Монашенка0

 

Дочь зятя лидера чилийских коммунистов

(из эпопеи «Малинка»)

 

1.Паром

Иван сидел за рулем с оборванным сердцем. Так, будто в темном тоннеле, ничего не замечая вокруг, кроме бегущей навстречу дорожной полосы, он промчался до Мурома, миновал город. В ожидании очереди на паром через Оку вереницей стояли машины. Поперек реки двигалось странное сооружение: паром был «сшит» из широкой плоской баржи и гусеничного трактора на месте капитанской рубки. «Знать, у бойкого народа ты родилась», - немножко вышел из помраченья Поцелуев.

Путь Ферамона лежал в Дивеевский женский монастырь.

- Мы на машине туда часа два ехали, – будто кряква, выпятив губы, посмотрела на другой берег веснушчатая девушка-подросток, собиравшая плату на пароме.

Если местные доезжают за два, - в нетерпении Ваня мысленно топил гашетку газа и пронзал расстояния, - он через полтора, а то и час увидит Васену – матушку Василису! Немолодой и битый жизнью, Поцелуев так надеялся, верил, что встреча с ней, ребенком, избравшим особый путь, прояснит его душу.

Девочка кассир присела на стульчик у борта, с чувством заработанного взрослого права на отдых по-бабьи широко расставила тощие ноги и опустила меж колен подол длинного платья. Речные воды за бортом уходили вспять.

Ничто не предвещало такого поворота в судьбе: за полгода до ее ухода в монастырь, он случайно столкнулся с Василисой в узком проходе к метро «Новокузнецкая». Московская красивая девчонка, в джинсах, футболке, с мальчишескими повадками, похожая, скорее, на замоскворецкую шпану, нежели на будущую монашенку. Они сидели в открытом кафе на Пятницкой и, склонив голову, она смотрела поверх цветастого бумажного стакана с торчащей из крышки трубочкой совершенно зачаровано, будто перед ней был герой или принц явленный. А уж как он любовался, стыдясь и боясь глядеть прямо.

Дитя южноамериканского солнца и среднерусского приволья, Васена от природы обладала выразительными чертами. Густые темные волосы словно развивались на невидимом ветру. Кожа была чуть смуглой и нежной, щеки гладкими и овальными, ресницы черными и длинными, глаза с пылкостью как бы сжимали в себе весь окружающий мир, и губы, пухлые, как у индианки, еще полудетские, тянулись в застенчивой, так притягательно стеснительной улыбке.

Их отношения начались до ее рождения, имевшего строго политические корни.

 

2. Встреча в воздухе

Тогда Ваня еще не был «многостаночником»: не носился, сломя голову, по России как пиарщик, и слова такого никто не знал, не писал сценарии за других, не занимался ремонтом, извозом, журналистикой, словом, всем, чем Бог пошлет копеечку. Была другая жизнь: трудился там, где не смотрели, что есть судимость – она здесь была через одного да у каждого, - а ценили работника и хорошо платили.

Жители Алмазного края могли себе позволить такую блажь - слетать из Мирного в Москву всей бригадой на футбольный или хоккейный матч! Возвращались братвой самолетом с футбольного матча: все были затарены дефицитным на ту пору бутылочным пивом и армянским коньяком, народ самый разный – битые жизнью мужики, романтические юнцы, все духовитые, широкие и размашистые, - горланили, заново проживая футбольный матч. А Ваня, тогда и слыхом не слыхавший про феромоны, потянулся то ли к запаху духов, то ли на вибрацию, идущую откуда-то со спины.

На заднем ряду, среди кресел с опрокинутыми спинками, сидела девушка, поджав ноги, чуть курносая, с большущими кукольными перепуганными глазами, которые смотрели недвижно вперед, будто там было лобовое стекло, виден горизонт или дальний маячок. Ваня глотнул для храбрости дорогого коньячку, и так, как бы удалым парнем, с откупоренной бутылкой в руке, направился в конец салона. «Я по специальной программе ЦК Комсомола, - заговорил он на шуточный лад нарочито деловым тоном, – направлен скрасить ваш полет». Девушка вздрогнула, лицо располосовали пунцовые медяжи. Он вызвал стюардессу, попросил воды и лимончик, отстегнув за услуги четвертак: в те года на эти деньги можно было жить неделю! На девушку его широкий жест впечатления не то, чтобы не произвел: та просто его не заметила. Выпила воды, чуть посидела. «А-а что вы здесь, на-а галерке?», - повел Ваня речь в духе северного братства. - Ну, а теперь граммулечку», - поднес он заботливо горлышко коньяка к ее губам, и она едва успела поднести ко рту пакет. Выскользнула с сидения в туалет, и Ваня матюгнул мысленно себя, успев заметить, что девушка беременна. Вернувшись, она опять вся ушла в себя, только уже не глядела вперед, а сидела, опустив голову и обхватив живот.

От Москвы до Мирного с посадкой в Новосибирске на Ту-104 было девять часов лету. Плюс шесть часов разница во времени. Так что вылетали рано утром, а прибыли к полуночи.

Глазастая девушка, только что болезненно пережившая длительный перелет, оказалась на пустынной площади, а точнее, для нее, просто на продуваемом обледенелом пустыре перед аэропортом. Слева высился курган нарытой земли, витал странный запах переквашенной капусты, только что выдохнутый карьером: инверсия, смена воздушных пластов при перепаде давления. Стоял обычный для этих мест мороз, от которого тотчас немеют кончики ушей и поневоле сначала влажнеет с тепла, а потом начинает леденеть нос.

Люба смотрела на все, озиралась по сторонам, в поиске помощи или поддержки и наверняка думала, а не дать ли деру обратно, пока не улетел самолет. Он взял ее вещи, позвал к себе, и она, горделивая, повиновалась. «А вы, правда, не с комсомола?» - дрожали ее губы. «Да нет, что вы, нет, - показывал Ваня мозолистые руки, - нет, на драге я работаю, драгер!».

У него тогда уже было отдельная комната в первом общежитии: предмет гордости! Но когда они прибыли в общагу, то богатей, шиковавший в самолете, ее глазами увидел всю сиротливость и бесприютность своего жилища. Засуетился, стал поить чаем, угощать конфетами и лакомствами, привезенными для подарков с материка. Опять покрутил, теперь уже в отдалении, бутылочкой коньяка:“Для сугреву”. И она чуть пригубила, и затеплилась, обнаружив ямочки на яблочных щеках. Сидя с ногами на кровати, пила чай из эмалированной кружки, шмыгала носом и медленно, тягучим, неожиданно низким ровным голосом рассказывала.

Когда Люба училась в десятом классе, к ним в школу прибыла делегация чилийских коммунистов во главе с самим Луисом Корваланом. Другом великого Пабло Неруда, стихи которого она не могла вспоминать без слез:

 

Она была самая любимая,

Потому что самая несчастная…

 

Встреча, рассказы о человеколюбивом Сальвадоре Альенде, о легендарном страстном борце за светлые идеалы Че Гевара и непримиримом Феделе Кастро потрясали! В ее сердце эти удивительные герои с далекого горячего континента были близкими, родными людьми. Последнего – бородатого Феделя - глубоко почитал отец, который во время каждого застолья поднимал тост: “Чтоб Феделю побриться!” — известно, что руководитель свободолюбивого кубинского народа дал слово не бриться, пока не победит мировая революция. Отец желал того же, хотя и брился каждый день, потому что работал в особой военной части. А перед Че Гевара преклонялся отчим, генерал-лейтенант паспортной службы СССР, называя его “товарищем Че” и самым героическим человеком двадцатого столетия. Мама, сотрудница горного министерства, подтверждала слова нового мужа: “ Этот человек был талантливым хирургом, — говорила она о легендарном революционере, как о личном знакомом, — он имел особые руки с необыкновенно красивыми длинными пальцами. Но во имя освобождения своего народа и всей Латинской Америки взялся за оружие! А когда Че Гевара убили, то североамериканские империалисты, как средневековые варвары, отрезали ему кисти рук. Так они боялись его даже мертвого!”

И вот сподвижник этих непреклонных героев, глава чилийских коммунистов, временно вынужденный скрываться от неофашистского режима Пиночета, сам Луис Корвалан был рядом, реальный, живой. А с ним — его соратники по борьбе. Один из них, молодой, очень красивый, с пламенным революционным взором, как вошел, загляделся на нее, простую русскую десятиклассницу Любу, так и не сводил глаз во время всей встречи. Это заметили все. На перемене он остановился возле доски почета и залюбовался ее портретом.

Дальнейшая жизнь пошла для нее как во сне: она постоянно чувствовала на себе взгляд его удивительных, красивых, исполненных обожания глаз. Просидела все уроки, ничего не слыша и не замечая вокруг, будто одно мгновение. А после занятий увидела прекрасного собой борца за свободу народа у входа в школьную калитку. С большим букетом цветов! Он ждал ее! Она ни слова не знала по-испански, а он по-русски. Но они поняли друг друга! Так он стал приходить и встречать ее каждый день, и глаза говорили все: гонимый революционер смотрел на нее, будто она могла принести освобождение на его пламенный континент.

Рауль провожал Любу до дома. Они шли вдоль Москвы-реки, не замечая несущихся рядом машин, гари и копоти, любовались бликами на маслянистой воде, пританцовывающими на ряби поплавками и заколдовано взирающими на них с берега рыбаками. Доходили до пристани, что была недалеко от гостиницы Россия, садились на прогулочный теплоход, пили кофе на палубе, и плыли, плыли, в душевном поднебесье своем, словно поднимаясь над каменными домами, над самою рекой, меж ними идущей. Видел ли он что-нибудь вокруг, кроме нее, ибо так и не сводил с нее очарованных прекрасных глаз своих; и она чуть поглядывала на него, боясь спугнуть это поселившееся внутри, легкое, как у жаворонка в знойный день, биение крылышками. Потом также, удерживая, окольцевав друг друга безымянными пальцами, шагали по Ордынке. Он, гонимый за убеждения на родине своей, здесь работал на радио: вещал правду на испанском языке для своих живущих под режимом диктатора соплеменников. Пока он делал это, она гуляла по аллее рядом со зданием Радиокомитета, и вынашивала планы отмщения далекому злодею по имени Пиночет: его, жестоко расстрелявшего коммунистов на стадионе, прятавшего свои бессовестные глаза под темными очками, она видела по телевизору, и готова была разделаться с ним. Люба стала думать об участии в чилийской революции.

Скоро у Рауля появилась машина “Пежо”: тогда еще на улицах Москвы было очень мало иномарок. На “Пежо” они подъезжали к Радиокомитету, Люба оставалась ждать в машине и слушала по радио: “Буэнос диас сбиас керидос радиоэскучас”, - звучал его чарующий голос. - Аваньте по полю, авврис коссо, бандъеро россо, бандъеро россо,” — играла музыка. Тайно, мысленно готовя себя к революционному соратничеству, никому не говоря ни слова, она стала заниматься в секции по стрельбе из пистолета. (Впоследствии, Ферамон не раз изумлялся, как эта женщина, у которой все, казалось, валится из рук, брала в тире воздушную винтовку и методично выбивала десять из десяти).

Иногда они заходили к его другу Педро. Тот русский знал довольно хорошо. Он рассказал, что Рауль на родине был актером. Очень известным. Кинозвездой. На улице его окружали толпы и просили автограф! «В человеке все должно быть прекрасно, и душа, и мысли, и одежда, и тело», - Люба удивлялась, как эти слова писателя Чехова подходят Раулю. Получив славу, признание, этот удивительный человек пренебрег всем ради бедных, ради борьбы за справедливость. Как любимый отчимом Че Гевара!

Люба осматривала, поглаживала его мягкие, маленькие, как у женщины, руки. Рауль – не хирург, он - актер. Талант актера в сердце. В большом, чутком и любящем сердце, которое ощутимо билось в груди Рауля. Она была счастлива, что судьба свела ее с таким человеком! Жаль, Педро никак не хотел говорить о революционном прошлом своего талантливого друга, начинал мяться, мямлить, и Люба понимала: нельзя.

Рауль не прытко прибавлял в знании русского: за словами ”Люблю”, “Красивая”, появлялись: “Очень”, “ Нежно”. Она пошла на курсы французского, которым возлюбленный ее тоже владел, но учеба не шла на лад: могла думать только о нем. В институт она в том году провалилась, мама ее устроила в училище при гранильном заводе «Кристалл».

Дело шло к зиме, но поселившееся в душе солнечное жавороночное порхание не кончалось — поющих и как бы замерших на одном месте в небе жаворонков она видела, когда была в пионерском лагере. Тогда Люба вернулась, стала дома рассказывать, а отец, испытатель автомобилей в особых войсках, сказал: “Над полигоном, они часто: трепыхается на месте, заливается, поет, бьется комочком, — а его в это время сокол сверху цап!”

Вышла она однажды из училища, вместо Рауля рядом с его машиной — женщина. Черные волосы, спадающие на плечи, строгие черты лица. В редком по тем временам кожаном приталенном плаще. Стройная. Неподалеку Педро. Невысокий, полноватый, он клонился еще ниже. Представил Любу женщине. Люба заулыбалась, ничего не подозревая, даже немножечко почему-то присела, как это делали барышни в прошлом веке. Смуглая женщина глянула свысока, хоть и не была выше Любы, и проговорила что-то резкое по-испански.

— Это жена Рауля, — пояснил, пряча глаза, Педро, — дочь Луиса Корвалана. Она сказала, что бы вы оставили ее мужа в покое.

Люба, по ее ощущению, долго-долго летела вниз, и может быть, даже с другой стороны земли уткнулась ногами в твердый материк под названием Латинская Америка, который тоже, казалось, не выдержал этого удара и полетел под нею дальше, в бесконечное пространство.

— Рауль не революционер. Он актер, — стал предавать Педро друга. — Но он зять лидера чилийских коммунистов, и ему нельзя было оставаться на родине.

Скоро ее вызвали в комитет комсомола. Пригрозили исключить. Этого показалось мало. Вынесли «на повестку» во время общего собрания. Стали требовать, чтобы она прилюдно отказалась от связи, порочащей коллектив.

— Я не понимаю, почему я с ним не могу дружить? — поднялась удивленно Люба. — Ведь он не капиталист. Не сын капиталиста. Он коммунист. Да, он женат. Жена его дочь лидера чилийских коммунистов. Но ведь я его не собираюсь разводить с ней. Мы просто дружим!

— Что значит, дружим? — пытался уточнить комсорг.

— Дружим! Ничего такого между нами не было!..

И это было правдой. Ровно до того вечера, когда пришлось безвинно оправдываться и объясняться. Что-то случилось в душе. И никто уже не мог ее остановить. Даже под предлогом тюремного заключения или казни.

Что-то в эти дни произошло и с Раулем. Над ним тоже, видно, “велась работа”, которая имела обратный результат.

Он, после нескольких дней перерыва, вновь встретил ее.

— Я тэбья люблю. Онни неть! Нъ-е надо! Ты-и! Очень нежьно! — выпалил он со страстью.

— Лямур, - произнесла Люба, чуть ли ни единственное, затверженное на курсах слово.

Они пошли к Педро, которого дома не оказалось. Правда справдилась. Сомнения отлегли, стало легко.

Ее бы, конечно, исключили. Не вмешайся сам лидер чилийских коммунистов. Он позвонил. Педро рассказывал, что глава всем сделал выговор и сказал: “Среди вас только эта русская девочка вела себя достойно”.

Общественность привыкла, примирилась, кажется, и жена Рауля. Периодически вставала над душой мама:

— Как ты можешь быть с женатым человеком?!

— Я тебе ничего не говорила, когда ты папу меняла на Сергея Ивановича.

— Сергей Иванович был вдовцом!

Она молчала. Молчала и молчала.

— Тебе же замуж надо выходить! — на новом витке принималась воспитывать мама, — годы идут!

В ухажеры набивались многие. Никого не видела. Не нужны были.

Почувствовала и догляд спецслужб. Ненавязчивый. Гладко стриженый дядя в аккуратном костюме во время напоминал о существовании определенных границ — что угодно с точки зрения личных отношений, но не разрушать семью. Она об этом и не помышляла. Просто жила, любила, все происходящее было исполнено смыслом.

Шесть лет прошли, как день. Стало вечереть. Встречались реже, она понимала: если великодушный Корвалан невидимо оберегает ее, то Раулю жить непросто. И однажды он позвонил буквально со слезами. “Мне такой плеко, такой плеко, — шмыгал он в телефонную трубку, — прикади, меня биросил жена...” И она пришла к нему прямо домой. Он целовал ее и говорил: “Мне плеко. Жена ушель. Я плячу...” Люба гладила его, как малого, по голове и опять куда-то проваливалась, проваливалась. Все было просто: он не может без свой жены, а она ему нужна только для того, чтобы утешить. “Два месяц ешчо Россия. После дом. Чили!” — заблестели его глаза. Да, она знала, режим Пиночета пал. Еще два месяца…

Шесть лет были они вместе, и никогда не береглась она, никак не предохранялась, и ничего. Но именно за пару месяцев, накануне его отъезда из России навсегда, сомнений быть не могло: она беременна. Люба не сказала ему об этом. Рауль так и уехал, счастливо помирившись со своей женой.

Она осталась, вдруг снова обретая ощущение, будто ходит по облакам, при одной простой мысли: у нее от него будет ребенок!

Скрывать свое счастье она не хотела, и вновь на пути встали мама и комсомол.

По сей день, Ферамон не мог вспоминать ту зимнюю ночь без щемящего чувства, Любу, сидящую на металлической общежитской кровати с запрокинутой головой: будто не ему она рассказывала, а кому-то там, в вышине. Низкий голос ее лился округлым звуком, исполненным счастья. А у него обрывалось от жалости сердце.

Тогда еще он не осознавал, что мужчины любят по-разному. Одни восхищением, другие страстью, он же из тех, кто любит жалостью. Так он, было дело, женился: из жалости. Познакомился в ресторане с разбитной девчонкой, а потом увидел ее детскую фотографию: на зеленом лугу сидела девочка и протягивала кому-то букетик полевых цветов, платье окладисто расстилалось полукругом. Столько надежды было в этой девочке, веры в ожидающую удивительную жизнь! И так разительны были перемены, которые эта жизнь свершила с девочкой на лугу!

И едва различая во тьме силуэт красивой беременной девочки — он видел лишь овал лица и поблескивающие в лунном свете от слез глаза, — снова готов был круто развернуть судьбу, потому что жалость сжимала нестерпимую тоску в сердце:

- А пусть все думают, что это мой ребенок, — решительно произнес Ваня.

Она не вскочила, не обрадовалась, не обняла его тотчас, как почему-то ждал он, а долго сидела, молчала.

- Но это не твой ребенок, - распрямила спину она с неприступной требовательностью в голосе.

У нее было направление из горного министерства, где мама занимала не последний пост, и договоренность с местным руководством, чтобы «молодого специалиста» приняли на работу в цех сортировки, где люди места ждали годами. Отработав месяц, как предполагалось, она получала хорошие «декретные», и возвращалась на четыре месяца в Москву, имея иной, более подходящий для советских реалий миф о рождении ребенка. Шел день, другой, пятый, Люба, пугаясь не проходящего зимнего сумрака за окном, на улицу не выходила, сидела на кровати с далеким мерцанием Полярной звезды в глазах. Он попытался вытянуть ее по поводу трудоустройства, но метров через пятьдесят пути она остановилась: «А почему мы идем ночью?» «Да это не ночь, мы за Полярным кругом, я же тебе объяснял: это полярная ночь, где почти нет разницы между днем и ночью!». Через пару кварталов вновь встала: «Где мы? Куда же мы так далеко ушли? Я отсюда обратно дороги домой не найду».

Созвонились с мамой, та дала отмашку: «Возвращайся». И Люба вмиг озарилась, как если бы латиноамериканский красавец Рауль спустился рядом с ней на северную землю. Ни за какие коврижки не нужен был ей никакой иной миф!

 

3.Какие женщины нравятся

Ферамон пронзал расстояния, как по рельсам, вписываясь в виражи.

Нарядные наличники – резные, с лихими завитушками - вдоль витиеватой дороги на всех без исключения деревенских домах цепляли взор. И в следующей деревне резные наличники и украшенные деревянными узорами коньки крыш, словно в веселом переплясе встречали и провожали на пути. Мастер то ли соревновался сам с собой, то ли мастера друг с другом: узоры нигде не повторялись, окаймляя окна и крыши сотнями резных улыбок!

Поразительно! – успевал разглядывать Иван, - в век, когда все поглощены выживанием или трясучкой вокруг богатства, кто-то здесь – по дороге в Дивеево – заботился о красоте!

Переливчатые узоры заплели в душе Феромона веселые кружева. «Жизнь-то идет, - радовался Ваня, - идет жизнь!»

Девушка, будто отделившийся от дома оживший узор, голосуя, торопилась к проезжающей машине. Ваня нажал, было, тормоз, но тотчас вдавил газ, увидев там, вдали, Васену, все глаза просмотревшую в ожидании его.

 

Спустя двенадцать лет, когда на севере онемело глохли горнодобывающие фабрики и вставали наперекосяк драги на алмазо-золото-медоносных реках, народ за спасением устремился в крупные мегаполисы, а Ваню занесло в столичный радиокомитет - как большого знатока северной этнографии: а сколько было выпито с эвенами, эвенками и прочими тунгусами?! Он и сам умел камлать!

Шел по длинному коридору сталинского высотного здания – статная женщина перед большим окном в торце. Спиной к нему, одна нога отставлена в сторону, как на подиуме, овал бедра под тугим плащом, вычерченный, словно по циркулю. Его поднесло, как бы тоже в окошко глянуть. Бог ты мой! – Люба!

Она работала оператором в студии «Иновещания», где некогда взывал испаноязычное население планеты к светлым идеалам ее Рауль. Записывала и, что самое удивительное, монтировала программы на испанском, вырезая звуковые погрешности и даже лишние словечки, по-прежнему, совершенно не зная языка. Однако, когда Ваня в той же студии стал делать тунгусские передачи на чисто русском языке, он так и не смог понять, слышит она что-либо или нет? Люба сидела напротив, за пультом, смотрела через стекло своими большими и, казалось, очень внимательными глазами так, как некогда, в общежитии на его кровати, - куда-то сквозь него, в свою непроглядную светлую даль.

Женщины операторы безоговорочно оставались «сверхурочно», не требуя за это платы: нравился им «чукча». Любу, трудившуюся согласно графику всего полсмены, даже «приработки» не прельщали. Счастливо улыбаясь, она, словно крылышками, по-детски махала ладонями: «Ой, да что ты, меня Васена ждет!» Васеной звали ее дочку.

Однажды Ване было надо позарез, он взял коробку конфет, бутылочку вина со странным названием «Черный доктор», попросил, нажимая на душевную прежнюю связь: «Люба, давай задержимся».

Сделали работу, сели за стол. Ваня пытался чего-то говорить, вспоминал, Люба, как всегда, молча улыбалась. Смотрела, и вдруг из этого своего глубокого и неясного вечного взирания, ровным теплым голосом изрекла: «Мы будем жить с тобой долго и счастливо”.

Это было так неожиданно, и странно, что Ване даже захотелось обернуться, не стоит ли рядом тот, к кому она обращается. Нет. К нему.

Тем же вечером он познакомился с Василиской. И влюбился в нее сразу.

Девочка-подросток вылетела из комнатки напротив входной двери, как радужный всплеск. Ей было двенадцать лет, и конечно, ничего такого Ваня не подумал и не подумывал, просто, глядя на нее, так зримо ждущую какого-то неземного счастья, он показался себе четырнадцатилетним, когда именно о такой девчонке и мечтал. Да и продолжал мечтать. Чтобы жить долго и счастливо.

— А может, нам в деревню переехать? — появлялись во время первых семейных застолий на Любиных щеках две умильные воронки: алмазаносные кимберлитовые трубочки.

— У нас корова своя будет, лошадь! – подхватывала Васена.

- Овцы и свиньи, - уточнял Иван.

— Нет, Ванюсик, - морщилась Люба, - мне из всего подходит только корова.

— Но так, чтобы ее не кормить, не доить, - загибал Ваня пальцы. – А только, чтобы стояла рядом, вся в цветах, хлопала глазами и говорила: ”Му-у”.

- Цветы! Цветы, мама, цветы посадим!

— А вот цветы бы я развела. На клумбе такой, - рисовала Люба руками.

— Пчели закусають…- дурачился Иван.

Через неделю, другую Люба приняла совершенно страдальческий вид, и однажды, высоко подняв подбородок и глядя с высоты тринадцатого этажа на неказистые старые дворики Замоскворечья, с набухшими слезами в расширившихся очах произнесла:

- Васена меня спрашивает, кем ты мне приходишься? А я не знаю, что ответить.

Расписались: Любе очень хотелось сменить фамилию.

“Я понимаю, почему вы на ней женились, — сказала на свадебной вечеринке мать Любы, давая всем видом высокую оценку дочери. И перевела на него уничижительный взгляд: — Но ее я не понимаю!”

Она имела право так говорить, потому что нежданный негаданный зять входил примаком в некогда оставленную дочери и внучке квартиру: двухкомнатную, малогабаритную, но с видом на… Кремль.

Скоро она, однако, частично изменила мнение, ибо Ваня собственноручно положил плитку на кухне и в ванной, заменил сантехнику, купил так желаемое Василисой «видео», ну, и как всегда, носился по Москве, Бог весть, чем только не промышляя. В том числе и тем, что «бомбил» вечерами. Возвращался с мятыми купюрами в кармане, ополаскивался в душе, сладко подбирался под одеялом к теплому, мягкому телу женщины. В первый месяц совместной жизни Люба побаловала его успехом, но скоро положила этому делу конец:

- Ванюсик, - сонно убирала она руку, - давай спать.

Ваня маялся, вставал, пил чай или пиво. Вновь ложился и, надеясь хоть как-то вызвать желание, может, в образе приснившегося Рауля, осторожно, как вор карманник, пробирался пальцами под своды женских ног, по шершавчатому велюру к вожделенному кошельку:

- Ваню-усик, - прогибалась женщина теперь с сонным раздражением, - давай спать.

- Как странно? – смотрела утром жена куда-то вдаль. – Вышла замуж, и ничего не изменилось.

Ваня оглянулся, действительно, как бы не обнаруживая себя. То ли Рауль продолжал занимать ее воображение, то ли просто какая-то мечтательность, не находившая места в реалиях?

Он стал часто таксовать до рассвета, справляя порой, как нужду, нехитрую радость с полуночными подгулявшими спутницами. Падал в постель, как убитый, просыпался по звонку в полудреме.

— Чай будешь? – на свой лад проявляла заботу жена, - или кофе?

— Я, в принципе-то, Люба, после работы.

— Тогда позавтракаешь?

— Давай.

Скоро на столе появлялась тарелка с сосиской и несколькими длинными макаронинами.

— А вы с Василиской, что, уже позавтракали?

— Мы чаю попили. С кексом. Ты же знаешь, какие мы с Василисой едоки.

— Люб, ты извини, конечно, — не выдержал как-то Ваня, — но когда к тебе Рауль приходил, ты его вот также кормила?

— Рауль ко мне не приходил, — чистый ровный голос ее сделался глубоким и гулким, словно переключился регистр.

Не приходил? А где же они встречались? В машине? Или он осмеливался приводить русскую любовницу в апартаменты главного чилийского коммуниста? Или, скорее всего, в квартире друга Педро? Так или иначе, оба они были несказанно хороши собой, он лопотал, частя словами, по-испански, она очень редко что-то произносила по-русски, меж ними не возникало никаких реалий и оставалось громадное поле для воображения.

— Ясно, - намотал Иван на вилку одинокую макаронину.

— Ты же знаешь, мясо с Василисой мы почти не едим, да и денег у нас нет.

— Ну, макароны-то есть. Сварила бы хоть с десяток, а не две макаронины.

— Подожди, сварю. Я не думала, что ты голодный.

— Да не голодный я. Хотя с чего мне быть сытым, если я после работы?!

Глаза ее расширились и перестали жить как бы от жутчайшей, как у дитя, обиды.

- Ладно, ты прости, это я так, - по горло насытился Иван. - Не в этом дело. Попей хоть со мной чайку?

Она посидела напротив, улыбаясь. Вдруг сказала:

— Что ты мучаешься, Ваня? Ты свободный человек.

Его сердце ощутимо потянулось туда, где много простора, женщин и макарон. Люба помогала сложить вещи в дорожную сумку. Ваня, было, уж направился к выходу, как вдруг движения сделались вязкими, и ступни ног стали прилипать, пришиваться к полу. Через стену он почувствовал – увидел – как, сидя за столом, низко склонила голову Васена, заслоняясь от мира волнами густых волос. Он приоткрыл, чуть толкнув, дверь ее комнаты. Голова девочки почти упала на стол. Ваня приблизился, отвел ладонью локон, и она, вспыхнув, решительно отвернулась, блеснув такими слезищами, - по горсти в каждом глазу!

Через мгновение они уже катились по комнате, упав с дивана на пол, сбивая стулья, в неистовой борцовской схватке. И Васенка счастливо всхлипывала, переходя в смех, лупя его по-мальчишечьи крепкими кулаками: «Вот так вам, вот так!». «Шпана замоскворецкая!» - хохотал и он, удерживая мстительницу в объятьях.

- Вот какие женщины тебе нравятся, - великодушно, но не без ревности, констатировала Люба.

Следующим днем его разбудило ощущение праздничного настроения. Втянул носом воздух: пельменный дух носился по квартире. Вскочил, победным шагом направился ближе к вареву. Любы дома не было. Васена на кухне орудовала половником. Иван вытянул нос, изображая принюхивающегося пса.

— Будете? — резво взмахнула ресницами девчонка, полная радости.

Согласно этикету, Васена положила себе чуть-чуть, по-дамски. Он сыпанул ей с горкой, и она, которая прежде, по увещанию мамы, кроме кексиков ничего не ела, смолотила не хуже доброго мужика. «Не едоки мы с Василисой...» Станешь не едаком!

Васена следовала за ним, как вьюн: они ездили на реку, на пруд. Отправлялась «таксовать», и лишь к полуночи, нарушая строгие наказы мамы, Ваня завозил ее домой. Вокруг них – в машине ли, в квартире или на улице, - будто поселялась странная веселящая вибрация.

- У меня знакомая: вместе работали, - делилась Люба наедине вечерком. – Также вот имела дочь и вышла замуж. Жили, дочь подросла, и вдруг забеременела от этого мужчины, ее мужа. Ну, что делать? Родила. И теперь дочь и этот мужчина живут как муж и жена, а она нянчится с внуком, как бабушка. И говорит, что очень довольна.

Иван промолчал, не понимая, к чему она? То ли хочет сказать, что готова к подобной ситуации, то ли, с неожидаемой от Любы расчетливостью, проверяет Ваню на вшивость?

А тут как раз шарахнул очередной дефолт, накопленные деньги превратились в сор, Ваня остался без постоянной работы, и «бомбить» стало невыгодно, бензин подорожал, люди предпочитали метро. Ваня нанялся ремонтировать дачу: в Подмосковье у знакомого сценариста, за копейки, лишь бы перебиться в это худое время. Мотаться из дома на работу, тратя полдня на дорогу, смысла не имело. Да и хотелось уединения.

Ваня жил на даче неделями. Здесь был компьютер, и первое, чем он поразил хозяина: сделал в кубическом отображении цветной проект будущих отремонтированных дачных помещений. Не жилье, а песня! Начал работы, сдирал груды старой покорежившейся облицовки, шпатлевал, клал плитку. В отдохновении садился за компьютер, писал. Так, может, и получилась бы его собственная, давно задуманная книга, если бы черт ни дернул подобрать хозяйские черновые наброски. Они были о Далай-хане, великом завоевателе, и при встрече с хозяином Ваня, прыгая с воображаемым мечом по комнате, напоминающей руины разрушенных городов, нарисовал всю красочную картину. Хозяин снова был поражен. И тотчас Ваня получил предложение, за приличный гонорар, продолжить начатую творческую работу, с единственным условием: без упоминания его имени в титрах будущего фильма. «Няхай клявещуть», - веселился Ваня, нужно оно больно ему, это имя: на небесах-то все записывается, как есть.

Васена как-то увязалась за ним на работы. Помогала, вся перепачкавшись, мешала раствор, даже пробовала орудовать правилом, выглаживая штукатурку, вдвоем дело спорилось веселее. И немолодой уже Далай-Хан жизнерадостнее смотрел на юную жену Усуй, также уверенно занимаясь джигитовкой на вороном коне, как Ваня на строительных козлах.

Стала приезжать Васенка и сама, оставаясь на ночлег: в дачном поселке на ту пору жило немало подростков, и в кои-то веки девочка могла на свежем воздухе играть в компании сверстников дотемна. Было ей уже почти четырнадцать лет. Под футболкой заметно обозначались остроконечные конусы грудей, но Васена совершенно не отдавала отчета в наступивших изменениях, переодеваясь в постоянной своей спешке: при Ване скидывала брюки, и он едва успевал отвернуться, обескураженный видом просвечивающегося темного треугольника под все еще детскими белыми хлопчатобумажными трусиками.

- Можно я с вами полежу, - закатывалась она ему за спину, когда он, растянувшись на диване, смотрел телевизор. И, упираясь в него колкими грудями, ютилась головой на его плече, и невиннейшим озаренным взглядом смотрела, смотрела любимый им бокс по телевизору.

Ваня со смешками вздрагивал под ее внезапными вескими ударами в печень, и так хотелось, подобно Далай-Хану, вместе с юной красавицей Усуй пройти победной поступью по Великой степи до Китайской стены. Ох, как он понимал воителя, который в последнем походе, погнавшись в охотничьем азарте за куланом, сломал хребет, но не вернулся в стан, не остановился. Одолел единственный на ту пору не покоренный народ в Степи, и отдал всех Тангутов во владение своей младшей жене.

Скоро Васена уехала в пионерский лагерь во Владимирскую область, и отчим с мамой ее навестили. Выехали на Оку, развернули скатерочку на берегу. Иван с Василиской купались в реке, здесь чистой и прозрачной. Плескали друг в друга водой, играли в догонялки и, как всегда, устраивали жестокие борцовские схватки. Люба сидела на травке, обхватив колени руками, умиленно смотрела на них. На обратном пути машина, тогда старая «шестерка», все барахлила, ломалась. Ваня замучился на дороге ее чинить, испачкавшись, как помазок, ко всему прочему, прокололось колесо, он ставил запаску, поддомкратив машину, а Люба все так и сидела в кабине с удивительно умилительным взглядом.

Сценарий был принят к постановке, а вот с ремонтом дело подзавязло. В одиночестве Ваня слишком уж увлекся литературной работой и, видимо, под воздействием образа непобедимого воителя перестали ладиться ничтожные строительные дела, появился зов – до огневого зуда в груди – к великому свершению. И Ваня не то, чтоб запил, но подзагулял и, чувствуя себя серьезным предводителем, понавел свору «спецов», которые, поднимая за него стаканы, обещали, что в день, два все тут отделают, а он пусть спокойно исполняет свое высокое предназначение. И действительно, отделали: пока Ваня, отлучаясь на пару дней, участвовал в очередной пиар-кампании, вывезли все строительные материалы и забрызгали свежие сиреневые обои в отремонтированной комнате. Картина получалась не по предложенному ранее компьютерному проекту. Да и сам компьютер исчез. Так что работник при всем раскладе остался должным за труды хозяину. Ваня, по второму кругу впрягаясь в работу, звонил вечерами товарищам, с большой радостью отмечая собственную предусмотрительность: сценарий он заблаговременно скинул на дискетку и, как предчувствуя, забрал ее с собой!

Васена осталась в лагере на второй срок, а приезжать к Любе – делать визит вежливости – по-сиротски, без обычных подарков или необходимых продуктов, было не по его разумению жизни. Но вдруг она сама - эта молчащая галактика - позвонила и предложила ее навестить, даже назначив время. Ваня сорвался навстречу неведомому, и сразу же, в дверях, получил в руки, собранные в хозяйственную сумку и целлофановый пакет, свои нехитрые пожитки.

Он еще глянул на приоткрытые двери комнаты напротив, откуда миражем вылетела Васена и растворилась в воздухе. Кивнул Любе, словно бы отплывающей на борту стального ледокола в южноамериканские палестины, и, не дожидаясь лифта, побежал с вещицами вниз «по трапу» - вон с корабля!

Как ни странно, тяготила простая мысль, что Люба, такая романтическая, не от мира сего натура, высадила его не раньше, не позже, а именно в тот момент, когда у него ни гроша за душой, ни работы, да и с жильем, как завершит ремонт, проблематично. Может, конечно, по своей отвлеченности она обо всем этом и не подумала, может, еще что, но как-то оно было не по себе.

Без машины, пешком, он долго, словно улитка, покидающая раковину, проходил короткую, метров в двести, типичную для Замоскворечья, старую дугообразную улочку. Из Радиокомитета в вечной спешке выходили сотрудники, торопились к метро или к машине, с высоты крыльца успевая наметанным глазом глянуть на окружающее, как на продукт, годный в их специальную мясорубку.

Когда-то в раннем детстве Ване ошпарили кипятком плечо. Целое лето он ходил с плечом, покрытым запекшейся кровяной коростой, ни тронуть, ни рукой шевельнуть: боль. И вдруг однажды кто-то задел коросту, и она отлетела. Его тогда удивило, что кожа на том месте, где только что громоздилась засохшая сукровица, все ныло и болело при малейшем прикосновении, была чистой, здоровой, лишь как бы выцветшей. И боль прошла враз.

Будто отболевшая короста, слетела с Ваниной души горечь: «Баба с воза – кобыле легче!».

Ночью, от бессонницы мелькая телевизионными программами, он буквально оторопел перед кадром из старого кино: широко распахнув громадные глаза, на приподнятом дыхании, романтическая героиня произносила: «Мы будем жить долго и счастливо».

 

4. Монашенка

Рослые храмы Дивеевского монастыря, венчанные золотыми куполами, были окрашены в разные, нежных воздушных тонов, цвета: белый, зеленый и желтый. И повсюду здесь чувствовалась женская рука: безукоризненной чистоты мощеные дорожки, цветочные клумбы идеальных узоров.

- Прий-ехали! – как-то не по-монашески взвизгнул в трубке «мобильника» голос Василиски, - мне сейчас на службу, идите к Успенскому собору, где колокольня, там вас встретит моя подруга, Надя, она вас отведет в трапезную, вы покушайте, а потом приходите в Троицкий собор, я буду там…

Высокая, плечистая, статная по природе девушка в рясе и черном платке, закрывающим лоб, в застенчивости сутулясь и почти не сгибая в коленях ноги, шла навстречу. Юное женское лицо без следов косметики с непривычно русыми бровями и ресницами плыло в широкой радужной улыбке, будто Ваня был самым долгожданным родным человеком на белом свете.

В трапезной он перекрестился на иконы в глубине большого зала, заставленного тремя рядами накрытых столов, чувствуя неловкость и свою здесь неуместность. Сестры, обслуживающие столы, усадили его рядом с горсткой молчаливых сирых едоков. Лишь напротив, наискосок, как бы для контраста, возвышался плечистый широкогрудый молодой человек. При ратной стати лицо его было нежно красивым и благообразным, покрытым пуховой бородкой, а длинные светлые волосы модно стянуты на затылке в хвостик. Юноша молча поклонился подсевшему человеку и все едоки сделали то же самое, и Ваня отвесил головой поклон. То ли после дороги, то ли в этом ощущении странной детской робости, постные щи и гречневая каша показались ему удивительно вкусными, как скомканные ломти хлеб, которые когда-то, возвращаясь с охоты, привозил отец, и говорил: «от зайчика».

С озаренной улыбкой рослая Надя стремительным шагом на ходульных ногах вела его по монастырю. Иван обнаружил, что на нем нет креста: цепочка порвалась накануне. Приостановился у церковного ларька, купил крестик и свечи.

Троицкий собор, где и почивали мощи святого Серафима Саровского, словно наплывал по небесам, втягивал рукавами высокого каменного крыльца, вбирал распахнутыми коваными вратами. Перекрестившись во грехе, Иван вошел в Храм в ожидании встречи с матушкой Василисой.

Господи, помилуй! Господи, помилуй, Господи, помилуй!

Возликовала душа. Храм был залит огнями, мерцающими созвездиями бесчисленных горящих восковых свечей. Стоял запах медовых сот. Святые лики в переливчатом сиянии золоченых окладов смотрели тепло, даже разгорячено, будто наскучавшиеся родные после долгой разлуки, едва сдерживающие слезы умиления, и Божья матерь, с прощающим взором, заботливо склонялась к нему, как к своему младенцу.

 

- Лю-лю-лю-лю-лю-лю-лю!..

 

Пронзительно взмывал одинокий девичьей голос.

 

- Лю-лю-лю-лю-лю-лю-лю!...

 

Знакомый, страстный, напористый, рвущийся звук!

Посреди всей этой красоты, там, за оградкой, отсекающей протоки мирского народа от монастырской недвижимой службы, в длиннополой рясе, в скуфейке на голове, напоминающей шлем, в апостольнике, очерчивающим лицо ангельским кругом, перед раскрытой книгой читала псалмы Васена.

Перед окончанием школы с «немецким уклоном» Васена написала отцу. С далекого Латиноамериканского континента пришел ответ: конверт с множеством красивых почтовых штемпелей. Папа Рауль звал дочь в гости.

Сразу после выпускных экзаменов Васена отправилась в страну Чили. Отец принимал ее радушно, познакомил с женой – он был во втором браке, с детьми, - предлагал остаться. Васене нравился папа: все еще красивый, улыбчивый человек, смешно выговаривающий русские слова. Телесериал с его участием в одной из главных ролей постоянно демонстрировался по чилийскому телевидению. Фотографии отца она видела в газетах и журналах, на улице ему радостно кивали встречные люди, оборачивались, смотрели вслед, улыбаясь. Улыбались, кажется, вокруг него все, и в семье, во время обеда ли, приема гостей, с лиц не сходили улыбки. Отец был богатым человеком, имел хороший дом, полный достаток. Русская дочь выходила на улицу, и повсюду наталкивалась на другую жизнь: убогие лачужки, старики, с выпирающими от голода ключицами и впалыми щеками, тощие дети, с колющим нытьем в глазах. Бедность была повсеместной, и совсем не такой, о которой принято говорить в России, когда люди сыты, но не могут позволить себе большего. Людской муравейник, напичканный нищетой. Васена понимала, что принадлежит этому слою. Профессии у нее нет, в артистах, как папа и вся его семья, она себя не видела, жить за счет отца, даже в годы возможной учебы, – не могла. Но главное, о чем бы Васена ни завела речь, как принято на родине, о переживаниях, душе, о тех же бедных и богатых, - на нее смотрели все с той же извечной улыбкой, в полном недоумении. Зачем об этом говорить? – искренне недоумевал папа, и просил быть веселее, улыбаться, потому что, как всегда, должны были прийти какие-то важные гости.

К этому времени ее мама Люба уже причастилась к церковной жизни. На работу, в «Иновещание», ходила в темной дерюжке, с головой, туго обвязанной черным платком.

Васена вернулась из Чили, поступила на экономическое отделение Богословского университета. А через полгода в жизни матери и дочери произошел крутой перелом. Люба ушла с работы, стала прислуживать в Храме при больничных корпусах. Пекла просвирки. Какой с нее пекарь? – оставалось удивляться. Но, как ни странно, на этом поприще она продвигалась.

- Раньше я в ручную просвирки пекла, а теперь батюшка благословил меня машинку купить. Я по объявлению в газете машинку нашла, иди, говорит, купи. Три тысячи долларов дал.

И радость такая в блаженных глазах, и решение всех вопросов.

- А вот объясни мне, - улыбался озадаченный Иван, помня Любину изысканность в нарядах. – Прежде, в девятнадцатом веке, в Храм одевались, как на праздник: женщины, мужчины. Невест в Церкви присматривали! А почему сейчас батюшки в золоченых ризах, с золотыми крестами, в золоченых клобуках, а женщины, прислуживающие в Храме, одеты, как побирушки? И такие сирые, сирые?

- Ты все о своем, Ваня, - снисходительно протянула Люба, - я уж давно другим живу, тебе пока этого не понять.

Нельзя сказать, чтобы ответ Ваню утешил, но и не признать его тоже было нельзя.

А Васена, приехав в Дивеево со студенческой экскурсией в каникулы, осталась на неделю пожить и поработать, да и провела в нелегких монастырских делах целый месяц. По возвращению забрала документы из института, и ушла в монастырь.

Спустя год Люба позвонила: приезжала из монастыря Васена, у нее обнаружилась болезнь ног, нужно свозить ее в больницу, а им обеим еще бы хотелось побывать в Сергиевом Посаде, поклониться святым мощам.

У Вани тогда клинил контакт на сигнале, и при повороте руля, машина делала: «би-и-ип». Это очень веселило монашенок. А Ваня, глядя на них, то ли подогреваемый искусителем, то ли просто как неспособный к притворству человек, не мог ни думать, что Любина и Санина квартира выходила окнами на Кремлевскую стену.

- В квартире сестры живут, - отвечала Люба.

- Не понял. Почему?

- Так батюшка благословил.

- В начале девяностых когда, после запретов, отношение такое доверительное было к любому упоминанию имени Христа, одна моя знакомая попала к «иеговистам». В результате, сама добровольно отдала секте квартиру в районе метро Войковское!

«Знакомой» - была Вероника Непорочная, которая, как человек, идущий во всем до конца, в свое время отказалась от всего мирского. Может быть, не обошлось и без любви. Она рассказывала, как к ней прямо на дом с проповедями приходил сектантский священник, а после него оставалось воздушное облачко, и казалось, что светлеет, поднимается к небесам душа. Потом она узнала, что это всего лишь был «эйфорический газ». Непорочная ушла из секты и сумела отвоевать квартиру - с помощью крутых мусульман. Осталось только страдание в глазах, неизбывное, нездешнее. Вечное внутреннее жжение и вечное искание.

- Зачем же она в секту пошла? – рассудила Люба, - есть православная церковь.

– А те руководители сект, действовавшие исключительно из корыстных соображений, шарлатаны, они куда подевались? Помнишь, сколько их проповедовало чуть не на каждом углу. Могли, случаем, на новом историческом витке примазаться к традиционной церкви? Почему ты должна жить при больнице, которая находится в двадцати минутах ходьбы от твоего дома, а сестры – в твоей квартире?

- С квартирой все нормально, - поняла его Люба, - Васена захочет, в любой момент может в нее вернуться.

Васена, вчерашняя своенравная, мало управляемая девочка, в Храме опускалась коленями на каменный пол, отбивала низкие поклоны.

По Святым местам они проехались, а в больницу, куда и предназначался путь, так и не успели.

- На все воля Божья, - махнула Люба, - батюшка благословит, доедем.

- А если не благословит, - вскипал Иван, - что, ноги не надо лечить?

Васена в монастыре исполняла послушание по работе в столовой: вставала в полпятого и варила суп на шестьсот человек. А в семь начиналась полуторачасовая служба.

- Батюшка благословит. - Утверждала мать, - без благословения батюшки лечение не впрок.

- Ну, что ты, в самом деле, - возмутилась дочь, - батюшка, да батюшка!

Позже Иван навещал Васену в больнице: более цветущей, радужной, плещущей энергией девчонки, трудно было представить! Болезнь оказалась врожденной, говорить о ней она не хотела, отмахивалась, игриво наморщившись:

- Монах без болячки, не монах!

Рассказывала, как в монастыре в смирении умирает от онкологии совсем юная девушка:

- В монастыре это полегче, - будто в забаве, морщила носик она.

И так глядела на него, - во все глаза! - взрослая, пылкая, близкая Васенка!

 

- Лю-лю-лю-лю-лю-лю-лю-лю…

 

Витал под куполом птичий гомон.

Надя подвела слепо за ней идущего Ивана к мощам Преподобного Серафима Саровского. Полушепотом объясняла: «Преподобный Серафим Саровский повторил все подвиги древних отцов Церкви Христовой и возвестил, что стяжание Духа Святого и есть цель нашей жизни».

Он припал, коснулся лбом и губами усыпальницы, чувствуя вину свою, долгую, тянущуюся шлейфом за пределы Храма, к Москве и дальше, петлями вьющуюся по Руси, змеями опутывающую землю.

Иван поставил поминальную свечу за усопших. Свечу за здравие близких. И с третьей свечой, пред которой хотел о пути своем Бога помолити – так он мысленно произносил на древнерусский лад, - вслед за Надей зашел туда, за оградку, где рядами стояли монахини.

И перед ними, ближе всех к алтарю, под сводами купола, чуть вполоборота, будто летящая в долгополом облачении, - матушка Василиса. Васена! Теперь он мог видеть ее лицо, обращенное к священной книге. Почти детское, озаренное. Крутой чистый высокий лоб, нос, чуть курносый, пылающие щеки, и бьющиеся крылами губы:

 

Лю-лю-лю-лю-лю-лю-лю….

 

Васена была между ним и усыпальницей Серафима Саровского. Иван зажег свечу, потянулся ее поставить, настраиваясь на праведные мысли. И вдруг что-то за него, в нем, заклокотало и воскликнуло, обратившись к Святому:

- Отдай мне ее! Отдай!..

 

5.Свеча

- Отдай! – разносилось под куполом храма, откуда смотрел лик Спаса. Отдай! – улетало за пределы. - Отдай, - был настойчив Ваня Поцелуев, уроженец деревни Любимовка, - я буду самым верным, самым любящим мужем, она родит от меня хороших детей, я немало прожил и пострадал, и сделаю то, чего так хотел, за что так бился на этом белом свете! Отдай!..

И ровно в тот момент, когда пяточка свечи коснулась золоченого стаканчика, огонек дрогнул, взметнулся и погас, оставив тлеющий фитилек. Ваня тотчас, порывом вновь зажег свечу, и теперь она не погасла, когда он осторожно установил ее на подсвечник. Но это уже был не тот огонь, под который вылетела мольба, и не те слова прозвучали в душе, и не так, как в первый раз, когда все случилось невзначай.

Девушка напротив ставила свечу, похоже, та, которая голосовала у дома с резными наличниками: Ваня, проезжая, успел отметить ее провинциальную неспешную поступь и простое сельское лицо. Она как бы нагнала Ваню, и разместилась рядом. Провинциалка глянула в ответ с некоторым стыдливым недоумением, не понимая, отчего мужчина в Божьем Храме так откровенно на нее смотрит да еще улыбается: ей-то Ваня был не знаком.

Согрешил ли он мыслями в Божьем Храме? Да разве может быть грешным искренний человек? Заблудшим может быть, и алчущим благодати. «Прости, Господи, пости, мя, грешного!»

Васена тронула его за рукав, вместе они выходили из Храма. Она с ликованием смотрела снизу вверх, как бы пытаясь заглянуть куда-то глубже, в него. Шла, косолопя ноги в тяжелой обутке, похоже, нарочно не следя за походкой, отбрасывая все это придуманное людьми, мирское, якобы женское, суетное.

Женщина лет за пятьдесят приблизилась к этой девочке, только что читавшей псалтырь, попросила благословения. Послушница перекрестила ее, та поцеловала ей руку, и пошла, озаренная, может быть, хотя бы на эти мгновения излечившаяся от всех недугов.

И что мог бы Ваня, или другой мужчина, даже молодой, умный, красивый и богатый, предложить взамен этого? Взамен этой красоты и чувства высокого служения?

 

6.«Канавка»

Поздним вечером, в свете монастырских фонарей, Васена вела Ивана по «канавке», - большой насыпи над глубоким рвом метров в пятьсот, сделанной руками «сестер». Некогда монахиням было дано видение Богоматери, шествующей этим путем.

Ваня шел, перебирая пальцами четки, чтобы не сбиться со счета: молитву требовалось повторить сто пятьдесят раз:

- Богородица, Дева радуйся…

Сначала читал он по книжке:

- Благодатная Мария, Господь с тобой, -

Скоро стал повторять по памяти.

- Знаете, Ваня, - приостановилась Васена, - ко мне мама приезжала, бабушка, которой восемьдесят четыре года, и она сама сюда приехала, нашла меня. Но я не была так рада, как приехали вы!

- Благословенна Ты в женах,

Выпорхнула под звезды душа Ивана.

- И Благословен плод чрева Твоего…

Они были ровно на половине дороги, у изваяния склоненного на Распятье Христа.

- Яко Спаса родила, еси Душ наших…

На ночлег послушницы устроили Ивана в монастырскую гостиницу. Он только расположился, как в комнату вошел тот самый рослый красавец с косичкой на голове, которого Ваня приметил в трапезной.

- Какая благодать, какая благодать, - певуче проговорил атлет. И слово «благодать» в его устах словно очистилось от современного употребления и звучало, как ниспослание Божье.

Звали его Матвей, он был иноком, уже семь лет жил в монастыре под Санкт-Петербургом, и сейчас свершал паломничество по святым местам.

- Какая здесь служба, слушал бы и слушал, душа поет.

- А не скучно? Ведь одно и то же?

- Это для туриста скучно, - великодушно улыбнулся Матвей, - он зашел, свечку поставил, и ничего не понимает, что происходит. А для человека посвященного служба не повторяется никогда, это такое разнообразие.

- Матвей, - нарочито простецки обратился Ваня к иноку, одетому в джинсы, - можно один немножечко греховный вопрос?

- Какие меня искушения посещают, так я самый большой грешник.

- Я понимаю, что ты монах, но при этом ты молодой, очень крепкий парень: плоть-то, она зовет?

- Монастырская жизнь, конечно, противоестественна для человеческой жизни. Мы стремимся быть, как ангелы. Но мы не ангелы. Еще недавно я не представлял себя вне монастыря, вне монашеского пути, - мерно, вкрадчиво, как у старого профессора, лился его молодой голос. - И сейчас мне очень трудно, кажется, невозможно расстаться с монастырем: возвращаешься откуда-нибудь, и так легко, - прикладывал он длинные тонкие руки к груди. - Дом родной. Но с возрастом побеждать плоть становится труднее, и я понял, что не готов для монашеского подвига. Испросил благословение духовника - он был против, но потом, вняв слабости моей, благословил. И теперь я езжу по святым местам, молю Господа, чтобы он мне послал вторую половинку. Очень трудно ее найти.

- Тебе, такому парню?! Запросы у тебя, наверное, особенные? Она должна быть непорочной, - Ваня загибал пальцы, - верующей, да?

- Нет, что вы, что вы, - рассмеялся Матвей, - я на исповедях такого наслушался, да и навиделся в жизни, что многое могу понять. Души должны совпасть. Души: две половинки.

Иван вздохнул, разведя руками, мол, эко ты хватил, брат, на это у некоторых чуть ли не жизнь ушла.

- А вот мне рассказывали, что монахи зачастую живут с послушницами? Ну, прости уж, и между собой?

- Не могу сказать, что этого нет, коли, об этом рассказывают, но я бывал во многих монастырях – такого не встречал.

Было уже за полночь, а за окном, по «канавке», шли и шли люди с молитвой на лицах.

- Приведет Господь найти вторую половинку, возьму приход, - выдохнул Матвей в потемки, – я в следующем году заканчиваю Духовную семинарию в Сергиевом Посаде. Стану батюшкой. А не приведет – останусь в монастыре. Приму постриг – мне уж немного осталось. И никак я не ждал, не ведал пути иного, кроме монашеского, а накануне дрогнула душа, запросилась в мир…

Ранним утром лицо Васены было припухшим, не проспавшимся: до рассвета она молилась вместе с болящей смертельно молодой инокиней, которую следующей ночью ждет посвящение в монахини. Ваня дивился ее склонности к жертвенности, и хоть чуть стремился быть на уровне:

- А я тоже мало спал. Со мной в номере молодой человек поселился, красавец такой парень, - показывал он руками, - с хвостиком на затылке. Инок.

- Высокий, в светлом свитере? Я его видела в Храме. Он инок?! – взметнула послушница ресницами.

«Заметила», - с ревнивым злорадством подумал Иван, - среди толпы! Значит, все нормально, видный мужик, он и в монастыре – видный».

- Да, - расхотелось Ване говорить. – Долго с ним пробеседовали.

Шла служба. Маленькими ключиками Васена и Надя сноровисто открыли стеклянные ларцы, где хранились вещи Святого. Ивану выпало то, что дано не каждому: он держал в руках лапти старца, поражаясь размеру - обутка великана! Высохшее лыко пахло живым, гретым, как изба с холода. А для мотыги отшельника требовалась ухватка дюжего лесоруба. Смиренный молитвенник был человеком богатырского сложения под два метра ростом!

При этом некрупная Васена, как нечего делать, взяла мотыгу и постучала обушком Ваню по спине: легкость наступила, хоть летай!

На крыльце Храма их ждала еще одна послушница, маленькая, юркая, а с нею – все та же провинциалка, которая словно нагоняла Ферамона. Одета теперь она была, как церковная служка: в прямом сарафане до щиколоток и туго повязанном платке. Чуть улыбнулась ему, как знакомому.

- В ваших глазах отражаются окна рубленного деревенского дома с красивыми резными наличниками, - заглянул он вглубь ее очей.

- Я сейчас была в гостях в таком доме, - голова девушки пошла полукругом от удивления.

Звали ее Таня. Для Ивана это было судьбоносное имя. Жила «провинциалка» в Германии, где получала второе высшее образование, училась экономике – и это опять было судьбоносно - но обязательно хотела вернуться на родину. Теперь в ее лице явно прослеживалась печать хорошей образованности. И не в первый раз Ване пришлось изумляться, что именно эти бывшие целеустремленные отличницы, добивающиеся служебного роста и положения в обществе, так и не становятся похожими на вышколенных офисных див, а остаются по виду бабами, не отрывавшимися от плиты. Таня навещала здесь одноклассницу, инокиню, принимающую постриг.

С полной машиной юных монашенок и мирянкой в монастырской прикидке Ваня лихо рулил по Святой земле.

- У моего папы точно такой же «Ситроен»! – радовалась Васена, как самая обычная девчонка.

С отцом они переписывались: ему, известному чилийскому актеру, очень нравилось, что дочь его монахиня. Однако он продолжал звать ее к себе, желая вернуть к мирской судьбе.

- Они совсем другие люди. Они постоянно улыбаются, - объясняла Васена, которая, сидя по правую руку, улыбалась так, что позавидовал бы весь Латиноамериканский континент.

И послушницы на заднем сиденье – Ваня видел их в зеркальце – также лучезарно улыбались. Немецкая Таня тоже улыбалась, правда, сдержаннее и мягче, с отстраненным любопытством.

- Для них главное - создать видимость, - продолжала Васена. - Жизнь для показа. Мы так не можем.

- Ну, может, это среда, - вспомнил Иван книги латиноамериканцев, где людские образы переживаниями казались очень близкими. - Жизнь элиты, или как сейчас говорят, гламурная жизнь. Там и у нас все на показухе.

Иван тоже скорбел о мирском предназначении Васены. И, наверное, выступал бесом-искусителем, заговорив о том, чего девчонки оказались лишены, выбрав строго регламентированную жизнь на маленьком земном участке монастыря.

- Ваня, а вы все также ездите к родственникам в баню в Дмитров? – Как к младшему по возрасту, обращалась к нему Васенка: матушка Василиса.

- Конечно, - отвечал Иван, полагая, что баня – это довод за широкие жизненные возможности.

– И в Сибири также бываете?

- Бываю.

- И в Крыму?

Он ответил, и вдруг обнаружил, что круг его жизненного обитания, прежде видевшийся большим и почти безграничным, узок. И особо не расширился за долгие годы, в которые Васена, через Латинскую Америку, пришла в монастырь.

- Вы меня простите, - не сдавался Иван, - вопрос у меня такой деликатный, но я не могу его не задать. Я вот не понимаю, почему кто-то решил, где это в библии написано, что святость – это не быть с мужчиной и детей не рожать? Ведь если их не рожать, то все бессмысленно! Даже Дева Мария жила с мужчиной, Иосифом, пусть и без телесной близости и пусть через непорочное зачатие, но родила ребенка?!

Он ждал, что после таких вопросов послушницы занервничают, начнут воспринимать его в штыки. Но они – Иван и на Васену глянул, и в зеркальце заднего вида посмотрел, и даже обернулся для верности – все продолжали радушно улыбаться. Насторожилась лишь мирская девушка.

- Вы весной приехали, - с расстановкой, как бы от имени всех послушниц взяла на себя ответ Васена. – А летом, особенно в праздники, здесь паломников Храмы не могут вместить, люди по всей ночи к мощам стоят – у нас служба и ночью не кончается. Страждущие приходят, детей приводят – сколько исцеляются, сколько утешение находят, на наших глазах и прозревали, и калеки на своих ногах уходили…

- Да я это все понимаю, я ж не против монастырей. Я сам здесь ищу утешения. Но это хорошо, когда думаешь вообще. А когда видишь вас, цветущих, красивых, юных, - Иван боролся за свою Васену, - то кажется несправедливым! Какие-то девки из подворотни рожают, а вы нет! По пьянке, по скудоумию, потому что жизнь объяснили так, что главное в этом деле – секс, удовольствие, а что от этого дети пузырятся – об этом узнают уже по факту. Кого эти полоротые родители вырастят!? Какое поколение? А вы, чистые, нравственные, умные, не дадите плода!

Мирская Таня смотрела с интересом. Послушницы молчали: улыбки как бы зависли на их лицах. Ваня мысленно себя одернул: куда он их зовет? Будто там, за переделами монастыря, девчонок ждут добрые справные парни, будущие заботливые хорошие мужья и отцы. Тоже ведь, все больше шантрапа, или инфантильные бесполые существа.

- Ну, хорошо. Я уйду из монастыря, - призадумалась Васена, - выйду замуж, рожу ребенка. И как я буду жить, когда я внутри себя уже дала слово Господу, и начну жизнь, зная, что уже изменила?

Как Ваня любил женщин, наделенных стремлением к вере, верности, или как он про себя говорил, женщин с плавящимся веществом фанатизма внутри. Как обморочно сладки они в близости.

Около подъезда к Святому источнику продавались емкости для воды, банки с медом и бутылки с вином.

- Какая у вас красивая матушка, - двусмысленно произнесла торгашка.

- Что есть, то есть, - согласился Иван.

– Купите для нее бутылочку кагора.

Тетка была уверена, что знает жизнь.

Источник, где и творил некогда молитвы, живя отшельником, Серафим Саровский представлял собой маленькое озерцо, образовавшееся на дне лесного оврага. На воде был установлен помост с кабинками для купален.

- Здесь Преподобный Серафим Саровский, - рассказывали, подхватывая друг друга, послушницы, - стоял на камне и молился тысячу дней.

- А еще однажды к нему приехали разбойники и стали его избивать. А он не сопротивлялся…

- Он же здоровенный был мужичина, и мотыга при нем? - Ване больше нравилось, чтобы Серафим порубал бандитов в капусту.

- Преподобный впоследствии защитил своих обидчиков от тюрьмы и молился, чтобы Господь вразумил их…

Ну, не по душе это было Ване. И он понял дело так: как знать, какую долю помыкал Серафим, когда был просто сильным здоровым парнем? Что привело его в леса? Может, не только Святое Писание, а личный опыт, давший понимание, что грех – тяжелее побоев?

Перед купанием послушницы, прихватив в свою ватажку Таню, направились по косогору налево, в лесок. Ваня последовал их примеру, свернул направо, но охранник окликнул его, указав на плакат со строгим запретом, как взмахом кнута, заканчивающимся восклицательным знаком! Что позволено монастырским, не позволено мирским.

Вода была ледяной. Ноги скручивало. Ваня спускался по ступенькам, вобрав живот и затаив дыхание. Окунуться следовало три, или лучше, как советовала матушка Василиса, двенадцать раз. Иван пошел на три, но знал, что Васена обязательно окунется двенадцать, и не мог сплоховать. Хотя там, где находился уд, водяной так накрутил гайку, что глаза лезли из орбит.

Ах, какая легкость охватила после святой купели все тело, и душу, счастливо выпрыгивающую из груди. Как хотелось быть чистым, праведным и любить, любить всех, и все сущее, безгрешно, аки дитя или ангел.

- Не холодно? – спросил его холеный полный молодой цыган с «рыжухой» во рту и с массивными золотыми печатками на пальцах.

- Благодать! – из уст Ивана тоже, как и инока Матвея, вышло не мирского, не плотского, а небесного значения слово.

Цыган посмотрел внимательно, тускло, и стал раздеваться, обнаруживая тучнеющее, но еще крепкое тело. И скоро вылетел из купальни с воссиявшими по-цыгански очами!

Девчонки вышли из купален. Лица послушниц, окаймленные черным, пылали искристой белой свежестью, как снега в Заполярье. Мирская девушка тоже сияла, но как снег иных широт.

Иван открыл багажник машины, чтобы уложить пятилитровые бутылки со Святой водой, и Васена, помогая ему, увидела лежащую в углу бутылку перцовой водки.

- Как же вы так?! – сорвано воскликнула она, - в Святое место – с водкой?!

- Я ж не пил ее, Васена, я ж не пил!

- Да все равно: зачем же?! – приложила послушница ладони к груди, обозначая расположение души.

Черные брови ее решительно насупились, в лице выразилось страдание и спасительный зов.

В машине Ваня, что называется, взмахнул крылом.

- Никто не знает, что угодно Богу, - он говорил, глядя вперед, как бы улетая туда, в бездну вечных вопросов. - И даже пророкам в откровениях Господь, может быть, не приоткрыл этого знания. И никто, ни человек, ни одна религия мира не может сказать за Бога, что ему нужно от своего творения, которое не создано раз и навсегда, не изваяние, а строительство, может быть, и не имеющее плана, а лишь цель, путь к которой лежит через непрекращающийся поиск? Но если судить по тому, что более всего ценил на земле человек, что ставил в заслугу, за что прославлял и чем, может быть, выслуживался перед Господом, то это – деяния, побеждающие время. Поэтому такое значение в людской истории имели художники, творения которых переживали века, ученые, открывшие вечные законы, и полководцы, отмеченные сложенным вокруг их имен мифом. Я бы сказал, именно создание мифа - этого земного образа вечной жизни, для людей и было самым значимым на земле. Посмотрите, как политики сегодня заботятся о своем имидже – то есть, о мифе. Мифом наполнена вся наша жизнь. И Дивеево, обращенное к небесам, существует по законам земного мифотворчества. Вы исполняете послушание, варите суп, моете пол, отбиваете в молитвах поклоны, а миф говорит о дивеевской чистоте, гостеприимстве и святости. Вы кладете свои жизни на алтарь служения, но одна, две из сегодняшних пятисот сестер, может быть, и внесут свои имена в слагаемый миф. Конечно, может быть, мы как дети уподобляемся Отцу, пытаясь создать творения по собственному образу и подобию, и Отец попускает нам самомнение наше, рассуждая, как родитель, «чем бы дитя не тешилось». Но это, по моему разумению, то немногое на земле, чему Господь попустительствует, и умиляется, ибо не может не умилять родителя старание сына быть на него похожим.

Легко правя рулем, Ваня чувствовал, как овладевает ситуацией. Взгляды были прикованы к нему: монашенки сидели по струнке, вытянув шеи, мирянка чуть склонилась к водителю.

- И я говорю себе: - набрал он дыхание, - не знаю, Господи, того, что Ты мне не открыл, не ведаю цели Твоей, но следую за тобой в стараниях Твоих по строительству Творения Твоего. Ремонтирую и отделываю дома, в которых не живу, слагаю мифы, не хлопоча об имени моем. И жизнь мыслю свою как творение здания, где кирпичики - труд, а крепящий раствор – любовь…

Наступило молчание. Шорох шин да безмолвие полей под небесной синью.

- Хороший бы с вас батюшка получился, - с искренним сожалением проговорила Васена.

Он хохотнул в ответ, удерживая невеселый давящий смех. Хоть и рада она ему, как никому другому, и признает, по-своему, но ценить и любить могла бы, если только он был бы батюшкой. Одержимые люди, они прекрасны, привлекательны, но мерят сущее строго по своей иерархии ценностей.

- К вопросу о батюшке, - нашелся Иван. – Парень, с которым я ночью разговаривал, инок, он семь лет прожил в монастыре. И сейчас, на пороге пострига, он специально поехал по Святым местам, молит Господа, чтобы тот послал ему «второю половинку», матушку. Он хочет уйти из монастыря, принять приход и стать батюшкой.

Самому Ивану очень нравился такой поворот в судьбе человека, и казался непререкаемым для других.

- Как жалко! – опечалилась Васена. – Что же он так? Ведь он же инок! Почти монах! Как же он так может?!

- Он же не уходит совсем, - растерялся Ваня, - он же станет приходским священником. И Господу будет также служить, и людям вокруг, жизнью деревни целой будет жить или района, но и сам проживет полноценную семейную жизнь. Разве это не куда как лучше?

- Да нет, вы не понимаете. Ну, что там, священник в приходе, это почти что мирской человек. Он же инок, уже почти монах, и мог стать монахом!!!

Свеча, поставленная им под сводами Храма, теперь уже в памяти его вновь погасла. Прости, мя, грешного, Господи, - усовестился Иван, обнаруживая свое безмерное сумасшествие, - прости, что, пусть, и в искренних порывах, и не лукавя, но всуе поминал имя Твое, думая не столь об истине или вере, сколь, как тот солдат, об одном. О женщине, которая ему принадлежать не может, ибо она ушла в иное измерение. Кто без фарисейского лукавства произнесет: «невеста Господня»? Спрашивал ли кто Жениха о выборе невесты? Но также кто вправе усомниться в истинности девичьего призвания, отменяющего материнство и сохраняющего непорочность, угодного Небу? Он не ведает, не знает, лишь осеняет себя крестом в богобоязненном страхе, уповая на милость Божью.

Около гостиницы его по-военному, как сержант новобранца, организовала «на послушание» мелкорослая юная, лет восемнадцати, девчонка в грубой монастырской рясе. А он в свою очередь, определив объем работ, подрядил инока Матвея. Они перетащили в склад перебранную картошку и морковь, а потом на тележке привезли закатанные фирменными монастырскими крышками банки с вареньем, расставляли в подвале гостиницы.

Лицо инока сияло, отражая свежесть и чистоту Святых источников: он побывал на трех. Правда, его купания потекли носом: Матвей швыркал, как мальчишка. Молодой работник стыдливо улыбался, обнаруживая, что напарник, будучи в два раза старше возрастом, ухватистее и сноровистее. И Ваня в свою очередь совестливо постучал себя по маковке, мол, зато здесь Бог чего-то не так устроил.

- Святый Дух дышит, где хочет, - шмыгнул инок.

- Все-таки, - вернулся Иван к теме ночного разговора, - женщинам в монастыре, наверное, проще. Мужчина, он по природе, полигамен, сексуально активен. А женщина – у нее переключилось воображение, появилось иное сознание, - и она спокойна. Ее жених в Царстве Небесном, и она ждет с ним встречи.

- Что вы, - распрямился Матвей, - женщинам намного тяжелее. Что вы!

- Нет, но я вот сейчас общался с девчонками, послушницами, и мне показалось, у них никаких поблеем, в смысле зова плоти?

- Им по сколько лет?

- Ну, вот Васене моей двадцать два, Наде, если она четыре года назад школу закончила, двадцать один…

- В двадцать один, двадцать два, и даже в двадцать пять я тоже ни о чем таком почти не думал, по крайней мере, легко побеждал молитвами любые греховные мысли. Все начинается ближе к тридцати. Некоторые женщины, прожив в монастыре по десять лет, в этом возрасте даже в обморок падают при виде детей. Их, может быть, не столько плоть изводит, сколько тяга к деторождению. Иные, бывает, совершенно спокойно проходят этот период. Дай Господь, чтобы ваша Васена прошла это легко. Это бывает.

Рослый инок взял за горловину банку, и длинные тонкие пальцы его прогнулись, как у пианиста над клавишами рояля. При всем богатырском облике, по манерам и движениям в Матвее угадывался изнеженный, забалованный любовью и опекой ребенок, чуждый мирскому бытию. Пожалуй, как и Преподобный Серафим, он не стал бы давать отпор напавшим разбойникам, а терпеливо сносил побои и молился за своих обидчиков. И ведь не потому, что познал грех в прошлом и не хотел нового греха, - не грешил Матвей, - а таким вырос и молитвами утвердился окончательно, - смиренником.

Готовясь к отъезду, Иван вновь поставил свечу. Если та, загасшая свеча, - была знаком, то, - обращался он мысленно к Преподобному, - дай знак мне на дорогу, подсказывающий путь. Хотя тотчас понимал, что специально, на заказ ничего не бывает, и сомнения его не уместны, коли уж, обращается с просьбой.

Пел монастырский хор: тридцать ангельских голосов. Иван поднял голову. Распластанный под куполом лик Спаса смотрел на него громадными всевидящими очами, то грозно нависая над ним, смятенным и увеченным в страстях своих, то вдруг надежно защищая, покаянного и нагого в своих надеждах.

Васена ждала около Успенского собора, где была звонница.

- Ну, что же вы, три минуты осталось, нам высоко подниматься!..

Что-то в ней было не так. Поймав его взгляд, она схватила себя за голову.

- Ой, скуфейку забыла надеть!

Апостольник, не прижатый скуфейкой, вздымался на порывистом ветру, слетал на затылок, и темные волосы ее вскучивались, разлетались потоками.

Она открыла тяжелую кованую дверь, споро засеменила по крутым, условно огороженным, ступенькам, ведущим кругами в невидимую высь по неприкрытому холодному нутру Храма с огромным литым колоколом в сердцевине. Ваня спешил следом, помня, что у нее больные ноги, и так нельзя, надо бы беречься, да разве уймешь этот благой вихрь?

- Успели, - вздохнула Надя, будто с этим было связано исполнение главного желания.

И тотчас, широким движением, словно подхватывающим в бою стяг, ударила в колокол.

 

- Бум-м-м-м-м…

 

Потянуло душу. Простор русский открывался необозримый: окна колокольни были заделаны решетками, и небо плыло в клетку, и поля, весенние, талые, с прожилками прошлогодней стерни, чертежным рисунком дорог, и клочковатым редким лесом.

 

- Дили-дили-, дили-дили..

 

Васена, протянув бинокль, указала на ладные рубленые дома Дивеевского скита. В бинокль же он попытался разглядеть жизнь близкую: прямо за монастырской оградой разбухающей грядой стояли богатые коттеджи, как бы примостившиеся к Спасению.

- Земля здесь, - понимала толк в мирских ценностях Васена, - не дешевле, чем в Москве.

 

- Бом-бом…

 

Послушница Надежда в грубом черном одеянии, словно правя дюжиной поднебесных скакунов, тянула на себя то поочередно, то несколько сразу, вожжи колоколов. Каблуки ее тяжелых армейских ботинок чеканили такт, прогибая деревянный настил. Через период она вдавливала правой ногой расположенную на настиле педаль, заставляя петь большой колокол:

 

Бум-м…

 

Неожиданно уловил он это: вползающее, заставляющее повернуть к неожиданной дурманящей вибрации нос. Мирская Таня, переодетая в укороченную юбку и приталенную курточку, с удлинившимися линиями тонких свеже подкрашенных ресниц, вышла из закутка, где Васена предлагала погреться: ветер продувал нещадно. И, ежась, шевельнула плечом, посмотрела так, беззащитно, как бы в движении к мужскому теплу от пронзающего сквозняка.

 

Дили-били-бом-бум-м-м…

 

Будто в огненном танце, Надя ритмично меняла страстную угловатую пластику. По бледному, в красных разводах, лицу ее тенью, почти неуловимо, пробежала судорога. «Экстаз», - так же вспышкой, не к месту, резануло Ваню слово. И, боясь кары Божьей, он вновь перевел взгляд на мирскую девушку.

Таня собралась с ним в обратную дорогу до Москвы.

Ване понравился такой вариант.

Он приладил на панель машины подаренную Василисой иконку. «Приезжайте, приезжайте, - улыбалась она, часто хлопая ресницами. Ветер вновь выбил из-под апостольника, разметал клок ее волос, как почему-то разносит вихрем волосы у всех баб на Руси, вечно провожающих куда-то своих мужиков, отцов, братьев, мужей, роняющих или сдерживающих слезу на сиротливых полустанках, суетных вокзалах, у безлюдных деревенских дорог, или вот, у монастырских врат.

 

7.Муромской дорогой

- А вы кем работаете? – поинтересовалась попутчица, едва они отъехали: естественное любопытство в ней совмещалось с деловым подходом.

- Да я по специальной Президентской программе, - отвечал Ферамон.

- Что это за программа?

- Это был серьезный большой отбор мужчин. В победители вышли в основном представители, так сказать, старой школы: проверенные люди! Вот нам раздали «Ситроены», и, так как с настоящими мужчинами сейчас напряженка, мы ездим по Руси, решаем женские проблемы. Скажем, надо женщине доехать из Дивеево в Москву, пожалуйста. Что еще? - все, пожалуйста. Но главная, конечно, цель…- Ферамон сделал привычную паузу, посерьезнев и набрав дыхание. - Решение демографического кризиса, - ответственно смотрел вперед президентский курьер.

Все-таки она была уже немкой: русская бы давно рассмеялась, а эта ширила глаза, плавно кивая головой. С другой стороны, а чего только на Руси не бывает?

Он расхохотался, не выдержав серьезности женского взгляда. Наконец, и она заулыбалась неприкрыто, почти как монастырские девчонки.

- Вы мне сразу показались опасным, - попутчице нравилось ехать с отборным курьером.

Приподнятость охватывала его и ее, будто, по мере удаления от монастыря, сбрасывался груз, гнет, происходило высвобождение, и не требовалось больше душе становиться на цыпочки, тянуться, бестелесно витать под куполами храмов или небес. Феромоны сучили из души веревки. Плоть припрыгивала на сиденьях, словно вместо ягодиц были надутые шары.

Колокольный звон не угасал в ушах и, кажется, все продолжал литься с колокольни, где буйствовала Надя.

- Удивительно, - словно прислушиваясь, Ферамон вращал вокруг уха пальцами, - но эту божественную звенящую вязь породила не растраченная женская страсть! С каждым музыкальным периодом, - Ваня цеплял попутчицу за живое, - монашенка все набирала силу чувств, и на самом последнем аккорде я заметил, как лицо ее дрогнуло, в нем отобразился экстаз!

- У Нади грыжа позвоночника, - бесстрастно сказала немецкая Таня, - она превозмогает страшную боль, но не отказывается от послушания, не жалуется, и молчит про болезнь, потому что звонница для нее дороже жизни.

Господи, Боже мой, Господи, да что ж они такие-то, эти монастырские девчонки!

Он оглянулся. Сквозь пергамент вечеряющего дня были видны лишь монастырские купола, женскими туловами словно взмывающие ввысь, к проступившей впотьмах, сиротской слезой поблескивающей звезде.

 

Звон вечерний – вниз по реке,

Иноки молитву поют…

 

Пел монах на подаренном Василисой диске. Отлетевшая душа, покинувшая плоть, ожила, дала о себе знать, с необозримой высоты увидев крохотного Ваню, едущего с крохотной девушкой на крохотной машине. И зачем все это ему надо? Что нового он узнает или получит, если по дороге сблизится с этой девушкой?

 

Ты построил дом на песке,

Гордости последний приют…

 

Свадьба шла, перекрыв дорогу. Люди пританцовывали под узорчатые переливы гармошки, угощая всех встречных водкой. Ваня на машине протискивался между людей, протягивающих стаканы и соленые огурцы, улыбаясь и прижимая в благодарности руку к груди.

Таня неожиданно горячо повела речь о подруге, которой всегда восхищалась, как самой красивой и одаренной девочкой в школе. Преклонялась перед ее выбором, и даже сама подумывала о монастыре, но сейчас, побывав здесь, так захотелось просто жить, не мудрствуя и не пытаясь найти ответ, зачем, как матери жили и бабушки, создавая семью, рожая детей.

А почему бы и нет? Любовь, любовь нужна, - Ваня иными глазами посмотрел на девушку: красы особой нет, но молодость и характер есть, - и тотчас увидел, как полетели, заскользили над землей, взявшись за руки, две крылатые души.

Часовенка мелькнула у дороги, словно выпорхнула из гнезда. Попутчица восхищенно указала на нее, радуясь творящемуся по Руси обновлению. Но через минуту они проезжали запущенные и растерзанные на окраине села коровники. И Ваня вспоминал, как при советской власти Храмы стояли без куполов, словно богатыри без голов, зато были целыми коровники. И что же это за печаль наша такая, - Ферамон и девушка в унисон качали головами, - хвост подняли, голова увязла, голову подняли, увяз хвост?

Тем временем монах признавался:

 

А я – по жизни той,

Грехов – немало сделал…

 

- Удивительно! – трогали Ваню за живое простые слова песни. - Как мы привыкли к пению, идущему из живота. И насколько удивительно пение, - он сидел, распрямившись со сладко перехваченным дыханием, приставив ладонь к солнечному сплетению, словно приподнимая грудь, – идущие отсюда!

Девушка отвечала теми же мелкими кивками и в корне согласным взглядом.

 

Я не достоин – Царства,

И не вернуть – годы…

 

- Годы не вернуть, - смотрел Иван вдаль, не выражая особого сожаления. – А вот о Царстве? Неужели можно полагать, что если человек ведет себя правильно, то Царствие Божие ему обеспечено? Был ли Сын послушным мальчиком для Отца, когда превращал воду в вино? Не возбранял учеников, когда те ели немытыми руками? Силою выгонял торгующих из Храма? И пошел на Голгофу, тогда как мог бы ее избежать? Пока он жил, как выразился инок Матвей, Дух Святый дышал в нем, не оглядываясь на предписанные временем или начальством заповеди. - Ферамон уводил девушку в палестины собственной свободы. - Это потом уже стало ясно, - не мог он без нравственного вывода, - что Сын пришел, чтобы ценою собственной жизни выполнить волю Отца, и тем самым оставил человечеству понимание высшего закона продления рода.

Фары высветили дом с резными наличниками. И опять как бы со стороны, взглядом вынутой кающейся души, обнаружил свои указывающие персты тесно сплетенными с пальцами на руке Татьяны, рисунок на ладони которой также казался созданным искусным мастером резчиком: рядом сидела уже не едва знакомая девушка, а ниспосланная подручная в строительстве так желанного дома. Вот такого, простого, рубленного, с резными наличниками.

Она забежала за вещами, и тронулись дальше.

Близился Муром, и становилось ясно, как хорошо и, должно быть, по карману провести ночь вдвоем в этом небольшом старинном провинциальном городке.

Две гряды лесополосы, окаймляющие дорогу, в прыгающем дальнем свете фар виделись непроходимыми стенами.

- Представляешь, - на полушепоте Ферамон заводил речь издалека, - если бы мы не на машине ехали, по бетонке, а въезжа-али в э-этот ле-ес, - на манер сказочника растягивал он слова, - на телеге, поскрипывающей, переваливающейся на ухабах. Лошадка впереди бьет хвостом. В голове рассказы о ведьмах, колдунах, о злых разбойниках копошатся. И вдруг – свист. Страшный, дикий, - Ваня залился свистом, прищелкивающим, хлестким: спутница от неожиданности резко заткнула уши. – Ха-ха, - смеялся он, - это мы в машине! И я свищу. А тут неизвестно кто – один свист, другой, - указывал Ваня в разные стороны, - третий. Десятки! Раньше же не было раций, сотовых телефонов, и свист служил для разбойников средством дислокации. Поэтому самого умелого и лихого в свисте разбойника, или главного организатора таких лесных разбойников называли Соловьем. Помнишь, сказание о битве Ильи Муромца с Соловьем-разбойником. Когда Соловей свистал, все «травушки-муравушки вниз пригибалися», и «дерева к земле клонилися». Конечно, людям, которые въезжали в лес и слышали этот свис, так и казалось, и сами они не живы, не мертвы становились: у страха глаза велики! А Илья реальной жизни не знал: он же с детства сирый был, с не ходячими ногами, страшно стыдился себя. Передвигался на руках, поэтому они у него раскаченные были. Доберется в огороде до прясла, - это забор, сделанный из ветвей ивы, - и украдкой, в щель, любуется на первую деревенскую красавицу, как та у колодца достает бадью и разливает по ведрам воду. – Ферамон сплел пальцы в круг, и посмотрел в получившийся «глазок» на Таню. - Любуется, а в это время к ней кавалер, на стройных здоровых ногах, в сапогах хромовых подходит. Илюшка слезу утрет, и к книжкам своим. Он был обучен грамоте, читал много. На сказаниях вырос, поэтому страха не ведал – мифологическое сознание! И когда в лес заехал, глядит, дед какой-то свищет. Не порядок! Каленой стрелой ему в лоб…

Огни Мурома показались на высоком берегу. Ферамон, увидев просеку, свернул к реке. Остановился, широко распахнув дверцу, вышел к воде, вдыхая с наслаждением, по-богатырски, свежий воздух. За ним последовала и девушка. Встала рядом, глядя на течение в свете далеких огней, поеживаясь от весеннего вечернего холода. Иван, согревая от речной стужи, обнял ее со спины, завернув в полы пиджака, коснулся щекой, заметив, как напряглась она, пытаясь разложить все происходящее по полочкам. И, торопясь сбить этот внутренний компьютер, он зашептал на ушко, что нельзя, мол, неправильно это, миновать важный культурный исторический центр, не задержавшись в нем до утра. Тем более, молодому человеку почти иностранной принадлежности. Германия этого не простит!

 

8.Указанный путь

Компьютерный четкий таймер в голове девушки явно поворачивался в сторону предложений Ивана: вот не то, чтобы он ей, как мужчина, очень понравился, а действительно, время, пока оно есть, провести можно в свое удовольствие. Немецкая Таня медленно, давая ощутить значимость момента, оборачивалась, поднимала глаза, губы… Не к месту заверещал мобильник, жучком забегав по карману.

- Да! – суетливо поймав его, бодряком ответил Ваня.

- При-ивет, - словно из подводных глубин, выплыл в трубке тягучий женский голос.

Он не слышал его, казалось, вечность.

- Привет, - Ваня сам удивился, с какой приглушенностью и покорностью прозвучал ответ.

- Ты где-е?

- В лесу.

- Что ты там де-елаешь? – слабостью проникал голос в руки, разливался по телу, оставляя саднящую и сладкую плавучую истому.

- Ищу утешение.

- О-один?

- Ну, почему я должен быть один?

- Потому что есть я.

- Ты же не одна. У тебя Женя. И еще один друг… из Ростова-на-Дону.

- Из ка-кого Ростова?

- Это я… литературное произведение приплел. Там, правда, речь про еще оду женщину из Ростова-на-Дону. Классику надо знать, не читаешь ни черта, за что тебе только золотую медаль в школе дали?!

- А я выучивала урок, отвечала, и сразу забывала то, что мне не нужно.

- Ну, значит, я тебе пока еще нужен?

- Я б-без т-теб-бя н-не м-могу. При-ез-жай, - морскими волнами набегал женский зов. - Никого больше нет. Я одна. Женю я вчера выгнала.

- Вчера выгнала, а сегодня уже Ваню подавай? – старался он быть небрежным.

- Я сейчас буду пить водку.

- Да ты, по-моему, уже выпила?

- Нет, не пила. Но сейчас буду.

- А почему голос такой, плывет?

- Потому что я хочу тебя. Приезжай.

- Это уже будет ночь, - с недоумением обнаруживал он, как плоть его ломовым напором уже проголосовала «за».

- Приезжай ночью. Приезжай к утру. Приезжай, когда приедешь.

Мужская душа физически ощутимо отслоилась от уха, вылетела через телефонную трубку, и помчалась вперед, не догонишь! И можно бы, подумалось, справить нестерпимую плотскую охоту с девушкой, сидящей рядом, которую только что обнимал, и строил вокруг нее планы, но никто не был нужен, никакая другая женщина, кроме той, зовущей и ждущей. И даже переполнявшие воображения панорамные картины встречи с Васенкой, к изумлению, на этот миг уменьшились и старыми снимками легли в пыльный дорожный альбом. И все сущее стало неважным перед этим зовом в ночи.

- Хорошо, час на паром, три на дорогу, - зачистил в словах и мыслях Ваня. - Где-то к часу, к двум буду.

Попутчица уже сидела в машине, подобрав под сиденье ноги. Ваня захлопнул правую дверцу, сел на свое место, молча повернул ключ зажигания.

Он лихо выкатил к причалу, ожидая уткнуться в длинный хвост очереди на паром, и вдруг увидел … мост через реку! Ваня с детства помнил, как за ночь наводили понтонный мост в его родной деревне. Но сейчас, когда до безумия хотелось приехать скорее, очерченный с двух сторон фонарями, в туманной речной поволоке, мост казался нереальностью, воплощенным чудом! Знаком, посланным свыше. Верь, не верь, а они были дадены ему, знаки. Свеча погасла ровно на вырвавшейся из него невольной мольбе! «Не ходи туда, куманек, где пути тебе нет», - как бы некто смиренный и умиляющийся сказал. А здесь, у реки, не раньше, не позже, а в то мгновение, когда могла зацепиться и пойти по закручивающейся резьбе новая жизнь, и раздался звонок. Можно считать, известная женская интуиция? Не без этого. А откуда оно, - собачье их чутье, - из каких закромов берется?!

Старец, громадный, как снежный человек, опирающийся на сучковатый, изглаженный руками в хождениях за долгие годы посох, примерещился на миг: посмотрел с берега, удаляясь в любезные леса.

Почему Он выбрал для разговора именного его, Ваню? Столько сюда, в священные эти места, людей приезжают? Или здесь все, что ищут, то и обрящут?

Ночью этой, знал Иван, в монастыре происходило таинство пострижения в монахини.

С запаленными свечами в полумраке Храма, в черном облачении, высоких клобуках на головах и апостольниках с круглыми вырезами на лицах, двумя рядами несли молитвенный обряд сестры.

 

Господи, помилуй, Господи, помилуй, господи, помилуй…

 

Тонкая, необыкновенно прекрасная ликом, смертельно больная девочка, инокиня двадцати двух лет, с распущенными длинными золотистыми волосами, в белой власинице до пят, босая, стояла у притвора Храма. Восприемница, на которую теперь ложилась ответственность за душу принимающей постриг, и сестра Василиса – Васена, находившаяся в последнее время всеми ночами с подругой, - закрыли, окутали ее полами длинных мантий. Инокиня упала ниц, распрямив руки, как на кресте, по красному ковру, ведущему к алтарю. Восприемница и сестра Василиса присели на колени, и длиннополые мантии очертили крестом распластанное тело. Так, ничком, с вытянутыми ногами, исхудалая девочка, принимающая подстриг, упираясь локтями и плечами, стала двигаться под покровом мантий. Только кончики златых волос да белые рукава иногда выбивались наружу, да Васена, забыв на миг о грехе, и тотчас каясь, каясь, каясь, отстраняла кулачек с зажатым подолом, чтоб взглянуть, сердцем помочь подруге. Ей, болящей, разрешалось послабление в обряде: достаточно было отвесить на пути к алтарю три земных поклона. Но Васена знала: златовласка, уткнув в ковер бескровное лицо, ничком преодолеет весь положенный путь, как любая другая, подстригающаяся в монахини.

 

По иконе катится слеза

Божьей Матери,

Колокольный звон…

 

Умилял картиной вечности поющий в машине на диске монах.

Колеса резко стучали о стыки понтонов. Освященный с двух сторон мост зримо сужался по перспективе, обозначая единственный путь. Капот машины почти уперся в подфарники впереди едва ползущей «шестерки». Клубы тумана, будто весенние стада, тешились ненасытными любовными играми на пастбище реки. Ваня сжимал руль в нетерпении, ерзал на месте, как бы желая перепрыгнуть через этого никуда не торопящегося тихохода. В воображении Ферамон уже был с той, к которой стремился, и они клубились туманом по белой простыне, отражаясь в зеркале напротив, и он путался в ее длинных черных прямых волосах, заглядывал внутрь больших глаз, в эти минуты наполняющихся удивительным сиянием, словно при храмовой службе. Татьяна – не та, которая сидела рядом и лишь носила терзающее душу имя, а другая, его и не его, далекая и такая близкая, ближняя, - странным образом очень походила на Васену.

Матушка Василиса, взывая к Спасителю, Божьей Матери и Преподобному Серафиму, все существом была с подругой, упиралась мысленно плечами, грудью, вдруг обнаруживая и стыдясь своих сил, тугой налитости. Она слышала, как приехавшая подруга говорила златовласке: уйди из монастыря, роди, женский организм во время беременности перерождается, и ты можешь выздороветь. И Васена думала, из сна ее вырывала эта мысль, ведь ее тоже подтачивала болезнь. Но тогда же ночью, а еще острее в часы молитвы, послушница понимала – вся душа ее восставала против такого подхода к бытию, к предназначению на земле. Разве можно делать что-то из страха земного? Тем более, давать новую жизнь, чтобы иметь земное спасение? Ведь и жить, и дитя рожать надо во славу Божию, во имя Спасения Небесного.

Она знала и ведала весь путь постригающейся в монахини инокини: прошлый и дальнейший, вечный. И готова была, а в эти мгновения желала и жаждала хоть сейчас отправиться вместе с ней за земные пределы, где, возможно, их и разделят: ведь Царство Небесное уготовано не каждому. В ночных молитвах, видя свою красивую и умную ровесницу, юную и слабеющую день ото дня, матушка Василиса не разумом, а всем дыханием собственной радостной жизни, поняла то, чему учили Святые Отцы. А так ли уж велика разница, когда? Тем более что у нее самой была болячка, которая в любое время могла свалить и довести до немощи. Но даже, если этого не случиться, и Господь отмерит многие годы земного бытия, это будет все такой же песчаный миг перед лицом жизни вечной. Она молилась рядом с гаснущим близким человеком и благодарила Господа, что он даровал возможность быть милосердным, проявлять участие и заботу, ибо, что еще может быть более ценным в жизни земной, призванной смирить и укрепить дух свой перед жизнью вечной?

Машина выкатилась на твердую основу дороги. Иван, словно наперегонки с сиюминутным, решительно вдавил гашетку газа, круто обогнал «шестерку», в режиме погони разминувшись со встречным автомобилем, и рванул вдоль Муромской улицы.

- Ты извини, - повернулся он к попутчице, - мне надо в другой город.

- Я поняла. – Она сидела совершенно спокойная, будто и не случалось никаких милых движений меж ними. По-деловому благодушно настроенная: современный человек. Арийка.

- Давай так, или мы едем вместе. В город невест. Завтра после обеда возвращаемся. Или я тебя высажу во Владимире, уедешь на автобусе или электричке. На метро еще успеешь.

- Лучше во Владимире, - смотрела Таня, как ни странно, без обиды. Ей что-то нравилось в том, чему стала свидетелем, в происходящем с Иваном.

Свет фар вяз в пышных телесах туманной ночи. Монах теперь обращался к нему наедине.

После долгих дней

В грехов Прощеное - Воскресенье,

Со слезами на глазах моих,

В покаянье против Царских врат,

Преклонив колени, я шепчу,

Игуменья, прости…

 

Волосы инокини сбились, прядь прилипла к мокрым от пота вискам. Она не смела поправлять их, стояла, проделав должный путь, подрагивая, тонкая, в белой власинице, будто прозрачная. Владыка кинул перед ней ножницы. Васене так хотелось опередить, помочь ослабленной подруге, но нельзя было этого делать, лишь придержала ее за локоть, когда та, чуть пошатнувшись, нагнулась за ножницами. И дважды еще инокиня поднимала брошенные Владыкой ножницы с пола, тем самым, являя смирение.

Суровая торжественная Восприемница положила свою руку на Библию, принимая на себя ответственность за душу ея. Владыка, со словами напутствия о смерти для мира и новом рождении для Господа, срезал маленькие пучки волос, согласно крестному знамени: спереди, слева, справа и сзади. Матушка Василиса едва сдерживала слезы радости: сомнения прошли, выбор сделан - новопостриженная монахиня на глазах преобразилась, наполнилась покоем, воссияла прекрасным бескровным ликом, будто напасть, оставив позади все тяготы прежней жизни, и сама память о ней стерлась, как не помнит новорожденный прошлого своего, обретая иное бытие.

 

По иконе катится слеза

Божьей Матери…

 

Спидометр отсчитывал километры, выкручивая жилы страсти. Туманная ночь развалилась по земле нагой белой женщиной с раскинутыми полусогнутыми ногами и вывернутыми внутрь сильными стопами степнячки. С перезвоном в сердце Ваня мчался меж молочных чресл, по Указанному пути, нагоняя раскрытые громадным рыбьем зевом, все удаляющиеся врата в упоительное сладостное беспечное счастливое младенчество.

 

Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй…