Выступление на десятых «Кожиновских чтениях» в Армавире
Сегодня я хочу рассказать о себе. Есть повод. Я приехал к вам из-за праздничного стола. Только что мне исполнилось шестьдесят. Это и творческий итог, и жизненный. Он укрупнен тем, что тридцать три года я работаю в журнале «Наш современник» — лучшем, на мой взгляд, в России. Это больше половины моей жизни. И, кстати, больше половины времени издания журнала. Поэтому поговорю о себе.
Как лодку назовешь, так она и поплывет. Первую свою большую статью я озаглавил «Неудачник Катенин». Этого замечательного поэта начала XIX века Пушкин, со свойственной ему щедростью, называл учителем. С ним дружил Грибоедов. Но ценителей менее вдумчивых, а именно они во все времена составляют большинство и определяют общественное мнение, простонародный стиль Катенина шокировал. Его объявили маргиналом, неудачником.
При публикации статьи название пришлось сменить: похожее отыскалось у Рассадина — «Неудачник Бенедиктов». Я вынес в заглавие слова Катенина — «Опыт беды».
Как лебедь восстаёт белее из воды,
Как чище золото выходит из горнила,
Так честная душа из опыта беды:
Гоненьем и борьбой в ней только крепнет сила...
Это строки одного из самых зрелых и горьких стихотворений поэта. Я обратился к его творчеству и судьбе, чтобы представить своего рода формулу плодотворности неудачи.
Не то чтобы я не любил счастливчиков. Я радуюсь успехам Захара Прилепина, выступавшего здесь передо мной. Мы знакомы давно, со времени Форума молодых писателей в Липках, где Захар считался начинающим, но уже перспективным автором. Он стремительно ворвался в круг узнаваемых лиц, «хозяев дискурса», в котором писатели соседствуют с шоуменами, актерами и денежными мешками. Но не подчинился его жестким правилам, его либеральной идеологии.
У Прилепина психология победителя. Он любит противоборство. Провоцирует его. А подчас одерживает победу и над самим собой. Помню пирушку «дедов» в Липках — Гуцко, Прилепин, кто-то еще из тех, кого уже привечали в редакциях. Молодежь глазела на них со смесью восторга и ужаса, настолько крутым получилось застолье. На завтрак «деды» брели, понурив головы, с сознанием собственного несовершенства. Все, кроме Захара. Тот ранним утром пришел на спортплощадку (она была под моим окном) и яростно «качался», превозмогая себя, побеждая досадную слабость.
Я ценю этот дух победителя. Но на одного достойного приходится десяток тех, чей успех — результат стечения обстоятельств, игры конъюнктуры. Недаром в XVIII веке придворный успех называли «случаем». Счастливчик сплошь и рядом оказывается заложником «случая». Победа не даёт ему свободы, наоборот — закрепощает.
Одно время и я был достаточно успешным. Здесь говорили о литературных вечерах, кто сколько народу соберет. Нынче собрать 500 человек — большой успех. А я вёл вечера «Нашего современника» на хоккейных стадионах, где только на трибунах пять тысяч. И еще на застеленном ледяном поле тысячи три. Я выступал на Манежной перед чуткой толпой, которая то и дело взрывалась восторгом или негодованием. В девяностые годы меня часто показывали по телевизору. Люди в метро, на улице узнавали, иногда даже из машины высовывались, жали руку.
Был, правда, и опасный эпизод. Останавливается иномарка, выходят два диких горца, как в каком-то истерне, и обращаются: «А мы вас узнали. Вы много плохого говорили про нашу Чечню». Один задумчиво прибавил: «Я еще в Грозном, когда вас смотрел, подумал: если встречу этого человека, перережу ему горло». Что делать? Восточный человек живет эмоциями. Как женщина. А женщину, по слову Федора Достоевского, надо удивить. Я попробовал повернуть против него его собственные слова: «Ваша кровожадность доказывает, что вы не правы. Что же, будете резать голову всякому, кто думает иначе?» Сработало! Он начал оправдываться, затеял какой-то отвлеченный спор и в конце концов извинился.
Популярность — вещь обоюдоострая.
А потом волна общественной активности схлынула. Толпы разошлись по домам. С телеэкранов исчезли политические дискуссии, а вместе с ними и я. Выпал из списка, из медийной тусовки, где я никогда не был своим, но где неизменно отстаивал русскую точку зрения.
Неудача? Ещё какая! Нельзя сказать, что она не вызывает досады. Но и не печалит особенно.
Поделюсь наблюдением: неудачники интереснее победителей. Триумфатор сплошь и рядом эгоистичен и даже глуповат: «Yes, я сделал это!» Ну и ладушки, а другим какая польза? Неудачник размышляет — горько, глубоко, патетично. Его мысли могут пригодиться людям.
Перечитайте мировую классику — «Дон Кихот», «Король Лир», «Гамлет», «Фауст» — это «дневники» неудачников. Поставьте в этот ряд лучшие произведения древнерусской литературы — «Слово о полку Игореве», «Моление» Даниила Заточника, «Слово о погибели Русской земли» с его дивным плачем: «О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси...». Вся эта красота стала особенно дорога после того, как сгинула в пожарищах батыева нашествия.
Сравните — семь веков спустя у Анны Ахматовой:
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день
Поминальным днем, —
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве.
В XX веке самые известные произведения — «Тихий Дон», «Белая гвардия», «Доктор Живаго». Можно что-то исключить из перечня, добавить «Солнце мёртвых» Шмелёва или ранние романы Газданова. В любом случае это романы о тех, кто вступил в борьбу, не рассчитывая на победу.
Нет, я не проповедую пораженчество! Ключевое слово в моих размышлениях — борьба. В девяноста девяти случаях из ста победа — результат развития исторического процесса. Человеческая воля, разумеется, необходима. Но именно история расчищает путь. Казачья вольница Тихого Дона и «кремовые шторы» низенького дома Турбиных в новом столетии были обречены. Но тут-то и проявляется величие человеческого духа: несмотря на обреченность, встать на защиту своего. Не примазываться к заведомым удачникам, а найти в себе мужество пойти против течения.
У Гайто Газданова есть замечательная сцена, исполненная «непоправимой красоты». Он вспоминает об атаке конницы, о «неудержимой силе молодости и мускулов». Писатель говорит об «атаке победителей» и тут же раскрывает нетривиальный смысл, который вкладывает в громкое слово: «Это была победа над смертью и над страхом смерти, потому что это было безумие, потому что против этих людей, вооруженных винтовками и саблями, были направлены пулеметы и пушки». Финал неотвратим: «…несколькими минутами позже их волны были скошены огнем и на выжженной траве неровного поля лежали только трупы и умирающие». И все-таки Газданов говорит о «сраженных победителях».
Думаю, то же можно сказать о русском сопротивлении конца XX века. Движении, в котором журнал «Наш современник» занимал центральное место.
Какие цели мы ставили? Одну глобальную и несколько технических. Глобальная — это защита России. Когда мы писали о том, как варварски эксплуатируют чернозём, как он исчезает, а с ним — национальное богатство, мы защищали Россию. Когда мы писали о вырубке наших лесов, о спаивании русского народа, мы защищали Россию.
Преуспели ли мы, когда боролись с развалом Союза? Ответ очевиден. СССР распался. Коротич, наш главный оппонент, уехал в Америку, а мы остались в обрушенной стране. Деньги, номенклатурный ресурс, западная помощь оказались сильнее. Но люди, которые читали журнал, понимали, кто их заступники. Я помню, как нам звонили из Баку, когда там начались погромы — не только армянские, но и русские. Звонившие не могли надеяться на то, что мы за тысячи километров поможем. Они хотели поделиться своей бедой, ибо знали, что мы — именно мы, а может быть, только мы — им сочувствуем. Помню, как звонили из Душанбе, где были русские погромы. Люди обращались к нам потому, что ощущали душевную близость.
С начала девяностых мы стали защитниками социально исключенных в России. В их число попали миллионы — процентов восемьдесят населения. Начальство любит похваляться повышением пенсий (на 100-200 рублей), ростом средней зарплаты в столице. Но главный показатель: что покупают на эти деньги. Он неизменен на протяжении всех постперестроечных лет — восемьдесят процентов могут позволить себе приобрести только еду и одежду. Это не полная нищета, но угнетающая бедность. Мы защищаем этих людей.
Могут сказать, что мы, подобно им, неудачники. Хотя смотрите: когда правительство оказалось в сложной ситуации, оно воспользовалось нашей риторикой. Совсем недавно патриотизм считался чем-то вроде заразной болезни. Не просто заразной — неприличной! Ее следовало скрывать. А сейчас о патриотизме трубят со всех трибун. Но обратите внимание — мы не поспешили солидаризоваться с теми, кто приспособил наши мысли к решению своих эгоистических задач. Не подсуетились с приветствиями в адрес партии и правительства. Отвергли соблазн стать удачниками, хотя бы на время! Не разменяли любовь к Родине на мелкую политическую монету.
У журнала были и технические задачи. В начале девяностых мы собирали авторов-публицистов. У нас были выдающиеся прозаики: В. Распутин, В. Белов, В. Астафьев, Е. Носов, Ю. Бондарев, Г. Троепольский, В. Солоухин. Мне посчастливилось застать их. Но профессиональных публицистов, за исключением Ивана Васильева, у нас не было. Мы обращались к аграриям, когда говорили о черноземе, к лесоводам, когда писали о лесе, к историкам, когда речь шла об истории. В советское время важно было убедить ЦК, а там к специалистам прислушивались. После перестройки власть перестала слушать кого бы то ни было. Вот почему встала задача привлечь тех, кто умеет говорить не с начальством, а с народом. Эту задачу мы решили. Назову самые дорогие мне имена: Вадим Кожинов, Игорь Шафаревич, Сергей Кара-Мурза, Ксения Мяло, Юрий Бородай, Александр Панарин.
Иных мы привлекали «с боем». Вспоминаю, как ездил с Леонидом Бородиным в Китай. Леонид Иванович относился к моим рассказам о «Нашем современнике» с ревностью. Ну что ж тут поделать, если Распутин все свои повести напечатал у нас, а в «Москве» лишь несколько рассказов. Если «Усвятских шлемоносцев» Носов опубликовал в «Нашем современнике», а в «Москве» — только рассказы. Если Белов лучшие свои вещи отдавал нам. Каждый раз, когда я упоминал этих авторов, Леонид Иванович недовольно восклицал: мы их тоже печатаем! Под конец он решил меня сразить: «Ну что у вас за публицистика? А у меня — Неклесса, Фурсов, Панарин!» Признаюсь, я тогда их не знал. Спрашиваю: «Кто самый талантливый?» — «Панарин», — не задумываясь, ответил Бородин. Я пообещал: «Уведу!». И действительно привлек Александра Сергеевича к участию в журнале. Лучшие статьи он напечатал в «Нашем современнике».
И всё-таки до конца я не удовлетворен. Я страстно желал деконструкции мифов. Ведь мы не просто живем в мифологизированной истории. Мы задыхаемся в толчее мифов. И самые талантливые авторы не могут их преодолеть. О. Платонов с восхищением пишет об императорской России, а советскую недолюбливает. Спрашиваю: «Почему же Империя пала?» Отвечает: «Заговор. Враги». С. Кара-Мурза критически оценивает царский период и превозносит советский. Задаю тот же вопрос: «Почему же Союз рухнул?» Ну естественно: "Враги. Заговор". Даже такие умы не могут вырваться из кольца мифов.
Недавно в редакцию приходил известный экономист. Предлагаю: напишите, когда начался спад в советской экономике. В ответ: уже в 1917 году. Говорит про идеологию, а я прошу — об экономике. Мы расстались.
Не хотят, не могут, не желают поднимать историческую конкретику. Анализировать поэтапно, пошагово. Проследить, до какого периода экономические механизмы работали эффективно (ведь мы были второй экономикой мира!) и когда начался спад. Почему? В чем проблема? Что нужно было сделать тогда, чтобы избежать краха, и что нужно делать сейчас?
Я понимаю значение мифа. Знаю, как он может вдохновить. Но для того чтобы процесс был эффективным, хотя бы конструкторы мифов должны понимать, где на самом деле поражение, а где победа. Иначе мы обрекаем себя на бесконечные неудачи, повторяя прежние ошибки.
Я хотел создать своего читателя. Это уж точно утопическая задача. Читатель своенравен. Грех жаловаться: у «Нашего современника» изумительный читатель. Но и он порою не только требователен, но и деспотичен. В День Петра и Февронии Нина Карташова пригласила на «Народное радио» нас с супругой. Мы сорок лет вместе, вот она и попросила рассказать, как нам это удается. И дернуло же меня упомянуть, что жена каждое утро будит меня, принося кофе. Еще не закончилась передача, а в журнале уже раскалился телефон. Мне потом секретарь редакции рассказывала: возмущаются — а мы-то считали его борцом за народное дело! Ну, разумеется, борцу кофе не положен.
Недавно обнаружил инвективу в интернете. Бывший активист клуба Друзей «Нашего современника» четверть века спустя вспоминал, как подвозил меня в Симферополь на выступление в Академии наук. Подъехал, мол, а Казинцев говорит: «Как у вас тут холодно, я продрог». И сразу поблек образ народного заступника, — сокрушается активист. Даже замерзнуть заступник не имеет права.
И всё-таки с читателями, какие они есть, я тридцать три года работаю. Я хочу воспитать такого читателя, который не будет обращать внимания на эмоции. Их легко симулировать! Подлинная эмоция драгоценна. Но мы видим, как играет на чувствах Жириновский. И множество прохиндеев вслед за ним. Я хочу, чтобы читатель ценил факты, но и факты воспринимал с осторожностью. Перепроверял. Я всегда ставлю в тексте скобки и указываю, откуда сведения. Не веришь — посмотри. Думаешь, что можно интерпретировать по-другому — попробуй. Я апеллирую к разуму. Хочу, чтобы читатель обращал внимание не на эффектное повторение общеизвестного, а на прогноз. Предсказание того, что случится завтра, и через десять лет. Не имеет смысла повторять уже сказанное. Можно, конечно, поставить три восклицательных знака вместо одного. На самом деле такой материал немногого стоит. Ценно предвидение, предупреждение. Нужно уметь заглядывать вперед.
На рубеже девяностых меня упрекали, почему не пишу о Войновиче, Гроссмане. Отвечал, что писал о них, когда они еще не стали знаменитыми. Теперь-то чего выпрыгивать из штанов?! Включаясь в шумиху вокруг них, мы только резонанс создаем, делаем рекламу. А я загодя пытался заложить в сознание читателя мысль, что их писания ядовиты. Я напечатал статью о повести В. Гроссмана «Всё течёт» до того, как она вышла в «Октябре». Конечно, предотвратить публикацию не удалось, но часть читателей уже руки мыла после этой повести.
Надо всё время играть на опережение. Читатель должен поддерживать таких авторов. Таким говорить: «Браво!». Увы. Вчера Прилепин шутя спросил у кого-то: ну хорошо, а скажи, ты за евреев или против? Думаю, если бы мои статьи сводились к подобному вопросу, они были бы куда популярнее. За этакую простоту мне бы простили интеллигентские штучки вроде ссылок на Ноама Хомского и рассуждений о краудсорсинге.
Я хочу от читателя большего. Потому что с простым багажом далеко не уедешь. С ним нельзя защитить Россию. А главное — не получится построить будущую — красивую, сильную, богатую, умную.
И здесь провал! Но есть немного читателей, достойных того, чтобы треть столетия вкалывать на них. Часть из них сидит передо мной. А с кем-то сталкиваешься случайно. В девяностые годы, когда я ехал в Таллинн, на границе в вагон ещё затемно вошли наши таможенники. Чем-то я не понравился: «Что везём? Откройте чемодан». Я ехал на верхней полке, слезать не хотелось. И тут в купе заглядывает еще один — высокий лоб, в глазах мысль, бородка не по уставу. Интеллигент. Он даже в лице переменился: «Не надо досматривать!» Тот, кто распорядился, почувствовал себя задетым: «Это почему же?» Мой заступник пояснил: «Это писатель». Из соседних купе стали заглядывать. Образовалось подобие сцены, где два героя вели диалог, перерастающий в противоборство. «И что же он такое пишет?» — с вызовом поинтересовался первый. Интеллигент на мгновение смешался, а затем решительно и торжественно произнес: «Он пишет правду!».
Сколько бы ни было неудач, но такие слова, такие мгновения оправдывают жизнь, отданную безнадежному делу.
Записала Маргарита Зайцева.
