ЕЩЁ ОДИН НЕВЕСЁЛЫЙ РАССКАЗ
Острые параболы девичьих грудей со свистом резали атмосферу за окном Португальца. Когда в комнату вошла Рояль, Португалец вывернул регулятор громкости на четверть суток назад и взлетел ей навстречу, чтобы полоснуть по всей этой тишине обрывком больной темы. Он откинул крышку, привычно растрогался длинным, растянутым на четыре октавы лицом, и по самые перстни провалился в него пальцами. «Пусти, – нежно сказал Португалец, – я забыл зашторить окно». Но сильно побледнел уже дом напротив, и небо, выскользнув из хватких старушачьих лапок, вдруг насупилось и брызнуло вниз крупным бисером глазных яблок. Расталкивая друг друга, они жадно липли на стекло и холодными свёрлами щекотали спину Португальца. «Я люблю вас», – вспомнил он вчерашнюю заготовку и, робко потянув на себя, только окунулся в Рояль запястьями. Необходимости в немедленном осознании того, что произошло, он не почувствовал, тем не менее в дверь постучали. «Это Скрипач, главный герой рассказа. Но что-то препятствует мне ему открыть», – подумал Португалец. Скрипачу в таких случаях часто не хватало одного измерения, поэтому в щели под дверью скоро прояснился его усыпанный прыщами трафарет. Проникший сутулым листом сложился в свободное кресло и, ничего не объясняя, закурил Camel ploski. «Мне скучно, Португалец», – изрёк он наконец. Адекватная проекция его внутреннего состояния на какое-то мгновение петлёй пропечаталась в плоскости потолка. «Кому, ты говоришь, скучно?», – будто сквозь сон переспросил Португалец. На самом-то деле он ничего не стал переспрашивать, поскольку ответы с чёткими постановками всегда посевали в нём необъяснимое смущение. Но Скрипач, на волне заранее выстроенного диалога, только махнул рукой, не желая повторяться. С того вечера, как Скрипка пошла по рукам, его жизнь, и без того исполненная сомнительного смысла, сильно осыпалась размерностью и ничего от него уже не хотела. «Я же говорил ей…», – ни с того, ни с сего выдохнул Скрипач после хорошей паузы, но, сомкнувшись лёгкими, снова смолк. Сигаретный окурок медленно спланировал на пол и, не дождавшись продолжения, погас. У ситуации не было хозяина. Позвякивая обрывком цепи, она незаметно дичала, из углов тяготея к середине, где Португалец, совсем без локтей, беспомощным лангустом наклонялся к Рояли. Сходил на нет ливень, уступая место циничному луне, в лучах которого шляпками огромных поганок показались Скрипачу ягодицы Португальца. «Я покончу с собой», – непринуждённо подумал Скрипач, однако не сумел оперативно положить эту мысль на прежнее место: оно оказалось занятым чем-то воздушным, розовым и маловероятным. Тогда он разместил её поперёк лба, и теперь всем уже стало ясно – этот не жилец. Он вспомнил как ещё в той жизни, в доскрипичную эру, Португалец неоднократно советовал ему умереть. «Думай, Скрипач», – это буквально, что говорилось; в действительности же имелось в виду следующее: что тут думать? – вот нож, вот сало. И он бродил и думал напряжённо, ржавели ножики и сало скисало… Итак, их было двое с половиной в одной комнате – скучный Скрипач со своей неинтересной печалью и Полпортугальца. Рояль, из уважения к её иррациональности, в расчёт не принималась. И поскольку все молчали, заговорило радио, словно икона, висевшая в большом углу. Только сейчас Скрипач рассмотрел, что это радио, а не боксёрская перчатка, а рассмотрев, ненароком прислушался. «Столько народу, а поговорить не с кем», – неприятно сообщило радио. «Издевается», – понял прислушавшийся, но всё же крепко ущипнулся, профилактики ради. Оказалось, что рассвет. И уже недавно. В освещённой его сумеречными красками комнате уже густо резвились уже солнечные зайчики. На полах, прямо под аккуратно свёрнутыми на кресле ногами, Скрипач без удивления отметил наличие жмени отстрелянных сигаретных гильз. Он облизнул кислые от стронция губы и, собираясь попрощаться, вежливо приоткрыл крышечку безмятежно спавшей Рояли. Резко пахнуло сытым дыханием клавиш. Преодолевая извечный пунктик, с лихвой отыгравший своё в отношениях со Скрипкой, он несильно стукнул по крайней слева, – как и ожидалось, отзвука не последовало. На языке вертелся постскриптум, который был сплюнут уже на улице – «Заведи ребёнка, Португалец». Как всегда после хорошего дождя, повсюду валялись обломанные крючья, багры, лестницы, и весь город был обёрнут в жёлто-чёрные тряпки: Старуха умерла, да здравствует Старуха! Но торжественность темы не пронимала душу Скрипача. Улыбающимся камнем он двигался туда, где река. Под крыльцом штаба гражданской обороны он заметил, но не узнал Скрипку. Скрипач тупо полез в карман пальто и, не зная хорошо это или плохо, отдал ей свою зажигалку и… кажется всё. «Не может быть», – не поверил Португалец и сделал громче…
ПЕСНЯ СТОРОЖЕЙ
Снег обнаружился в конце ноября. С того дня минуло ещё 110, а на 111-й сторож Тимоша намертво задумался над своей судьбой. Что происходит с его жизнью и что в ней есть ещё, кроме этого бесконечного снега? Присматривающий за его мыслями забавляется их броуновским шебуршанием, ему известно, что правильный ответ лежит за пределами человеческой интуиции, другими словами – нет правильного ответа. Сторож достаёт из вещмешка перехваченный резинкой кубик фоторобота и, дыша на озябшие пальцы, перебирает его плоскости одну через две, потом встаёт к мутному захватанному зеркальцу и, не найдя в нём должного соучастия, всё же думает так: «А ведь я состарился ничуть не сильнее, чем они». Его уверенность почти болезненна, почти постоянна, и ещё она совершенно неопасна. Он накрывает фоторобота вещмешком и идёт в обход. На облитых крахмальным клеем небесах – фейерверки ворон; редкие хлопья помёта стремительно падают на белую поляну стадиона, тучным снежинкам не угнаться за ними. Тимоша опять сомневается – а не зайти ли ему на этот раз против часовой, и долго стоит на месте, пень пнём. Мимо оцепеневшего человека, звеня сосульками, проплывают трибуны. 31-я, 30-я, 29-я уже – не двигается, замер; на срезе пня его головы происходит движение колец. Каждое разгоняет свой радиус и бьётся его остриём в хрупкую скорлупу настоящей панорамы, разрывая её ткань, под которой проясняются другие краски и запахи. Их нагота усыпляюща. Тимоша спит и слышит, как по ресницам осторожно перешагивает снег, но он не узнаёт его шагов, ему чудится, что это фоторобот сбежал из запертой сторожки и, не зная теперь, что делать дальше, снуёт потерянно по лабиринту чужого воображения. Подойди ближе, несмышлёныш, и делай то, что говорит тебе твой скучающий раб. Как будто знающие силы отвели его сюда и сказали ждать здесь, не покидая пределов очерченного угла, и обещали, что ты когда-нибудь появишься и протянешь ему плеть, чтобы он смог зацепиться сетками своих нервов за её конец и выбраться из сосущего, выкручивающего мозг страха остаться без вины. Обрисуй для него, наконец, её предмет, до сих пор скрывающийся под вымышленными именами. Может быть, ему станет от этого светло. А возможно и радостно. Ха! – он уже улыбается. Странная улыбка у Тимоши. Плотно закрытая, расплющенная; кажется, что тетива морщин вот-вот лопнет, не выдержав её ползучего напора. И тогда хищной спиралью она пойдёт гулять по всей голове, превращая её в некое подобие ёлочной игрушки… Стрельнув жменей холодных колючих конфетти за воротник, налегке проскакала 14-я трибуна. Сторож на секунду приоткрыл глаза, отметил её удаляющийся неуклюжий силуэт и снова набрал глубину. Но он не умел уже выстроить плоскости в том порядке, какой ему виделся, кубик выскальзывал из рук и, ударяясь о дно, оборачивался то змеёй, то Ростовой Наташей. В одну или сразу в нескольких из этих случайных комбинаций он был некогда влюблён. То и дело устраивал на них тайные засады в каменных джунглях новостроек, где они тогда обитали. Когда они, сверкая мантиями, проносились мимо, он выбегал из кустов и долго целился им в спины. Не мог иначе. Но стрелять не стоило – дрожали руки. Так они и уходили от него, родившиеся заново. А в мирное время он врастал в диван, смакуя роман о войне, который напишет по осени, когда чьи-то большие жёлтые уши, ничего не слыша, бестолково закружат по воздуху, и бледные лица поэтов в заплаканных окнах будут ужасать своей неподвижностью пролетающих мимо птиц. Таким он казался быть человеком. Но когда закружило и начало ужасать, Тимоша снова, как заведённый, добровольцем ушёл на фронт, и роман, уже ставший к этому времени популярным, так и не был сотворён. По прихоти случая никто этому не огорчился, никто не ставил свеч за упокой. Да и война оказалась неправдой: долгие дни пропадал Тимоша в засадах, но так ни разу и не встрепенулся. Вот и получается, что два раза на одну войну не ходят. Сколько-то лет и ещё столько же дней он старательно заучивал это положение, несмотря на то, что память уже тогда начинала изменять ему с его же параллельными мирами. Впрочем, у него не возникало желания жестоко с ними разобраться. А те, пользуясь его лояльностью, подстрекали Тимошу рвать на себе гимнастёрки и наряжаться в шутовские одежды, чтобы звоном бубенцов и меланхоличными кривляниями он мог усыплять бдительность своих королев и переделывать их в послушных куколок. Постепенно Тимоша утратил интерес к войнушкам. Он выходил из квартиры и теперь не рвался сразу к кустарникам, не жался к стенам домов, а с прозрачной уверенностью сомнамбулы двигался посередине улицы с какой-нибудь куклой на поводке, иногда заговаривая с ней на тему полусмерти или неразделённого одиночества, и тогда прохожие равнодушно и правильно принимали его за идиота. Вот и сейчас он что-то бормочет, шевелит заиндевевшими губами, прижимаясь щекой к холодной спине третьей трибуны… Мама, не думай, что это туфта. Мне здесь хорошо. В этих местах, знаешь ли, я перезахоронил свою нежность. Ещё у меня есть друг – фоторобот, он не обижается, когда мне вдруг приходит в голову посидеть возле её могилки. Когда он издалека, по кусочкам присаживается рядом, я всегда начинаю рассказывать ему какой беззащитной она была, и как мне не хватило смелости заступиться за неё, как по первому сигналу, непонимающему выражению, промелькнувшему в чьих-то глазах, я сам же её и приговорил. Фоторобот не обижается, и ты тоже, мама, хотя и чувствуешь, что я говорю не с тобой, а с ним, а правильнее сказать – с ней. Я наделён умением пользоваться вещмешком и карандашами, иногда ножницами, и я пытаюсь придать ей более-менее кубическую форму, подстать своей голове. Но она уже вышла из-под моего контроля, зыбкая, неясная, только неопределённость моей перед ней вины удерживает нас вместе. Понимаешь, мам, я хочу признаться ей в любви, но когда мне удаётся встретиться с ней взглядом, в глубину её зрачка падает камушек и идут круги, и каждый определяет новое выражение. Там всё бывает. Представь себе, например, – настороженное внимание медленной кляксой наползает на стартовую заставку глубокой прострации и само вытесняемо лукавой улыбкой типа «вот ты, оказывается, какой», а та уже готова уступить такой же мимолётной, но более греховной печали, и так далее, вниз по бесконечности. Тут уж мне не приходится говорить, я не вижу смысла искать в этом потоке место для признания; дамба стоит у меня поперёк горла, и я просто смотрю, как разлетаются круги, до тех пор, пока не станет слишком холодно… Вот ведь какой болтун! Так заболтался, что даже не заметил, как заступил на второй круг! А батарейки уже на исходе – хоровод трибун уверенно теряет скорость, одна за другой начинают буксовать и останавливаться прямо на лету дурацкие снежинки, а в небе странно зависли чёрные тряпки ворон. Сейчас он, как обычно, начнёт не спеша суетиться в поисках запасной энергии, но ничего на этот раз не найдя, стряхнёт с себя остатки сна и, широко расставляя ладони ног, пойдёт на ближайшую остановку. Там троллейбус уже расправил крылья, и задумчивый водитель закашлялся последней папиросой. 50 тысяч воспоминаний. Для троллейбусных линий такого класса плата символическая, но это всё, что у него есть. Да чего уж там, поехали… Какую песню будем петь, барин? – Что-нибудь простое и лучше, если без слов. Так и тронулись, налалакивая что-то напрочь забытое, вспоминая мотив на ходу. А слова неприметной горкой остались лежать возле урны. Когда молодой Жак Пикар проходил мимо, то из любопытства остановился поворошить их носком ботинка; поворошил, поворошил, да и пожал плечами: ничего, мол, непонятно. Спустя годы, оказавшись на заснеженном дне Марианской впадины, ему посчастливилось случайно подслушать, как поёт глубоководная черепаха. Французскому исследователю показались знакомыми слова её песни, но не более того. Понятное дело, глубоководную черепаху никак это не задело…
БЕЛЫЙ АЛЬБОМ ДЛЯ ЧИКУИТЫ
1. Берег моря. Потресканное корыто, наполовину утонувшее в песке. На корыте сидит Чикуита, раздумывая о взаимоисключающих свойствах мнимых и действительных величин, составляющих понятие «родина». Нежно шурша, один за одним в море падают горящие аэробусы…
2. Чикуита пишет письмо другу (лучшему по ту сторону заводи). Его спонтанный текст лишён главной диагонали и испещрён частицами типа «не» и «но», что, по замыслу, должно заметно облегчить прочтение. На столе, в крошечном террариуме, мается тарантул. Запах раскалённого воска мешает ему уснуть…
3. Путаясь в длинном подоле, с обременительной связкой тугих воздушных шариков, Чикуита спасается от банды изощрённых клоунов, тех самых, что каждую субботу строят на старой площади пирамиду из усыплённых и завёрнутых в стеклянные кубики девочек. Чикуита не хочет иметь с ними никаких дел и нанимает извозчика…
4. Карнавал ворвался в город на день раньше срока. Чикуита недоумённо смотрит из окна на пьяный парад и начинает пересчитывать людей в розовых панталонах. Один из них машет ей рукой, но она не помнит, как нужно поступать в таких случаях и смущённо закрывает глаза…
5. В кресле-качалке Чикуита дымит длинной сигарой. Перед ней в сизых кружевах мелькают нарядные кролики во фраках и с подносами. Кролики что-то хором поют. По их нарочитой серьёзности Чикуита догадывается, что у них очень мало времени для того, чтобы завершить некий ритуал. Ах, да! Всё дело в кончике сигары!
6. Лёжа в постели, Чикуита читает детектив. Иногда буквы выпрыгивают из книги к ней на грудь, и тогда она обращает внимание на торжественный шум по ту сторону стены. Стряхнув очередную порцию букв, Чикуита достаёт из ночного столика кастаньеты и нож…
7. Пролетая на монгольфьерке над родной деревней, Чикуита вспоминает свою первую любовь…
8. В центре степи стоит шезлонг. В нём, нога на ногу, – Чикуита. Глядит недобро в небеса, где бестолково дёргается оставленный кем-то змей. Забытая игрушка мешает ей сосредоточиться на придумывании очередного алиби. Она достаёт из сумочки «беретту» и, не целясь, стреляет. Простреленный змей, кувыркаясь, падает к её ногам. На этот раз им ничего не останется, кроме как поверить…
9. Рано утром почтальон приносит Чикуите письмо от друга (лучшего по эту сторону заводи), в котором он между прочим сообщает, что приобрёл по недорогой цене новые крылья. Чикуита, не дочитав, бросает письмо на пол и бежит в сарай – там, в пыльной тьме, хранятся два её крыла. Долго и напрасно бродит она с керосинкой, перебирая старые вещи: ни пёрышка вокруг…
10. Один неизвестный композитор подарил Чикуите на день её рождения невесёлое полотно. На нём был изображен морщинистый юноша с выражением глубокого транса на лице. Он сидел, видимо, на своей кровати, с опавшими брюками, словно не в силах раздеваться дальше. Полотно называется «Полжизни», и Чикуита согласна с таким толкованием. Каждый раз проходя длинным коридором, она останавливается за пару шагов до входной двери, где висит печальный подарок, и в течение 3-5 секунд безуспешно пытается вспомнить лицо бедного юноши. Иногда ей начинает казаться, что этого не может быть…
11. Ночной трамвай везёт Чикуиту на ужин к Чёрному Дрозду…
12. Над цветистой лужайкой порхают серебристые стайки летучих поросят. Чикуита носится за ними, плавно размахивая громоздким сачком. Не так-то просто поймать летучего поросёнка…
13. Трактир «Смеющийся Тигр». Бокал Чикуиты наполнен драй-мартини. Сомбреро лежит на столе. Под ним – запечатанный конверт с темами. Никто ничего не знает…
14. Возле перрона, спустив пассажиров, шумно остывает чёрный мохнатый паровоз. Оркестр в красных лентах играет ва-банк. В воздухе с безысходной скоростью размножается выпущенный кем-то по недомыслию флюид беспредельной иронии. Предвкушая драму, Чикуита ест мороженое у закрытой кассы…
15. Бесконечная вереница пустых таксо. Чикуита в грязных джинсах скучает на обочине и, не зная куда ехать, спорит сама с собой о преимуществах кочевого образа жизни…
16. У Чикуиты есть фотоальбом, в котором все фотоснимки размещены в обратном хронологическом порядке. Боясь узнать ненароком что-нибудь о своей прошлой жизни, она всегда начинает листать его с конца…
17. Полнолуние. Притаившись на балкончике, Чикуита слушает как во дворе обманутый жизнью лунатик атонально излагает танго ревности на своей засаленной лютне…
18. День рождения. Позабыв о подругах, кавалеры в распахнутых галстухах развязно играют в кегли. Они пьяны, громогласны, болезненно азартны и одинаковы. В это же время, в доме через дорогу, Чикуита с утомлённым смехом принимает поздравления по телефону. Все хотят видеть её в прежнем амплуа…
19. Каждый год в середине сентября Чикуиту преследует аудио-визуальный образ падающей колбы, наполненной водой. Чаще всего она падает на лакированные покрытия (например, на паркет), причём падение происходит всегда замедленно и сопровождается довольно резким шипением. Иногда случается, что одновременно падают несколько колб, каждая со своим ускорением; в этом случае шипение исчезает и тогда становится ясно, что звуковой вакуум имеет собственный и очень неприятный запах…
20. Заброшенный парк. В утренних сумерках Чикуита собирает каштаны для любимой бабушки…
21. Чикуита в малознакомом, но хорошо освещённом городе осторожно и не спеша движется по широкому проспекту. Люди встречные ничем не отличаются от людей обгоняющих: и те, и другие, заученно теребя пальцами, собирают кубики Рубика. Чувствуя приближение тошноты, Чикуита достаёт из-за пазухи свой кубик и начинает с оранжевой грани…
22. Перед сном Чикуита смотрится в старинное зеркало. На заднем плане мелькает тревожный профиль Тициана, но она, никогда не проявлявшая страсти к архитектуре правильных теней, особым движением улыбки гонит его прочь…
23. Чикуита кружится на карусельке с турбо-приводом. Из её кармашков сыпятся мелкие монетки и звонко стучат об асфальт. В луна-парке ни души: все ушли на пожар; один только старый карусельщик невнятно что-то выкрикивает во сне…
24. Посреди пруда, в лодке с потерянными вёслами скучает Чикуита. Сквозь маленькую щёлку в лодку постепенно набирается вода. Временами на поверхность выныривают русалки с густыми зелёными бровями и сладкозвучным шёпотом декламируют красивые незнакомые стихи на тему небытия и вечного падения. Перед тем как вновь уйти на глубину они называют автора. Странная, будто бы китайская фамилья, никак не держится в голове…
25. За послеобеденным какао Чикуита читает свежую газету. Рядом, в углу, с мольбертом на коленях примостился её друг (лучший по обе стороны заводи). Что он там рисует, никому не интересно, но по частоте, с какой у него ломаются карандаши, можно догадаться, что предлог для него не так важен. Когда он уходит, на ковре остаётся лежать рисунок. Всегда одно и то же…
26. Чикуита подходит к креслу-качалке, но место занято: нарядный кролик во фраке, раскачиваясь, курит сигару. Неожиданно Чикуита замечает у себя в руках поднос с рюмкой аперитива, но не успевает от него избавиться: кролик уже тянется за напитком. У него холёные руки…
27. В каменных джунглях открытие нового сезона. Телевидение предупреждает об опасности заболевания двусторонней паранойей, советует не пренебрегать дневным электричеством, напоминает о необходимости ежевечерней проверки всех используемых средств коммуникации на стерильность. Чикуита лежит в холодной ванне. Воды нет…
28. В то время, как полгорода сидит на чемоданах, Чикуита варит на кухне манную кашу. На днях она поняла, что даже в густонаселённых районах жизнь не всегда подчиняется законам больших чисел…
29. В кинотеатре «Абу-Даби» ночной сеанс. Чикуита смотрит «Шутку факира» уже девятый раз, но сюжетная канва фильма расплывчата и никак не может уложиться в её голове, как обычно занятой мыслями о перемене участи…
30. Маленькая Чикуита спит в своей маленькой кроватке. Ей снится ангел, весь в крыльях и лучах. Он произносит странные небесные слова, каким-то образом складывая их в одно-единственное волшебное слово. Когда Чикуита проснётся, оно ещё некоторое время будет вертеться у неё на языке, потом вдруг соскочит и в одно мгновение превратит всю планету в bonus track…
