УТРО ОДНОГО ДНЯ
Ни Лягушонка, ни Старого Жаба в целом мире некому было любить. Ну некому!
Уж так вышло, что повстречались они между Нижним Болотцем и заброшенным полем, разговорились, попрыгали в своё удовольствие и как-то само собой подружились.
– В такое чудное утречко только с врагами мириться, – сказал Старый Жаб.
– А если в карманах ничего не прятать, тогда душа лёгкая, сама поёт, – поддержал общее настроение Лягушонок.
Жаб достал тетрадочку и записал: «Если в карманах ничего не прятать, тогда душа лёгкая».
– Ты очень мелко пишешь, – отметил Лягушонок.
– У меня первоклассное зрение! Бывает, что буквы не слушаются, но я их ловлю и рассаживаю по местам. – Жаб закрыл тетрадочку и убрал. – Что ты ел на завтрак?
– Я? – Лягушонок надолго задумался.
Жаб подождал раз, на глаза попался паучок: ну-ка сматывай паутину, чеши отсюда, пока цел!
Насекомое как ветром сдуло.
Жаб подождал второй раз и нежданно-негаданно прыгнул. И упрыгал куда глаза глядят.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ
С самого утра всё существо Старого Жаба прониклось раздражением. «До самого ядра», как сказал бы Орех, умей он разговаривать. Причина таилась во внезапно наступившей жаре – растения стремительно теряли влагу, стало горячо дышать. Он знал последний верный способ отвлечься и утихомирить нервы: поесть! Но и здесь осечка. Жук, которого он заприметил и точно рассчитал до него расстояние, оказался обманкой.
– Кто же это тебе голову заморочил, что ты несъедобный? – допытывался Старый Жаб.
– В Интернете! Там очень красивая фотка и слово в слово: «Такая расцветка подтверждает необычайную ядовитость жука Фильки».
– Так ты ещё и Филька? – Следующие слова Жаб проглотил, они упали в пустой желудок и возродились эхом: …ать, ать, ать…
Разговоры прервала песня. Её кричали из-за холма.
Если ты меня не просишь,
Если ты меня не просишь,
Ничего я не умею,
Ничего я не хочу.
А попросишь выпить море,
Я взгляну на это просто,
Как на детскую затею, –
Отхлебну и проглочу!
– Вслед за песней объявился собственной персоной Лягушонок.
– Привет всем, которые внизу! – заорал он до самого неба. – Я влюбился!!!
– Разорался, так и ру-рухнет всё! – буркнул жук .
Жаб медленно опустил веки и почувствовал себя древним, больным, пупырчатым, никому не нужным. Захотелось, чтобы день немедленно сменился ночью, весна – поздней осенью, а он, зарывшись глубоко в землю, смотрел бы и смотрел свой любимый сон, а во сне – запах спелого яблока с червячком.
И тут, ка-ак бабахнет, ка-ак тарарахнет, ка-ак ру-рухнет:
– Я затаился от неё в прыжке, – шумел Лягушонок.
Старый Жаб вынырнул из прохладной мечты в знойный полдень. А Лягушонок всё набирал обороты:
– Я затаился и… обомлел! Как же она осторожно касалась лепестков цветка! Снизу! Сверху! Сердце моё наполнилось восторгом.
– «Она» это кто? – вставил слово Жаб.
– Бабочка! – задохнулся Лягушонок. – Бабочка! Точная копия цветка!
– Вот ты, влюбился в бабочку, – и, получив утвердительный ответ, Жаб продолжал: – А почему ты не влюбился в лягушку?
Лягушонок застыл на месте.
– В лягушку каждый дурак может влюбиться – наконец вымолвил он.
И тут Старый Жаб, а за ним и жук Филька не выдержали Смех до слез сквозь «ква-ква» и «быть такого не может» огласили все два леса. От любопытных мух не стало отбоя. Так что когда досмеялись, Жаб и Лягушонок пообедали. А ранее напуганный паучок спешно расставлял сети.
Старый Жаб, набив брюхо, дремал в лопухах.
Лягушонок, нечаянно лизнув Фильку, ждал неминуемого конца света.
Филька же из мушиных крылышек мастерил солнцезащитные очки.
И как-то забылось, что только что совсем рядом случилась любовь.
ЧЕРЕЗ ДЕНЬ
И вчера, и сегодня льёт дождь. Лягушонок, как проснулся, стал считать дождинки. Одной не хватало.
Пошёл к Старому Жабу, рассказал. Жаб что-то старательно записывал в тетрадочку, но отвлёкся:
– Как это, не хватает дождинки? Капало, капало – и на тебе! Целой капли недосчитаться! Пересчитывай!
Лягушонок аж квакнул.
– Не смогу!
– Сможешь! – отрезает путь к отступлению Жаб.
– Все дождинки перемешались, – взмолился Лягушонок, – все до одной. Их нужно с самого начала считать, как проснёшься.
– Я, когда просыпаюсь, пишу. – И Жаб, опомнившись, застрочил в тетрадочке. Букву к букве, словечко за словечком.
– Может, я проснулся на одну дождинку позднее, – вслух подумал Лягушонок, – может, это несосчитанная капля и разбудила меня?
Жаб бросил тетрадочку и принялся её топтать:
– Ты всегда такой умный или только по четвергам?!
– Да, – обрадовался Лягушонок, – сегодня мой любимый четверг.
Жаб, продолжая негодовать, пустился в рассуждения:
– Разве может четверг быть любимым? Или пятница? Или мне всё это снится?
А Лягушонок торопится объяснить:
– Как раз этот самый четверг! А бывает, живёшь-живёшь и проживаешь нелюбимый четверг. Тогда мечтаешь: поскорее бы он закончился. А он делается ещё длиннее. И никто тебя не любит.
Жаб поднял тетрадочку и записал: «День делается длиннее, когда тебя никто не любит». Остановился, поморщился и дописал: «…и когда ты сам никого не любишь». Потом нарисовал жирную – прежирную точку и задумался.
– Послушай, – обратился он к другу, – ведь таким образом мы с тобой можем растягивать время. Делать его длиннее, когда никого не любим. Можно сказать: «До вечной жизни один прыжок».
– Не получится, – залепетал Лягушонок. – У меня «до вечности» не получится. Во вторник я влюбился в красивую бабочку – и куда подевался этот удивительный вторник?! А понедельник? Мы едва успели подружиться, а солнце с половины неба упало. И сегодня! Разговорились в мой любимый четверг, а уже смеркается. Всё время кого-то или что-то люблю. И мне ужасно нравится, когда ты записываешь слова.
Жаб спрятал тетрадочку.
– Ты, наверное, пишешь книгу? – догадался Лягушонок. Жаб скромно кивнул. – Может, ты мне её почитаешь?
– Слишком темно, – ответил знакомый голос.
Вечер неожиданно перетёк в ночь. Дождь усилился. Друзья сидели бок о бок под листом лопуха, и Дрёма вдыхала им в глаза тёплые сны.
ПЯТЫЙ ДЕНЬ
(первая половина)
Дождь прекратился ночью.
Проснувшись и увидев изнанку лопуха и никого рядом, – Старый Жаб расстроился. Да и мобильного телефона у него не было. А так набрал бы номер Лягушонка и спросил: «Это ты?». А Лягушонок бы ответил: «Это я!». Но в целом мире никто не спросил и никто не ответил. И ни гусеницы, ни слизняка, чтобы чуточку утешиться.
Тут объявился ядовитый жук Филька и заорал:
– Я несъедобный! Я несъедобный!
Накричавшись, он внимательно осмотрелся и застыл перед Жабом:
– У тебя глаза синие. Наверное, синего наелся?!
– Вот я тебя сейчас съем, и станут глаза в крапинку.
Жаб плотоядно сглотнул.
– А вежливые земноводные не стесняются говорить хорошие слова! Или не так? – И Филька бесстрашно отвернулся: в Интернете накопал, что жабы в неволе живут до тридцати шести!
Жаб ждал продолжения.
– До тридцати шести, – повторил Филька громче
– Заладил: тридцать шесть, тридцать шесть. Из чего эти тридцать шесть?
– Как из «чего»? – жуку даже срамно сделалось, и он затараторил: Весна – лето, лето – осень, гусеницы, муравьи, клопы! Клопы, жуки, гусеницы!
– Не мог сразу так объяснить? – Довольный Жаб почавкал губами, выпрыгнул за границу тени, ловко поймал и проглотил козявку. Следующий прыжок скрыл Жаба в зарослях мелкого кустарника, травы, переплетениях опавших веток.
– Постой!
Но было поздно, и что значили слова «живут в неволе» осталось загадкой.
Филька сокрушённо вздохнул, проводил взглядом убегающие всполохи трав, сделал два мелких шажочка вбок и слился с окружающей дикой природой.
Совсем низко пролетела голодная птица.
ПЯТЫЙ ДЕНЬ
(вторая половина)
Филька разыскал Лягушонка у Нижнего Болотца. Тот сосредоточенно рассматривал трухлявый пень.
– Офигиндер! – выразил жук своё восхищение. – Берёзе было все двести.
– Чего «двести»? – не понял Лягушонок.
– Как «чего»? Заладили с Жабом: чего? чего? Того! Весна – лето, осень – зима, солнце – дождь. Выше и выше. Ветер – снег. Мы на земле совсем маленькими ей казались!
– Так бы и объяснил!
– Молния её свалила. Самая высокая точка на все два леса была. Высунулась! – Последнее слово Филька произнёс осуждающе.
– Но побыть самой высокой… Самой-самой! – У Лягушонка аж дух захватило, как представил взлетевшее в небо чудо. – Может, она улететь хотела? А? До самых звёзд!
Жук встал на задние лапки, на его брюшке набухла ядовито-коричневая капля, похожая на смолу.
– Лизни! – грубо предложил он Лягушонку, – и не будешь мучиться, придумывать чужие жизни. Никуда она не собиралась! Просто высунулась! А молния её хрясть! По кумполу! По стволу!
– Хороший пень! – перебил Лягушонок. – Огромный, трухлявый, то что нужно! Подарю Жабу. Жаб, когда очень замерзнет, залезет в него, закопается поглубже, в самые корни, и скажет: «Лягушонок пообещал и сдержал слово».
– Пообещал! Ты, Лягушонок, по-обе-щал, – почти пропел Филька. – Красивое какое слово «пообещал». А ни ты, ни Жаб мне никогда ничего не обещали. Может, сейчас пообещаешь? И за Жаба тоже!
– Надо у Жаба спросить.
– Мы же друзья! – возмутился жук. – А друзья всегда за друзей. А за друзей – друзья. Я бы сам за вас пообещал, но лучше, если ты пообещаешь, чтобы я это слышал.
– Хорошо. Если ты так говоришь, я обещаю! Теперь слышал?
– Совсем другое дело! Тогда до завтра! – И Жук Филька умчался, только его и видели.
А Лягушонок попрыгал-попрыгал и решительно поспешил к озеру. «В болото всегда успею», – мелькнула мысль.
ОБЕЩАННЫЙ ДЕНЬ
Лягушонок проснулся, открыл глаза. Далеко-далеко, где озеро упиралось в небо, появилась точка и сразу раздвоилась. Одна часть летела в небе, другая – в озере. Двигались в его сторону. Он моргнул и высунул всю голову из воды.
Только что, во сне, он занимался споттингом, фотографировал самолёты. На взлёт, на посадку! Ничего во сне не боялся. «Вот так, Лягушонок! Вот так, земноводное!». И что-то огромное, яркое, неведомое наполнило сердце восторгом. Учащённое дыхание подняло волну от носа и почти до самого берега. «Как же это (Лягушонок перевёл дух) похоже на мою любовь!».
– Выпускай подкрылки, тормози. – Голос Старого Жаба вернул Лягушонка в воду. – Нельзя забывать о законах природы. Задумчивая добыча, как пчела с мёдом… словом, бутерброд. Чем не подарок для бомжующей чайки?!
Лягушонок крепко зажмурился, и в башке тут же включилась темнота, нарастающий раскат грома обернулся рёвом двигателей, высоко-высоко над их озером серебряный крестик тянул белую паутинку.
– Эй! Эй-ей! – с берега надрывался во всё горло Филька. – Эй-ей! Вы мне обещали!
– Мы ему обещали, – повторил Жаб.
– Да. Ничего не поделаешь. – Лягушонок вздохнул, поймал комара, подержал во рту и выплюнул. – Ничего не попишешь. Поплыли! Нет, постой! По-твоему, мечтающий лягушонок для кого-то бутерброд из лягушонка и мечты?
– Фантазиями сыт не будешь, мечту всегда во что-нибудь надо заворачивать или на что-нибудь намазывать, – ответил Старый Жаб, перебираясь с коряги на берег. Он подождал, пока подплывёт Лягушонок, и вместе они направились к Фильке.
Ядовитейший из всех жуков, Филька ждал их в выемке под стволом упавшей берёзки.
– С тех пор, как вы мне пообещали, я места себе не нахожу, – сказал он.
Жаб, протиснулся вглубь.
Лягушонок примостился рядышком.
Так втроём и просидели до вечера, до ночи…
«Заморить бы червячка», – мечтал Жаб.
«И зачем выплюнул комара?», – корил себя Лягушонок.
Филька был счастлив и до краёв голоден.
Ровное дыхание ночи убаюкало Лягушонка. Ему снилась бабочка с круглыми чёрными точками на белых крылышках. Старому Жабу приснилась белая цапля с тёмными перьями в хвосте. Фильке – белое поле, а по полю ровными рядами цифры…
Такие вот берёзовые сны.
ДЕНЬ КАК ДЕНЬ
Лягушонок топал в сторону Нижнего Болотца и разговаривал сам с собой:
– Учиться? Ну кто любит учиться? Никто не любит! Может, Старый Жаб любит? Так это он от старости! А что еще остается старым делать – учиться остается. А мне зачем учиться? У меня и времени на учебу нет. У меня пальцев не хватает пересчитать все заботы. Первая – позавтракать, вторая – нырнуть до самого дна, третья – очень секретная, четвертая…
– Кто там растопался? Кто так расшумелся? На все два леса! Пора огнём жечь да камнем бить!
Лягушонок замер. Огляделся. Но вокруг только муравьи да мошки. Он чуточку забоялся, и подумал: «Чей-то противный голос делает замечания, и ты затыкаешься. Как такое возможно? И как может голос быть сам по себе? Утка крякает, лебедь гекает, комар пищит, – голос всегда живёт в теле, маленьком или большом. Так где же тело? А что рассказывала Старуха Лягуха? Хоть тресни, не вспомнить! И зачем пропустил её уроки. Ну да ладно, семи смертям не бывать». Он собрался с духом, закрыл глаза и со всей мочи прыгнул в сторону невидимки.
– Ой, ой, – заорало под ним. – Ты что? Совсем?! Отвали от меня!
Под Лягушонком корчился распомаженный жук Филька. Лягушонок от неожиданности скакнул в сторону и принялся вытирать лапки: «Мало того, что жук ядовитый, так ещё и какой злющий! А грязный… Фуу!». Лягушонок перевёл дух. Посмотрел на приятеля и обомлел: яркий наряд сместился по спине жука вбок, вместо пяти пугающих красных точек остались три розовые, с длинных усов исчезли колючие щётки, а кончики лапок никак не походили на обоюдоострые кинжалы.
Филька уловил перемену в настроении приятеля.
– Каюсь! – сказал он.
– Не понял, – ответил Лягушонок.
– Ладно, – продолжил жук, – друзей не едят!
– Съедобных едят. Если их не есть, знаешь, сколько набралось бы друзей? До луны!
Филька сменил тактику:
– Может, съедобных и едят, может, съедобных и в друзьях не держат, но если вначале подружился, то это прежде всего – Друг. Понимаешь? С большой буквы!
Лягушонок как будто наяву увидел большую букву в тетрадочке Старого Жаба и переспросил:
– Раз ты с большой буквы, то тебя и не съесть?
– Держи! – Филька сунул Лягушонку косметичку. – Сотри всё и нарисуй заново. Ну что застыл, как муха на куче? Тюнингуй!
Тот как под гипнозом послюнявил волоски на кончике соломки, обмакнул кисточку в ореховую скорлупку и, собрав с донышка краску, стал возвращать Фильке смертельную ядовитость.
К вечеру того же дня Лягушонок объявился у Нижнего Болотца.
– Что-то ты припозднился? – Старый Жаб виртуозно ловил и между слов отправлял в рот одну за другой земляных ос.
– Ну ты и жрёшь! – Лягушонок закатил глаза. – Билайн должен подарить тебе самую дорогую трубку.
– Нет лучшего средства от старости, чем пища, сдобренная ядом, – объяснил Жаб.
– Помогает? – удивился Лягушонок.
– Отвлекает, – повинился Жаб.
– Но если ты не боишься глотать смертельно опасных ос, то почему не съел до сих пор Фильку? – Лягушонок тревожно замер.
– Хм, – начал Старый Жаб, – так он же твой Друг! – и неожиданно с отчаянным храпом уткнулся носом в планету Земля. Погрузился в сон. Яд сделал свое дело. И тут Лягушонок окончательно вспомнил, как Жаб, высунув язык от старания, выводил в тетрадочке жирную-прежирную букву, похожую на шалашик на ножках, – «д», потом букву, похожую на веточку с круглым цветком, – «р», потом вырисовывал веточку-рогульку – «у» и в самом конце ставил закорючку – «г».
ДЕНЬ
Лягушонок замер. Он увидел, что Старушка Цапля готовится цапнуть и проглотить Старого Жаба.
Она склонила голову набок, чуть согнулась, примерилась и… ничего не произошло. Громко клацнула клювом, качнулась и с независимым видом сделала шажок, выпростала крылья, выполнила два маха и с третьего перелетела на другую сторону озера.
А Старый Жаб как сидел преспокойненько на самой верхушке берегового камня, так и остался сидеть, обдуваемый всеми ветрами мира, раздумывая о чём-то жабьем.
Лягушонок по-пластунски вылез из-под кучи старых веток, несколько длинных-предлинных прыжков по мокрому песку, и он очутился перед Старым Жабом. Последний, как сидел на вершине булыжника, так и не стронулся с места. В глазах всё ещё отражалась Старушка Цапля.
– Если никогда-никогда не закрывать глаза, не есть, не спать, а всё время смотреть и смотреть, можно увидеть что ТАМ, далеко впереди нас. – Старый Жаб замолчал, окончательно прогнал из глаз цаплю и спустился к Лягушонку.
Вскоре к ним присоединился Филька.
Тем временем жара расплавила воздух, над озером повисло марево. Друзьям ничего не оставалось, как схорониться в размытых корнях берёз, что вкривь и вкось торчали по самому краю берега.
– Что можно было углядеть Старому Жабу такого-растакого далеко впереди себя? – размышлял Лягушонок. – Даже Старушка Цапля не тронула!
– Кажется, я надеялся увидеть, что ТАМ. А ТАМ – понедельник! А здесь – воскресенье. А раз я в понедельнике, то меня как бы и не было, я исчез для цапли, – гадал Старый Жаб.
– Как все они любят о чем-то помолчать, – бормотал Филька, – и как же я ненавижу думать! Он попробовал подумать про себя, но получилось то же самое: «Как же я ненавижу думать!». Поискал глазами Лягушонка – тот сладко спал. Скосил глаза влево – и Старый Жаб спал. И Филька сам не заметил, как провалился в сон.
ЧЕТЫРЕ ДНЯ ПОДРЯД
У Старого Жаба изнуряюще ныло плечо, и при малейшем движении острая боль пронзала лапу до ладошки. Даже сделать запись в тетрадочку не представлялось возможным, даже громко сказанное слово нарушало связь с миром. Все это без спешки он объяснил Лягушонку.
– А что такого особенного не можешь взять на заметку, чтобы так расстраиваться? – полюбопытствовал тот.
– А температура воздуха? – тихо молвил Жаб. – Она сегодня нормальная. Самая-пресамая летняя.
– А какая ещё бывает температура? – переспросил Лягушонок и сам испугался своего вопроса. А вдруг Старуха Лягуха всё объясняла, а он ни на одном занятии не был и теперь выглядел в глазах друга полным идиотом.
– А ещё температура… бывает ненормальная, – строго указал Жаб и поморщился. – И тогда я отмечаю, что температура воздуха ненормальная.
От такого разнообразия температур у Лягушонка закинуло мозг. И в этот момент объявился Филька.
– Ну и кислые у вас физии, а я сегодня школу окончил. Целых два! Целых два класса. Можно сказать, жизнь безжалостно сократил на целых два. И не депрессую!
Он внимательно оглядел приятелей, обошёл вокруг каждого и обратился к Жабу:
– Ты очень печальный, а сзади вообще… грустный-прегрустный.
– Мне что, задом улыбнуться тебе? – раздражённо буркнул Жаб.
Лягушонок попытался разрядить обстановку и протянул Фильке лапку:
– Привет!
– Мы когда с тобой познакомились, тогда и поздоровались. Зачем нам новое «здрасьте»? – и жук как бы не заметил дружественного жеста.
– Выходит, – рассудил Лягушонок, – если скажу «спасибо», получится, что я на всю жизнь тебе спасибо сказал? Это как лентяй умывальную воду искал: умылся – и на всю жизнь?
– На всю жизнь хорошо только друзей иметь! – вздохнул Старый Жаб.
– Моя жизнечка! До чего сегодня все придурковатые. – Жук искренне расстроился и решил смотаться…
– У него плечо в лапу отдаёт, – поспешил сообщить Лягушонок, – а нам ничего не придумывается.
– Как не хочется, чтобы болело! – со стоном вырвалось у Жаба.
– Вот! Слышал? Болит, как нехочется! – и Лягушонок аж всхлипнул.
– Всё проще простого! – Филька победно оглядел друзей. – Такая болячка называется бобёр!
– Сам ты бобёр! – и друзья постарались объяснить, что бобёр это животное и что когда-то были в лесу Нижние Ручейки, а эти самые бобры понастроили плотины и получилось Нижнее Болотце.
– Хватит с меня уроков! Если не бобёр, значит барсук!
И барсук оказался тоже животным. И лучше никому с ним не встречаться: съест и глазом не моргнёт. И так далее, и тому подобное.
– На вас не угодишь, – совсем расстроился Филька и тут же предложил: – Остаётся – бурсит! Точно! И как это я сразу недотумкал?! Заморочили голову своими «здрасьте» и «спасибо». А природа она же это, которая, сами понимаете… Короче, объявляю больному покой! Никаких движений, писулек, и рот на замок!
Все замолчали, даже перестали дышать.
– И что дальше? – не выдержал напряжения Лягушонок.
– Дальше? Кормить будем! – не подумав, объявил Филька.
Целых четыре дня жук Филька и Лягушонок с утра и до поздней ночи ловили и таскали Жабу еду. Друг, к удивлению, оказался лакомкой и привередой. Ценой невероятных усилий они уговорили огромную зелёную гусеницу самостоятельно приползти к Жабу. Но вместо того чтобы наесться до отвала и дать им передышку, Жаб с гусеницей разговорился, разоткровенничался так, что пришлось кормить и гусеницу, самую прожорливую тварь на свете.
– Как же я люблю что-нибудь брякнуть, не подумав, а потом отдуваюсь, – корил себя Филька. – Хочешь анекдот? – И не дожидаясь согласия, рассказал. – Укусила Лягуху Старуху змея, а она училкой оказалась. Змея тут же сдохла. – И захихикал.
Отсмеявшись, с сожалением посмотрел на притихшего Лягушонка, на стрекозу, на цветок клевера, на торчащую из земли шляпку гриба, перевёл взгляд на бегущие облака, прислушался и припустился бежать. Скоро и следа не осталось. Как будто потерялся.
ПОЛДЕНЬ
Старый Жаб слушал музыку. Она бралась ниоткуда и вдруг. Он не мог её как-то обозвать, не мог повторить или объяснить друзьям; она оставалась в памяти, как время, как солнечный день или лунная ночь. Зримо, чудно и волшебно.
– Выздоравливает, – шепнул Жук Лягушонку. – А ведь какую боль терпел, рядом стоять было нельзя. Больше самого Жаба боль. Представляешь? Эй! Ты меня не слушаешь!?
Лягушонок задумчиво молчал. Если такое возможно, что боль в какой-то момент делается нестерпимой и перерастает тебя, это же в точности, как любовь. Значит, любовь может раздуться, как облако, и все-все, кто находится рядом, поймут, что влюблены…
– Молчишь?! Я что, на паузу нажал? – с досадой вопрошал Жук.
Нет, не раздулась, как облако! Лягушонку сделалось смешно. Нет, никто не влюблён! И грустный голос приятеля тому подтверждение. Любовь не переросла Лягушонка. Тогда на поле, среди цветов, она вонзилась в самое сердце и закупорила все выходы, щёлочки, дырочки. И пока не воскреснет в ком-то ответная страсть, и с места эта любовь не стронется. Легла на самое донышко.
И опять Филькин голос…
– А ты знаешь, что вчера было четырнадцатое? – Жук выпятил нижнюю губу с щупиками.
– Ты когда воображаешь, такой становишься некрасивый. – Лягушонок про себя нахмурился. – И конечно, я не знал, что вчера было четырнадцатое число.
– День взятия Бастилии! – Жук помолчал. – Все знают! – Жук снова помолчал. – Четырнадцатого числа взяли Бастилию. Праздник! А ты меня даже не поздравил.
– А кто её взял? – Лягушонок не ожидал от себя, что задаст вопрос, а спросив, не был уверен: он что, сморозил глупость, а если даже сморозил, то, может, не заметили…
Но тут же получил ответ:
– Французы!
– Не люблю французов! Они лягушек едят! – и выпучил глаза, впервые почувствовав себя едой. И едой, которую глотают не аисты или цапли, а самые настоящие французы, которые взяли Бастилию. Лягушонок представил себе их длинные клювы.
– Знаешь что?! – выкрикнул он. – Не буду я тебя поздравлять с Днем взятия Бастилии! Лучше не жди!
– И не надо, – спокойно отозвался Филька, – мы теперь вместе не будем любить французов. Я уже не люблю!
«Странно! Очень и очень странно, подумал Лягушонок, я так сильно-пресильно люблю, но любовь никак не перерастает меня, ни на сориночку. А когда не люблю, то и Филька “не любит”. Получается, что нелюбовь, как и боль Старого Жаба, может перерасти тебя самого. Как все непросто в нашем лесу».
– Хочешь анекдот? – И, не дожидаясь ответа, Жук рассказал: – Кусает Старуху Лягуху пиявка и думает, а вдруг она училка, тогда мне смерть. И смерть тут же припёрлась.
Жук долго смеялся. А отсмеявшись, посмотрел на Лягушонка, на Старого Жаба и пожелал:
– Ну, вы выздоравливайте, а я как-нибудь забегу.
И был таков.
ВЕЧЕР. НОЧЬ. УТРО. ДЕНЬ
Весь вечер и всю ночь Лягушонок наблюдал из болотной топи за падающей звездой. И пока наблюдал, она всё падала и падала и никак не хотела упасть совсем. А он загадал!
Загадал, чтобы бабочка наконец-то обратила на него внимание. А успеть загадать желание – это же целое искусство. Если звёздочка исчезнет, до того как ты решил подумать: «хочу, чтобы…», а она бац и погасла, – значит не успел. А если поторопишься, все мысленно выскажешь и только после этого звездочка сгорит, тогда совсем другое дело: задуманное сбудется.
Лягушонок загадал, для верности повторил, немного подождал и добавил некоторые подробности, а звездочка всё не падала.
На утро рассказал обо всём Фильке. Тот сразу врубился и подробно объяснил об искусственных спутниках. Полюбопытствовал, что такого особенного можно желать, сидя по горло в болоте?
Но идея полёта спутника настолько захватила Лягушонка, что обо всём остальном на свете он забыл. Он раздумывал: как же так, спутник (он своими глазами видел) падал… А оказывается – не падал! И вообще они не падают. Тогда чем они там питаются? И не едят ли они лягушек?
Филька попытался вернуть друга на Землю.
– Меня под самое утречко Загадка поймала.
– Как это поймала? – Лягушонок очнулся и с восхищением уставился на героя.
– Ка–ак?! – передразнил жук. – А так! Загадка тебя ловит, – и он вцепился Лягушонку в горло, – и как начинает душить, как начинает… И душит, и душит… И если не отгадаешь – всё!!! Прощайся с жизнью! С лесом, полем, бабочкой…
Лягушонок, как ему показалось, с трудом высвободился из цепких лапок, проквакался, прочихался.
– Опять пугаешь?
Жук Филька расправил хитиновый панцирь, мастерски крутанулся три раза на одном месте, так что от его красных и черных точек зарябило в глазах, и припустился, что было мочи.
Жаб, дремавший в зарослях земляники, был окончательно разбужен вознёй приятелей и теперь наблюдал за оторопевшим Лягушонком.
Ещё бы! Лягушонок в который раз надеялся поиграть, а Жук ни с того ни с сего уносится сломя голову, ищи-свищи его.
– А ты подрос! – отметил удивлённо Старый Жаб, приник к земле и прыгнул. – И здорово подрос!
Жаб провёл ладошкой над головой приятеля и как бы прочертил линию до своей груди:
– Вот до каких пор дорос! Мне по грудь! А я ещё подумал, когда наблюдал за борьбой: если бы ты умел злиться, ты покалечил бы Фильку.
Лягушонок вспомнил свой испуг:
– Так он меня… так он же меня чуть не задушил. Кха-ква, – закашлялся он.
– «Чуть» не считается, а то, что ты стал в два раза больше Фильки, – считается. И не обижайся ,что он не поиграл с тобою. Ему некогда. У него подружка появилась… Удивительного в этом ничего нет, так что захлопни, пожалуйста, рот, а то засохнешь.
Лягушонок закрыл рот, но тут же и открыл:
– А если бы цапля тебя съела? Ну тогда! Помнишь? Ему давно хотелось спросить об этом друга, но все как-то неудобно, как-то неурочно, да и вообще… А здесь сам Жаб отметил ладошкой, как он вырос. Значит и вопрос по росту.
Жаб пожевал губами и сглотнул.
– Ты спросил, что если бы цапля меня съела? – Он глянул вниз на спешащего муравья, слизнул его и ответил:
– Значит, съела бы! – посмотрел в глаза Лягушонку. – Однако не съела! И получается, что жизнь состоит из съеденных и несъеденных. Она всё вместе. Ясно?
Лягушонок помолчал. Помолчал ещё. И ещё помолчал.
– Это ты сказал, что я вырос. Даже показал на сколько. Но я прослушал ответ, и он мне не по росту. Ни к берегу, ни от берега. Выходит, нужно ещё подрасти. И если ты не против, мы могли бы поиграть. Тогда и расти быстрее.
Жаб согласно кивнул, но прежде достал тетрадочку и записал: «Мир – красивая обложка книги про войну. Но Лягушонку это ни два ни полтора». Закрыл тетрадочку.
Остаток дня они играли в прятки, в догонялки, в кто самый зелёный?
Выигрывал всё время Лягушонок. Он был по-настоящему счастлив.
По-настоящему счастлив оставался и Старый Жаб.
ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ
Цветок был махонький - премахонький, просто крошечный. Жёлтая точка сердцевинки, и вокруг белые реснички – младшенькая дочка ромашки.
Лягушонок не мог глаз отвести.
После сумасшедшей ночи с оглушительными громами, молниями, мощным ливнем, где каждая капля величиной с голову… Пережить всё это, забыться сном и вернуться в сияющий мир солнца, а перед тобою… Он протянул лапку и цапнул за стебелёк. Цветок кивнул, и нежный аромат поплыл невидимым облачком, позволив себя вдохнуть и выдохнуть… «ква-а»!
Ничего более слабого, ненужного, несъедобного Лягушонок и представить себе не мог. Но это был подарок.
Так сказал Филька.
Подарок от бабочки.
Значит, он всё верно загадал на падающую звёздочку. И на него обратили внимание.
Вновь объявился ядовитейший из ядовитых. Подозрительно оглядел обалдевшего Лягушонка с ромашкой в лапке:
– Спорим на слона!
– Что значит спорить на слона? – Лягушонок аж оторопел.
– Ну, если выигрываю, делаю тебя слоном.
– А если я выигрываю? – выпалил Лягушонок.
– Тогда не делаю тебя слоном.
Филька задрал лапку и посмотрел из-под неё далеко-далеко.
– Ну что? Будем спорить? – почти пропел он.
Лягушонок часто задышал. Спорить с тем, кто окончил школу. Целых два! Явный проигрыш.
– Не будем. Не будем спорить.
Друзья помолчали.
– А кто или что значит «слон»?– разомкнул тишину Лягушонок.
– Это самый высокий, самый большой, самый сильный зверюга. Уши, как огромные лопухи и до самой земли нос.
Лягушонок попытался представить диковинного зверя, но, как ни старался, воображение рисовало или большие лопухи или длиннющий-предлиннющий нос – вместе не умещались.
– Да, – пришлось ему согласиться, – очень большой зверюга, в голове не укладывается.
– А что я тебе говорил! – Филька старательно выпятил грудь.
– А ещё ты говорил, что своими глазами видел, как бабочка принесла цветок. Надо было тут же меня разбудить.
– Бестолку! Я тебя целых два солнца будил. Маленький, а спишь как слон.
– А как я скажу ей «спасибо»? А подарок? Мне тоже надо сделать подарок. Ну, не знаю! Как теперь быть?
– Закакал. Как? Как? Да никак! Улетела!
У Лягушонка отвисла нижняя губа. Филька замолчал, потёр один глаз, потом другой и уже неторопливо продолжил:
– Лето кончается. Улетела. Одни улетают, другие уходят. Пришла пора и мне уходить.
«Всё когда-нибудь кончается», – от этой мысли Лягушонку сделалось тоскливо.
– А тебе куда уходить?
Спросил и представил себе: два леса, Большое поле, Нижнее болотце и ни одной бабочки. Ни одного жука, осы, муравья, ни одной цапли, ни Старого Жаба, ни комара…
Филька оценил выражение на лягушачьей мордуленции как горе. И предложил:
– А давай-ка разыщем Старого Жаба.
И они опрометью бросились искать приятеля.
НОЧЬ. УТРО. ДЕНЬ. ЛУНА
Старый Жаб досмотрел сон. Проснулся, проверил, в каком месте на небе Луна, убедился, что до рассвета далеко, и сомкнул веки. Он пересмотрел тот же самый сон во второй и четвертый раз. От начала и до конца. Просыпаться не торопился. Решил поразмышлять. Когда думаешь с закрытыми глазами, ничего не мешает, даже сам не можешь себя отвлечь, тебя как бы нет рядом. Конечно, ты есть, но в то же время тебя нет. Ты здесь и не здесь. Ты не проснулся в этот мир, ты не открыл в него глаза, не включил звук.
Пока сплетались и расплетались мысли, сон стал забываться. А когда Старый Жаб спохватился от сна, остался самый кончик: остров Мадагаскар.
«Вот оно! Наконец-то всё сложилось! Отправим Фильку в посылке. И никаких промозглых осенних дней, никаких заморозков на почве, которых ни один жук не смог бы перенести. Упакуем, надпишем адрес и… пусть поживет в тропическом климате. Ядовитейший из ядовитейших».
– Эрибуза!
Неожиданно прозвучавший голос заставил Старого Жаба подпрыгнуть. В отличие от лягушек и жаб, у жуков нет языка. Потому и голос у них похож на… если потереть камень о камень или просто стукнуть камнем по голове.
Жаб прислушался, Филька поучал Лягушонка:
– Эрибуза какая-нибудь тюкнет тебя в морду, и ты не герой. Такое с каждым может случиться. А чтобы подобного не произошло, ходят в школу, набираются ума-разума, как я, например. И Эрибузу близко к себе не подпускают.
– Всё! Убедил! – стал отбиваться Лягушонок. – Как проснусь, так и пойду. И пойду… А сейчас, если ты не забыл, мы ищем Жаба.
– Проснёшься? Можешь не просыпаться: каникулы начались. И никуда не пойдёшь и не пойдёшь. Не допрыгнуть.
– Не повезло! – Лягушонок демонстративно закатил глаза. – Какая досада! Сердце надрывается, как хочу в школу!
– Но каникулы закончатся, – Филька выдержал паузу, – и закончатся очень скоро.
Лягушонок выдохнул весь воздух:
– Хоть не просыпайся!
– А будешь уроки пропускать – затупишься! Снаружи растёшь, а мозгов на один раз…
Филька не успел договорить: Лягушонку так надоели нравоучения насекомого, что он неожиданно для себя навалился всем телом на жука и полностью отгородил от мира. Досчитал до двух: – рраз! два! – и отпрянул. Жук не двигался. И вообще не подавал признаков жизни.
Такого казуса Лягушонок не предвидел. А тем временем события набирали обороты: скрученная в колечко веточка распрямилась и оказалась изящной змейкой. Змея подняла голову, и вот уже уставились глаза в глаза. В одном дыхании ветра промелькнули прожитые дни и ночи и… густая серая пелена накрыла мир.
– Филечка, дружище, беги, – прошептал Лягушонок, – змея!! Ничего не вижу…
Больше не понадобилось ни буквы. Филька подскочил как ужаленный, сообразил, что бежать поздно, и вот тогда-то: злость на судьбу за то, что он маленький, что он не ядовитый, злость на друга, что тот собирается пропускать уроки и жить дурак дураком, злость на то, что в последней игре он застрял на третьем уровне… И тут все злости сложились. Сложились в жуткую ЗЛОБУ с ушами, как огромные лопухи, носярой до земли, и выстрелила она во врага грубыми, бранными, оглушительными словами.
– Тра-та-та…
Змеюга извернулась, словно оказалась в высоковольтной зоне линии электропередач, и, о, чудо, к Лягушонку возвращалось зрение. И тут что-то невообразимо огромное рурухнуло с неба. Между змеёй и друзьями собственной персоной возник Старый Жаб. В каждой лапе он держал по заострённой с двух сторон палочке орешника.
Враг тотчас же испарился. Был – и не стало. Филька принялся с повышенным вниманием осматривать заостренные палочки. Трогал и представлял их в действии.
– Это «воткнутики», – пояснил Старый Жаб.
За пятнадцать вдохов и выдохов Лягушонку открылось, что это их верный друг брякнулся сверху, а не ужасная Эрибуза. Еще пять вдохов и выдохов придали Лягушонку смелости задать Старому Жабу вопрос мучивший его не один день.
– Скажи, откуда взялся клоп?
– От других клопов, – поспешил ответить Филька.
– Это я сам знаю. А самый первый? Самый первый клоп откуда взялся?
Филька, как и Лягушонок, застыли в ожидании.
Было покойно. В расползающихся сумерках ярче и ярче разгоралась луна. И не заметили, как в их головах любопытные сны заняли лучшие места.
И СНОВА ДЕНЬ
Мелководная часть озера за лето успела зарасти камышом и осокой, и лягушки облюбовали новое местечко, но и на новом месте переквакивали старые сплетни. Ловили редких теперь комаров, похвалялись друг перед другом в том, что было и чего не было. Так одну и ту же историю приходилось слушать тысячи раз – сколько лягушек, столько и римейков одной лягушачьей жизни.
– И как им не надоедает! – возмущались все нелягушки.
Филька молчал. Не видя разницы между пустой болтовнёй и осуждениями, он увлечённо мастерил что-то наподобие воткнутиков Старого Жаба. Не получалось, хоть вовсе не смотри.
– Эх-хэ-кэ, – приговаривал он, безуспешно пытаясь заточить кончик прутика о серую каменюку.
Лягушонок терпеливо ждал, когда на него обратят внимание, но на пятой, стёртой в пыль, палочке не выдержал:
– Не понимаю! Почему в минуту крайней опасности ты не сделал меня слоном? Я точно бы затоптал змеюку. Я бы…– и Лягушонок вобрал в себя весь видимый ему мир.
– Даже в страшном сне не смогу представить себя болтуном, как эти квакушки, – ушёл от ответа жук.
– Ты жизнями рисковал! – взорвался Лягушонок.
– Хочешь правду? – Филька промолчал несколько слов и закончил вслух, – Я её пожалел!
Червяк, которого в любой момент могли слопать, перестал вгрызаться в землю. Паучок, мирно качавшийся на тарзанке, с размаха ударился о ветку. Кузнечик повалился в траву и сучил ножками.
– Ты в своём, это… – у Лягушонка отключился и снова включился мозг, – в своём уме? Как можно пожалеть ЗМЕЮ?!
– А представь!!– Жук напустил на себя солидный вид.– Я сделал тебя слоном. Огромным! Большеухим! Длинноносым! И ты втаптываешь до мантии Земли,– выдержал паузу,– маленькую, голодненькую гадинку? – Жук выдержал еще одну паузу. – Своими вонючими грубыми ножищами? А?
И Филька развёл в стороны лапки, приглашая дикую природу в свидетели.
– А вот и стал бы! Ещё как стал бы! И так её! И так! И вот так! – Лягушонок явственно представил себе всё перечисленное и в ужасе зажмурился.
– Стоп! Стоп! Уже затоптал! Остановись! Вспомни, пожалуйста! В тот момент в тебе кричал дикий страх. Ты готов был убить. И убил бы… Но страх прошёл. Прошёл, я спрашиваю?
Мир молчал. Молчали лягушки в озере. Без единого звука метались по небу птицы. С дерева сорвалась засохшая ветка и падала, и падала, и падала…
– Ну что, «СЛОНИЩЕ», в молчанку будем играть?
Лягушонок разожмурился и разжал кулачки:
– Похоже, ты прав. Слоном я бы её точно пожалел. Да я бы её и разглядывать не стал. Я же вон был бы какой!
– А будучи маленьким, убил бы?! М-м? Ну?..
У бедного Лягушонка пересохло во рту. «Что за пытка? Чему их там в школе учат, что они всегда правы? Даже когда не очень».
А Филька рушил последние сомнения приятеля:
– Дело вовсе не в том: справишься ты со змеёй или нет. А в том, чтобы не испугаться. Вспомни Старого Жаба. Змея точно приняла его за СЛОНА, только её и видели.
И жук футбольнул бесполезные прутики.
– Как они мне надоели!
ПОСЛЕ ХОЛОДНОЙ НОЧИ
У Лягушонка болел живот. Мучительно долго. До слёз нестерпимо. Старый Жаб притащил с солнцепека плоский черный камешек и втиснул под Лягушонка. Тепло горячей волной растворило и утащило боль.
– Как же у меня грызло в животе, – первое, что вымолвил он, когда очухался.
– Маяться животом в молодости можно счесть за удовольствие – хмыкнул Жаб и стал натирать зернышком бузины пяточки друга – левую, правую…
– А разве в старости живот не болит? Это ж здоровски – дожить до такого счастья!
– В старости болит всё! –возразил Жаб.
– Э-эй! Вы меня искали?! – Громкий, бодрый голос Фильки никак не вязался с медленными движениями его лапок. – Надо же какая холодная, промозглая ночь! Так и солнце остынет, последние денёчки греет.
– Зато, когда солнышко улыбается, на душе становится радостно, – боль в животе исчезла, и Лягушонка умиляло всё на свете.
– А если солнце и холодно до смерти? – рассердился Филька.
– А если холодно и солнце одновременно, получается «холодная радость», – нашёлся Лягушонок.
Жук повернулся к Жабу:
– Ты понял? Нет, ты понял?!
Старому Жабу совсем не улыбалось оказаться в роли арбитра и он отрицательно мотнул головой: «не понял».
– А тогда кто в твоей тетрадочке навалякал, что «наступят страшные времена, когда умные будут не нужны дуракам?». Получается – допрыгались? Ни в школу не ходит, ни меня не слушает. Сам с усам! У него, видите ли, «холодная радость»…
– Погоди ругаться! Мы тебя наперегонки искали! – Старый Жаб чихнул. – Правду говорю. И Лягушонок искал, и я. Торопились, чтобы до холодов, до заморозков отправить. На Мадагаскар! Там всегда тепло…
– И там на таких умных никто не обижается, – скороговоркой добавил Лягушонок.
– А найдешь, кому помощь предложить, – уже не одинок! – закончил Жаб.
Чёрная туча затянула полнеба. Лес, из которого солнышко вставало, был всё ещё в свете лучей. Зелёные иглы, жёлтые, рыжие, красные листья фантастическим костром отражались в озере, второй лес, в нём солнышко укладывалось спать, потемнел и уже раскатывал потёмки на весь мир.
Порыв ветра обрушил на друзей мелкий, колючий дождь, в мгновение остудив воздух.
– Мордадон! – объявил Жук. – Он приходит с последними дождями. Ужасно колючий и холодный. Вгоняет всё живое в спячку. Ему даже сны послушны. Случается такой красоты сон, что и просыпаться незачем.
От внезапно наступившего холода больше не хотелось ни разговаривать, ни думать, ни шевелиться. Ветер сник, дождь прекратился. Тишина звенела в ушах. Оба леса укутались в ночь.
МАЛЕНЬКИЙ ДЕНЬ
Небо, как вода в озере, – синее синего. Хотелось нырнуть в него, но нырять вверх ни у кого не получалось, хотя некоторые пробовали.
«Некоторыми» был сам Лягушонок.
Иногда он подолгу всматривался, не мелькнёт ли нос какого-нибудь более удачливого лягуша, сердце замирало в ожидании, но ни носа, ни хвоста, ни пузырьков, ни тени…
– Ты что в небо уставился? – Бесцеремонно вторгся в мечты Филька. Мало этого, что-то тяжёлое ударило Лягушонка по лапке.
– Я тебе телефон приволок. С автоответчиком. Дозвониться в Мадагаскар – дело стрёмное.
– Чего-чего? – не понял Лягушонок.
– А ты подумай! Ну кто из нашего леса догадается позвонить в Мадагаскар? Можешь дальше не думать!
Филька посмотрел вверх, вниз, снова вверх и предложил, уже не глядя на друга:
– В общем, как только отправите меня посылкой, оглянуться не успеете, как холода подкатят. Жабы успеют попрятаться, зарыться, Старый Жаб так на самое донышко Трухлявого пня, тебя сморит сон под какой-нибудь корягой. Но прежде чем придёт сон, сделается так тоскливо, хоть не живи… А грустно, как мне сейчас. Вот тогда вспомни наш разговор и включи автоответчик! Ясно?!
– Ничего мне не ясно! – Лягушонка рассердило, как все было не ясно. К тому же – голодно.
– Вот вы где! – Старый Жаб подпрыгнул поближе, разжал одну лапку, и все увидели двух осенних мушек. – Лопай, пока не улетели!
Лягушонок слизнул с ладошки угощение. Жаб разжал другую лапку, и паучок без подсказки отправился догонять мушек.
– Вы не живёте! Вы едите! И получается, что правильнее говорить не «жабы в неволе живут до тридцати шести», а «жабы жрут до тридцати шести».
– Слышь, учёный! – Стрый Жаб обтёр лапки о землю. – Пошли упаковываться!
И Жук Филька, и Лягушонок отправились за Старым Жабом.
Только к середине дня добрались до огромного преогромного дерева.
– Дуб, – указал Жаб,– самое крепкое дерево.
Казалось, они растратили все силы, но предстояло самое главное: отыскать пустой желудь. И нашли. Жаб снял с него шляпку и заострённой веточкой ткнул в малюсенькую точку, расширил до дырочки и высыпал из скорлупы труху, к великому удивлению непонятно откуда достал чистенького, беленького яблоневого червячка и запустил через отверстие в жёлудь.
– Обещал, ему что не съем, если вычистит плод, – объяснил он Фильке, открыл тетрадочку, нашёл адрес и тут же переписал на орех: «261 Мадагаскар».
Червяк высунулся сообщить, что всё готово. Из белого и чистого он превратился в грязно-коричневого.
– Вылезай! Я своё слово держу! – Старый Жаб вытряхнул его на жёлтый лист, и пригласил Фильку занять помещение, потом смолой залепил вход, оставив почти незаметную щёлку для воздуха.
Солнце опустилось до верхушек деревьев второго леса, когда посылка была отправлена. Странное чувство нахлынуло на друзей. Не сговариваясь, они попрыгали в разные стороны. Скоро нельзя уже было расслышать ни мощных шлепков Жаба, ни мелких шлёпиков Лягушонка.
ДОБРОГО ДЕНЁЧКА!
Свет то брезжил, то пропадал, холодный ветер с удвоенной силой гнал тьму, и где кончался день и начиналась ночь, можно было не гадать – одинаково холодно.
Невидимая сила вдавливала спину в живот и прижимала к земле, лишая возможности прыгать.
Лягушонок устал. Он бесконечно долго полз, упираясь задними лапками в любой комочек, травинку, ямку или трещинку. Он в тысячу последний раз напрягся… и провалился в мышиную норку. Сверху посыпались камни, земля, песок. Ветер прекратился, голова кружилась, хотелось спать.
Поиски Старого Жаба ни к чему не привели. Стало быть, Филькино письмо останется тайной и много-много буквочек перезимуют непрочитанными. И Лягушонок почти пожалел, что не научился складывать из них слова.
Ему впервые не хотелось есть. Он почти насильно представил себе толстенького, щекастого, медлительного комарика и тут же прогнал из головы. Улыбнулся. Улыбка позвала улыбку, и он рассмеялся: вспомнились Филькины анекдоты про училку. «Старею – подумал Лягушонок, – смеюсь над тем, над чем раньше не смеялся».
Смех придал сил, и он протиснулся в глубь норки. Подвернулось удачное местечко, можно было освободиться от письма, от автоответчика… Лягушонок нажал на клавишу… и Филькин голос поплыл по всему подземелью:
– Вы не дозвонились до своего друга по лучшей из причин: он отправился приветствовать солнышко, крикнуть ему «доброго нам денёчка»!
– Доброго нам денёчка! – повторил Лягушонок и сладко зевнул…
ДЕНЬ ИЛИ НОЧЬ
Верхний слой трухи был влажным. Изрядно повозившись, Старый Жаб смог- таки закопаться почти до нижнего слоя, где от берёзового пня отходили могучие корни, почти не тронутые гниением.
Жаб перебрал в уме картинки. На одной – он и Лягушонок отправляют посылку на Мадагаскар, на другой – он спорит с Жуком.
Да, жаркий получился спор. Рыжие муравьи сгрызли заветную тетрадочку. А Филька заступился:
– Прочесть книжку или её съесть, главное, чтобы от неё польза была, – вот и все его аргументы.
– А муравьям очень даже понравилась. «Сытная книженция».
И Старый Жаб задумался о разнице в обучении в школах: в его время (как же давно это было) и сегодня.
И ещё одна картинка: Филька, напрягаясь изо всех сил, притащил малюпусенькую ромашку, подложил под бочок спящему Лягушонку. Потом расскажет, что сама Бабочка оставила Лягушонку подарок. С одной стороны, Жук наврал, но с другой… Уж и не вспомнить, что он тогда записал в своей тетрадочке.
Истомный покой. Старого Жаба переполнила благодарность, и он её подумал: «Лягушонок пообещал и сдержал слово». Сердце переключилось на самую низкую скорость, и мир, как другая планета, больше не требовал к себе внимания. Даже сны улеглись рядом. В ту ночь берёзовый пень припорошило первым снегом.
Неподалёку, в лабиринте мышиных ходов, сладко похрапывал Лягушонок. Перед тем как смежить веки, он воздал хвалу всему, что познал. Попросил Неизвестно Кого, чтобы оберёг Фильку, а Старому Жабу…хрр…хрр…
А дальше далёкого, на самом Мадагаскаре, Жук Филька рассказывал Зелёной Гадюке о своих «друзьях - полярниках». Как и вчера и позавчера и позапозавчера, на самом интересном месте он обрывал повествование колдовскими словами: «дослушаешь завтра» и спокойно засыпал. Он твёрдо запомнил, что главное не в физической силе, главное – не струсить.
