***
Спит Адам в саду соседском
на цепи колодезной,
спит Адам, и только сердце
изнутри колотится.
Рвётся бедное зачем-то,
где искать его к утру?
Разнесёт, рассыплет в щепки
грудь его, как конуру.
Выйдет дедка с коромыслом,
а цепочка порвана,
посвистит, потом присвистнет,
сапогом потрогает.
Спит Адам, а снег не тает,
намерзает возле рта,
и волчица вырастает
из адамова ребра.
***
Девочки идут на лыжах,
мальчики – в военкомат,
белый дым летит пожиже,
серый – гуще во сто крат.
Серый топится соляркой,
как в потёмках, в том дыму
кочегары в кочегарках
крутят серую махру.
Белый топится дровами –
невесомый, точно вата, –
над девчонок головами,
и над станцией юннатов,
и над флигелем больничным,
точно снег, его крошат,
выбирает симпатичных,
забирается под шарф.
На крылечке две медички
быстро курят, кривят рты,
разгоняя рукавичкой
серый дым и белый дым.
***
След самолёта – ребристый,
как по доске стиральной,
вниз облака стекают,
пенится всё вокруг.
Как тут остановиться?
Мир, точно фартук, засален,
и баба Галя стирает –
белую пену смывает
с красных варёных рук.
В тазиках у колонки
треники и сорочки,
льётся вода проточная
в разнокалиберный сброд,
старенькая болонка –
хочешь ты тут, не хочешь,
мыть тебя, Рекс, не потчевать! –
ждёт обречёно очередь,
нервно свой хвост жуёт.
Льёт баба Галя синьку,
вот уже тёмно-сине
небо схватилось цепко,
сохнет, висит на жаре,
гладит – ворсинка к ворсинке,
чтобы подольше носилось,
чтобы держалось крепко
на голубых прищепках
в пахнущем мылом дворе.
***
Когда, когда приснится это лето,
когда, когда оно ещё придёт,
чтоб целовать цветки, как сигареты,
и набивать их лепестками рот?
Их кожу тонкую пощёчины хлестают,
они растут, как на щеках горят,
я не плююсь такими лепестками,
я их глотаю, прячу внутрь себя.
Не потерять шмелям меня из вида,
жукам не заблудиться надо мной,
я здесь – цветками жёлтыми набита,
я здесь – налита розовой водой.
И так упасть, так заблудиться в этих
цветках – шмелей, жуков круговорот! –
как могут только мёртвые и дети,
всё дорогое прячущие в рот.
***
Ночью приснится тебе музей,
зверь краеведческий, тигр саблезубый,
только барашков бессонных успей
ты от него под подушку засунуть.
Все пересчитаны, сложены в ряд,
– жутки полоски матраса! –
вот они тут, под подушкой, сидят,
только один – потерялся.
Здесь новогодний у них карнавал,
сон твой парит дирижаблем,
только барашек один упал
из рукава пижамы.
Утром проснёшься – мурлыкает кот,
свесилось небо в окошко,
а по нему потеряшка идёт
в розовых тоненьких рожках.
***
Когда твоя девушка спит, то её обнимает лисёнок,
набитый крупой синтетической, точно искусственным снегом,
он так обнимает её, что бывает почти человеком,
с блаженным, как сон, выражением морды весёлой.
Когда твоя девушка спит, то её обнимает лисёнок,
он глаз не сомкнёт, он таращится в тёмный простенок,
он помнит забытое ею из утренников и сценок,
он кашей детсадовской пахнет тревожно спросонок.
Когда бы он мог, она ела одни шоколадки,
солёная хрунка, зелёнкой набухшая ватка,
и ты никогда бы не сделал ей больно и сладко,
не больно – не больно, не сладко – не сладко – не сладко.
***
Эти длинные-длинные, эти ситцевые облака,
это солнце, что пело вам,
эта девочка сделана из сгущённого молока,
до чего она белая!
С этикеткой джинсовой Сухонского МК,
с голубою заплаткою,
эта девочка сделана из сгущённого молока –
до того она сладкая.
Мутный берег кисельный плывёт и дрожит,
и над кухней походною
вьётся сладкий дымок, точно старенький джин
с голубою бородкою,
и спускается вниз, где густеет вода,
сквозь верёвки и колышки,
где её для тебя, как всего и всегда,
остаётся на донышке.
***
Где два кота в кустах дрались,
там пух и перья драки,
сирень рассыпана, как рис,
наложенный собаке.
И в ночь уходит, побеждён,
облезлый старый кот,
собака дрыхнет под дождём
и ухом не ведёт.
И трепыхается, парит,
как будто бы живой,
забытый тонкий силуэт
на нитке дождевой.
Как на верёвке бельевой,
колышется слегка,
не видно – белый, голубой? –
сирень иль облака?
То у тебя под окнами –
лютики-цветочки,
кружева намокли там
у твоей сорочки.
Под твоей сорочкою –
ни дождя, ни тени,
облетает клочьями
белое с сирени.
***
пока кто-то там где-то там тебя поджидает,
у тебя на шее голубая рыбка живая,
голубая жилка живая.
я тебя слишком сильно к себе прижимаю,
но в тебе, как в воде, очень быстро всё заживает,
и любая вода под прозрачными плавниками,
не прикасаясь к тебе, сквозь тебя утекает.
голубая рыбка бьётся, дрожит, мелькает,
её можно поймать на сбившееся дыханье
невесомым выдохом, сохнущими губами
или просто голыми, точно вода, руками,
отделив от других – всего лишь пока мальков,
её можно поймать, её можно поймать – легко.
рыбка, рыбка, чудесная рыбка моя,
голубая форель, серебро на солнце,
как не пораниться о тебя,
не уколоться?
***
Фотографического аппарата
вылетит птичка и сядет обратно,
белую вату и серую вату,
в небе положенную аккуратно,
точно в аптекарской склянке под гнёт,
то раскопает, то подоткнёт.
Вылетит птичка – останется лето
в брызгах из водного пистолета,
где ты стоишь, закрываясь от ветра,
в списке желаний настолько заветных,
что и русалке в фонтане драмтеатра
кажешься невероятным.
