Этот рассказ я слышал давно от своего старшего коллеги Заура Налоева. Помнится, мы сидели у него в кабинете и, что случалось нечасто, беседовали просто так, ни о чем. Между другими темами заговорили и о нашем языке, на котором, увы, свободно говорит все меньше людей. Однако разговор шел не о его мрачном будущем, а о том, что в жизни иногда случаются курьезы: вдруг где-нибудь вдали от родных мест, когда такого совсем не ожидаешь, встречается носитель твоего редкого языка. А то прямо в центре Москвы, среди людского моря вдруг тебя окликнет по имени твой сосед из далекого селения — тоже случается. Тут Заур вспомнил о том, как много лет назад в одну из командировок в Москву он оказался в гостинице в номере с одним пожилым, но достаточно бодрым человеком. Гостиничные знакомства происходят довольно легко, и, как обычно случалось в старые времена у командировочных, в урочное время они сели вместе перекусить тем, что перед отъездом взяли с собой в дорогу.
А поскольку в дорогу берут не только водичку и пирожки, но кое-что посущественнее, слово за слово, знакомство окрепло.
***
Сосед оказался человеком открытым и словоохотливым, приятным в разговоре, — рассказывал Заур.
— Он был из тех типично русских людей, с которыми без труда находишь общий язык и не ощущаешь себя стесненным. Завязалась беседа, и, что совсем естественно, в определенный момент он меня спросил:
— Ты говоришь, что с Кавказа, но это же, как у вас говорят, гора языков. Какой же ты национальности?
— Я кабардинец.
— Нет, ты не кабардинец, — возразил неожиданно для меня новый знакомый.
— Почему это я не кабардинец?
— А потому что если ты кабардинец, ты мне объяснишь значение слова «емук».
Я усмехнулся в усы: надо же, сам уральский, а вот где-то услышал кабардинское слово, причем трудное для перевода, и решил надо мной посмеяться. Не на того напал. Тоже мне нашелся — знаток языков. Но попробовал деликатно объяснить:
— Видите ли, это такое слово, которое на русский одним словом не перевести. Нет в русском языке такого слова. Кто вам его сказал? Наверное, мои земляки и по Уралу гуляют, или Вы сами бывали в наших краях?
— Это неважно. А ты мне все же растолкуй, что оно означает, хотя бы своими словами.
— Приблизительно оно значит что-то вроде того: «неприлично», «некрасиво», «неудобно». Сделать емук — значит совершить что-то не очень достойное, не делающее чести, опозориться, может быть. Этим словом оценивают поведение человека.
— Вот-вот, — прервал меня мой собеседник, — поведение человека. Он говорил примерно то же самое. Только вместо русского языка у него был какой-то винегрет. Я его почти не понимал. Одно слово только и запомнил.
— Кто это «он»?
Сосед немного помолчал, то ли собираясь с мыслями, то ли размышляя о том, стоит ли доверяться почти незнакомому человеку, но, наконец, будто решившись, начал рассказывать.
— Было такое. Под Сталинградом. «Емук» — это был его принцип. Я ему говорил: «Пригнись, стреляют!», а он на это отвечал: «Емук». Не мог он склоняться под пулями, гордость не позволяла. И, что интересно, не брала его пуля.
Собеседник помолчал немного и добавил:
— До поры не брала… И повернуться спиной в сторону немцев для него «емук», и даже небритым ходить — «емук». Как бы нам тяжело ни было, в каких мы переделках ни бывали, он считал обязательным, чтобы он всегда выглядел достойно: чтобы все у него было в полном порядке — оружие чтобы сверкало, одежда была чистой и опрятной, окоп и тот прибирал, как жилище. Притом, это не напоказ. А не то «емук». Однажды во время вылазки сильно ранило нашего старшину. Так он его из-под такого огня вынес — силы небесные, как они только живыми остались! Как же — оставить товарища, даже тело убитого, — «емук». А когда его все же зацепило шальной пулей, он посчитал, что бегать из-за этого с передовой на перевязку будет «ба-альшой емук». Так же было, даже когда к нам доставляли еду с полевой кухни, и когда надо было делить последний сухарь, и когда воды оставалось каждому по глотку. Тут он был последним. Ни в чем себе поблажки не позволял, только самое малое и самое необходимое. Остальное все — «емук»!
Случилось это уже осенью: немец с такой яростью наседал, что видно было — не удержим позицию, и зря сами погибнем, и фрицам дорогу откроем, лучше уходить. Но он твердо сказал: «Наша бежать — емук». И тот же самый старшина оставил его прикрывать отход. Он не отступил и не пропустил фрицев. Держался до последнего. Благодаря тому, что он задержал их, мы тогда в живых и остались. Отступили порядком, заняли новую позицию, закрепились, а там и свежие силы подоспели. Он же насмерть стоял, потому как «бежать — емук!». А вот погибнуть… Нашли мы его тело уже на следующий день, когда в наступление пошли. Не тело — одни клочки.
Вот какой это был человек.
Ни имени его не помню, ни фамилии. Мне повезло: я всю войну прошел, много всякого перевидел, и вот ведь, живым остался. А слово его любимое и его самого запомнил на всю жизнь. И в самые тяжелые часы на войне я чаще других вспоминал его. Понимаешь, он будто не погиб тогда в том бою. В меня вселился, что ли, со своим этим принципом: «емук». «Емук» — это, по его мнению, все дурное, недостойное человека, это все, что прилипает к нему, как грязь. Он потом всю войну меня оберегал. Не просто выжить помогал, а сохранить свое достоинство. А ты говоришь — кабардинец. Вот он был кабардинец — это да.
Как-то получилось, что после такого разговора у нас с этим интересным человеком не нашлось времени обменяться адресами. Каждый бегал по своим делам, надеялись, что успеется. Сейчас даже имени его не помню. Да и сам я тогда не придал его рассказу такого значения, которое увидел в нем позднее. Думаю, что только чистый и благородный человек может хранить в своей памяти такие истории. Произошли они в совсем не светлые времена, а герой сам погиб. Он всего лишь один из многих миллионов. И рассказал такой же — один из миллионов. Кто их нынче помнит, в какие документы можно занести то, что рассказал мне этот человек? Но ведь рассказал, пронес через годы, считай — через всю жизнь. Поэтому от таких рассказов на душе становится светлее. А еще потому истории эти светлые, что только чистый духом человек из всего, что с ним случается в этом мире, в памяти сохраняет вот такие светлые образы. Значит, и сам он такой же. Плохой человек забыл бы. Или помнил бы какие-то нелепости. Родственные это были души. Хотя один и был русский с Урала, другой — кабардинец с Кавказа. Теперь-то я понимаю, почему он колебался прежде, чем рассказать мне про «емук». Он носил это в себе как самое сокровенное. И не каждому встречному мог довериться. Мне — доверился, и я ему за это благодарен. Такая история.
***
— Это же готовый рассказ! — заметил я Зауру. — Тут особо ничего и придумывать не надо, вы же сами прирожденный рассказчик, и почему бы Вам не использовать этот сюжет?
Заур грустно улыбнулся в усы:
— Я пробовал. Ничего не получается. В том-то все и дело, что ничего добавлять не надо. Видишь ли, сюжет слишком удачный — ну никакого противодействия. А в творчестве материал должен как-то сопротивляться, чтобы искра была. Не смог я сделать из этой истории ничего художественного. Вот парадокс: сюжет готовый, сам просится на бумагу, а никак на нее не ложится. Бывает же такое. Материал оказался сильнее меня. Он у меня всю фантазию забирает, не дает мне свободы. А просто так записать услышанное, послушно идти за информацией — это не творчество. И забыть не могу. Жалко терять. Но ничего не поделаешь…
Конечно же, его «ничего не получается» было гораздо выразительнее того, как я здесь это пересказал. Но я все же решился. Материал был уж слишком удачный — жалко было терять.
Наверное, давно уже нет в живых и того рассказчика-уральца, который считал, что в него вселилась душа верного товарища. И больше некому рассказать про то, что старый солдат пронес через всю свою жизнь. А мы всечасно заняты одними своими заботами.
Такая история. Как я мог, так ее и рассказал. Наверняка это лучше, чем совсем потерять.
