Владимир Карпов
ЗЛАТА
(Из эпопеи «Малинка»)
- Мне было полгода, когда отец убил маму.
Девушка была полна достоинства: граненые черты – высокий лоб, прямой нос, выпуклый подбородок, который принято называть «волевым». Губы – резко очерченные, своенравные. Надменные стрелки бровей.
- Приревновал? – Иван думал, что если мать была похожа на дочь, то можно сойти с ума от ревности.
- Обкурился. Им было по восемнадцать.
В Чуфут-Кале они кружили с запрокинутыми головами в рукотворной пещере. Сколько труда надо подложить, чтобы выскрести у скалы нутро?! Стены до сих пор хранили сантиметр за сантиметром словно бы выгрызенные ложбинки. Чтобы прокормиться, человек тратил усилий с наперсток в сравнении с непомерным трудом на то, чтобы защититься, остаться в живых, спрятаться, укрыться от врага. Или же наоборот, поймав его, засадить в каменный мешок и сделать рабом.
- Мой отец отсидел двенадцать лет, - рассказывала Злата. - Когда он вернулся, мне было двенадцать. А ему - всего тридцать. Мне он таким старым показался! Мне было двенадцать, и я начала танцевать в стриптизе.
- В двенадцать?!
- Я выглядела почти так же, как сейчас. Худее только. Я танцами занималась. Танцами и рисованием: костюмы, которые ты видел у нас – по моим эскизам. Меня пригласили выступать: я не понимала, куда я попала, я думала, что стала артисткой.
По обе стороны распадка, в отвесных скалах, словно чижиные норы, зияли глазки монашеских келий. Какое чудо тысячелетия назад помогало беглым византийским монахам вырубать в камне эти жилища: не птицы же они, чтобы висеть в воздухе? Страх? Да нет, эти знали только Божий страх, потому и уходили в далекие земли, спасая веру.
К наскальному Храму, сооруженному тогда же, вел долгий каменный подъем.
- Мне было полгода, а мне кажется, что я все помню. Как отец зашел, как мама испугалась. Как он бил ее ножом. А я лежала в коляске. Может, так кажется, потому что взрослые потом об этом много говорили. Хотя никого из них в комнате тогда не было. А была только я одна.
Как она несла себя: с ума сойти можно! Ни одного лишнего движения, ни радости, ни горя – признак «белой косточки».
- Отец хотел меня забрать, когда вернулся, - они восходили по каменной дроге. - Или помогать, говорит, буду. Я его не пустила. На порог не пустила. Увидела, что на него похожа. Мне и раньше говорили, что похожа. Но мне не хотелось, хотелось на мать быть похожей. Увидела, что на него, - было мне двенадцать лет, - и как отсекла. Не приходи, говорю, больше.
- А если бы не на него? - удивился Иван.
- Еще хуже было бы…
Около притвора горбоносый православный монах с густой черной бородой – словно вчера из Византии – объяснял прихожанам-туристам, почему в долине происходят столкновения с татарами мусульманами: выходило из-за того, из-за чего люди дрались всю жизнь – из-за земли.
- И что, ты отца так больше и не видела?
- Нет.
- И ничего не знаешь про него?
- Почему? Знаю. Он недалеко живот, в Старом Крыму.
- Это же по пути. Мы проезжали.
Злата кивнула.
- Женился, ребенок у него. Мальчик. Звонил недавно мне. Говорит, бабушка умерла – его мама, - приезжай. От нее дом остался, по завещанию, часть принадлежит мне.
Он смотрел вопросительно.
- Что я его, резать буду, – чуть пожала она плечом, - там же люди живут?
- Можно взять деньгами
- Не хочу. Ничего от них не хочу.
Сумрак стоял в Храме, двигались полутени. В туго повязанном белом платке Злата стала похожа на древнюю воительницу или греческую богиню – Фемиду, богиню правосудия.
Арбузы, надрезанные для пробы, дыни высились горами, пестрели лотки с яблоками, клубникой, помидорами и прочей зеленью.
«Старый Крым» - оповещал знак у дороги. Поцелуев невольно посмотрел на Златку, как она? Изваяние.
- Вот здесь он живет, - кивнула Злата вглубь пересекающей улицы, - в конце, третий дом от реки.
Иван резко свернул к обочине.
- Там река?
- Пруд.
- Заедем?
- На пруд? Он грязный.
- К отцу.
- Зачем?
- Ты же все равно о нем думаешь. И думать будешь
- Тебе это зачем?
- Не могу, когда женщина со мной думает о другом. Пусть это отец.
Она улыбнулась.
- Не из-за наследства. Я бы хотела задать один вопрос. Только один вопрос.
Миновала встречная машина, и руль податливо стал набирать левые круги.
Рослый молодой мужчина заливал фундамент пристройки к дому: он в одиночку размешивал лопатой раствор из цемента и щебенки, и спешно заполнял им емкости опалубки, приращенной к стене.
Обнаженный по пояс, мускулистый, с выгоревшими русыми длинными волосами, налегающими на уши, работник, скорее, был похож на актера, игравшего принцев. Но потому, как человек внешне не придавал значения, не замечал остановившейся напротив его дома машины с тонированными стеклами, из которой не выходят, а явно наблюдают за ним люди, как при этом настороженно собрался и следил боковым зрением, можно было определить в нем бывшего «сидельца».
- Вперед, - повел головой Поцелуев.
Злата набрала грудью воздух, улыбаясь. Теперь она не скрывала волнения.
Мужчина распрямился, лишь в первое мгновение глаза его пробежали по двум приближающимся людям. В следующее – он смотрел только на дочь.
Если фигурой он выглядел молодо – на свои тридцать семь лет, - то лицо было почти старческим: с глубокими морщинами на лбу.
Отец впустил дочь, мельком глянул на Ивана, на машину, на раствор, который в считанные минуты мог «застыть» и превратиться в камень. Опередил Злату, шагнул к двери дома, передумал, повел на летнюю терраску в саду.
Хозяин принес закуску. Ваня выставил выпивку - без бутылки он обычно в дорогу не отправлялся.
Златка долила себе в стакан до того уровня, который был у отца. Понужнула одним хлопком, по-мужски.
- Как ты? – вопрос отца относился ко всей ее жизни.
- Нормально, - пожала плечом дочь.
- Работаешь где?
- Танцую.
Отец продолжительно кивнул. Помолчали. Хозяин снова посмотрел на машину, на Ивана, хотел что-то спросить, не стал.
- Мне журнал с тобой принесли! – вскочил он.
Руки отца подрагивали: он не знал, как к этому относится, - на титульной обложке была фотография дочери – со спины, вполоборота, с черными полосками стренг ниже пояса. «Мисс Эротика», - гласила крупная надпись. На развороте журнала также размещалась эта фотография, но уже маленькая, среди десятка других. Текст сообщал, что в течение года проводился конкурс читательских симпатий, и вот победительница определена: ею стала Злата Залевская из Феодосии!
- Мне говорили, - едва глянула Злата. – Письма стали приходить. Сама я не видела.
Иван снова налил отцу и дочери – ей меньше. Златка опять дополнила стакан.
- Дом от матери остался. Избушка. Продать думаем. Тебе – четвертая часть, - посмотрел отец.
- Ты зачем маму убил? – заострила взгляд дочь.
Они сидели друг против друга, два, словно точеных, профиля. «Шляхтичи», - подумал Ваня.
Отец молчал долго. Медленно опуская голову. Лоб еще круче забуровился морщинами.
- Так мне легче, – тихо поднял он глаза.
- И не жалеешь?!
- Так мне легче. – Тверже повторил он.
Женщина, молодая, полная, с тяжелой сумкой в руке, отворяла калитку. Внимательно смотрела в сторону терраски. Мальчик лет пяти, опередив мать, побежал по тропинке.
- Папа, мы машинку купили! - протягивал он игрушку.
Остановился в застенчивости, наткнувшись на взгляд строгой «тети».
- Иди сюда, познакомься… - Отец осекся, не зная как назвать, как представить дочь – сестру мальчика.
- Пошли, - будто жена, кивнула девушка Ивану.
Резко поднялась.
- Я понимаю, что я тебе должен! Но я нищий! Я бы тебе весь дом отдал, но там не я решаю, там дети сестры.
- Не надо мне ничего от тебя! От вас ничего не надо! Ему так легче! А ты думал, как мне?! Мне легче?! Я росла, маму твою не видала! Где она была?! Бабушка нашлась! Перед Богом она откупиться захотела! Не надо! Я сама заработаю!
- Заработаешь! – потряс журналом отец.
- Заработаю, - вырвала Злата журнал.
Хлопнула калиткой. Хлопнула дверцей машины. Исчезла за непроницаемыми стеклами.
Иван пожал руку мужику, мол, ничего, перемелется, мука будет, жизнь.
Журнал с фотографией уходящей обнаженной Златы лежал на заднем сидении.
Она долго смотрела вперед. Она положила ему голову на плечо: неожиданно мягко, приютившись, как маленькая обиженная девочка. Он был для нее отцом в эти мгновения. И она – дочерью. Но он - не был отцом. Он – был чужим мужчиной, мужиком, которого хотелось ощущать родным.
Злата потянула его в горы, над морем: машину они оставили внизу. Раскинулся морской простор, яхта, чуть накреняясь, держала курс вдоль берега, полоски пляжей было видно с маленькими человеками.
- Здесь я лишилась девственности, - вела его по своей жизни Злата. – Мне было четырнадцать лет. А ему двадцать два. Он был очень красивый лицом, но невысокий ростом. Выглядел моложе. Он и сказал мне, что ему восемнадцать. А я прибавила, сказала, что мне семнадцать: я так и выглядела, на семнадцать. Он стал звать меня замуж. Тогда я ему сказала, что мне четырнадцать. Он так испугался! Так меня ругал! Мы с ним остались хорошими друзьями.
- Почему ты всегда говоришь о прошлом?
- О чем ты хочешь, чтобы я говорила?
- Говори, о чем хочешь, мне интересно. Просто, когда человек живет прошлым, ему трудно зажить настоящим.
- Я не живу прошлым. Я люблю танцевать. Я танцую. У меня был муж. Ну, не совсем муж: гражданский брак.
- Муж? Когда ж ты успела?
- Я с двенадцати лет танцую в стриптизе. Он был из крымских татар, милиционер. Он поставил условия: брось стриптиз. А я не хочу – мне это нравится.
- Танцевать? Или обнажаться?
Она подумала:
- И то и то. Это такое чувство. Это совсем не то, что я голая, продаюсь. Ты даже не понял, когда мы сняли с себя все. Муж бил меня ногами. Я сказала ему, что из танцев не уйду. Больше мне ничего не интересно.
Камень лежал вокруг с редкими прогалинами жидкой травы. Девушка смотрела чуть искоса. Он был должен стать первым ее мужчиной. И она должна была стать девственницей, отдавшей ему себя.
Ева, которую Бог дал человеку, должна была быть именно такой. Спадающие волосы, развернутые плечи, прямая, чуть прогнутая спина, гладкие полушария ягодиц, все ровно в меру, хищно и складно скроено, напоено силы. «Фжи-их», - прокатилась волна прибоя.
Она была очень сильной, она привыкла летать, кружиться вокруг шеста. Она заставила море ходить волнами от края до края. Она вымещала обиду, лечила боль, она хотела быть любимой.
И была холодна. Была почти бесчувственна. Потому что хотела быть с ним, хотела быть с тем, первым, с другим, жаждая быть нужной, но она, будучи и с тем, первым, и с ним, и с другим, еще не была ни с кем. Была ли она в себе? Собой? Или эта прекрасная телесная оболочка жила автономно, отдельно от души, оставшейся там, где ей было двенадцать лет?
- Итальянец, - Злата показывала фотографии, приподнявшись на локте. Рельефная, волнистая линия, начинающаяся с широкого плеча, перекатывающаяся в узкую, словно перехваченную невидимым обручем талию, и вновь круто вздымающаяся к бедрам, словно вышла как из-под резца мастера.
- А это предприниматель, из Киева.
- Это же Воровский? – узнал Ваня пожилого актера на небрежно брошенном снимке.
- Пишет, что я ему напомнила его первую любовь.
- Молодец, не стареет!
Вдруг ее голос совершенно изменился, наполнившись почтительной серьезностью:
- А это - из тюрем. – Держала она отдельно сложенную пачку.
Тюрьма ли, куда отправили папу и о которой постоянно вспоминали вокруг, жила в ней с детских лет? Или то сердобольное бабье чувство, которое на Руси извечно вело жен за ссыльными мужьями в Сибирь, на каторгу?
От последнего снимка – Злата протянула его, не в силах сама оторваться - дыхнуло холодом, подземным, знакомым, стылым. В черной робе, с номером на груди, с развилкой шрамов на бритой голове, с фотографии смотрел несомненный красавец: пытанный, сильный, суровый.
- Лет десять – срок? – предположил Иван.
- Четырнадцать. Двенадцать отсидел.
- Двенадцать? – Ваня повторил число, которое из уст Златки звучало как магическое.
- Двенадцать.
- Убийство?
- Грабежи и убийства.
- Хороший жених.
- И мне он понравился, - чуть смущенно сказала она.
Ваня вздохнул.
- Он пишет, что выйдет, и начнет новую жизнь. Будет работать, учиться.
- Ты к нему ездила?
- Собираюсь, - она забрала снимок. – У меня был муж, милиционер, он меня ногами избивал. Я его не боялась. Я смеялась над ним. А этот, только на фотку гляну, жуть берет, - возбужденно проговорила она.
Он рассмеялся:
- Вот ведь что женщине надо!
Мысленно он видел: девочка в белых колготках поднимала ножку перед зеркалом в танцевальной студии. Какой же удивительной ей виделась жизнь впереди?!
Утробно щелкнул ключ, с перестуком открылся засов. Тяжело подалась вперед массивная литая дверь.
Сколько раз, в детстве, Злате мерещилось, как приедет к отцу. Также, на свидание. Незаметно, в рукаве, пронесет с собой нож, маленький, перочинный. И когда они останутся вдвоем – она видела в кино, как заключенный и гость остаются вдвоем, - вытащит нож, и ударит отца прямо в сердце. За маму. За бабушку, которую стала звать мамой.
Злата переступила порог тюремной камеры – комнаты свиданий.
Он стоял, ее избранник, такой, каким рисовала она мужчину, когда училась в художественной школе, в двенадцать лет: нависал скалой, затмевал пространство широкими плечами:
- Не верил, что ты приедешь, - над крутым подбородком проплыла застенчивая улыбка.
- Я обещала.
Он повернулся к охраннику в военной одежде, протянул деньги, много:
- Коньяку, Шампанского, шоколад, закуски разной. И цветы. Цветы найди! – распорядился заключенный, будто перед ним был официант.
- Остаться можешь? – глаза его по обе стороны тонкой, чуть расплющенной, переносицы, смотрели с надеждой. Добрые глаза.
- Здесь? – удивилась она.
- Ну, не насовсем. До завтра, дня на два. Есть помещение, для близких родственников.
- Для близких?
- Для жен, матерей.
- А ты где будешь?
Он помолчал.
- С тобой.
- Так можно?
- Договорюсь, - положил он руку на карман.
- Я на день отпросилась. Я ведь танцую.
- Позвоню ребятам, договорятся.
Теперь подумала она:
- Я сама договорюсь.
Вновь щелкали замки. Двигались, как заводные, вооруженные конвоиры. Стучали, уходили в свои оковы, за спинами, по другую сторону запирающихся дверей, тяжелые засовы.
Замкнутое пространство. Решетка на окне. Страх, промелькнувший, острый: а как не выпустят отсюда? – скатился от плеч по локоткам, застыл ледяными каплями в кончиках пальцев. Он положил на ее плечо руку - сильную, стальную, способную раздробить кости в порошок, - мягко, бережно коснулся. И посмотрел – как ребенок, потерявший маму.
Она познала мужчину в четырнадцать лет. С той поры мужчин в ее жизни было немало. Она знала радость, похожую на ту, которую несла со сцены, когда танцевала, обнажаясь, и видела устремленные, воспаляющие глаза.
Она никогда не знала мужчины, танцующего для нее. Таяли льдинки в кончиках пальцев, растворялись, жгли. Растворялись железные полозья, так долго сковавшие ее тело, мешавшие всей ее жизни. Она превращалась в желе, теплое, разливающееся. Становилась ласковым, желанным для зноем истомленного пловца морем.
Старая железная кровать отыграла свою африканскую, со звуками тамтамов, мелодию.
- Выйдешь за меня? – прозвучало в вящей тишине.
- Выйду.
- Мне еще два года.
- Я подожду.
Мужчина вздохнул, сладко, с надеждой. Вздохнула и она: будущее удивительно прояснялось.
Жениха привезли в ЗАГС в наручниках, но на время церемонии «браслеты» сняли. Свидетелями были конвоиры. А через два месяца Рому освободили.
Теперь ее планы касательно доли в доставшемся от бабушки наследстве изменились. Ехали втроем. Друг Ваня вел машину, руки его были заняты, а муж, убийца и грабитель Рома смотрел ему в затылок, зная о прежних отношениях своей жены с мужчиной за рулем.
- Ты в Москве там, - заговорил Рома, - не слышал: «Бои без правил»?
Как почти все уважающие себя бывшие «зека», Рома не блатовал, хорошо владел «гражданским» языком, и даже бравировал чистым хорошим голосом.
- Слышал. По телевизору видел, - ответил Иван.
- Не знаешь, сколько им платят?
Ваня поглядел из-за плеча на парня: боец тот был, может быть, и несокрушимый.
- Не думаю, что много. Смотря с чем сравнивать.
Дом продали за двадцать тысяч гривен: Златке причиталось – пять. Конечно, это тоже деньги, но когда говорилось «наследство», то казалось, что речь идет не о тысяче долларов.
- Сейчас на побережье цены упали, - словно оправдывался отец. - А у нас – половина улицы продается, все в России работают!
- За кредит расплатиться не хватит, - посмотрела Злата на мужа.
Рома тоже посмотрел: внимательно проследил за рукой тестя, спрятавшего остальные три четверти выручки за дом во внутренний карман. И отец Златы дрогнул: он, убийца по любви, жил семейной трудовой жизнью, и теперь не мог сладить со страхом, накопленным за лагерные годы перед убийцами по охоте.
Застолье пошло с размахом:
- Мир, доченька, мир, прости меня, - забирала отца, еще молодого человека, стариковская слеза. – Кто у тебя, кроме бабушки? Только я. Жизнь – штука долгая.
Странно: Ваня привык думать, что жизнь – коротка. А здесь, для человека, убившего любимую женщину и треть жизни проведшего в заключении, она долга, будто его тюремный срок не кончался.
Дочь по-мужски протягивала руку. Слезы не роняла.
Хлебный нож лежал посреди стола. Ваня видел, как наточенное лезвие притягивает взгляд Ромы. Налил всем по стаканам. Взял нож, нарезав хлеба, убрал оружие подальше с глаз.
Жали крепко друг другу руки и зять с тестем. В прошлом – все хлебнули горького. Вместе – оно легче, если, конечно, все по-людски, по-хорошему.
Рома был немногословен, кивал с пониманием, располагая к себе участием.
Молодым постелили в новой пристройке, а Ване – в смежной комнате.
В ночной тиши хорошо различались звуки шуршания одежды, сбившегося дыхания, взаимного движение тел: стенка была из «оргалита» – одно название, что стенка. У Вани даже под ложечкой засосало – так вдруг стало досадно, что Златка не с ним.
- Валить надо твоего тятю, - будто треснула сухая ветвь, прозвучал мужской голос.
- Зачем? – чувствовалось, как женщина отстранилась от мужчины.
- Ты же хотела за маму отомстить?
- Хотела.
- Бабки возьмем: они твои.
Сопенье в тишине. Одинокое, долгое.
- Я документы подписывала у нотариуса. Нас тут все видели! – женщина взывала к здравомыслию.
- Ма-аленькая, я все разложи-ил, - хищника распаляла скорая добыча. - Картежник всегда все сечет. Москаль твой хлеб резал. Пальцы на ноже его-о!..
- И что?
- Он с России. Его искать не будут.
Она молчала. Продолжительно молчала.
- Он уезжать не собирался.
- Море большое. Он же на море приехал? – Рома нетерпеливо хихикнул, уверенный в своем хитроумном плане. - Тачка наша!
- Машина российская.
- Номера перебьют.
Иван прислушивался, ожидая, что она начнет отговаривать мужа, защищая его, такого внимательного друга, привезшего их сюда. Молчание сменилось новым слышимым движением, шорохом ткани.
- Давай так, лежа, - раздался сдавленный женский шепот.
- С-стой, как с-стоиш-шь.
- Ну, больно, больно мне так!
- Потерпи.
- Привык на ягодицы возбуждаться! Сколько в тюрьме мальчиков перепортил?! – и она страдала этой женской привычкой: в самый неподходящий момент вывести мужчину из себя.
Густой шлепок. Падение тела.
- Еще раз такое скажешь, - говорил вновь Рома иным, сдержанным веским тоном, - убью.
Скрипнула половица. Наступила тишина. Никаких противоречий. Только дыхание.
Ваня думал. Он заприметил у ворот лопату, и теперь решал: сходить, взять, и сходу уделать этого Рому. Или разумней спокойно выйти, открыть ворота во дворе, сесть в машину и поминай, как звали.
На воротах, с внутренней стороны, висел замок: хозяин, знать, позаботился о сохранности его машины, запер двор. Ваня постоял, кинув руки на штакетины забора, посмотрел на звезды. Вечно его тянет влезть в какую-нибудь муть, и зачем все это ему надо?! Уйти, оставив машину, в баре где-нибудь посидеть до утра, вернуться, и как раз узнать, чем тут все закончится? Или разбудить хозяина: предупредить человека. Заодно ворота откроет?
- Замучил, - рядом закуривала Злата.
Лопата стояла у забора, по левую руку: ухо надо было держать на чеку.
- Не выбежит, тебя искать? – предупредил он девушку.
- Нет. Удовлетворение получил, теперь до утра будет храпеть.
- Зато секс с ним особенный, - провоцировал Ваня. – Вам же нравится, когда страшно? Экстремальный секс!
- На весь век, по-моему, отбил охоту ко всякому сексу.
- Ты же говорила, там, в тюрьме, это было необыкновенно!
- Там было. Там он был человек. А здесь – хуже зверя. Что ему надо: заложить стакан, кого-нибудь избить – в компанию друзей приведешь, обязательно или обворует кого-нибудь, или изобьет. По улице идешь с ним, видит человека, тот по телефону звонит хорошему или деньги достал, все, у него ноздри раздуваться начинают. И не остановишь – бесполезно останавливать.
Иван это знал: некоторым нужна тюрьма, монастырь, или жизнь под секирой, чтобы они были людьми. Также иным женщинам нужны оковы, висящая на стене камча, грозящая в каждый миг пройтись по спине, опасность биения камнями, строгие нравы и суровый моральный суд, - иначе, они себе не будут рады. А возведи рамки, устраняющие личный выбор, и отличный работник, служака – исполнитель.
Она курила, смотрела во тьму, рассказывала: освобождала душу.
Поцелуев слушал. Поражаясь тому, насколько в человеке много животной природы. Кобели в своре собак на помойке крутятся вокруг сучки: один сполз, а другой уже вскакивает! А у философского Достоевского во всех романах мужики до сумасшествия вьются вокруг женщины – не на тех дрожжах, что ли? И в нем, вместо должного чувства брезгливости к женщине, в которую только что сбросил свою слизь какой-то тупоголовый бык Рома, начинало все внутри подрагивать, звенеть. И вдыхаемый воздух наполнялся вибрацией: ферамоны, батенька, ферамоны!
- Он же картежник, что он, картами не может заработать? – был по возможности спокоен Иван.
- С кем здесь играть? Одна нищета.
- Ну, не знаю. Сколько приезжих? Да и здесь богатеньких-то!..
- К ним его не допустят. -Златка вдруг резко подалась к нему, посмотрела с надеждой: - Вот если бы с тобой, на пару? Вот пошло бы?!
Он ответил изумленным взглядом, усмехнувшись.
Усмехнулась и она, понимая.
Они замерли, глядя друг на друга.
У Ивана была великолепная реакция: некогда в заключении он зарабатывал деньги простой игрой на скорость и ловкость.
Поцелуев не успел даже шелохнуться – обнаружил себя под воротами. От удара горел висок.
Роман мог бы забить его кулаками и ногами. Но «боец без правил» стоял над ним с ножом.
- Бабло, ксиву, ключи от мотора, - теперь он был блатным.
У Вани появилась возможность подняться, он лез в один карман, вставая на колено, рылся в другом, распрямляя ногу. Отдавал, оттягивая время, что требовали. Понимал – выбора нет. Нож, при любом исходе, Рома пустит в ход. Лопата стояла, прислоненная к штакетине. Не успеть!
- Не у меня, мне не надо крови! - отец Златы влетел между ними. Он уже не боялся, был зол. – Ты знаешь, он мой гость, здесь я за него отвечаю.
- И ты знаешь. Я не проститутка, - показывал Рома нож в руке. - Не он - тогда ты.
- Тогда я, - встала перед мужем Злата.
- Отойди, уйди, дура! - завопил Рома, - завалю же!!!
– Все равно жизни не видала.
Как же спокойна и прекрасна она была!
Ваня успел заметить, как дрогнул парень, тряся ножом, как забилось в нем сомнение. Лопата поднималась долго. Описывала полукруг. Уже, казалось, за эти растянувшиеся мгновения можно двадцать раз его достать ножом, ударить. Лопата стала опускаться и… рассекла воздух. Он точно видел, что не попал. Но Рома лежал на земле. Навзничь. Пена, словно выпаренная соль, выступала вокруг рта. Стальное тело сотрясали судороги. Златка склонялась над ним. Держала плечи, раздвигала тесно сжатые челюсти.
- С ним случается, - поясняла она. – Припадки.
«Все пребывают в вымышленном мире, - склонялся помочь и Ваня.- Какие ему бои без правил?!»
Отлежавшись, Рома поехал навестить друзей. Златке позвонили на следующий день: опять требовались деньги, иначе условно-досрочному освобождению суженого придет конец: его взяли с поличным прямо в поезде.
- Пусть сидит, - решила теперь Злата. – Мне так легче.
Она повторила один в один слова своего отца, убившего жену: «Мне так легче».
