали под вербами с клейкими стрельчатыми листочками, глядя, как над ними порхали изумрудно-золотистые блики и бабочки, и ветер тихо перебирал ветви, и шептал о чём-то далёком, и тишина – тёплая, огромная, добрая тишина – качала их в своей колыбели.
Вера смотрела на небо сквозь ресницы и призрачный занавес листвы, и ничего не говорила, только перебирала его волосы, и всё.
А у него в голове не было ни одной мысли, сейчас он был далеко, он сейчас ни о ком не думал, ни о маме, ни об отце, ни о себе, ни о ней, он был свободен от мыслей; солнце пускало зайчики по её лицу, и он следил за их волшебной игрой.
– Провожать придёшь? – спросила она, поправляя волосы.
Он отвернулся.
– А как папа?
Он молчал.
И тогда она вновь прильнула к нему.
– Завещал мне картины. Дядя Лёня торчит у нас дома целыми днями, целует мамины руки, а она его гонит и, закрывшись у себя, плачет. А что я могу?!
Голос у него дрогнул, и Вера прижалась к нему сильнее.
– Я ничего не могу, понимаешь? Врачи говорят, что раньше надо было, а теперь поздно. А я ничего не могу сделать, так это всё… Я так им сказал, что все картины раздам, пусть так и знают, я так и сказал, понимаешь?! Пусть знают.
– Успокойся, пожалуйста, успокойся…,  – гладила она его по голове.
И ему становилось легче, в глазах гасли радужные капли, река пылала в золотисто-оранжевом блеске, а солнце поднималось всё выше, наполняя мир бесконечной музыкой света.

На следующий день Вера уехала с родителями в Нальчик, поближе к Нахичевани, где были соляные пещеры, и где мама могла излечиться от астмы.
Тим стоял на другом конце перрона и смотрел, как они садились в поезд, и, не дождавшись, когда поезд тронется, ушёл.
Вернувшись домой, он закрылся у себя в комнате, отворил окно, и, запустив горячий ветер с улицы, уснул и с перерывами проспал сутки, никого не пуская к себе.
И потом он несколько дней ни с кем не разговаривал, потому что пушистый зверек, который жил в нём, теперь полностью овладел им, и тоска не давала покоя, и он целыми днями бродил по городу, по берегу реки, ища её, и нигде не находил, но то, что случилось с ними, продолжало жить в нём и длиться, и даже слова, которые толкались у него в уме и которые он стал изливать на бумагу, были только подобие, и не могли утолить голод сердца.

В июле произошло несколько примечательных событий: Виталина уехала в Москву, выезжали они с таким же апломбом и шумом, как и вселялись, но Тим был в спортивном лагере и не видел этого.
Карла стала директором школы и, счастливая, раздавала всем приветы, и ещё они уступили-таки строительной компании и продали дом.

Однажды в конце августа Тимофей и Глобова сидели в открытом кафе у реки и болтали о всякой всячине.
– Прости меня, пожалуйста, – смущённо произнесла она и было потянулась, чтобы дотронуться до него, по своей обычной привычке, но передумала, задумчиво разглядывая его.
– За что? – удивился он.
– Я так злилась на тебя зимой, ревновала…
– Да ладно, забудь, папа тот типок, наверное? – спросил он, кивнув на её округлый живот, отвернулся, и стал смотреть, как дробилась вода на плесах.
– Угу, – обронила она уныло, разглядывая свои большие руки, которые мирно лежали на животе.
Внимание его привлекла необычная парочка, которая шла мимо кафе в сторону речного порта: женщина вела за руку мальчугана лет четырёх, который семенил по бордюру рядом с ней, а потом стал прыгать на одной ноге, пока не сорвался с бордюра. Мальчик всё время дергал женщину за руку и о чём-то просил её, а она ему улыбалась.
– Да, конечно, – кивнул он своим мыслям.
– Ты о чём?
Но он не ответил, вновь глядя на реку.
«Вот, – подумал он, – эта река течёт здесь сотни лет. Она текла здесь до нас, и будет после нас. Она течёт через нас и останется здесь навеки, но мы ведь тоже останемся, разве не так?..»
И он вдруг почувствовал, как река течёт через него, и он течёт в нёй…
И он подумал о том, что всегда любил воду, дождь, цветение, наверное, у всех у них на донышке плещется тихий родник, волнуется, перекатывается, бежит по блестящим камешкам, наверное, потому, что все они от воды… текут, как реки, струятся во времени.
«Ты успокойся, успокойся, ты не волнуйся. Всё будет хорошо, всё будет хорошо, и мы обязательно встретимся», – говорила она при расставании.
Её руки были прохладными и ласковыми, ласковыми, как сны, как шершавые язычки ушастых малышей, с которыми он возился в далёком сне, в какой-то далёкой жизни, в деревянной горке у Фимки. Но было и что-то ещё… томление по неутолённой радости, по неутолимой радости, которую река уносила в море, а море в океан вечности.

Встал. Пошёл. Ноги деревянные.
– Ты куда? – удивлённо приподнялась Глобова.
– Зайду в мастерскую. Отец просил перевезти на квартиру натурщицу, поближе к нам.
– А-а, – протянула Глобова, – ну, пока. Позвонишь?!
– Да, конечно, – кивнул он, точно зная, что не позвонит. Он расплатился за обоих и быстро пошел по набережной.
Вечернее солнце золотило верхушки клёнов, день был жаркий и душный; ливень, который прошёл совсем недавно, свежести не принёс, и вновь нестерпимо парило. Чтобы сократить путь, он пошёл напрямик через газон. На траве, на георгинах и астрах ещё сверкали дождевые капли. С реки дул горячий ветер.
Сам не зная почему, весь тот день он ощущал необъяснимый восторг и воодушевление; то, что так долго томило и мучило его всё лето, стало наконец отпускать, и теперь какая-то новая невидимая сила полнила его своим током, и он чувствовал, как энергия плескалась в нём, чувствовал, как легко двигалось тело, как приятно было ступать по траве, как приятно было вдыхать речные запахи.
Несколько минут спустя, когда он проходил мимо их дома, возле которого стоял кран с огромной гирей на конце стрелы, сердце у него забилось чаще.
Он остановился поодаль, наблюдая, как рабочие весело балагурили у колодца, запивая бутерброды водой прямо из ведра, – дыхание у него перехватило, и он торопливо зашагал прочь, замешкался  на миг у подъезда, в котором жила Вера, и сердце у него бухнуло, но только раз, – в беседке подростки играли в карты, малышня с визгом гоняла по двору, на месте автомобильной стоянки зиял котлован; Фимки нигде видно не было, – и он с надеждой подумал, что ей наверняка удалось где-то пристроиться. И ещё ему отчего-то казалось, что соседи следят за ним и осуждают его, будто он виноват в чём-то или предал кого-то; он видел за окнами, которые отражались алым в лучах заходящего августовского солнца, их смутные тени, и заторопился прочь со двора, но даже, когда свернул за угол высотки, в которой жили девочки, ему казалось, что их липкие осуждающие взгляды преследуют его неотступно… и только новое чувство, которое рождалось в нём, которое он не испытывал никогда прежде, делало его свободным.
Почти весь следующий день, и тогда, когда он перевозил натурщицу Инну с малышом на квартиру, и тогда, когда привёз бабушке в подарок картину отца, на которой были изображены мадонна с младенцем, и когда прогуливался на новом месте, привыкая к шуму города, он чувствовал, как губы его складывались в непроизвольную улыбку, а новое чувство полнило его свечением и какой-то непонятной радостью.
Это чувство длилось в нём весь день и весь вечер, оно длилось в нём ещё неделю, и ещё месяц… оно длилось даже тогда, когда они шли клином на тренировке, летя над прохладной пенистой водой реки, сидя на волне друг у друга, и тогда, когда по вечерам он бежал по лесной тропинке – ноги по щиколотку забрызганы росой, – захваченный шумом, шелестом, и сумрачным дыханием леса, бежал босиком, по песчаной дорожке, между высоченными, разлапистыми клёнами и тополями, бежал, перепрыгивая через радостно журчащие ручейки, сбегающие по узким канавкам к реке, сияющей оловом сквозь листву; слышался мерный тихий выдох волны, и его дыхание сливалось с ветром, и новое чувство полнило его, как и прежде, несло его на своих крыльях и днём, когда он находился в толпе, и ночью, когда он оставался один, наедине со своими мыслями.
Это чувство длилось в нём и потом, когда он пошёл в одиннадцатый класс, оно длилось ещё несколько месяцев, но возникало всё реже и реже… только иногда ему удавалось вернуть на мгновение его, вернуть, как спасительный взгляд девочки в слепящей метели, как тихую музыку солнца над рекой на рассвете, но чувство это было настолько мимолётно, что даже не хватало времени, чтобы поверить в него.