Однажды
Лопухи, крапива, лебеда,
старый пруд в мерцающей
печали.
Прилетали лебеди сюда,
караси отчаянно клевали!
Подплывали лебеди к мостку,
Подбирали булочные крошки.
И несли их важных по песку
лапы, словно перья у сорожки.
Серебрились в озере круги,
наливались зорями ранетки.
Дед Пахом начистил сапоги
и пошёл, посватался к соседке!
Может, Божья милость
иль судьба?
Или просто времени везенье? –
Уродились славными хлеба,
в огородах – овощи и зелень.
* * *
Во мне особенная сила.
Я – крановщик! К тому ж не трус.
Внизу, как будто вся Россия, –
Глядит народ, глаза разиня,
Как поднимаю мощный груз!
Тридцатитонную громаду
Несу неспешно за ограду,
На брусья вежливо кладу.
С небес спускаюсь и с бригадой
Беседы разные веду.
Знамение
Бабка Тимониха видела Бога.
Видела дважды:
на зорьке и в полдень.
Бог поднимался по Волчьем логу
с сияющим нимбом
и в белом исподнем...
С утра обошла всё село
и селянам
гуторила новость
про чудо святое:
– Гляжу, Он идёт, нет,
плывёт над поляной.
А над головою – кольцо золотое...
И кротко вздыхая,
крестилась на горы.
Её утешали резонно старухи:
знать, сыну Валерке
амнистия скоро
иль будет от дочки письмо
из Мозжухи...
Наверно, ей это приснилось,
поскольку
старуха – одна...
Да и Бог в её сказе
был явно похожим
на Климова Кольку,
который ей уголь привёз
на «Белазе»...
* * *
Копры, терриконы, трубы.
Серый ослепший снег.
Дорог шахтёрский рубль,
долог в России свет.
Уставший от штурмовщины,
лимитов и очередей,
всё гонишь и гонишь машины
в пространстве судьбы своей.
Кричит о погонных метрах
газетная полоса.
Врастаешь корнями в недра,
кроной дымов в небеса.
И помыслы не о наградах –
о планах в речах сквозит...
О Богом забытом граде
церквушки свеча горит.
Судьбою своей ответил
за долгий России свет:
играют в шахтёров дети,
в парках ослепший снег.
Не просим любви у неба,
хоть там, у седых деревень,
припас голубого снега
декабрь на чёрный день.
* * *
Когда снесут мою деревню,
взамен построив «город-сад»,
на шпалы вырубят деревья –
я буду в этом виноват...
За то, что радостно и гордо
воспел карьеры и завод,
на трудовые звал рекорды
и мне откликнулся народ.
И вот: у станции осока
кивает гулу поездов,
а на диспетчерской сорока
свила железное гнездо.
Кормиться к фермам ходят
звери,
поют деревьям провода...
И лгать легко себе, и верить
в союз Природы и Труда.
* * *
Старухе этой –
девяносто с лишним.
Уж немощна она да и слепа.
Но, видно, бережёт её
Всевышний –
для смерти не протоптана тропа.
Живя в квартире дочери и зятя,
свободная от кухонных забот,
она молчит в каморке виновато,
что век чужой давно уже живёт.
Ей совестно за немощность
и кашель
и потому, украдкой от родни,
она на ощупь протирает кафель,
передвигаясь робко вдоль стены.
И по ночам к Всевышнему
старуха
взывает все грехи её простить.
И – умереть, пока тепло и сухо,
чтобы зимой могилку не долбить.
г. Кемерово.
