Тебе развязывают глаза, и ты видишь перед собой гадко улыбающегося человека. Этот человек одет в военную форму. Однако, как бы ты ни старался, тебе не удается понять, к каким именно войскам он относится и какое носит звание. Не сказать, чтобы ты хорошо разбирался в знаках воинского отличия, но его форма кажется тебе странной.
На нем черный пиджак, на плечах нашивки. На первой изображен большой золотистый скорпион, вонзающий жало в крошечного человечка, на второй — шесть звездочек. Брюки черные, с такими же нашивками на коленях. Под пиджаком красная рубашка. На голове фуражка с эмблемой скорпиона. Все это кажется тебе незнакомым — и эмблема, и форма, и гадко улыбающееся лицо. И тем не менее ты чувствуешь, что теперь все это займет очень важное место в твоей жизни.
Постепенно ты начинаешь различать и другие объекты: свет лампы, висящей за головой военного, длинный коридор, который тянется у него за спиной, черные кирзовые сапоги военного, мокрый и грязноватый каменный пол, на котором он стоит. Внезапно ты понимаешь, что и сам стоишь на этом полу, причем руки у тебя связаны. Губы военного раздвигаются, улыбка становится еще более гадкой. Ты ждешь, когда он заговорит. Проходит несколько минут, но он продолжает молчать. Тогда ты открываешь рот и берешь инициативу в свои руки.
— Где я? — спрашиваешь ты, глядя на отвратительные губы военного.
— В гостевом зале.
Голос его еще более омерзителен, чем улыбка. Это сладкий, тихий голосок, обладателем которого вполне мог бы быть научившийся говорить тарантул.
— Что я здесь делаю? — ты смотришь в холодные, подернутые слизью, рыбьи глаза, коим чуждо всякое выражение.
— Готовитесь к вводной экскурсии.
— Как я здесь оказался?
Говорящий тарантул некоторое время молчит, и это дает тебе возможность напрячь память и попытаться выудить ответ самому. Но ничего не выходит: в голове лишь смутные картинки, вспышки, как на экранах игровых автоматов.
— Вы действительно желаете это узнать? — не переставая улыбаться, произносит, наконец, военный.
— Конечно. Я ничего не помню. Что со мной произошло? Что это за помещение?
Ты осматриваешься. То, что ты видишь, похоже на длинный подвал. Подвал, в котором сыро, ободрано и убого.
— Есть два пути, — говорит военный. — В первом случае я ознакомлю вас с ожидающими мероприятиями, не раскрывая секретов. Этот путь менее болезненный и более простой. Во втором случае все вопросы, которые у вас появятся, будут удовлетворены. Этот путь более труден. Впрочем, не скрою, для общества предпочтительней, чтобы вы выбрали второй путь. Общество, на мой взгляд, не может позволить себе роскошь жалости по отношению к таким людям, как вы. Тем более что жалость в этом случае будет противоречить смыслу назначенных вам процедур. К сожалению, в наших рядах еще встречаются гуманисты, переходящие в своем гуманизме все разумные границы, именно им мы обязаны существованием первого пути и состоянием беспамятства, в котором вы сейчас пребываете.
— Что ж, тогда я выбираю второй путь. Я хочу, чтобы вы ответили на мои вопросы.
— Прекрасно! — военный складывает ладони вместе, будто восторженный драматург, наблюдающий за тем, как играют его пьесу. — Я тронут вашим правосознанием! Ужасно приятно, когда субъектов вроде вас посещает чувство ответственности перед обществом и готовность понести заслуженное наказание.
— Заметьте, я все еще не понимаю, о чем вы говорите.
— Это не страшно. Раз уж вы выбрали второй путь, эта деталь легко устранима. Впрочем, вам сначала придется подписать документ, подтверждающий желание вернуть память. Ведь к нам вполне могут нагрянуть ревизоры, и в этом случае не хотелось бы, чтобы они подумали, будто вы отвергли первый путь не по собственной воле.
— Что я должен подписать?
— Пройдемте, — военный поворачивается к тебе спиной и идет по длинному коридору.
Ты идешь за ним и думаешь, что, если бы руки не были связаны, ты постарался бы его задушить. Но руки связаны длинными белыми шнурками. Ты силишься их разорвать, но ничего не выходит: шнурки очень крепкие. Все, чего тебе удается добиться, — лишь режущая боль в связанных запястьях. Коридор оказывается длиннее, чем ты ожидал; вы идете уже минут пять, но конца не видно. Всю дорогу вам попадаются валяющиеся на полу старые коробки, ржавые трубы, длинные куски порванных резиновых шлангов. Все стены обшарпанные, освещение ужасное, с потолка льется вода.
Военный останавливается у желтой ободранной двери и, постучав по ней трижды костяшками пальцев, входит внутрь. Ты молча следуешь за ним. Внутри оказывается небольшой кабинет с несколькими столами, заваленными бумагой. Кабинет выглядит чуть более ухоженным, чем подвал, но все равно вызывает отвращение. Ты не можешь смотреть без содрогания на выкрашенные зеленой краской стены, потрескавшийся потолок и безвкусные плакаты, висящие тут и там. Ты внимательно присматриваешься к одному плакату, содрогнувшись от омерзения. Нарисованная на нем женщина в красной рубашке улыбается так жутко, будто ее нервная система только что завершила распад.
— Что, главного нет? — произносит военный.
Ты с недоумением глядишь на него, потом ловишь взгляд, понимая, что обращался он не к тебе. Зарывшись в документы, почти невидимый, за одним из столов сидит маленький сморщенный человечек в сером свитере и огромных очках. От голоса военного человечек вздрагивает, но потом, опознав говорящего, расплывается в широкой улыбке. Теперь вздрагиваешь ты: улыбка — точная копия той, что ты видел на плакате. Ты отворачиваешься.
— Ни-ка-ко-го! — по слогам отвечает сморщенный человечек и начинает громко смеяться. Смех его хлюпающий, чавкающий, нервный.
— Дурак, — говорит военный.
— Ага, — отвечает сморщенный, продолжая смеяться.
— Где у тебя бумага об избрании второго пути? — резко произносит военный.
— Второго? — сморщенный на мгновение замолкает.
— Да, второго. Какое слово тебе непонятно?
— Он решил…
— Это тебя не касается! — произносит военный, и ты видишь, что он с трудом сдерживает смех.
Зато начинает смеяться сморщенный.
— Заткнись, придурок! — говорит военный, но видно, что это не всерьез. Он улыбается.
— Щас! — сморщенный некоторое время копается в бумагах, шелестит ими.
— Ну?.. — нетерпеливо произносит военный.
— Нашел! — сморщенный протягивает военному документ.
Военный подходит к тебе вплотную.
— Готовы? — спрашивает он, помолчав минуту.
— Я должен подписать? — спрашиваешь ты.
— Да, — говорит военный, начиная смеяться.
В ту же секунду к нему присоединяется сморщенный. Если военный смеется приглушенно, то сморщенный хохочет так, будто его щекочут гусиными перьями.
— Так дайте мне тогда ручку, черт вас возьми вместе с вашими смешками! — взрываешься ты.
— Извините, — военный вытирает ладонью выступившие у него на глазах слезы, — не положено.
Новый взрыв хохота. Сморщенный падает со стула на пол, смеется, подергивая толстыми, обутыми в валенки ногами.
Это приводит тебя в ярость. Не желая больше терпеть, ты выходишь из кабинета. Военный тут же бросается за тобой. В правой руке у него зажат документ, в левой — ручка.
— Извините нас, — торопливо говорит он, — это все нервные нагрузки. Не всегда удается держать себя под контролем.
— Старайтесь. Все-таки у вас такая ответственная должность, насколько я понимаю, — произносишь ты.
— Не вам это говорить, — улыбается он, — вот сейчас вернете память, сами поймете. Уж я бы такого никогда не совершил.
— Так давайте не будем мешкать! — срываешься ты.
— Давайте! — он протягивает документ, и ты связанными руками кое-как ставишь кривую подпись в указанном месте.
— Вот и славно! — произносит он, убирая документ в карман пиджака.
— И что теперь?
— А вот… — он резким движением извлекает из второго кармана маленький шприц, ловко снимает с него защитный колпачок и вкалывает тебе в плечо иглу.
— Вы носите в пиджаке шприцы? — спрашиваешь ты прежде чем потерять сознание.
* * *
Ты открываешь глаза и видишь перед собой военного. Он сидит на полу и читает газету. Ты тянешь руки к лицу, чтобы протереть глаза, но руки связаны.
— Проснулись? — спрашивает военный, отбрасывая газету в сторону.
— Да, — с трудом размыкая губы, говоришь ты.
— Вспомнили?
Некоторое время ты собираешься с мыслями… и вдруг действительно вспоминаешь. Эти воспоминания вызывают у тебя гнев.
— Мерзавцы! — говоришь ты, пытаясь подняться с пола.
— Что вы имеете в виду?
— На каком основании вы держите меня в этом подвале?
— Я думал: вы вспомнили… Вы совершили преступление. Подвал является частью будущих наказаний.
— Какое преступление?! Вы меня похитили!
— Вы вспомнили, какое вам было предъявлено обвинение?
— Вспомнил! Самое идиотское, какое можно придумать! Меня обвинили в дезертирстве! И за что? За то, что я отказался идти служить в армию и подыхать за те сомнительные ценности, в которые так верит наше правительство!
— Совершенно верно. За это преступление вас приговорили к казни.
— Да вы с ума сошли?! Какое преступление, какой приговор?! Я не помню даже суда!
— Суда не было.
— Как же, черт возьми, без суда можно вынести приговор?
— Очень просто. Суд ведь, откровенно говоря, — пустая формальность. Приговор, как правило, выносится еще до начала разбирательства. А все, что происходит дальше, лишь некая игра, сродни театральной, понимаете?
Опираясь на ободранную стену, ты встаешь, хотя ноги подгибаются, а в глазах темнеет.
— Я не намерен ничего понимать. Немедленно отпустите меня!
— Боюсь, это невозможно, — произносит военный как ни в чем не бывало, продолжая сидеть на полу.
— Ваши действия противозаконны! Вы не имеете права!
— Ошибаетесь. Это вы не имеете никаких прав.
Ты молча борешься с подступающей тошнотой.
— С того момента как вы нарушили закон, отказавшись идти на войну, вы автоматически лишились всех прав.
Военный некоторое время молчит, потом продолжает вновь.
— Ведь вы не просто отказались служить в армии, как выразились. Вы отказались защищать собственную страну, родину. И нет ничего удивительного в том, что после подобных действий родина перестала относиться к вам как к своему гражданину. А поскольку вы больше не являетесь ее гражданином, то не обладаете и теми правами, которыми обладают граждане. Понимаете?
Ты смотришь на него исподлобья. В глазах твоих горит ненависть.
— Вы дезертир, — произносит военный, поднимаясь с пола.
— А вы — негодяй! — сквозь зубы отвечаешь ты.
— Разве я отказался защищать собственное отечество? — на лице военного появляется все та же отвратительная улыбочка.
— То, что делает правительство, не защита отечества. Это его уничтожение!
— Все дезертиры так говорят!
— Идиот! Я просто не хочу участвовать в убийстве ни в чем не повинных людей. Не хочу делать то, что чуждо моей природе. И если к власти пришли убийцы, я не желаю безропотно исполнять их поручения. Понимаешь?
— Не волнуйтесь. Ничьих поручений вам исполнять теперь не придется. Ваша жизнь, в сущности, уже закончена. А, следовательно, закончены и все дела, обязанность и необходимость исполнения каких бы то ни было поручений. Теперь вы на пути к смерти. Сосредоточьтесь на этой дороге.
— Что за чушь вы болтаете? — тебе удается справиться с собственным телом, ты выпрямляешься во весь рост.
— Как я уже сказал, — произносит военный, — вас приговорили к смерти. Смерть ваша будет нелегкой, ибо смерть дезертира не может быть легкой. Перед смертью к вам будут применены пытки. Моя задача — рассказать вам, что именно вас ожидает, и познакомить с философией казни. Понятно?
— Понятно, — ты осторожно оглядываешься назад в поисках выхода.
— Бегство бесполезно. Любая попытка будет тут же пресечена. На выходе стоят охранники, они тут же переломают вам ноги. Смысла в подобных действиях, как понимаете, нет никакого. Вы не сможете передвигаться, а мне придется ждать, пока для вас изготовят коляску, и можно будет возобновить нашу экскурсию. Если же вы последуете за мной прямо сейчас без всяких глупостей, нам не придется тратить время на пустые хлопоты. Да и ноги вам еще пригодятся. Для ног у нас имеются особенные задачи.
Некоторое время ты раздумываешь над его словами. Соблазн стереть с лица этого уродца улыбку очень силен. Но, если он сказал правду, делать этого не следует. К тому же ты не знаешь, где именно находится выход и куда надо бежать. Взвесив все за и против, ты произносишь:
— Хорошо, будь по-вашему.
— Прекрасно! Тогда следуйте за мной, — улыбается военный.
— Куда именно мы идем?
— Мы называем это место Зал Справедливости, хотя в простонародье оно известно как “камера пыток”.
— Вы собираетесь меня пытать? — ты чувствуешь, как непроизвольно сжимается желудок.
— Конечно.
— Но за что? Я же ничего не сделал!
— Вы отказались защищать собственное отечество, отказались взять в руки оружие, чтобы прогнать нашего общего врага.
— Вашего врага, но не моего.
— Вот видите, вы сами разъединили себя с гражданами нашего государства. Стало быть, автоматически становитесь нашим общим врагом.
— Но даже если так! Даже если рассматривать меня как человека, отказавшегося вставать на защиту дела, которое я не считаю справедливым, за которое не желаю умирать, — разве же это повод для казни? Повод для применения пыток?
— Я же предупреждал, что второй путь пройти будет гораздо труднее. Если бы вы не пожелали вернуть память, то думали бы о том, что вас лишают жизни по справедливым причинам, предполагали бы, что действительно совершили серьезное преступление, которое просто не помните. Но вы выбрали второй путь, вы вернули память. Теперь вам кажется, что в совершенном деянии нет ничего противозаконного. Вам кажется, что вы приговорены к смерти несправедливо. Что ж, в этом и есть сложность второго пути.
— Но я действительно приговорен несправедливо!
— Это заблуждение. Просто ваше понятие справедливости отличается от того, что принято в нашей стране.
— И вы всерьез собираетесь меня пытать? Всего лишь за то, что я отказался брать в руки оружие?
— Пытать вас будет палач. Моя задача — сопроводить вас в Зал Справедливости и раскрыть философию казни.
— Будете рассказывать, пока мы идем к месту пыток?
— Совершенно верно.
Некоторое время ты идешь молча. У тебя в голове крутится лишь одна мысль: нужно дойти до камеры пыток, придушить этого мерзкого типа, найти какое-нибудь оружие (ведь в таком месте обязательно должно быть оружие) и отправиться на поиски выхода. Эта мысль кажется тебе странной иронией судьбы: отказавшись брать в руки оружие для защиты государства, ты вынужден теперь брать его для своей собственной защиты.
— Сколько палачей работает в камере пыток? — спрашиваешь ты, чтобы понять, есть ли у тебя шанс на побег.
— Всего один.
“Уже неплохо”, — думаешь ты.
— Странно, я раньше ничего не слышал про ваше учреждение. И про камеру пыток тоже. Насколько я знаю, смертная казнь не практикуется в нашей стране уже несколько лет. А от пыток вообще отказались давным-давно. Как же вы можете объяснить существование этих вещей?
— Очень просто. Государство не желает пугать своих граждан и раскрываться перед потенциальными преступниками, поэтому официально все выглядит именно так, как вы сказали. И явное законодательство действительно основывается на гуманизме, милосердии и помиловании. Это его основные принципы. Они же доносятся до населения посредством прессы и телевидения. Это успокаивает население и не позволяет потенциальным преступникам сгруппироваться для контратаки.
— Что значит “явное законодательство”?
— Так называется официальное законодательство, доступное для граждан и для зарубежных стран, с которыми мы поддерживаем дружественные отношения, ведь в подобных контактах очень важно выглядеть гуманным государством.
— В нашей стране есть еще и тайное законодательство?
— Безусловно. Именно по тайному законодательству вы и приговорены к смертной казни.
— Но я никогда о нем не слышал.
— В этом нет ничего удивительного. О существовании тайного законодательства знают только военные и государственные чиновники.
— И в тайном законодательстве разрешены пытки?
— Не просто разрешены, а выведены на первое место.
— Безумие!
— Вам этого не понять. Впрочем, не будем отвлекаться на посторонние вещи. До Зала Справедливости идти осталось недолго, а мне еще надо рассказать вам о философии казни.
— Ну что же, я вас слушаю, — говоришь ты, ощутив вдруг сильную сухость во рту и быстрое, почти невыносимое сердцебиение.
— Если говорить кратко, а на основательный, полноценный рассказ времени у нас уже не осталось, то суть казни сводится к восстановлению справедливости.
Ты пробуешь возразить, но военный быстрым повелительным взмахом руки тебя останавливает:
— В данном случае речь идет о справедливости в государственном понимании, а не в вашем.
Ты молча глядишь себе под ноги.
— Итак, казнь есть акт, направленный на восстановление справедливости, ибо совершивший преступление должен быть наказан. Но как наказать того, кто совершил вопиющее преступление? Согласитесь, что просто лишить его жизни было бы довольно глупым решением. Нужна куда более серьезная мера. Мера, которая бы действительно позволила преступнику в полной мере искупить совершенное преступление. Именно для этого разработаны пытки.
— Но это же бесчеловечно!
— Отчего же? Напротив, это как раз очень даже человечно, ведь пытки были изобретены именно человечеством. И разрабатывались они веками, совершенствуясь, отрабатывались все новые механизмы мучения. Нельзя также сказать, что пытки характерны для какого-то определенного сообщества людей, поскольку применялись они в разных странах. Таким образом, можно смело утверждать, что пытки — это изобретение человечества, нашедшее свое применение в разные времена и у разных народов. Стало быть, пытки — это человечно!
— Что ж, в таком случае я не хочу иметь с этим человечеством ничего общего!
— Вот видите, вы продолжаете придерживаться все той же линии поведения! Сначала вы не желали иметь ничего общего с войной, объявленной вашим отечеством, потом с всеобщей демобилизацией, теперь вообще дошли до человечества. Ваша политика, сводящаяся к отрицанию общих правил поведения и противостоянию обществу, не приведет вас ни к чему хорошему. Уже не привела.
— Мне отвратительно такое общество.
— Но я ведь привел вам исторические сведения, сравнительную характеристику, во все времена и во всех странах…
— Вы искажаете и уродуете саму сущность природы!
— Боюсь, вы и здесь неправы. Именно природа дает человечеству богатейший материал для пыток! Именно природа раньше всего стала истязать человека. Возьмите любую болезнь: отравление, зубная боль, перелом руки — разве это не пытка? Даже самый банальный голод — всего лишь подарок природы. Нет, человек не искажал природу, природа есть величайший учитель человека в изобретении пыток.
Сжав зубы, ты молча идешь вперед.
— Ну что, теперь вы скажете, что и с природой тоже не желаете иметь ничего общего? — улыбается военный.
— Не желаю! — говоришь ты, пристально глядя ему в лицо.
— Ваша позиция — это позиция самоуничтожения!
— Хотя бы и так. Лучше не существовать, чем жить по таким законам.
— Что ж, такая возможность ждет вас уже через мгновение.
Военный останавливается и указывает рукой на дверь.
— Мы пришли. Это Зал Справедливости.
Вы делаете еще несколько шагов и подходите к двери вплотную. Военный медленно ее открывает. Ты видишь перед собой широкое помещение, заставленное ужасными смертоносными машинами. В помещении нет ни одного охранника, лишь на скамейке вдалеке сидит тощий палач, которого ты способен уложить одним ударом. У самого входа лежат несколько топоров и мечей. Тебя отделяет от них всего лишь четыре шага, или один быстрый прыжок. Тело уже восстановилось после укола и слушается тебя. Этот прыжок тебе по силам. Ты бросаешь взгляд на ближайший меч. Длинный и острый. Способный за секунду отрубить человеку голову. Военный перехватывает твой взгляд. На лице его, сохранявшем последние пару минут беспристрастность, вновь появляется знакомая гаденькая улыбочка.
— Ну что, — говорит он, — попробуете убежать или до конца будете придерживаться своего мировоззрения?..
Ты молча отсчитываешь секунды.
