Давно ожидаемый конец наступил в 6.38 утра. Малоразговорчивый от усталости доктор констатировал смерть и назвал время неожиданно писклявым для его мощного телосложения голоском. Медсестра в голубой медицинской пижаме и надвинутом на брови, бодро накрахмаленном колпачке, еле заметно кивнула и накрыла покойную простынёй в зелёный горошек. Выходя из палаты, доктор попросил:
– Только не малюй ФИО зелёнкой у неё на бедре. Лучше бирочку подпиши, а то прозектор сердится и родственники обижаются.
Медсестра снова кивнула. Она молча вырубила монитор, монотонно гудевший рядом с высокой кроватью, и вышла, плотно притворив за собой дверь.
Палата интенсивной терапии хранила следы последних усилий дежурной смены. На столике лежали использованные шприцы вперемежку с ватными шариками и обрывками лейкопластыря. На высоком тонконогом штативе полупрозрачной петлёй покачивалась капельница.
Реанимировали недолго, без особой надежды, по большей части потому, что было положено, ну и на всякий случай. Яркий, но какой-то отрешённо-безрадостный солнечный свет лился сквозь оконное стекло. В палате было пусто, если не считать неподвижно лежащего худенького женского тела под простынёй в зелёный горошек. Монитор безмолвно и безучастно таращил потухший экран в центр палаты.
Вернулась медсестра. Она ступала почтительно тихо, стараясь не шуметь. Приподняв простыню и обнажив белую хрупкую ногу покойницы, повязала на щиколотку клеёнчатую бирку с кривыми синими буквами.
1.
Проснувшись, Елена открыла глаза не сразу. Утреннее солнце назойливо проникало под веки. Она осторожно шевельнулась и с удовольствием убедилась, что боли нет. Вообще не болит, ни капельки. И откуда-то взявшаяся уверенность: боль не просто временно загнана в угол анальгетиками – её не существует. И почему-то Елена не сомневалась, что мучения её больше не возобновятся.
Елена разомкнула веки. Оглядев свою спальню, она попыталась вспомнить, как вернулась домой из больницы. Но память будто споткнулась на длинной веренице однообразно-кромешных дней в онкологии. В голове никаких сведений ни о результатах лечения, ни об улучшении состояния, ни тем более о выписке не содержалось.
Елена медленно сползла с кровати и встала на ноги. Равновесие устойчивое, лёгкость во всём теле – непривычная. Удивительно и очень приятно! Несколько шагов по шелковистому ковру впечатления не испортили. Подспудный страх, что боль снова придёт, улетучился.
Большое зеркало отразило Елену от макушки до пяток. Она искоса глянула на себя. Была готова увидеть серое измождённое лицо, острые костлявые плечи, обтянутые одряхлевшей кожей ключицы, тонкие руки… Но из зеркала смотрела милая стройная розовощёкая женщина. Вполне свежая, разве что растрёпанная и немножко заспанная. И снова можно рассчитывать, что никто не даст ей её возраста. «Ни за что не поверим, какие такие пятьдесят с гаком? – опять будут говорить знакомые и малознакомые люди. – От силы сорок пять, да и то с натяжкой!» И это не лесть. Она и вправду мало менялась с годами – всегда лёгкая, смеющаяся, с задорным огнём в глазах. Вот и сейчас они горят. «Вид цветущий, а вот с мозгом, похоже, полное фиаско, – подумала Елена, рассматривая свою модную девчоночью стрижку. – Надо же, как Альцгеймер помолодел!.. У бабушки провалы в памяти начались лет после семидесяти… А мои-то какие годы… Никак в толк не возьму, когда это меня так подлатали? Экспериментальные препараты, что ли? Может, вспомнится как-нибудь…»
Взгляд Елены упал на окно. Дерево с крупными жёлтыми цветами среди листвы, похожими на тюльпаны, шевелило на ветру руками-ветками. Редкое, прекрасное, любимое «тюльпановое» дерево! Зацвело! И так пышно! Словно в последний раз!
Стоп! Елена подскочила к окну и принялась разглядывать листву. Июнь! Дерево зацветает в июне! А в больницу Елена легла в декабре. Не месяц выпал из памяти, а полгода! Прежде она за собой такого не замечала. Наверняка какой-то побочный эффект от лекарств. Что происходило в эти полгода? Стоит ли вспоминать?
На календаре красненьким окошком был отмечен понедельник, семнадцатое июня. День рождения! Матерь божья, сегодня ей стукнуло пятьдесят семь! Если только она не забыла сменить число вчера. Или позавчера? Или неделю назад?..
От пронзительного звонка в дверь Елена вздрогнула.
Подруга детства Лерка ввалилась в прихожую вслед за огромным букетом гербер и ещё большим плюшевым медведем-пандой. И герберы, и Лерка, и панда – всё показалось до мельчайших деталей знакомым, но в то же время ненастоящим, призрачным…
– С днём рожденья, Алёшка! – взвизгнула подруга тренированным меццо-сопрано школьного завуча с двадцатилетним стажем. «Значит, всё-таки сегодня семнадцатое…» – мелькнуло в голове у Елены. От нарядной Лерки пахло дорогими духами и дорогими сигаретами.
– Да-а, родимая моя! Пятьдесят пять – это вам не тра-ля-ля! – продолжала Лерка, бросив на пол медведя и воззрившись на себя в зеркало у входной двери.
Елена чуть не уронила вазу, в которую собиралась поставить букет. У неё перехватило дыхание.
– Сколько?! – прошептала она.
– Ла-а-адно тебе, Алёшка! Не расстраивайся! Мы с тобой девчонки ещё хоть куда! – не отрываясь от зеркала, утешила Лерка.
А который год на календаре? Её пятьдесят пятый год! Ну, конечно! Ранне-утренний визит подруги, плюшевый медведь-панда в натуральную величину, Леркины духи, розовые герберы, необычайно буйный цвет «тюльпанового» дерева под окном… Это уже было, было, было! А всё, что запечатлела память после этого, после её пятьдесят пятого семнадцатого июня, это что – бред? Галлюцинация? Сон?
Горло сковал ужас. Елена мотнула головой, как будто желая вытряхнуть из неё и бред, и галлюцинации. Но вместо ясности вспышкой озарилось: больничная палата, на высокой кровати тело женщины, накрытое простынёй в зелёный горошек и аккуратная бирка с фамилией на тощей лодыжке.
…Она сидела за кухонным столом лицом к лицу с говорившей без умолку подругой. Физически Елена чувствовала себя прекрасно. И если бы не наваждение, если бы не странное возвращение в давно прошедший день, чудесное исцеление, безусловно, осчастливило бы её…
И тут Елену осенило. На её пятьдесят пятый день рождения в ресторане готовили на заказ огромную фаршированную рыбину. Значит, теперь она должна быть здесь. Елена вскочила и ринулась к холодильнику. Точно, есть… Большой серебристо-серый остромордый осётр на блюде… Ноги у Елены стали ватными. Она захлопнула дверцу холодильника.
– Ты чего сегодня такая подорванная?– удивилась Лерка. – Угомонись давай, тебе вечером целую гоп-компанию гостей принимать! И заметь – без меня. В командировку еду.
Елена посмотрела на подругу. Располневшая и постаревшая, но молодящаяся изо всех сил дама. Броская одежда, блеск бижутерии… Хотя всё ещё хороша, чертовка… Добрая, весёлая любимая Лерка! Елена закрыла глаза и задержала дыхание, противные мурашки забегали по лопаткам… Лерка ведь погибла в прошлом году, на машине перевернулась! В прошлом году? В будущем году? Аккурат после пятьдесят шестого семнадцатого июня…
Елене опять невыносимо захотелось проснуться.
2.
Резкое побуждение словно вскрыло сознание Елены. Она широко распахнула глаза. Лепнина на потолке, припорошенная сероватой пылью. Давно не мытая старинная бронзовая люстра. Едва уловимый запах сырости и более выраженный запах застоявшегося табачного дыма. Так пахнет там, где много курят, но затем тщательно проветривают.
Елена в подробностях помнила этот день. И мерное похрапывание слева подтверждало её подозрение, что это именно тот день, её сорок пятое семнадцатое июня. Она вздохнула, вдруг легко и ясно осознав, что каким-то загадочным образом путешествует по собственной жизни. Может быть, она сейчас в коме и то, что происходит – всего лишь видения, продукт нарушенной работы мозга. Она, кажется, где-то о таком читала…
Или Елену преследуют выкрутасы памяти? Тяжкое психическое расстройство? Стоит, наверное, обратиться к врачу. Нужно позвонить Лерке, у неё весь город в друзьях-приятелях. Елена хотела встать и взять мобильник, чтобы набрать номер подруги. Но тут же поняла, что в год её сорокапятилетия никакой сотовой связи не было и в помине. Но этот факт не обескуражил Елену и не озадачил, а только слегка позабавил. Она даже улыбнулась старой люстре.
Сопение слева прекратилось. «Проснулось моё сокровище генеральское», – с радостью подумала Елена. И правда, артиллерийский генерал Миша Грибов приподнялся на локте, схватил Елену за подбородок и крепко поцеловал в губы. Она отстранилась от него, хотела что-то сказать, но он навалился на неё своими широченными плечами и снова поцеловал. Миша всегда так делал. Брал всё, что ему было нужно, без промедления и без колебаний.
Елена задохнулась в его объятиях. Миша целовал её самозабвенно, отбросив одеяло, ловко и быстро избавившись от её пижамы. Елена вдруг подумала, что после развода она и не помышляла о новых отношениях, тем более о таком бурном романе… Но – нате вам, влюбилась! В самого молодого из генералов, ловеласа и позёра, чуть-чуть романтика, чуть-чуть солдафона, а ещё – упрямца, вольнодумца, но в глубине души – одинокого ранимого мальчика.
– Алёшка! С днём рождения! – прошептал на ухо Елене Миша и надел на её запястье топазовый браслет.
Она даже не посмотрела на украшение, только потрогала его. Разглядывать не было надобности. Ведь она знала на нём каждый камешек, каждый изгиб серебра, каждую бороздку и царапинку… Такой драгоценный подарок, во всей жизни – самый драгоценный!
Вспышка в голове вывела Елену из эйфории: простыня в зелёный горошек, бирка на лодыжке, топазовый браслет на руке, тонкой мёртвой руке. Она не расстанется с ним до самой смерти! До самой смерти! Смерти…
Елена вспотела в один миг и села в кровати, прижимая к обнажённой груди браслет. Миша чмокнул Елену в плечо и, поднимаясь, спросил:
– Кофе варить как обычно? Пойду готовить завтрак в постель. Сегодня тебе как имениннице полагается отдыхать целый день.
Миша направился на кухню, что-то насвистывая.
Елена перевела дух и подумала: «Сейчас скажет – я приготовил сюрприз, но не сдержусь: мы едем кататься на лодке по Днестру».
– Алёшка! – донёсся из кухни Мишин голос, – я приготовил тебе сюрприз, но не сдержусь: мы едем кататься на лодке по Днестру! Ты рада? Ну скажи, что ты счастлива!
Елена снова легла и закрыла глаза. Сколько раз она крутила в мыслях кино этого дня? Сотни, тысячи раз, десятки тысяч! Только теперь совершенно ясно: это и есть её последняя любовь. От такой ясности любовь ощущалась с особой ослепительной силой. Елена до боли стиснула зубы. И из-за чего они расстались с Мишей? Из-за смехотворно ничтожного происшествия? Из-за связисточки в штабе округа, засмотревшейся на красавца-генерала? Елена никогда ревнивицей себя не считала, но тогда её как подменили. Она будто ослепла и оглохла, будто растеряла все свои чувства кроме раненого самолюбия. Она упорно шла к разрыву, как самоубийца к краю пропасти. Дура! Идиотка! Елена сжала кулаки.
Но как бы то ни было, сейчас ей подарен этот день. И можно долюбить, и доласкать, и дожалеть… Сегодня будет Днестр, сизая вода с ивами над заводями, с громогласно умиротворяющим хором птиц, насекомых, лягушек и ветра в камышах. Будет лодка с мотором и вёслами, островок как на фото в туристическом буклете. И Миша, такой пылкий, нежный, неистовый! И брезентовый полог палатки, и шипенье костра, затухающего под струями дождя… Запах прелой листвы, дыма, тройного одеколона от комаров, запах Мишиного пота…
А кроме всего этого будет разговор. Даже не разговор, а несколько слов, но очень важных слов. Елена скажет Мише: «Любимый мой! Я ни за что не хочу с тобой расставаться! Никогда-никогда! А если я сойду с ума и стану похожа на злобную гарпию, не обращай внимания, не слушай и не отпускай меня! Держи меня покрепче, как ты умеешь! Побей, посади на цепь, но не отпускай, заклинаю, мой генерал!»
Елена обязательно всё это ему скажет во время дождя, в палатке на островке, прижавшись виском к его губам. Чтобы он мог чувствовать её пульс, но не мог перебить… Миша, конечно, посмеётся, но когда будет нужно, вспомнит эти её странные слова. И поймёт, что это была вовсе не болтовня опьянённой любовью женщины…
Лёжа нагишом, Елена продрогла. Она встала, набросила на плечи лёгкое одеяло и пошла навстречу кофейному дурману, летящему из кухни.
3.
Елена надеялась проснуться в Мишиных объятиях. Засыпая, она робко думала о том, что теперь, после сказанных правильных слов, время тоже пойдёт правильно и память оставит её в покое. И они с Мишей будут жить да поживать… Если не наяву, то хотя бы в долгом счастливом мираже, так похожем на реальность.
Но, вынырнув из многочасового мгновения сна, Елена поняла, что напрасно тешила себя пустыми надеждами. И сон оказался не многочасовым, а многолетним. Она печально усмехнулась: так прекрасно было вчера, десять лет вперёд. Ведь нынче тоже семнадцатое июня. Судя по запаху краски и клея – её тридцать пятый день рождения. А значит – отнюдь не безоблачный день.
Ремонт, будь он трижды неладен… Да бог с ним, с ремонтом. Всё равно позже, так его и не закончив, она поменяет квартиру на меньшую с доплатой.
…Елена спешила в больницу к маме. Дорога была до тошноты привычной. Будто не существовало после этого дня десятков лет памяти, похоронившей под ворохом мелочей самое главное. Когда-то, впервые переживая этот день, по дороге в больницу Елена уповала на милость провидения, а точнее, на благоприятный результат биопсии. Она надеялась, что маму можно спасти, вылечить, вернуть… Тень былой надежды, жалкий бледный отблеск и сейчас брезжил где-то глубоко в сознании: а вдруг на этот раз результат будет нормальным, а иначе, зачем ей повторно дана возможность пережить этот день?
«Я разделяю ваше нетерпение, – посочувствовал Елене лечащий врач. – Если желаете поторопить ответ, ступайте в прозектуру к патологоанатому. Возьмите гистологию – и ко мне». Елена прошла по утопающему в зелени больничному парку. Вид маленького уютного домика со сказочной двускатной черепичной крышей абсолютно не вязался с табличкой «морг» на двери. Елена пересекла пустынно-гулкий траурный зал, преодолела длинный тёмный коридор. В кабинете патологоанатома слегка пахло формалином и потухшими свечами. Цветы на подоконниках, картины и фотографии на стенах. О предназначении кабинета ничего не свидетельствовало, ну разве что микроскоп на столе и надбитый в нескольких местах эмалированный лоток с десятком мутных предметных стекол. Высокая худая женщина средних лет в белом халате встретила Елену грустной улыбкой.
– Вынуждена сообщить неутешительный вывод, – с тяжёлым вздохом сказала женщина и добавила, – плоскоклеточный рак.
Елена приняла из её рук желтоватый бланк заключения. Бланк дрожал, тихо шелестя. Елена застыла, остановив взгляд на женщине. И вдруг по щекам сурового патологоанатома потекли слезы. И она, только что сдержанная и равнодушная, заговорила срывающимся громким шёпотом:
– Послушайте! Ваша мать очень скоро умрёт! Не повторяйте мою ошибку – пойдите к ней и попросите прощения за всё-за всё! Скажите ей, как тяжело вам её потерять. Пусть она знает, насколько вы цените то, что она сделала для вас, как вы любите её за то, что она отдала вам себя! Я не сделала этого, когда неделю назад умирала моя мама у меня на руках. Я врач и прекрасно знала, что она уходит навсегда, но не сказала ей ни одного нужного слова. Только блеяла какую-то чушь о том, что всё будет хорошо… Я смалодушничала! Уже не исправить, не исправить! А вы можете! Вы ещё успеете!
Они поплакали вдвоём, вытирая салфетками мокрые лица и шмыгая носами. А Елена почти забыла эту беседу. Ей врезался в память страшный диагноз и дрожащий в руке бланк гистологического исследования. Ещё она помнила себя, не чувствующую под собой ног на пути в мамину палату… Так вот для чего ей повторно ниспослан этот день! Чтобы пойти и сказать всё так, как просила та скорбящая женщина. Собрать все силы в кулак, сделать глубокий вдох и… Только вот справиться бы с бегающими глазами, трясущимися руками и дрожью в голосе. А какие придумать слова? Как выбрать нужные из несметного количества пустых и ничтожных?
Елена присела на диванчик в больничном вестибюле. Задумавшись, она даже не сразу заметила рядом с собой молодого человека. Интеллигентной наружности, в очках. Одет он был в тёмный спортивный костюм. Елена подумала, что спортивный костюм совершенно не идёт ему. И лучше бы он надел костюм деловой или, на худой конец, джемпер с джинсами… Где-то она уже видела этот слегка насмешливый взгляд сквозь очки… Хотя в прошлый раз в этом дне они точно не встречались.
Юноша пристально взглянул на Елену и негромко проговорил:
– Блуждаете по прошлому?
Елена содрогнулась всем телом от его, казалось бы, мимолетного замечания. Увидев её замешательство, он любезно пояснил:
– Я хотел сказать, что вы, наверное, погрузились в воспоминания. Или я ошибся? – он хитро прищурился и улыбнулся.
«Какое необычное выражение глаз! Как будто этот парень всех и всё давно простил, и себя заодно простил, чтобы суета не мешала чему-то первостепенному…», – подумала Елена и сама изумилась подобному выводу.
– Ума не приложу, как сказать маме… – начала Елена.
– Что она умирает? – мягко закончил за неё юноша. Елена поёжилась и отвела взгляд.
А собеседник продолжал:
– Да, это сложнее, чем признаваться в последней любви, когда и так всё ясно. Хотя справедливости ради следует сказать – с этим тоже не все справляются. Лучше всего помогает природа, например, лодка и река.
Елена снова вздрогнула и не смогла не посмотреть ему в глаза. Такой молодой, а уже так много понял о жизни! Или просто много знает о Елене?
– На самом деле не столь важно, что вы скажете дорогому человеку, – продолжал юноша с видом старого философа, обожающего читать нравоучения, – страшно помереть в одиночестве и угодить под убогую простынку в зелёный горошек. Просто будьте с ней рядом и обнимите в решающий момент или пожмите руку. Вот так. – Он осторожно взял руку Елены в свою тёплую ладонь и сжал её пальцы так сильно, что их кончики побелели. Елена вырвалась и прошептала:
– Кто вы такой? Откуда вы меня знаете? Вы издеваетесь?
Молодой человек встал и, не меняя чуть насмешливого выражения лица, сказал:
– Проводите больше времени с близкими, мадам! А то не видитесь по полгода, а потом кто-то неожиданно на машинах переворачивается, и уже не вернуть. И не убивайте в себе младенцев. В себе нужно истреблять жадность и эгоизм, а не маленькие жизни! Блуждать по прошлому, как видите, бывает полезно… Глядишь, повезёт, и подправишь кое-что… – бросил он напоследок с извиняющейся улыбкой и пошёл прочь по коридору.
Елена судорожно сглотнула. Она смотрела ему вслед и была почти уверена, что этот парень – плод её больного воображения. Но пальцы… Пальцы всё ещё хранили следы его пожатия. Даже очередная вспышка с картиной больничной палаты и простынёй в зелёный горошек не напугала Елену больше, чем этот диковинный разговор.
4.
Её двадцать пятое семнадцатое июня. Неспешно выплыв из сна, Елена узнала этот день по огромным ромашкам в вазе на столе. Они – от Серёжи, от мужа. За окном пасмурно – монотонный душный дождик, а в комнате так светло от белых цветочных солнц. На подарок посерьёзнее у Серёжи не хватило денег. Но Елене с детства нравились ромашки. Так и тянет погадать: любит – не любит…
Елена встала со скрипучего колченогого дивана, потянулась, с удовольствием ощупала свою упругую грудь и тонкую талию, посмотрела в зеркало на дверце старого шифоньера. «Хорошенькая», – частенько шептали у неё за спиной мужики. А в последнее время Елена просто светилась изнутри. Беременность явно шла ей на пользу. Ах, если бы не проклятущая нищета!
Когда-то, в первом течении этого дня, ей было безумно страшно. Как они выживут, если она уйдёт в декрет и не будет брать сверхурочную работу? На что им жить? И где? Комната съёмная, а муж и комнату, и питание, и ребёнка на убогую инженерскую зарплату не потянет.
В записке около вазы с ромашками его рукой написано: «Алёшка! С днём рождения! Убегаю на работу. Умоляю – не ходи сегодня, повремени. Нужно ещё раз всё обсудить. Люблю. Целую. С.».
Елена на сегодня записана на аборт, и это сугубо её решение. Муж будто бы и понимает всё, но прямо ничего не говорит, только ходит смурной всё время. Подразумевается, что он против. Но ему тоже страшно, даже больше, чем ей…
Елена развернула записку. Та самая, написанная наспех, так и не убедившая её изменить свои планы… Но теперь-то всё можно сделать по-другому. Можно по-другому прожить этот день – можно не пойти к гинекологу-подпольщику, не подвергнуться операции без наркоза, не опустошить себя до самого донышка.
Елена ткнулась носом в жёлтую середину ромашки и поморщилась. Она и забыла, как они неприятно пахнут. А не отправиться ли ей на работу, не отменить ли с трудом выпрошенный отгул? Или лучше всё же не ходить, а уехать далеко-далеко на доисторическом чихающем автобусе. Да-да, устроиться между галдящими сельскими тётеньками, которые едут с утреннего базара по домам в обнимку с пустыми корзинами и бидонами. И пусть Елену мутит от токсикоза, запаха бензина и от дорожных ухабов. Зато дед Степан в деревне будет несказанно рад её приезду. И обязательно зарежет курицу и сварит домашний бульон, а пятнистая корова Маруся даст по такому случаю щедрый удой исключительно в целях полноценного питания будущей матери. А потом, ближе к вечеру, придут в гости соседи. Кто с винцом, а кто и с самогоночкой… А уедет Елена обратно в город уже затемно. День детоубийства пройдет мимо неё, она сбежит от него в деревню к дедушке. Вот и прекрасно! И будь, что будет!
… Елена допоздна бродила по улицам и хотела так бродить до самого утра. Но утро не приближалось ни на минуту. Время словно застряло на без двух минут двенадцати.
А что, если уморить себя до полного изнеможения? Не засыпать, пока «рубильник» в голове не отключит сознание, как при перегреве. Может, тогда время потечёт в нормальном направлении, и она заживёт своей исправленной жизнью ещё раз?.. Который? Она не знала. И ей было страшно. Выпадет ли ей снова проснуться в каком-нибудь дне своего рождения? Она старательно припоминала их, свои семнадцатые июня, не всегда радостные, не всегда значительные, не всегда долгожданные. В общем, разные.
Елена спрашивала себя, хочет ли она проснуться, например, в своём двадцатом семнадцатом июня? А в пятнадцатом? Но ответа у неё не было. Она лишь чувствовала, что нечеловечески устала. Адски устала. Дарованные сверх лимита дни навалились на плечи грузом лишних десятилетий со всеми возможными промахами, страданиями и страстями. Весьма утомительное путешествие. Ноги подкашивались, глаза застилали слёзы. Стрелки на часах не двигались. Полночный город высился вокруг Елены пёстрым лабиринтом. Она слышала хлюпанье луж и шелест дождя. Она тонула в этом дожде, задыхалась, не в силах найти выход из лабиринта. А он всё плотнее и плотнее смыкал свои стены у неё за спиной.
«Господи! Молю о забвении!», – подобно молнии сверкнула в голове чужая мысль. В гаснущем сознании понеслась череда лиц и событий. Чаще всего являлся юноша-философ в очках. Его сменяла мама, Лерка, муж, Миша. Миша, мама, опять Лерка. И снова: Миша, мама… И тускнеющие вспышки с картиной больничной палаты и простынёй в зелёный горошек.
