Вера0

Отношения Веры с Господом складывались плохо: он её не слышал.
Вера ходила в церковь, выстаивала службы, целовала стёкла безжизненных икон и сухие руки батюшек, старательно молилась, ожидая знамения, знака… хотя бы намёка на то, что Господь любит её… Но намёка не было.
Заполненный людьми собор Веру пугал. Он давил её тяжёлыми сводами, дурманил запахами ладана, ослеплял блеском свечей, изматывал службами. Люди выстраивались в очередь у церковного лотка, выбирали крестики, свечи, иконки, религиозные книги. Стоящая за прилавком пожилая женщина в клетчатом платочке небрежно отсчитывала дешёвые свечки и более аккуратно – дорогие, нервно раскладывала по прилавку пластмассовые иконки и сквозь зубы отвечала на вопросы прихожан, которые никак не могли выбрать нужных им святых. Впрочем, были среди покупателей и те, кто без колебаний заказывали необходимую церковную утварь и, получая от хозяйки лотка сдачу, благодарно кланялись: «Спаси вас Господи…». Такая же торговля, только церковными обрядами, шла и за соседним столиком. «Мне, пожалуйста, сорокоуст», – просила богато одетая дама и, рассчитываясь, щедро жертвовала на храм, а другая, серая и невзрачная, в мятом беретике, заказывала скромное «за здравие» и скупо отсчитывала мелочь. В голову Веры, наблюдавшей все эти сцены, приходили совершенно крамольные мысли: «А как же просить помощи тем, кому нечем оплатить услуги батюшки? Молитвами?».
Люди вокруг крестились, прикладывались к иконам, и Вера делала то же самое. Она плохо понимала смысл таинства службы и оттого через время начинала уставать – косилась на часы, начинала думать о своём. Но стоило ей перестать креститься вместе со всеми, как тут же появлялась рядом одна из церковных старух и как бы невзначай толкала её или шипящим сердитым шепотом делала замечание:
– Руки держи правильно… Спаси Господи…
Вера вздрагивала и заученно отвечала:
– Спаси вас Господи… Извините…
Иногда, пересилив смущение, она опускалась на колени и пробовала коснуться лбом затоптанного мраморного пола, но что-то в ней отчаянно сопротивлялось этому, охватывал стыд, и она, одергивая и отряхивая длинную юбку, неуклюже поднималась на ноги, чувствуя себя так, будто с неё сорвали одежду. А глаза на иконах вдруг становились злыми, и накатывалась невидимая волна осуждения: «Красива, молода, и потому грешна, грешна, стократ грешна…». Облегчение наступало только тогда, когда Вера, оборачиваясь и крестясь, покидала собор. Она с наслаждением вдыхала свежий воздух улицы, с интересом поглядывала на прохожих, которым до неё не было дела, и окуналась в привычную житейскую суету, забывая на время о храме. Совсем по-другому Вера чувствовала себя дома. В редкие минуты отдыха, когда муж уезжал по делам, а дети гуляли, оставаясь одна, она вновь и вновь подходила к иконам, которые висели на стене её комнаты, и подолгу вглядывалась в строгие лики.  Покой овладевал каждой клеточкой её тела, тишина плавала вокруг, защищая и убаюкивая, не было церковных старух. И приходило долгожданное ощущение Божественного всепрощения, будто печальная Дева Мария благословляла Веру, принимая её со всеми тайными помыслами и недостатками. «Всё было, есть и будет, – говорили глаза святых, – и нет ничего, к чему бы стоило стремиться столь страстно». Эти немые беседы приостанавливали суетный бег жизни, и многое, такое важное на первый взгляд, теряло свою значимость и отпускало душу на волю.
Вера всеми силами стремилась к пониманию истинной веры, но её пугала строгость обрядов и особенно – равнодушное и, как ей казалось, осуждающее отношение батюшек. И всё же любовь к Богу, светлая вера в его заступничество постоянно наполняли её душу ожиданием волшебства. Как ребёнок, не желающий согласиться с отсутствием добрых фей (иначе кто бы тогда побеждал злых?), Вера не хотела и не могла мириться с материалистическим описанием мира, где человеческая жизнь измерялась незначительным отрезком от рождения до смерти. «А что было до рождения? Что будет после смерти? Неужели природа так несовершенна, что не оставила человеку никаких шансов на бессмертие? Хотя бы на бессмертие души?».
Намаявшись на службах, Вера стала приходить в собор в то время, когда в нём не было людей. Немногочисленные свечи горели мягко, полумрак окутывал тело и успокаивал душу, а лики икон уже не казались такими строгими. И никто не обращал внимания на то, как она стояла, ходила, крестилась. И женщина в клетчатом платочке, продающая церковную утварь, уже не была такой нервной и охотно рассказывала о святых, показывала книги, позволяла подолгу рассматривать изображения на иконках. А потом Вера зажигала свечи, разговаривала с иконами и просила у Бога добра и благоденствия всем, кого знала. Она думала о непредсказуемости судьбы, и постепенно вопросы о смысле её собственной жизни отходили на второй план, и появлялась уверенность в том, что всё будет хорошо. Единственное место, которое молодая женщина обходила стороной, было в левом крыле собора, где молились об упокоении душ умерших. Она не хотела думать о смерти, потому что в глубине души так и не смогла смириться с ранним уходом из жизни горячо любимых бабушки и деда.
И всё-таки Господь Веру не признавал. Да и как он мог её признать? Не было в ней силы соблюдать обряды, поститься, смиренно исповедоваться и причащаться. Она обвиняла себя в слабоволии и страстно мечтала о духовной стойкости, ибо за всем этим была обещана Божья благодать, которой так не хватало её мятущейся душе. И тогда Вера решила при первой же возможности попасть в монастырь.

…Слева, над осыпающейся дорогой, сжатой с двух сторон густым лесом, навис крутой склон, справа уходила вниз глубокая сырая балка. Несколько крутых поворотов – и видавшая виды легковая машина въехала на небольшую асфальтированную площадку, предназначенную для парковки. Вера повела мужа к строениям, стены которых едва были видны за деревьями. Он так и не понял, зачем Вера потащила его в этот затерянный женский монастырь, но жена убедила его в святости и красоте места, и он ей поверил. Высоко над головой смыкались кроны реликтовых сосен, образуя живой купол, в котором без умолку пересвистывались птицы и трещали белки. Солнце с трудом пробивалось сквозь хвойную завесу, и редкие лучи остывали на подстилке дрожащими оранжевыми пятнами. За рощицей чинно расположились два спальных двухэтажных корпуса монастыря и трапезная. А чуть ближе к лесу приветливо распахнула резную дубовую дверь низенькая  беленая церквушка.
Казалось, жизнь в монастыре замерла, время остановилось. На всём лежала печать ни с чем не сравнимого покоя. Вера вошла в открытую дверь церкви. У прилавка с иконами, святыми книгами и свечами стояла молоденькая монахиня в чёрном одеянии и увлечённо читала. Казалось, что в её руках не Псалтырь, а детектив Агаты Кристи. Домотканая дорожка вела в центр помещения, которое больше походило на старинный крестьянский дом, чем на храм. Два столба подпирали нависающий потолок. По-домашнему беспорядочно разместились на стенах старинные иконы, алтарь не подавлял обилием золота и серебра, в чистенькие окошки с вышитыми крестиком пёстрыми занавесками лился солнечный свет. Было уютно, тепло. Муж Веры так и не решился войти и топтался у входа, пряча за спину большие руки; лицо его стало серьёзным.
Внутри храма, за широким белёным столбом, Вера увидела батюшку, который самозабвенно молился. Это был  худенький старичок с редкой бородой, одетый в скромную рясу, местами аккуратно залатанную. Спросив у монахини, как его зовут, Вера остановилась в стороне. Отец Михаил, закончив молитву, посмотрел на неё ласково, будто на родное дитя. Его глаза улыбались, а руки нежно поглаживали небольшой серебряный крест.
– Я слушаю вас…
– Простите, батюшка, мы с мужем первый раз здесь…
Она вдруг стала произносить совсем не те слова, которые приготовила во время пути: вместо измучивших её душу вопросов спрашивала о жизни в монастыре, о святынях, о монастырских трудностях, и отец Михаил охотно отвечал. Вера смущалась, сбивалась, потому что боялась спросить главное – да и не знала она уже, что для неё главное. И не хотелось говорить отцу Михаилу о своих «разногласиях» с Господом: эта скромная церквушка была наполнена великой любовью к жизни, к свету и теплу, и потому главным стало именно это, и ничего более… Даже муж Веры, скептически относившийся к её духовным метаниям, подошёл под благословение и, получив его, неловко боднул носом серебряный крест. Домой ехали умиротворенные, говорить не хотелось, и настроение у Веры было по-настоящему благостным. «Вот оно, – думала она, – нашла, нашла! Теперь я соберусь с духом, всё обдумаю и приеду сюда снова. Отец Михаил обязательно ответит на мои вопросы. И ещё я попрошу его быть моим духовным наставником. Он не откажет мне».
…Солнце клонилось к убегающему горизонту, простирающиеся на многие километры поля пшеницы были полны величия. Впереди ждал дом, хлопоты, двое десятилетних сыновей-близнецов и такая привычная суета. Всё встало на свои места в причудливой мозаике мира, где и Господь, и мирская жизнь с её неистребимой суетой, и церковь, и прихожане оказались единым целым в общей картине Бытия.

…Ко второму приезду в монастырь, спустя два месяца, Вера с мужем подготовились заранее: купили на рынке десять пачек стирального порошка, упаковку мыла, крупу, муку и растительное масло. Хотелось взять с собой всего как можно больше, но не было денег.
Ранний сентябрь одарил воскресный день великолепной погодой, и на душе было празднично. Вера думала об отце Михаиле и представляла себе, как засветятся радостью глаза живущих в стесненных условиях монахинь. И не благодарности жаждала она, не награды, а радовалась тому, что появилась, наконец, и у неё возможность сделать доброе, богоугодное дело, и что встретился ей священнослужитель, не оттолкнувший её. И кто знает: может, именно отец Михаил и станет тем человеком, который поможет ей избавиться от сомнений и проложить собственный Путь к Господу? Служба к тому времени, когда они приехали в монастырь, уже закончилась, и в церкви было безлюдно. Никого так и не дождавшись, Вера вышла из храма и вдруг заметила быстро идущую по боковой дорожке монахиню в чёрном развевающемся одеянии. Она бросилась за ней:
– Постойте, сестра, постойте. Мы с мужем привезли для монастыря продукты, кому их отдать?
Молодая бледная монахиня в очках с неестественно выпуклыми линзами неприязненно взглянула  на Веру, так резко вторгшуюся в её мысли, и деловито спросила:
– За спасение души молитесь?
– Какое спасение? – опешила Вера.
Монахиня разъяснила:
– Продукты и подарки в монастырь везут за спасение души, грехи замаливать.
Краска бросилась Вере в лицо, она внутренне напряглась. Ещё недавно такое удивительное чувство ожидания чуда, согревавшее её все эти два месяца, вдруг стало смешным. Отрезвление обрушилось, как холодный ливень, и показалось, будто кто-то невидимый издевательски показывает на неё пальцем из-за широкого ствола сосны: «Наивная, наивная!».
Вера спросила ровным голосом:
– Куда отнести продукты?
– В трапезную, – ответила, как отрезала, монахиня и, сославшись на занятость, быстро ушла.   
Открыв тяжелую дверь трапезной, Вера с мужем вошли в мрачный вестибюль. Это было старое двухэтажное здание с узкими окнами и широкой деревянной лестницей на второй этаж. Возле боковой двери на низеньких скамеечках сидели две пожилые монахини и просеивали муку, напевая под нос молитвы. Их взгляды были устремлены на собственные руки, пергаментные лица казались отсутствующими, размеренное мелодичное бормотание волнами поднималось под чёрную крышу и, казалось, оседало в стропилах мрачными густыми тенями.
– Простите, пожалуйста, кому мы можем отдать продукты? – звонкий голосок Веры неприлично вторгся в песнопения, вопрос повис в воздухе. Женщины не подняли глаз, молитвы продолжали литься в гулкую тишину, шорох просеиваемой муки дополнял эту монотонную музыку.
Вера повторила чуть громче:
– Простите, пожа…
Одна из женщин, едва кивнув в сторону выхода, раздражённо бросила:
– Направо за углом дверь… – и снова их тягучие голоса заполнили пустое сумрачное пространство.
Вера с мужем выскочили на свет, будто вынырнули из пучины. Как заведённые, повернули за угол: кривая тропинка привела к деревянному крылечку – чёрному входу в то же здание. Возле ступенек навалом лежали пустые коробки из-под дешёвого турецкого печенья, грязные стеклянные банки, полусгнившие доски, ржавеющий столярный инструмент. Вера осторожно поднялась по некрашеным скрипящим ступенькам и увидела обыкновенную кухню – с газовой плитой, баллоном и самодельным деревянным столом, на котором громоздились вымытые кастрюли, миски и тарелки. На табуретке сидела опрятная пожилая женщина в переднике и чистила картошку. Увидев мыло и продукты, она обрадовалась Вере и её мужу, как званым гостям, засуетилась, стала всё раскладывать по полкам. Ловко припрятав в карман фартука кусок мыла, виновато улыбнулась и вдруг спохватилась:
– А вы получили благословение у матушки игуменьи?
– Благословение? На что? – удивление Веры было столь искренним, что женщина сочувствующе покачала головой:
– Ой, деточка, сходи за благословением. У нас все, кто приезжают в монастырь, должны благословение получать. А я пока порядок наведу.
Вера медленно вышла из кухни и, окинув взглядом безлюдный двор, вдохнула полной грудью пахнущий хвоей теплый воздух.
– Ну что, где твои благодарные монашки? – её муж едва сдерживался, чтобы не взорваться от возмущения. – Порядки здесь у них, как у советских бюрократов…
Вера ласково погладила его по руке:
– Надо сделать, как они говорят. Сам знаешь, в чужой монастырь со своим уставом…
Попросив его подождать у церкви, она пошла искать игуменью. Навалилась усталость, и ощущение бессмысленности происходящего придавило к земле Веру, ссутулило её плечи, сделало тяжёлой походку. Как-то серо, неуютно стало вокруг. Редкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь сосны, неприятно слепили глаза. Игуменья – сухонькая женщина лет сорока – во время короткого разговора отрешённо смотрела поверх головы просительницы, как будто перед ней была не молодая испуганная женщина, а прокажённый с изуродованным лицом. Она быстро дала благословение и милостиво разрешила посетить церковь. Вера неловко приложилась губами к руке игуменьи, и та, быстро отдёрнув руку, заспешила по своим делам. В церкви по-прежнему было пусто, если не считать двух местных женщин в чёрных платочках, ставивших свечи за упокой. Вера остановилась у иконы Христа Спасителя, и снова навалились на неё давние мысли, и снова она думала о том, что не укладываются в её понимание веры плотские отношения с мужем, желание веселиться, встречаться с друзьями, радоваться жизни и многое-многое другое. Семейная жизнь молодой женщины без этих маленьких мирских радостей становится добровольной тюрьмой, и душа не находит успокоения, считая себя греховной. «Как примирить веру и любовь к мужчине?.. Почему женщина считается греховной от рождения?.. За какие грехи надо отбывать покаяние, если ты любишь жизнь и совесть твоя чиста?.. И за что так не любят церковники молодых женщин, отвергая их желание единения с Богом, как нечто непристойное?..».
«…Где же отец Михаил?»
Вера ждала, пока подойдёт кто-то из послушниц, и вдруг увидела на стене белый лист бумаги, на котором под заголовком «Что не должен делать истинный верующий» были перечислены мирские занятия, считавшиеся церковью бесовскими. И среди них – чтение философских книг, занятие психологией, посещение театра и других зрелищ и прочее, прочее. «За что философию-то? Ведь наука наук…», – грустно подумала Вера, вспомнив про тщательно собранную домашнюю библиотеку, где книги по философии и психологии занимали далеко не последнее место. Появилась послушница – высокая красивая девушка с бледным лицом и потухшими глазами. Вид её был болезненным.
– Скажите, подойдёт ли отец Михаил? – обратилась к ней Вера.
– Не будет отца Михаила, его отослали в дальний приход, он теперь там служит. А у нас батюшка отец Григорий.
Голос послушницы был пустым, бесцветным, не было в нем интонаций, чувств – ничего не было. И оттого казалось, будто говорит не она, а кто-то за её спиной. Вера купила у послушницы иконку и книжечку об истории монастыря, окинула взглядом скромное убранство храма и вышла к мужу. «Пожалуй, никто здесь не ответит на мои вопросы, – решила она. – Вот только зачем отца Михаила из монастыря отослали?». 
…По маленькой аллейке, мимо сосен, шли молча – он впереди, Вера за ним. Садясь в машину, ещё раз увидели игуменью. Она стояла возле чёрного блестящего автомобиля, на котором, видимо, только что приехали двое упитанных мужчин среднего возраста. В раскрытом вороте рубашки одного из них сверкал внушительных размеров жёлтый крест. Количество даров, доставаемых из багажника машины, свидетельствовало о большой любви к Богу. И то уважение, с которым игуменья внимала их просьбам, та готовность, с которой она громко обещала помочь их страждущим душам, дали понять Вере, что приехали действительно важные для женского монастыря люди. Увлечённые беседой, они даже не заметили, как исчезли с монастырской территории скромные «Жигули» с незадачливыми дарителями никому не нужного хозяйственного мыла.
Ехали молча. Муж Веры примирительно заговорил первым, и оба стали делать вид, будто ничего не произошло. Вера думала о том, что случившееся на такой святой территории – ещё одно испытание для её неопытной души. Но было ужасно неловко перед мужем, который бросил все свои дела ради её нелепой затеи – увидеть отца Михаила.
Перед въездом в город муж Веры  вдруг свернул машину на просёлочную дорогу:
– Давай остановимся в лесочке, поговорим…
Вера, кивнув, молча отвернулась и стала смотреть в открытое окно машины, пока пробирались по бездорожью в глубь леса. Она знала, чего хочет сидящий рядом с ней мужчина и, вопреки своему состоянию, не стала ему отказывать. Он не был верующим, к Богу не стремился, церковников называл «попами» и посещение монастыря считал блажью – лишней тратой бензина и денег, которых вечно не хватало. И только отец Михаил своим добрым отношением немного смягчил его сердце в прошлый приезд… Близость вышла сумбурной, удовольствия не доставила, и настроение, в конце концов, стало просто гадким. Пытаясь выехать, надолго застряли в глубокой колее. Подталкивая машину, Вера разорвала узкий подол юбки и подвернула ногу. От отчаяния хотелось разрыдаться, но она изо всех сил сдерживалась, чувствуя свою вину…
Вечером, собирая нехитрый ужин, в десятый раз ругая себя за злополучную поездку в монастырь, Вера машинально выбросила в бумажный мусор, предназначенный для сжигания, использованный баллончик из-под дезодоранта. Её сын потащил мешок на улицу, во двор, чтобы сжечь. Боковым зрением она видела в окно кухни, как красное пламя осветило двор, а потом раздался хлопок. Замерев от ужаса, Вера выскочила на крыльцо и застыла, глядя на маленького сына, который бежал к ней, оттопыривая торчащий из-под рубашечки локоток. И Вера уже мысленно видела, как через несколько секунд вздуется багровыми пузырями нежная кожица на теле её ребенка, как не будет она знать, чем облегчить его страдания. Эти несколько секунд бесконечно растянулись в пространстве. Ей хотелось завыть, и было страшно это сделать, потому что мальчик испуганно молчал, и только его неестественно распахнутые глаза кричали от боли и недоумения.
К счастью, все обошлось: в момент взрыва сын присел за упавшей палкой, и пламя только слегка лизнуло локоть. Кожа запеклась, быстро приобрела коричневый оттенок. Найденная в аптечке мазь успокоила боль, а материнская любовь изгнала из детского сердца страх. Под колыбельную мальчик уснул у Веры на руках, но лицо его и во сне оставалось напряженным.
Всю ночь Вера нервно перекидывалась с боку на бок и думала, думала…
«…Что это, жестокость Господа? Предупреждение? Или совпадение? Нет, это я сама виновата, нельзя было заезжать в лес. Как бы там ни сложилось в монастыре, а всё же святое место, намоленное…Значит, Господь отомстил? Нет, скорее – предупредил. …Но за что он наказал ребенка? Где же твоё милосердие, Господи?».

Прошло три месяца. Вера изменилась.
Всё, что случилось в тот вечер после посещения монастыря, напугало её до такой степени, что она признала себя перед Богом греховной и недостойной и, наконец, смирилась и со строгостью религиозных обрядов, и с недоступностью священников, и с вредностью церковных старух. Она всеми способами стала избегать мужа и находила любые предлоги, чтобы отвергнуть его ласки, которые делали её нечистой в собственных глазах. Близкие отношения с законным супругом потеряли для неё смысл, физиология любви стала камнем преткновения, чувство к мужу оказалось равнозначно похоти, и только духовная любовь к Богу имела право на существование в этом мире. Отношения с мужем становились всё напряженнее, и он однажды в сердцах высказал ей, что монастыри заманивают людей, чтобы сделать их своими духовными рабами.
– Опомнись, – грустно сказала Вера, – у нас ребёнок чуть не стал инвалидом, а ты такое говоришь. При чём тут монастырь?
– Лучше бы я тебя не возил туда! – зло ответил он и ушёл в другую комнату. Он совершенно не понимал, что творится с его любимой и такой желанной подругой, куда исчезла её веселость, почему потухли глаза и откуда в них такой страх перед ним. Страх и отвращение. 
Все в её жизни вдруг пошло как-то не так, словно выбита была из-под ног опора. Та же привычная суета, те же заботы, но не было в них радости, только вопросы, вопросы, вопросы… Вера отстаивала церковные службы, еженедельно ходила на исповедь и каялась во всех грехах – существующих и надуманных – и всё время говорила и говорила с Господом: «Вразуми, Боже, где же Твоя справедливость? Почему так тяжек крест истинно верующего? Как жить в миру и что делать с мужем, который тебя, Господи, не признаёт? Дай силы стать мне преданной рабой Твоей и отторгнуть соблазны…». Вера читала церковные книги, и видела в них столько противоречий, что отыскать какую-либо истину становилось уже невозможно. Разрешалось только одно: любить Бога, бесконечно смиряться и каяться. Но где был предел этого смирения, и что, на самом деле, считалось грехом? Вся окружающая жизнь предстала перед Верой скопищем пороков, которые засасывали её, словно трясина, и не было уже сил выбраться на твёрдую почву. Выполнила супружеский долг – греховна, осудила соседку – греховна, рассердилась на ребёнка – греховна…
Конечно, покаяние на какое-то время успокаивало, но мирская жизнь вовлекала в новый водоворот, и всё повторялось сначала.  И так до бесконечности. Зачем тогда было жить, если человеческое существование становилось одной большой жертвой Господу — такому равнодушному, холодному, ненавидящему человека? Всё теряло смысл, и только строгие постулаты церкви поддерживали иллюзию хоть какого-то направления. Вера держалась за веру, как тонущий за корягу, и, окончательно потеряв всякую надежду обрести душевное равновесие, плыла и плыла по течению.
Иногда она пыталась поговорить со священниками, но они туманно отвечали на её вопросы и отсылали к молитвам и все тем же церковным книгам:
– Как отцы церкви говорят, так и поступай. А своего мнения не имей. Греховна.
И это постоянное «греховна» всё больше и больше придавливало её к земле, старило плоть, умерщвляло душу. Вера попала в ловушку. Священники, видя предельное отчаяние в её глазах, даже усомниться не могли в том, что эта молодая женщина совершила нечто преступное и теперь искренне кается в содеянном.
…Наступил декабрь, холодные предзимние туманы окутали землю. И Вера, окончательно измаявшись, решила во что бы то ни стало снова попасть в монастырь, чтобы замолить вину за всю греховность в мыслях и делах, что совершила она в тот памятный сентябрьский день. «Как будет, так и будет. Если примут на послушание, останусь совсем, – думала она. – Лучше жить в монастыре, чем в миру и с мученьями… Может, мой муж другую себе найдёт и будет счастлив… А так страдаем оба. Сыновьям Господь поможет, я за них молиться буду, авось, не пропадут». Уверенная, что ей не откажут в послушании, молодая женщина солгала мужу, что едет в монастырь всего на два дня, и рано утром села в автобус.
От трассы до монастыря шла пешком. Моросил мелкий дождь, лес терялся в промозглом тумане. Сразу у входа в монастырь Вера встретила игуменью и, приложившись к её холодной руке, получила благословение на послушание и вечернюю исповедь. Всё шло хорошо, если не считать сильного холода, который в горах стал просто нестерпимым. Он пронизывал тело до костей, но Вера мужественно терпела, надеясь отогреться в помещении. Матушка игуменья в этот раз была спокойной и мягким голосом направила гостью в трапезную, а потом в зимнюю церковь, где служба начиналась в четыре часа дня и шла до девяти вечера.
Пустая и холодная трапезная была мрачной комнатой с грубо сколоченными деревянными столами и такими же скамьями. Сумеречный свет из окон едва рассеивал темноту. Неразговорчивая хозяйка налила Вере жиденьких щей. Предстояла исповедь, надо было поститься. «Наконец-то, – думала Вера, хлебая алюминиевой ложкой подкрашенную теплую водичку с лопухами почерневшей капусты, – наконец-то никто не помешает мне остаться с Богом наедине. Наконец-то я смогу быть сама собой и молиться, не отвлекаясь на глупую суету». А где-то в глубине души вдруг зашевелилось беспокойство, будто навсегда отрезала себе дорогу домой, предала семью, маленьких детей, доверившегося ей мужчину и собственную жизнь, и впереди – полный лишений и холода путь, ведущий в небытие. Но Вера постаралась отогнать тревожные мысли: «Бес путает…».
Зимняя церковь находилась в спальном корпусе, с кельями и комнатами для послушниц; здесь оказалось почти так же холодно, как и на улице. Чуть согревали свечи и белёная известью печь, в которую послушница время от времени подбрасывала труху и угольную пыль из разбитого ведра. Было темно и тесно, лики икон терялись во мраке, и только матово отсвечивали тяжёлые старинные оклады. Бесшумно собрались и расселись по лавкам немногочисленные послушницы, степенно вплыли две древние монахини, похожие на чёрных нахохлившихся птиц, и устроились у печи. Отец Григорий вошёл стремительно, рассекая дородным телом вязкое холодное пространство, и, ни на кого не глядя, засуетился у алтаря. Был он широк в поясе, темноволос, на выступающем животе висел мощный серебряный крест. На вид ему было лет сорок.
Началась служба. Первые два часа Вера с наслаждением вслушивалась в язык молитв, крестилась, кланялась, вместе со всеми, опускалась на колени и смиренно прижималась лбом к грубой ковровой дорожке. Всю себя она вверила воле Бога, и не было уже стыда, внутреннего сопротивления и смущения. И собственной воли тоже не было. Постепенно сходила с неё вся мирская шелуха, обнажая незащищённую душу, свободную от забот о сущем. Нехитрые песнопения, которые Вера повторяла за сёстрами, завораживали, уводили от реальности, и казалось, что плывёт её успокоенная душа по широкой древней реке, уносимая звуками молитв. …А где-то в ночном туманном мареве, которое прячет берега этой реки, едва мерцающие огоньки свечей превращаются в горящие злобой глаза диких зверей, готовых растерзать потерявшую направление и нечаянно прибившуюся к берегу заблудшую душу. Ещё бы чуть-чуть проплыть, продержаться, не утонуть – и разверзнутся врата Рая, хлынет оттуда ослепительное сияние встречающих Архангелов, исчезнут страдания. …И вот уже видится ей, как в нетопленой тесной церквушке стоит на её месте седая сгорбившаяся старушонка в монашеской хламиде, ослепшая от ночных бдений над церковными книгами, и молится, молится, заученно выдыхая из впалого сморщенного рта: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых помилуй грешную душу рабы твоей неразумной Веры. Аминь…».
…От усталости тёмное, едва освещаемое немногочисленными свечами пространство стало расплываться в её глазах, закружилась голова, захотелось есть. Слова псалмов слились в один непрекращающийся поток, изредка прерываемый громкими восхвалениями Господу. В голосе священника почему-то появились угрожающие, давящие интонации, и Вера стала сопротивляться этому голосу, пытаясь вернуть благостное состояние, испытанное вначале, но тщетно. Внезапно к её сердцу подкрался страх, Вере стало плохо, она присела на скамью. Появилось ощущение, что всё это происходит во сне, и достаточно встряхнуться, сбросить с себя оцепенение, закричать, в конце концов, – и исчезнет монотонный голос священника, заупокойное пение послушниц, одуряющий запах ладана и нестерпимый холод.
Вдруг одна из старых монахинь тяжело поднялась, захлопотала возле подноса, стоящего на боковом столике, и стала разносить по церкви хлеб, смоченный вином. Вера встрепенулась в ожидании: очень хотелось есть. Старуха поднесла хлеб всем, даже местным жителям – мужчине и женщине в теплых фуфайках – всем, кроме Веры, которую не заметила или не захотела заметить. А может, слишком вызывающе белел в сумраке церкви, среди серых одежд и серых лиц послушниц, её куцый беретик? Сжавшись в комок, чтобы было теплее, Вера с трудом подавила готовые выплеснуться слёзы и, прижав руки к солнечному сплетению, попыталась унять бьющую изнутри дрожь. Она старалась вслушиваться в слова священника, чтобы вовремя креститься, но ощущение нереальности происходящего усиливалось. Опять закружилась голова. «Я должна выдержать все испытания, которые посылает мне Бог, – думала Вера, – ибо на всё Его воля. Он не оставит меня».
Неожиданно к ней подошёл мужчина в фуфайке. Наклонившись к её лицу, тихо спросил:
– Вам хлеба не дали? Возьмите мой, – и осторожно вложил в ледяную ладонь суховатый белый кусок.
Она очнулась:
– Спаси вас Господи…
После съеденного хлеба, слегка смоченного вином, головокружение прошло, стало легче, но холод сдавил сильнее. Казалось, что наступила беспросветная ночь, завывания ветра за окном, гул сосновых крон стали единственными звуками извне, время остановилось, и круговорот пространства застыл в центре широкой вздрагивающей спины читающего псалтырь батюшки. Его фигура потеряла свои очертания, расплылась, и слова, словно ледяные иглы, кололи сердце Веры холодом. Уже не верилось, что их произносит живой человек. И вдруг откуда-то из глубин её души, где память хранила самое сокровенное, всплыл жаркий месяц май. Как живой, встал перед глазами тот, за кого она тайно готова была молиться и просить милости Божьей. Но был он иноверцем – далекий потомок монгольских князей, наделённый их восточной красотой, силой и отвагой. Он читал ей стихи Блока. Из каких-то тайных карманов своей необъятной сумки доставал припасённые для неё сладости и угощал, словно ребёнка. А вечером они гуляли по городу вдвоём, и майский вечер дарил счастье, почти невозможное в человеческой жизни. Они были влюблены друг в друга, и эта любовь, светлая, не тронутая плотскими отношениями, опьяняла. Вера вспомнила, как проходили они мимо играющих детей, и маленькая девочка, убегая от подружки, нечаянно прижалась к её коленям тёплым тельцем. Потом, подняв замурзанное личико, вдруг рассмеялась и, разжав грязные ручонки, убежала прочь. Смех её был похож на звенящие колокольчики. А невдалеке, на площади, в лучах заходящего солнца пылал золотыми куполами собор, и весёлый гул большого колокола созывал прихожан на вечерню.
Но был муж, которого Вера тоже любила, и была жена её избранника, которую она хорошо знала. И двое маленьких детей. Ничего нельзя было изменить, и оба, понимая это, приняли решение расстаться. Вера страдала и металась, пытаясь его забыть, каялась на исповеди, но ничто не приносило облегчения. В один из воскресных дней, когда Вера горько расплакалась, сидя на церковной скамье у стен собора, пожилая женщина молча отвела её к старенькому батюшке лет восьмидесяти, который молился возле святынь. И Вера, увидев его добрые глаза, вдруг осознала, что ничего страшного в её чувствах нет и не было. И мысль о том, что тайное желание соединиться с возлюбленным уже есть смертный грех прелюбодеяния, вдруг отпустила её уставшее сердце. Всхлипывая, она смогла задать только один вопрос, на разговор сил уже не было:
– Батюшка, могу ли я молиться за иноверца?
Тот улыбнулся, глядя на её опухшее от слез лицо, и проговорил:
– Девочка, молитва женщины любого мужчину в рай приведёт.
Ушла она тогда успокоенная. И странно: отпустили её греховные мысли, и думалось только о том, что всё пережитое было даровано Богом не как испытание, а как награда.
…Служба закончилась неожиданно.
Послушницы и монахини, словно бестелесные создания, бесшумно выплыли за двери. Отец Григорий сложил церковные книги и собрался уже было покинуть холодное, пропахшее ладаном помещение, но подошла к нему старушка-распорядительница и, указав на застывшую Веру, что-то стала ему говорить. Некоторое время они тихо спорили, и Вера поняла, что священнику тоже хочется поскорее уйти в тепло. Но, видно, чувство долга у батюшки возымело верх, и он кивком головы подозвал её к себе.
– Говорите, – напористо произнес он, но все совершённые грехи, как назло, вылетели из головы, и уставшая от службы и холода молодая женщина растерялась.
– Ну, что вы молчите? Почему я должен вытягивать покаяние из вас клещами? Говорите же! – желая быстрее закончить обряд, стал напирать священник.
– Батюшка, у нас в городе, в соборе, священники ни о чём не спрашивают, мы подаём записки… – пролепетала Вера, низко кланяясь.
– Давайте записку, – отрывисто проговорил батюшка.
– У меня нет записки…
Отец Григорий раздражённо хмыкнул, некоторое время помолчал, обдумывая, что делать с нерадивой прихожанкой, потом стал задавать положенные вопросы. Обряд исповеди как-то сдвинулся с места, кое-как подошел к своему завершению, и отец Григорий непререкаемым тоном произнёс:
– Тебе тридцать? До сорока лет будешь жить с мужем как жена, а после сорока – как сестра. В день по десять поклонов утром и вечером, молиться по молитвеннику, к покаянию готовиться по всем правилам, и чтобы такого больше не было. Светских книг не читать, в бесовских собраниях не участвовать…
Он жестко вбивал в её отупевший мозг наставления, и каждое слово обжигало категоричностью и непримиримостью с жизнью. Что-то глубоко внутри неё начало отчаянно сопротивляться, захотелось зажать уши руками, рассмеяться священнослужителю в лицо и бежать отсюда как можно дальше. Но ослабевшему от голода и холода телу было уже всё безразлично, и она, согнувшись в поклоне, смиренно молчала: рядом с батюшкой было тепло. Хотя и с трудом, но грехи ей отец Григорий отпустил и на дальнейшую жизнь в миру благословил. И значит, можно было идти спать.

Длинный тёмный коридор, одинаковые двери, дождь, упрямо бьющийся в окна… Холодная унылая комната с большими арочными окнами освещалась одной лампочкой, свешивающейся с потолка на длинном перекрученном проводе. На нескольких железных койках спали одетые женщины, столько же кроватей были пустыми. Одна из молодых послушниц испуганно встрепенулась во сне и отчетливо проговорила: «Спаси и помилуй, Господи»… Приветливая пожилая распорядительница, сопровождавшая Веру после службы, постаралась устроить её поудобнее и принесла два одеяла. На белье, постеленном на кровати, уже, видимо, кто-то спал, но Веру это не беспокоило. Впереди послушание: чтение псалтыря с четырёх до шести утра, и она мечтала только о том, чтобы перед этим хоть несколько часов поспать. Спросив, где находится туалетная комната, Вера, задвинув под кровать тощую спортивную сумку, пошла в конец безлюдного коридора. Вода была ледяной и обжигала окоченевшие руки. Возвращаясь назад, к теплу постели, уверенно толкнула дверь. «Странно, почему свет выключили? Обещали подождать…», – и, закрыв за собой дверь, дотронулась до кровати, ожидая нащупать мягкую поверхность матраца. Вместо этого её пальцы больно ударились о железную сетку. В углу комнаты что-то происходило: слышалась возня, похожая на борьбу, тяжёлое дыхание. Вера испуганно замерла. И тут же резанул слух злой мужской шепот:
– Не противься, Мария, не перечь мне… Всё здесь – по воле Господа, и мои милости тоже, не будь дурой…
Что-то взвизгнуло, будто высвободилось, и в ответ – сдавленный женский голос:
– Да будь ты проклят вместе со своим Господом! Пусти!
Вера выскочила в коридор и некоторое время стояла, пытаясь унять заколотившееся сердце. Невозможно было осмыслить услышанное, но благостный покой монастыря казался настолько умиротворяющим, что она тряхнула головой, как бы сбрасывая наваждение, и подумала: «Померещилось… Это от усталости». Потыкавшись, словно слепой котёнок, ещё в несколько закрытых дверей, она, наконец, вошла в освещённую комнату и, скинув куртку, быстро забралась под одеяло. Свет погас.
Вера в который раз пожалела о том, что не набрала побольше тёплых вещей. Холодный воздух морозил лёгкие, начало болеть горло. Она закрывала нос то рукой, то одеялом, но становилось нечем дышать. Мысли приходили самые несуразные. Она думала о монастыре и его порядках… об отце Григории… о том, что никогда не вырваться отсюда, что жить ей только до сорока лет. За тёмными окнами порывами завывал ветер, глухо шумели сосны, и липкая тьма казалась уже единственным состоянием мира, никогда не знавшего солнца… Незаметно навалилось забытье. И в этот же миг пронзительно вспыхнул свет, отозвавшись болью в уставших глазах. «За мной», – поняла Вера и механически поднялась навстречу распорядительнице.
Они вошли в церковь. В ней было чуть-чуть теплее, возле подставки с книгой горела свеча, по углам плясали тени. Вера осталась одна. Уже после первых абзацев она поняла, что напрасно понадеялась на знание старославянского языка – непонятные сочетания букв и знаков сбивали с толку. Она пыталась вдуматься в текст старинного псалтыря, старательно бормотала древние слова, но выходило плохо. Ею овладело отчаяние, захотелось позвать на помощь, но жаль было будить заснувших тяжёлым сном сестер-послушниц, жаль было тревожить добрую старушку-распорядительницу: у неё, истинно верующей, для всех хватало и любви, и всепрощения, но силы тоже были невелики. И потому Вера собралась с духом и, словно первоклассница, начала читать с самого начала, по слогам, вникая в каждое слово.
Текст тяжело доходил до сознания, и только отблески знакомых смыслов напоминали о том, что это – язык её предков. И вдруг она ощутила живые, простые слова о красоте звёзд на чёрной бесконечности ночного неба – звёзд, дарующих по милости Божьей свет каждой заблудшей душе, – и повеяло на неё от старославянских слов светлой поэзией, которой, оказывается, так много в любви Господа к человеку. И всё встало на свои места, и согрело замерзшую душу восхищение: «Значит, никогда не было в Господе зла? Значит, Его присутствие во всём – это любовь, а не “длань карающая”? И нет на самом деле никакого первородного греха, если Бог так любит каждое живое существо?». Зарождающийся ответ – настолько он был простым, неожиданным и радостным – уже  пульсировал в её ослабевшем теле горящей точкой, чтобы разгореться потом пламенем истинной веры, свободной от сомнений и условностей. Но таким слабым было осознавание, таким осторожным, так мало было сил для концентрации на одной-единственной мысли, что не сумела Вера удержать эту мысль в своей памяти. И растаяло светлое озарение, так и не пробившись сквозь барьеры вопросов и сомнений…
Шло время. Внезапный катарсис не оставил в сознании Веры следов, и только слова о красоте звёздного неба зацепились за её память как некий знак, дарующий потерявшему надежду путнику обещание спасения. Неожиданно в церковь вошла молодая послушница и, по-хозяйски отодвинув смертельно уставшую женщину, заняла её место. Вера тяжело опустилась на скамейку. «Идти спать? Но через час служба. Посижу здесь». Неслышно вошла распорядительница и позвала её с собой на крестный ход.
…Небо едва серело, и огромные сосны угрожающе шумели спрятавшимися во мгле вершинами. Небольшое население монастыря, монахини и послушницы – всего человек пятнадцать – собрались у летней церкви, где Вера единственный раз в своей жизни видела отца Михаила. Батюшка открыл тяжёлый висячий замок и вошёл внутрь за святыней – крестом с мощами. Было очень сыро. Низко, почти над землей, клубился туман. Появился священник с огромным крестом, его помощники с хоругвями, и крестный ход начался. Отец Григорий, словно солдат Господа, воинственно нёс святыню. Его праздничные голубые одежды развевались, и казалось, что он в тумане плывёт с крестом в руках над землёй, увлекая за собой всю процессию. Шагающий рядом служка размахивал кадилом, и, мешаясь с туманом, распластывался вокруг терпкий аромат ладана. Трубный голос батюшки бросал в предутренние сумерки слова церковных песнопений. Монахини и послушницы уныло подпевали, их голоса были нестройными. Местные жители зевали и крестили открытые рты. Вера пристроилась в хвосте процессии и тоже, крестясь, подтягивала, как могла: «Го-о-споди, помилуй…». Монастырь был небольшим, и крестный ход с песнопениями и молитвами за час обошёл его три раза. Рассвело, и моросящая влага, разогнав туман, заполонила пространство лёгким шуршанием капель. Одежда Веры отсырела, руки стали бесчувственными, и всё же крестный ход поднял её настроение, прибавил духу, утренний воздух взбодрил.
Вернулись в зимнюю церковь. Отец Григорий, словно герой-победитель, с воодушевлением приступил к службе. Был церковный праздник, и в маленькую церквушку набилось столько народа, что скоро от человеческого дыхания и запаха пота стало душно. Службу надо было выстоять до конца, чтобы причаститься после исповеди, и Вера ждала тупо, бездумно, крестилась невпопад. На душе снова стало тоскливо. Происходящее богослужение вдруг потеряло для Веры значимость, и заученные действия участников службы показались ей такими же обыденными, как и всё, что делает земной человек: спит, ест, ходит на работу… Через полтора часа она не выдержала и присела на скамеечку. Запах ладана стал нестерпимым, подступила тошнота. «Что же мне теперь можно? – подумала Вера, – Как дальше жить?».
Откуда-то из толпы возникли и втиснулись в узкое пространство за её спиной две местные жительницы. От них исходил резкий запах коровьего навоза. Они начали старательно креститься, кланяться и одновременно негромко продолжали им одним известный разговор:
– …Врут матушки: сестра Мария не заболела, а сбежала ночью из монастыря. Босиком и без пальто сбежала, – говорила одна.
– Не бреши, ¬– отвечала другая.
– Да мне сестра Ксения по секрету пошептала. Говорит, она батюшку нашего соблазнить пыталась…. – настаивала первая. 
– Ну, тогда туда ей и дорога. Как была до монастыря шлюхой, так и осталась…
Женщины продолжали страстно перешёптываться, а в уставшем мозгу Веры всё увиденное и услышанное мгновенно сложилось в законченную картину и ослепило невероятной догадкой. Она, словно не веря своим глазам, посмотрела на округлую спину отца Григория, продолжавшего службу, потом рывком поднялась со скамейки и, расталкивая сонных прихожан, стала пробираться к выходу. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась старушка-распорядительница и вопрошающе взглянула в сведённое судорогой лицо Веры. Та умоляюще произнесла:
– Я пойду, плохо мне…
Распорядительница не стала уговаривать остаться, будто всё знала про Веру, а вложила в озябшую ладонь маленькую иконку со святым Николаем и тихо сказала:
– На счастье. Благослови тебя Господь, детка… Всему своё время…

По дороге вниз, туда, где ходили рейсовые автобусы, Вера бежала, пытаясь согреться. Моросил холодный дождь. Мокрые скелеты корявых тополей вдоль трассы показались похожими на изувеченных болезнью великанов, чьи запрокинутые в беззвучном крике головы терялись в тумане. Редкие машины, не снижая скорости, проезжали мимо, автобусов не было совсем. Вера мечтала только о том, чтобы хоть кто-нибудь сжалился и довёз её до города. К счастью, подошли ещё двое – женщина средних лет и молодой парень. Стали голосовать вместе, остановили машину, быстро сторговались в цене и поехали.
Водитель, соскучившийся по обществу, по-деревенски откровенно начал флиртовать с разговорчивой женщиной, косясь краем глаза на Веру, которая скукожилась на переднем сиденье: её всё ещё била дрожь. Но уже отступало головокружение, стали проясняться мысли, затихли голодные боли в желудке. Ноги и руки обрели чувствительность, блаженное тепло разлилось по телу. Звучала лёгкая ритмичная музыка, за окнами тонули в туманах чёрные пашни, выделялась только дорога, обозначенная ярко-белыми полосами разметки. И маленькая зелёная машина, мчавшая Веру к родному дому, – уютный, защищенный от холода мирок – оказалась последним звеном в сложной мозаике событий последних месяцев. Вера совершила серьёзный грех, не дождавшись причастия в монастыре, – после изнурительной службы и ночного послушания, – к которому так страстно стремилась. Но не сдавливало железными лапами раскаяние, наоборот: она с облегчением думала о том, что её сложные отношения с Господом наконец-то прояснились. Пришло время понять и признать, что надо искать истину в собственной душе, а не в церковных пределах. Каждый человек с Божьей помощью идёт к вере сам, и если он не готов, никто не имеет права его судить, никто.
Ещё сутки назад она готова была бросить собственных детей ради служения Богу, и что, как не Божий промысел, помогло ей избежать непоправимой ошибки? И нет теперь у неё морального права отказывать себе, а значит, и своим мальчикам, в радостях, дарованных жизнью. Нет никакого права отторгать себя от мира, пока рядом те, кому она нужна. Поэтому пусть будет так, как уже сложилось. Пусть будет любовь  и влечение к мужу, пусть будет всё, что дарит жизнь. И пусть упрекают её строгие церковные служители в нарушении правил, она не будет больше оправдываться. Главное – не предавать себя и не позволять своей совести страдать от надуманных грехов. Лучше честно признать себя грешницей, чем терзаться неразрешимыми вопросами. Кто сможет её за это осудить? Только люди. Но не любимый ею, всепонимающий и всепрощающий Господь.
«Да, я греховна, как любой человек. Но Господь отвёл от меня беду, и теперь я обещаю, что не будет во мне больше раскаяния за то, что я женщина. А Царство Божие, как сказал Христос, – в душе. И я благодарю Господа за то, что он создал меня такой, какая есть, ибо самоуничижение и есть гордыня», – так подумала Вера, и эти мысли накрыли её теплой волной счастья, к которому она так стремилась, увязнув в своих неразрешимых противоречиях. Мучительных вопросов, разрывающих разум и душу на части, не стало. Господь, наконец, повернул к Вере свой строгий лик, и этот лик оказался сияющим. Отныне он будет смотреть на неё не равнодушными глазами священников, которые ведут свою, обособленную, жизнь, полную таких же несуразностей, как и мирская, а глазами звёзд. Вера будет ощущать его дыхание в порывах тёплого ветра, слышать его голос в предрассветном пении птиц. Она увидит Господа в закате осеннего дня, в красоте тонущего в сумерках города, в лицах влюблённых, в гордых взглядах беременных женщин. И не будет Вера бояться смерти, и бессмертие покажется ей самой большой бессмыслицей на свете: нужно уметь уходить, как уходит колос, цветок или дерево, чтобы смогло прийти новое, молодое. Но перед уходом, когда бы ни наступил его час, радоваться каждому мгновению, и плакать, когда плачется, и любить, когда любится. Отныне Вера знала, что Господь никогда не осудит и не оставит её, потому что Он – везде и во всём. И эта уверенность наполнила её сердце, как наполняет жизнь едва родившееся на свет новое существо…