Между тем судьба приблизилась к той бурной полосе рифов, что грозила разбить вдребезги нашу столь дорогую мне дружбу, тем более что на рифах нас подстерегала Сирена. Сирена была поэтессой и в данный момент находилась в студенческой столовой. Естественно и то, что Сирена имела зелёные глаза и пепельно-голубые волосы. Это было существо враждебного и коварного пола. Пока что она поражала непонятным высказыванием своих мыслей вслух. Это создавало положения до крайности рискованные и, мягко говоря, бестактные. К этому было трудно привыкнуть. Мысль о недостатке воспитания была отброшена, когда позже стало известно о её происхождении из семьи известного издателя большого научного труда. Илья говорил: «У Вас природное и уродливое отсутствие некоторых качеств». В самом деле, общепринятое как бы отвергалось заранее. Одному нашему знакомому она говорила: «Вы красивый и толстый». Такое соединение эпитетов ей безумно нравилось…
Она жила в маленькой комнате-коробочке. Там были кровать, столик и колченогий стул. Мы трое садились на кровать. Все трое курили, боль¬шею частью в пальто, так как было холодно. Беседы длились долго, до позднего часа. Потом мы двое шли пустынными улицами. Светила луна. Когда мы входили в тень деревьев или дома, нервы были напряже¬ны, можно было встретить патруль, а может быть и еще похуже. Помню длинную тень Ильи в кепке, надвинутой до ушей. Шаги гулко отдава¬лись от старинных плит тротуаров.
Муза Чёрного моря писала стихи мужественной рукой. Она вернулась из Крыма загорелая и гордая дружбой с Максимилианом Волошиным. Стихи были акмеистичны, но по-своему оригинальны и свежи.
Для счастья, для стихов нужно было немного.
… Затем, что светлы пыльные каштаны.
Затем, что нищий весело поет…
Были стихи – переводы из Рэмбо. Никто Рэмбо не знал и не читал. Слово «перевод» внушало уважение, а стихи были хороши.
А что осталось мне в Париже,
И что преследует меня,
Тому, кто хризантемы рыжей
Не отличает от огня.
Тому, кто самой нежной даме
И выплаканной у небес,
Как кошке, чешет за ушами,
Иль груди пробует на вес.
Пока же нас всех объединяла великая страсть к кино. Шёл фильм во многих сериях «Парижские тайны». Мы садились в первых рядах среди одесских мальчишек-«папиросников». Это была публика восторженная и благодарная. Она так вживалась в экран, что предупреждала героиню о приближении злодеев: «Бетина, тикай!». Или напоминали: «Эй, гитару забыл». Весь фильм состоял из непрерывной погони, похищений и освобождений. Изредка появлялся главный герой «Железный коготь» — у него был в самом деле протез в виде когтя. Лица его никто не видел. Позже «Железного когтя» великолепно имитировал Эдуард Багрицкий. Поднимал воротник пиджака, нахлобучивал козырёк кепки на глаза и даже умудрялся изображать железную руку. Импровизировались кадры кино. Илья так же играл отлично разные роли.
Новый, 1920-й год мы встречали у подруги Музы, девушки с профилем Луны. Нос и подбородок у нее сходились под странным углом, действительно напоминавшим рисунок Луны в последнюю четверть, и, однако, всё это было у нее гармонично и мило, включая чёрные, как смола, косы и странное имя Муня.
В отличие от солнечной Музы она была, конечно, олицетворением ночи. Я чувствовал, что моё сердце начинает раздваиваться, так же как и глаза, что было ничуть не удивительно, так как на столе было обильное угощение, включая изюмное вино собственного изготовления и самогон, результат ловкой обманной операции родных Муни. Как тогда пелось в известной песне «Свадьба Шнеерзона»: «…на столе стояло угощение, что стоит крупный капитал…». Там упоминалась и «…мамалыга с видом, точно кекс…». Всё это было похоже. Молодёжь, многочисленные гости и родственники уничтожали быстро всё это великолепие, детали которого трудно упомнить; помню только, что к этому времени я различал именно только детали сидящих рядом, вроде пряди волос, прилипшей ко лбу, или одно стеклышко Илиного пенсне, но целое совершенно ускользало от меня.
Помню 12 часов, когда начались тосты, окна осветились странным заревом, сквозь открытую форточку послышалась дробь ружейных выстрелов, прерываемая раскатами взрывов ручных гранат «лимонок». Казалось, в городе началось мощное и внезапное восстание.
И тут же стало ясно. Это одесский гарнизон встречал новогоднюю ночь бешеной стрельбой. Мы вышли во двор, на галерею нашего одноэтажного дома. Весело щёлкали винтовочные выстрелы и звонко ухали «лимонки». На дворе было пусто, в углу стояла бочка с водой. «Только не надо делать резких движений, – говорил Иля, – а главное, не заглядывайте в бочку…».
Каюсь, я заглянул в бочку. На дне её плавала голубая звезда. Расплата последовала быстро, мне стало плохо.
Вскоре после Нового года как-то утром пришёл Иля и с некоторой таинственностью посвятил меня в планы создания кружка или ассоциации, поставившей задачу ни более, ни менее, как борьба с бездарностью, со всякой надутой посредственностью, пустозвонством и вычурностью. Кружок должен был, действуя тайно, выявлять и высмеивать бездарность во всех её проявлениях. Основным оружием избирался смех. Однако нужна была эмблема для этого сообщества, нужно было имя. Мне предстояло изобразить этот символ. Иля предложил в виде эмблемы силуэт свиньи и тут же его нарисовал, как всегда, очень легко, одной линией, не отрывая руки от бумаги.
Я предложил для большей таинственности расчертить силуэт квадратами, получилась «Шахматная свинья». Это название осталось.
Основателями были Муза, её подруга Муня, Илья Файнзильберг и я. Собирались привлечь еще несколько близких друзей. Была намечена первая жертва – некий молодой поэт. Ему был послан анонимный вызов на свидание. Свидание состоялось в одном из скверов. Незнакомкой был переодетый девушкой один молодой юноша, подходящий для этой роли. Он был снабжён шляпой с полями и вуалеткой, принадлежавшими Музе.
Первое свидание прошло благополучно. Но на втором пылкий поэт довольно восторженно обнял незнакомку, и – о, ужас – грудь, конечно, искусственная, стала грозить падением. Нашему доверенному пришлось спасаться бегством от своего пылкого поклонника, он успел нас предупредить о грозящей катастрофе, и пришлось нам, поскольку мы были поблизости, выступить на сцену. Всё кончилось общим весельем и смехом.
На этом эпопея «Шахматной свиньи», по-видимому, кончилась. Началась новая полоса, связанная с возникновением «Клуба поэтов». Наши свидания втроём понемногу превращались в свидания вдвоём. Я этому противился, но ничто не помогало, это была логика, закон жизни. Сердце моё разрывалось от противоречий. До боли было жалко нашей дружбы. И, однако… это было неминуемо. Я мог только подозревать о всей возможности существования неизвестных мне отношений ещё до моего знакомства между Музой и Илей. О всей их сложности…
Позже Ильф как-то сказал мне: «Влюблённых съединила влюблённого рука». Муза считала Илю «своим созданием»…
До знакомства с нею он работал на заводе Анатра токарем. Она искренне считала, что только благодаря ей, её влиянию он стал таким начитанным, разносторонне образованным и интересным человеком. Она часто говорила: «Иля – это моё создание»… Так ли это было? Он рос, конечно, самостоятельно и инстинктивно, питаясь теми знакомствами и связями, какие он избирал добровольно. Так или иначе, теперь Муза завладела мной целиком. Я уже не принадлежал себе, я был полностью в её воле.
Если раньше я ещё мог доверить Иле кое-какие объективные наблюдения за недостатками Музы, например её немного выдающиеся зубы, её нетерпимость к чужим мнениям или нечто подобное, то теперь это стало невозможным.
Она стала единственной той, которая не подлежит ни суду, ни критике.
Знакомства Музы были обширны и малопонятны. Благодаря умению заводить разговор и полному отсутствию обычных условностей, её знакомства непрерывно расширялись. Каждый новый человек был ей чем-то по-своему интересен, независимо от профессии или социального положения.
