Евгений Чигрин полноправно входит в избранный круг наиболее известных, почитаемых поэтов России начала ХХI столетия. Он ведёт свою поэтическую строку от наследия О. Мандельштама, но не подражает ему, а просто следует этой, неоакмеистической линии… Евгению Чигрину – 50! Ранний период жизни поэта ушёл на то, чтобы вобрать в себя миллионокрасочный, звучный, сложноподчинённый мир. Второй период посвящён выражению этого мира, строительству литературной реальности, творению музыкального по сути, интеллектуального пейзажа.
Чигрин – артист стиха. Его метафоры не просто неожиданны, они звучат на собственной интонационной волне, – как краеугольные камни, брошенные в море, – от них – расходятся круги… В сочинениях Чигрина есть европейское, фаустианское стремление к трансгрессии – море его чувств заливает сушу ментальной логики, его стремит к выходу за пределы, и, выходя, поэт оказывается в богатом элизиуме теней своего подсознания, которое исключительно широко культурно организованно. Тонкие нити связывают прихотливые ряды ассоциаций, многие из которых по сути своей экзотичны.
Бывают у него и характерные для определённого цикла образы-понятия. Так, в цикле «Древние вещи» мы встречаемся с разными мелькающими в строках химерами, горгульями и вслед за автором цикла замечаем: «…всё так химерично вокруг: / И туча (плывущая рыба), / и тянущий скотское звук»…
В стихотворении «Слишком много стрелков» есть «жемчужные химеры». И в другом стихотворении цикла химеры предстают барханами близ ослика и верблюда. Да, мир, созданный пером поэта Чигрина, тонко и пронзительно химеричен. Ведь химеры – это сущий, случайно уловленный отблеск сопредельного с нашим тонкого мира, где живут развоплощённые души. Миг, мельк, мимолётность прозрения, и – снова сумерки длительности, континуума. Евгению Чигрину свойственна особая, графичная живописность и в этой графичности он становится порой «поэтом лунного света». Вслушайтесь! «Канун весны. Луны защитный лик. / Над головой лампады Семизвездья». – Или ещё глубже в это ночное, таинственное ощущение – «Подбираются звери к большому огню / Слушать тёмных людей разговор… / В этом свете что хочешь смогу объяснить: / Сновидения, смыслы, холсты / Будто сети, тяну полуночную нить / Стихотворства, иллюзий, мечты…». Именно в приглушённом, вечернем свете читаются душою многосложные «густые» образы Чигрина, читаются его ребристые, тягучие метафоры. У Чигрина большой, страстный, не израсходованный темперамент, стихи его мускулисты, порой ироничны, как правило, медитативны и семантически прихотливы. Что касается их смысла, с одной стороны Чигрин понимает и признаёт страстную, земную, динамическую и демоническую природу большинства поэтических созданий, но, с другой стороны, его тянет к метафизически светлому началу. И тогда лунный свет преображается. В лучах являются тени, пришедшие из гоголевского творчества «… открою ночь и Гоголя рука над книжным шкафом зависает будто…». Гоголевские тени отчётливы и в цикле «Погонщик»: «…где-то ангел / Спешит Хоме на помощь, но / уже горит летальный факел…». Кто, как не персонаж Гоголя, Хома Брут, погибший от взгляда Вия, запечатлён здесь?.. Это к нему летит в стихотворении Чигрина так и не успевший, опоздавший ангел. Вот вам и лунный свет даже в том самом, розановском, значении – люди лунного света у В.Розанова это люди страстей, а какое искусство, а какая поэзия может обрести настоящую, полноценную жизнь без взрывов темперамента, без подводных течений, без тоски по несбывшемуся, без любви?.. В том же полуночном освещении мы слышим рёв и чащобный гул тварного мира – Вот они! – «…Там ловкие сарганы в руки шли, / Как мифы места пахнущие зверем…». Замечается у Чигрина, в его интенсивных стихах, этот «тварный» мотив, – будто под ним и рождается естественность, лёгкость образных калейдоскопических «скольжений»… Да, звук зверя, звук природы. Одна из питающих природу стиха Чигрина субстанций – «Не потому ли музыка слышна, / Что было слева и случилось справа / И человечьим пахла тишина, / И скотским переполнилась октава…».
Только ленивый не говорил о богатстве образного мира Чигрина, но в этом причудливом богатстве провидится и определённая бережность к освоенным, прирученным образам. Как стройно и ловко ложатся они в строки! Наверное, это потому, что Чигрин свободно плавает в стихии русского языка, который дарит ему всё новые языковые течения, – регистры, от заниженных, бытовых, до самых высоких (порой завещанных К. Батюшковым). Временами Чигрин использует, в том числе и в «Погонщике» слова, обретённые ещё в его дальневосточный период жизни, на Сахалине. Вот у него в строке появляются птицы-топорки, может вынырнуть из небытия рак-бокоплав или калан – морской бобёр, или птица декуша, или сарган, морская щука – целый многоглавый бестиарий. В этих словах – названиях птиц и рыб – есть что-то первородное, печальное, уходящее, как сама естественность, сама Природа…
Можно было бы написать диссертацию о понятийных формах словарного объёма, которыми пользуется Чигрин, однако, несмотря на всю его неисчерпаемость, мы интуитивно чувствуем, понимаем, что не только в этой широте дело…
Скорее дело в том, что здесь жива душа ощущающая, что Чигрин не стал бы поэтом, если бы не острое чувство Жизни, которое есть и благословение свыше и проклятие одновременно. Надо очень остро чувствовать, чтобы сказать – «Уходит век за воротник теней, / Как эскимосы к умершим собакам…». Это у Чигрина – «кастрюльным цветом выкрашен закат». И вы сначала не задумываетесь о том, что кастрюльный – это красновато-рыжий, цвет начищенной медной посуды. Это потом, как в древнем мифе, может родиться, возникнуть эффект узнавания… И поэтическая зримость триумфально обретает свои права… Или ещё редкий «неофразеологизм»: «Цвета последнего вздоха жако – осень». Это означает, что перед смертью глаза попугая жако желтеют, обретают жёлто-рыжий цвет, они трагически подобны осени, и осень подобна им…
Творчество поэтическое подсознательно по своей природе, его не всегда можно уличить в разумных посылах, но в рассуждениях поэта есть маячок стремления к той идеальной сфере духа, которая символизирована образом Гоголя. Гоголь для Чигрина – пророк. Высокая литература – отражает боль мира и более ставит вопросы, чем даёт ответы, – об этом говорилось в интервью на радио «Новая жизнь», где Чигрин в частности сказал, что поэт – это слух, что поэзия для него – обретение собственной интонации. Что же касается основных течений в литературе, то архаисты в XIX веке обращались непосредственно к Творцу Вселенной. Их тоже заметил Чигрин, он причисляет архаистов к «белой» литературе, говорит о том, что таким «белым» поэтом был и ранний Б. Чичибабин. Мне кажется, что когда Чигрин повествует о «белой» поэзии прошлого, о высоком значении символистов, Андрея Белого, он имеет ввиду теургическую поэзию – обращённую к высшим слоям человеческого сознания. Он эту поэзию знает и, не подражая ей, берёт из неё не столько словарный запас и знания, сколь ощущение высоты, Неба над нами… Правда и то, что, по его мнению, поэт-стихотворец – это хранитель языка. Поэт – как поднятый из гренландской глубины срез льда, в котором отразилась, зафиксировалась атмосфера, какой она была сотни, тысячи лет назад… Так стихотворец отражает современный ему слой языка, слой мысли, слой реалий, он его оживляет и дополняет, этот слой во многом определяет его жизнь… На извечный вопрос русской литературы: «Что делать?..» – внезапно заданный журналистом Евгению Чигрину, тот ответил столь же быстро и определённо – «Жить! Если жизнь освещена творчеством, если человек творец, то он живёт полноценно, пусть и не беззаботно и не безмятежно». Прав Чигрин, когда говорит об аристократической природе поэзии, о благородстве самого дара рождения стиха, многие народы современности уже утеряли рифмованный стих, которому на смену пришёл верлибр, но русская литература ещё находится в восхождении и рифмованная строфика жива и разнообразна. И одним из мастеров её полноправно остаётся Евгений Чигрин, поэт, путешественник, творящий свои поэтические миры, которые прочно вошли в антологию современной русской литературы. Чигрин поэт притягательный, неожиданный, разнообразный – в этом его сила и корень его популярности и признания.
