СНЕГ В МОЕЙ ГОЛОВЕ
В голове моей падает, падает снег.
Стоит ею встряхнуть – и в хрустальных пределах
загораются солнца сиянием белым
и кружат, и кружат между сомкнутых век
над лубочными крышами прусских домов,
над корицей дорог в рыхлой сахарной пудре,
растворяются в ярком озоновом утре,
закрывая сезон бесконечных штормов
и промозглой распутицы — выдох и вдох –
тихо-тихо, безвольно, бесстрастно, дремотно…
Согревают снежинки теплом подворотни.
Улыбается с неба хрустального Бог.
ПРЕЛЕСТНАЯ РОЗАМУНДА
Розамунда сажает цветы. Так свежа
кожа нежная щёк – будто персик румяный.
Солнца лики на ней чуть заметно дрожат,
проникая сквозь крону старинных каштанов.
Ах, как кожа нежна и свежа!
Мрамор шеи щекочет волнистая прядь
в цвет горчичного мёда, рассветным сияньем
шёлк волос отливает. Озёрная гладь –
голубые глаза неземного созданья.
Как колышется лёгкая прядь!
Олеандр, левкои, гвоздики, самшит…
В небе с криком пронзительным ласточки кружат.
«Дорогая, пора», – раздается в тиши.
И с могилы четвёртого, прежнего, мужа
Розамунда за пятым спешит…
НИТЬ АРИАДНЫ
Посмотри: по маренговой ряби морской –
жемчуг волн чуть заметный. – Безветренный вечер
ночи – кроткой и тёплой – стал доброй предтечей…
Шепчет что-то невнятное сонный прибой
и щекочет ступни нам дыханьем своим.
Жар костра языком обнажённую кожу
возбуждает, по телу скользя, и тревожит
сладко что-то в груди. Пахнет соснами дым –
так щемяще-болезненно-тонко, ноздрей
лишь касаясь, легко и прозрачно взмывает
в бездну – звёздный хорал…
Здесь, у самого края,
между морем и сушей, с бесстыдством зверей
мы сплетаем тела в Ариаднову нить
и находим себя, потерявшись в пространстве,
проникая, касаясь – спешим с постоянством
минотавров бессонных своих отпустить…
С каждым стоном и вскриком и сжатием мышц
лабиринт наш становится чище, светлее…
Слышишь: гонг тишины, проревев, слабо тлеет…
И ему вторит робко прибрежный камыш…
ЛАДО МОЙ, ЛАДО
Птицею быстрою, горлицей серою,
молнией яркою поднебесною
я прилечу к тебе с зорькою первою,
ладо мой, ладо…
…Над чёрною бездною
где ярь-вода, лес густой – копья острые
крылья раскину. Неси, ветер ласковый.
Будь мне подмогою, солнышко красное,
путь укажи до заветного острова,
где милый друг без любимой кручинится.
Ладо мой, ладо…
…Росою умоюсь я,
косы волной расплету в светлой горнице
да из окна шагну. Небо раздвинется,
примет, как матушка нежная, добрая.
Я полечу непокорная, гордая
в дальний чертог, где за дверцею инистой
ладо мой, ладо…
НИЧТО НЕ КОНЧАЕТСЯ
Милая, как тебе спится
в доме твоём,
в месте, где нет дорог,
только поля ромашковые,
где бесконечна даль –
девственный окоём,
где вперемешку дни –
завтрашние и вчерашние?
Стукнет ли клювом синица
в рамку окна,
тронет ли ветер прядь,
душу твою приманивая, –
что ты увидишь там,
в коконе светлом сна,
где так легко не жить
чувствами и желаниями?
Может, пронизанный солнцем
сосновый лес
или холсты болот,
бисером клюквы расшитые?…
Знаешь, а здесь – без тебя –
стало меньше чудес.
Сложены сказки в ларец –
чаще берём молитвами.
Милая, в городе нашем
снова дожди,
птицы орут, дурея,
пахнет землёй прогретою.
Я покажу тебе, только
в сны приходи –
солнечной далью,
ромашковой гладью,
рассветами.
КАЧЕЛИ
«Около 60 процентов всех беременностей в России заканчиваются абортом»
(Российский научный центр акушерства и гинекологии)
Скрип-скрип. Баю-бай… Замолчите, качели.
Качели. Скребут каждый день безразлично.
Тебе, моя хрупкая, лёгкая птичка,
мой Авель доверчивый, пух для постели
едва собрала – с непривычки.
Скрип-скрип. Ты не спишь? Я устала дорогой –
душа перелётная ищет покоя.
Твой смех, как комар, вновь звенит над щекою –
лишь мрамор подушки сомнётся немного. –
Его не отгонишь рукою.
Скрип-скрип. Липкий морок: мой мальчик хохочет.
Вверх-вниз – подлетают беспечно кудряшки.
Груз к небу стремится под тяжестью чаши –
сломались весы…
Твой последний кусочек
в таз шлёпнулся. Спи, мой не спавший.
ТОРМОЖЕНИЕ
«Я уже подробно объяснял, что торможение, запрещающее убийство или ранение сородича, должно быть наиболее сильным и надежным у тех видов, которые… социально объединены…»
Конрад Лоренц, «Агрессия»
Так нет же –
вместо того чтобы пить молоко из глиняной чашки,
отщипывая по кусочку хрустящий горячий хлеб,
ты молча натягиваешь фланелевую рубашку,
колючий свитер под горло и падаешь в тысячу неб,
хлопнув закрытой дверью, как будто ударив наотмашь
кого-то внутри себя – только бы снова не зарычать. –
Чтоб где-то в фонарном созвездьи, остановившись, вспомнить,
что вечер отлился в форму забытого дома ключа
и быстро тускнеет рядом с остывшей французской булкой.
Вернуться по следу так просто, но вряд ли придёшь назад –
и ты тупо кружишь по клетке скверов и переулков,
боясь всепрощения зверя в родных, незнакомых глазах.
AB EXTERIORIBUS AD INTERIORA
В Твоей пустыне столько лет не шли дожди. Засохли пальмы,
и «аллилуйя!» не звучит в тени невыросших маслин.
Там ослепительно темно, там в горький час исповедальный
сметает стойбища Твои испепеляющий хамсин.
Но всё же радостны губам неиссушаемые слёзы,
что на лишайниках блестят в истоках высохшего дня.
И так бессмысленно просты Твои пути в глазах беззвёздных,
и тает в шёпоте песка «веди меня, храни меня»…
ШЁПОТОМ
ночь скользит неслышно мимо
мёртвый город пахнет дымом
всё уже необратимо, всё ушло в песок
догорает, тлеет осень
нас, незрячих, ливень косит
и на тёмном перекрестке громом – бой часов
персональная пустыня
лишь для тех, чьё сердце стынет
шепчем мы слова простые – слышен только крик
повстречались, жили-были
плыли-пели, тили-тили
отпылали, отлюбили – ну, бывай, старик
