(продолжение. Начало в №11/2013 и сл.)
«Вы никогда не будете физиком»
Первое, что должен был сделать Макс, завершив университетское образование, это пройти обязательную годичную военную службу. Все его сверстники давно уже выполнили этот гражданский долг. Но Борна вначале не взяли в армию из-за здоровья, а потом он получал отсрочки от службы на время учебы в университете. Теперь отступать было некуда, и он снова появился перед медицинской комиссией, которая на этот раз признала его годным.
В те годы в начале двадцатого века никто в Европе серьезно о войне не думал. Армия рассматривалась как некоторое украшение монархии, ее необходимый атрибут, своими парадами и маршами придававший дополнительный блеск короне. И хотя в семье Макса царил, скорее, антимилитаристский дух, но даже мысли о том, чтобы избежать военной службы у него не возникало – это был долг перед государством, который необходимо было отдать, как бы ты к этому ни относился.
Но было одно обстоятельство, из-за которого Максу хотелось как можно скорее разделаться с этой обязанностью и держаться в дальнейшем подальше от военных: в конце девятнадцатого, начале двадцатого веков в армии распространился невиданный прежде антисемитизм.
По рассказам отца и других родственников Макса Борна, еще помнящих Франко-Прусскую войну 1870-71 годов, никакого ограничения в правах евреев, что на гражданской службе, что в войсках тогда уже практически не отмечалось[1]. Его дядя Бертольд Шефер (Berthold Schäfer), отец упомянутого Ганса, к примеру, дослужился до звания офицера резерва.
Но в конце семидесятых, начале восьмидесятых годов девятнадцатого века в Германии поднялось и захватило всю страну новое политическое движение, название для которого подобрал в 1879 году журналист и не слишком удачный политический деятель Вильгельм Марр[2]: антисемитизм.
У нового движения появились яркие лидеры, такие, как придворный духовник Адольф Штёкер[3] или депутат рейхстага агитатор-демагог Герман Альвардт[4].
С самого начала антисемитское движение пользовалось поддержкой немалой части населения Германии. Под так называемой «Петицией антисемитов» («Antisemiten-Petition»), требовавшей от правительства ограничить еврейскую эмиграцию в страну и исключить евреев из числа государственных служащих и преподавателей, весной и летом 1880 года было собрано двести пятьдесят тысяч подписей. Однако большого политического веса антисемитские партии в Германии никогда не набирали. Самый значительный успех на выборах в рейхстаг они получили в июне 1893 года – 16 мандатов. Антисемитские лозунги и призывы из парламентских залов вскоре переместились в студенческие клубы и офицерские собрания. Именно там воспитывались убежденные антисемиты, ставшие потом элитой Третьего Рейха.
Конечно, никакого закона, запрещающего продвижение еврея по службе, не было. По конституции объединенной Германии, утвержденной в 1871 году, все поданные кайзера обладали равными правами, независимо от религии или происхождения. Формально политическая эмансипация евреев завершилась, но на деле все происходило не так, как прописано в основном законе государства.
В армии установился порядок, когда прием офицера в полк и присвоение очередного звания зависели от тайного решения офицерского собрания, которое принимало во внимание не только военные заслуги кандидата, но множество сопутствующих обстоятельств: его характер, семью, происхождение, материальное положение и т.д. По этой причине некоторые полки, типа королевской гвардии, принимали в свой состав только аристократов, другие – только обеспеченных граждан из средних слоев населения, для остальных, главным образом, провинциальных полков особого выбора не оставалось. Но евреев не брали ни в один полк! Еврей понимался тогда не в расистском смысле, как будет при нацистах, а как исповедующий иудаизм человек. Крещеный еврей из достаточно обеспеченной семьи не встречал никаких трудностей при карьерном росте и выборе полка.
Когда эта практика скрытой дискриминации евреев сделалась повсеместной, многие евреи, офицеры-резервисты, подали в знак протеста в отставку. Среди них был и дядя Макса, Бертольд Шефер.
Поэтому Макс решил отдать армии необходимый долг, и забыть про нее на всю оставшуюся жизнь. Но недаром говорится, если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Жизнь преподнесет Максу неприятные сюрпризы, и так просто расстаться с армией не удастся, он будет служить еще несколько раз, и в мирное время, и в военное. Хотя вначале все шло к тому, что служба будет недолгой.
В январе 1907 года отмечался очередной день рождения кайзера, и в Берлине был устроен грандиозный парад, в котором принимало участие несколько десятков тысяч военных. Второй драгунский полк вместе с другими подразделениями императорской армии несколько часов на морозе ждал, пока Вильгельм Второй проедет мимо и поприветствует своих верных солдат. Окоченевший от холода Борн тогда простудился и получил сильнейший приступ астмы, которая не оставляла его с детства. После того, как он провел несколько недель в полковом госпитале, медицинская комиссия признала его не годным для прохождения дальнейшей службы, и Макс снова вернулся в гражданскую жизнь. Как оказалось, это решение комиссии не было окончательным.
В родном Бреслау Макс встретился со своим двоюродным братом Гансом, который снова уговорил его поехать вместе, на этот раз в Англию. От своего друга ‑ Джеймса Франка ‑ Борн слышал немало хвалебных слов о британских физиках-экспериментаторах, в их числе Дж. Дж. Томпсоне, Резерфорде. Поездка обещала быть познавательной, да и в английском языке Максу не вредно было бы поупражняться, поэтому, недолго думая, он согласился, и в апреле 1907 года Ганс и Макс оказались в Лондоне.
Через пару дней друзья расстались: Ганс поехал вглубь страны изучать британский опыт текстильного производства, а Макс отправился в Кембридж. С большим трудом ему удалось записаться на лекции Джозефа Лармора[5] по электричеству и магнетизму и Дж. Дж. Томпсона о современной экспериментальной физике.
Первого лектора Макс просто не понимал, возможно, из-за его ирландского акцента. Эксперименты Томпсона, как и предсказывал Франк, поражали воображение, но его изложение теории было выше борновского понимания. Очень мешало недостаточное знание английского языка. Записаться на практикум в лабораторию Томпсона Макс не решился, опасаясь, что не поймет заданий шефа. Вместо этого он стал посещать физический практикум для начинающих, который вел Георг Сёрл[6]. Но и здесь дело доходило до курьезов.
Как-то во время занятий Борн с одной симпатичной студенткой, желавшей ему помочь с языком, разбирались с приборами для очередного эксперимента. Когда мимо проходил преподаватель, Макс обратился к нему на своем несовершенном английском: «Послушайте, доктор Сёрл, здесь что-то не так, что мне делать с этим...». И тут, вместо слова «angle» (угол, угольник), Макс сказал «angel», т.е. «ангел». Доктор Сёрл посмотрел на молодых людей через свои круглые очки, покачал головой и сказал: «Поцелуйте ее!».
Через много лет Борн с сожалением вспоминал, что его робость и стеснительность не позволили ему последовать этому разумному совету, хотя девушка была довольно мила[7].
В целом, результатами поездки в Англию Макс был не очень доволен. Хотя он и получил в Гёттингене докторскую степень по прикладной математике, становиться профессиональным математиком Борн не собирался. Но и в физике он чувствовал себя неуверенно. Знаний предмета и языка было у него еще недостаточно, чтобы понимать лекции выдающихся ученых. Но страна ему очень понравилось. Тогда еще он не мог себе представить, что проработает в Великобритании почти двадцать лет – больше, чем в каком-то ином месте.
Во время пребывания в Англии Борна неожиданно вызвали в немецкое посольство, где военный врач снова осмотрел его и счел годным к военной службе. И как только Борн вернулся в Бреслау, он опять получил повестку в армию. На этот раз служба оказалась еще короче: прослужив в одном элитном кавалерийском полку всего полтора месяца, его опять освободили от этой обязанности. К счастью для Макса полковым врачом там оказался хороший знакомый его покойного отца.
Разделавшись, наконец, с воинскими делами, Борн решил вернуться к физике. Прежде всего, ему было необходимо научиться ставить физические эксперименты и применять теорию на практике. С этой целью он поступил ассистентом в университетскую физическую лабораторию, которой руководили тогда два неразлучных друга-профессора Отто Луммер и Эрнст Прингсхайм.
Внешне это были абсолютно разные люди. Луммер – темпераментный блондин, любящий производить впечатление на людей, на его блестящие лекции, сопровождаемые поразительными экспериментами, собирались не только студенты, но и совсем посторонние люди. В отношениях с людьми Луммер был вспыльчив, несдержан, мог легко придти в ярость и устроить скандал. Напротив, Эрнст Прингсхайм – тихий брюнет с типично еврейской внешностью, с хорошими манерами, всегда скромно, но элегантно одет. В разговорах редко повышал голос, старался не делать категоричных выводов, чтобы не обидеть собеседника.
Оба прекрасно дополняли друг друга: Отто Луммер был блестящим экспериментатором, а Эрнст Прингсхайм – тонким теоретиком. Работая в Физико-техническом институте в Берлине, они поставили в 1899 году тот самый знаменитый опыт Луммера-Прингсхайма, который послужил Максу Планку основой для введения квантов света.
Когда Луммеру в 1904 году предложили профессорскую должность в университете в Бреслау, он согласился с одним непременным условием: его друг Эрнст Прингсхайм тоже должен получить там кафедру теоретической физики. Это желание руководством университета и министерством науки и образования было исполнено.
Экспериментальная физика не стала «коньком» Макса Борна, сказывалось отсутствие элементарных навыков, которые приобретаются в студенческие годы. Учитывая его математическую подготовку, Макса прикрепили к Эрнсту Прингсхайму. Новое задание было из неизвестной Борну области физики, связанной с излучением абсолютно черного тела, и Максу пришлось перелопатить гору литературы, статей и книг, прежде он понял, что от него хотят, и найти какое-то решение задачи. Одновременно он пробовал повторить опыт своих руководителей, для чего собрал установку в выделенном для этого кабинете.
В качестве нагреваемого тела служил фарфоровый цилиндр, охлаждаемый после эксперимента специально подведенной к нему по трубкам холодной водой. Однажды вечером Макс не закрыл кран, а одна из резиновых трубок, подводящих воду, соскочила, и утром весь нижний этаж лаборатории оказался залитым водой.
Прингсхайм тихо ворчал, зато Луммер дал волю своему гневу. И хотя Борн оплатил все расходы, связанные с ремонтом, Луммер его не простил.
Была еще одна причина, почему между Отто Луммером и Максом Борном не сложились нормальные отношения. Профессор был признанным экспертом в оптике, как в теории, так и в экспериментах. Нередко он экзаменовал своих ассистентов, меняя настройки их приборов и наблюдая, как быстро они смогут восстановить исходное положение. Борн, как правило, это испытание выдерживал плохо, его теоретические знания намного превосходили практические навыки обращения с техникой. Это и дало Луммеру повод вынести страшный приговор: «Вы никогда не будете физиком».
Все это страшно угнетало Макса, делало его нервным и раздражительным, нередко его посещала мысль оставить науку и заняться тем, чем собирался в детстве – стать инженером. Но в Бреслау он познакомился с несколькими молодыми физиками, ставшими ему друзьями на всю жизнь. Они-то и поддержали Борна в это трудное для него время.
Стоит отметить троих верных товарищей Борна: Рудольфа Ладенбурга[8], Фрица Рейхе[9] и Станислава Лориа[10]. По случайному или не случайному совпадению, все трое имели еврейские корни. В то время, о котором идет рассказ, этот факт не имел большого значения. Но через четверть века, когда страна окажется под нацистской властью, у всех друзей будет единственный шанс на спасение – эмиграция.
Рудольф Ладенбург приходился двоюродным племянником профессору Эрнсту Прингсхайму, так как мать Рудольфа – Маргарита Прингсхайм ‑ была двоюродной сестрой Эрнста. Можно даже сказать, что она была дважды двоюродной, так как не только отцы Маргариты и Эрнста – соответственно, Натаниэль и Зигмунд Прингсхаймы ‑ были родными братьями, но и матери Маргариты и Эрнста – соответственно Генриетта и Анна Гурадзе – были родными сестрами.
С Рудольфом Ладенбургом Борн был знаком с детства, так их отцы – оба профессора университета в Бреслау – были коротко знакомы и дружили семьями. Однако настоящая дружба между Максом и Рудольфом началась именно в физической лаборатории Луммера-Прингсхайма. Ладенбург защитил докторскую диссертацию в Мюнхене у профессора Рёнтгена и стал виртуозным физиком-экспериментатором. Как мог, он старался передать свои знания и Максу, не всегда, правда, с успехом.
Фриц Райхе защитил свою диссертацию под руководством самого Макса Планка в Берлине. От Райхе Макс Борн получил первые сведения о квантах и законах излучения, эта была информация из первоисточника – от создателя квантовой теории. Впоследствии Фриц Райхе написал одну из первых книг по квантовой теории и занял через несколько лет кафедру теоретической физики в Бреслау, которую до него занимал Эрнст Прингсхайм. Фриц был человеком невысокого роста, часто радовавший друзей типично берлинским юмором, смешанным с иронией и пессимизмом. Эмигрировал в США в 1941 году.
Единственный, кто не успел эмигрировать, это Станислав Лориа – поляк из Кракова, одаренный физик и страстный патриот Польши. Когда гитлеровцы заняли в 1939 году Польшу, Станислав попал в концлагерь, так как у него мать была еврейкой. Борн считал, что Лориа погиб, однако тот пережил войну и стал профессором уже польского университета во Вроцлаве, как теперь называли Бреслау, а с 1951 года – профессором Познанского университета.
В том 1908 году, о котором мы ведем рассказ, все четверо молодых ученых работали в одной Физической лаборатории Луммера-Прингсхайма, часто общались, обсуждали новости науки.
Как-то один из приятелей – по воспоминаниям Борна это был Райхе[11], а биограф Борна Нэнси Гринспен называет Станислава Лориа[12] ‑ сообщил Максу о статье неизвестного до того автора, посвященной принципу относительности. Так впервые Борн услышал имя своего будущего друга и кумира Альберта Эйнштейна. Мне представляется, что имя Райхе здесь боле обоснованно, так как об Эйнштейне он мог услышать от своего учителя Макса Планка. Узнав, что содержание статьи перекликается с теми вопросами, которые изучались в Гёттингене на семинаре Гильберта и Минковского, Макс тут же выразил готовность эту статью тщательно изучить.
Недолго думая, друзья написали самому автору статьи письмо с просьбой прислать копию его публикации. Эйнштейн, который все еще работал в патентном бюро Берна, немедленно выслал три оттиска статьи из журнала, поблагодарив за интерес к его работе.
Борн и Минковский
Вскоре Борн намного опередил своих товарищей в понимании теории относительности. Когда в его руки попала следующая статья Эйнштейна, где приводилась знаменитая формула о связи массы и энергии, он сам загорелся идеей, опираясь на постулаты теории относительности, вывести формулу для электромагнитной массы электрона, т.е. массы, определяемой электрическим полем заряженной частицы.
Это была пионерская работа, большинство физиков, воспитанных на классических представлениях, просто не понимало сути проблемы. Продвигаясь в одиночку по выбранному пути, Борн сталкивался со многими трудностями и, конечно, нуждался в совете и помощи более опытного исследователя.
В Бреслау не было ученого, с которым можно было бы обсуждать подобные результаты, поэтому Макс написал профессору Минковскому большое письмо в надежде получить от своего бывшего учителя хоть какой-то совет.
Ответ из Гёттингена поразил Борна: совета в письме не было, зато профессор сообщал, что сам давно занят похожей темой и охотно взял бы юного коллегу себе в ассистенты, чтобы вместе разбираться в подобных задачах. Это могло бы стать началом настоящей научной карьеры Борна, подчеркивал Минковский. Письмо заканчивалось приглашением на ежегодное собрание «Немецкого общества естествоиспытателей и врачей», которое должно состояться в сентябре 1908 года в Кёльне, где Минковский собирался выступить с большим докладом.
Возвращаться снова в Гёттинген, где он натерпелся столько унижений от Клейна, Борну совсем не хотелось. Но и отказаться от такого предложения было бы глупо. Макс поехал в Кёльн, встретился там с Минковским и прослушал его знаменитый доклад «Пространство и время», состоявшийся 21 сентября 1908 года.
«С этого часа независимые понятия пространства и времени должны полностью уйти в прошлое, а мы должны думать лишь о том или ином виде их союза. Трехмерная геометрия становится главой четырехмерной физики», ‑ провозгласил с трибуны кёльнского собрания гёттингенский профессор[13].
Вклад Германа Минковского в современную теорию поля, базирующуюся на теории относительности, вне узкого круга физиков и математиков малоизвестен. А ведь именно он обосновал формальное равенство трех пространственных координат с временнόй переменной и развил теорию преобразований в этом четырехмерном мире. Для Минковского было шоком появление статьи Эйнштейна в 1905 году, так как многие результаты этой работы он получил сам, но не публиковал их, надеясь построить стройную математическую теорию электродинамики движущихся тел.
На приоритет Эйнштейна Минковский никогда не покушался, отдавая должное гениальной физической интуиции своего бывшего студента в Цюрихе, способности которого он тогда явно не разглядел.
Прослушав блестящий доклад Минковского, раскрывающий перед физикой и математикой новые перспективы, Борн ни минуты больше не колебался и в декабре 1908 года снова оказался в Гёттингене. Уже на следующий день состоялся содержательный разговор с Германом Минковским. Профессор терпеливо и участливо выслушал рассказ Макса о его попытках разобраться с электромагнитной массой покоящегося электрона и сам подробно и обстоятельно объяснил свое понимание связей электродинамики и относительности.
Борну второй раз в его жизни крупно повезло: он снова столкнулся с одним из ведущих мировых ученых, который раскрывал перед ним свою «творческую кухню», показывая, как делаются революционные открытия. Сначала Гильберт, а теперь Минковский словно подтягивали юношу до своего уровня, давая возможность ему войти в науку и идти в ней своим путем. Ежедневные беседы с профессором возрождали в Борне физика, о чем он уже почти не мечтал.
Макс был по-настоящему счастлив. Те вопросы, над которыми он в одиночку бился в Бреслау, становились ясными и понятными в свете общего подхода, который демонстрировал ему Минковский.
Счастью, однако, не суждено было длиться долго. Буквально через несколько недель случилась катастрофа: врачи слишком поздно определили у профессора аппендицит, запоздавшая операция не помогла, и 12 января 1909 года Герман Минковский скончался. Ему было только сорок четыре года, он ушел в самом расцвете своего таланта[14]. Для Борна эта потеря стала страшным ударом, от которого он долго не мог оправиться.
От безысходной депрессии спасло неожиданное задание: представитель студентов физико-математического отделения философского факультета предложил Борну от их имени сказать прощальное слово на похоронах профессора. Сначала Макс испугался публичного выступления и хотел отказаться, но потом решил хоть так отдать дань человеку, сумевшему так много ему дать в такой короткий срок. Над своей речью он работал буквально день и ночь, и она удалась. Как ему потом говорили, многие во время прощальной церемонии испытали к нему дружеские чувства, даже непримиримый Феликс Клейн.
Так как Борн считался персональным ассистентом покойного профессора, ему поручили разбор архива Минковского, в том числе, рукописей неопубликованных статей и незаконченных книг. Из большого пакета бумаг, переданных Максу, нашлась только одна работа, готовая к публикации. Она и была напечатана в следующем году как первая монография в новой серии научных трудов, которая начала выходить под редакцией первого ученика Гильберта профессора Отто Блюменталя[15].
Чтение работ Минковского подтолкнуло Борна продолжить работу над той проблемой, которую он успел обсудить с профессором, и к которой он будет возвращаться еще не раз за свою долгую научную жизнь. Речь идет об электромагнитной массе движущегося электрона. То, что эта масса должна зависеть от скорости электрона, признавало большинство ученых. Но не было единства мнений, какая формула справедлива для этой зависимости: то ли формула голландца Хендрика Антона Лоренца[16], учитывавшего релятивистские эффекты (сокращение размеров движущихся тел в направлении движения), или формула Макса Абрахама[17], отрицавшего теорию относительности и опиравшегося на классические представления Максвелла.
С тезкой Максом Абрахамом Борн познакомился еще в студенческие годы, когда они собирались одной компанией в знаменитой гёттингенской пивной «Черный медведь». Абрагам своими колкими замечаниями в адрес других людей нажил себе множество врагов в научном мире, так что звание профессора ему долгое время никто не предлагал. После Гёттингена он работал в США, Италии, а когда, наконец, Высшая техническая школа в Ахене в 1921 году все же пригласила его занять профессорскую кафедру, было уже поздно: Макс Абрахам был уже тяжело болен и скончался через несколько месяцев.
Борн поставил себе задачу вывести формулу для электромагнитной массы электрона в общем случае ускоренного движения этой частицы как твердого тела. Из этой общей формулы должна следовать как частный случай либо формула Лоренца, либо формула Абрахама для равномерного движения. Тем самым будет выяснено, какая из них окажется верной.
Основная трудность, с которой столкнулся Борн, состояла в определении такого понятия, как «твердое тело», в применении к объектам, движущимся с высокими скоростями, когда релятивистскими эффектами нельзя пренебречь. В самом деле, согласно преобразованиям Лоренца, вошедшим составной частью в теорию относительности Эйнштейна, при движении размеры тела сокращаются, причем величина сокращения зависит от скорости. Но если тело движется ускоренно, например, вращается, то различные его части движутся с разными скоростями, следовательно, сокращаются по-разному. И тогда представление о «твердом теле», чья форма неизменна, оказывается неприменимым. Вот эту трудность и пытался разрешить Борн, введя особое понятие «твердого тела», отличавшееся от общепринятого тогда определения. Твердое тело по Борну не меняло своих размеров в трехмерном пространстве, но могло двигаться по оси времени.
А дальше достижение результата становилось делом техники. В результате довольно изощренных вычислений ему удалось до конца решить задачу и получить общую формулу для электромагнитной массы движущегося с ускорением электрона, из которой, в частности, вытекала именно формула Лоренца для равномерного движения, а формула Абрахама, не учитывающая релятивистского сокращения, оказывалась неверной.
Над решением этой задачи Макс провел всю зиму и весну 1909 года. Полученный результат показал друзьям, прежде всего Эрнсту Хеллингеру, больше других интересовавшемуся математической физикой. Хеллингер проверил все выкладки и одобрил результат, и тогда ободренный Макс решил представить эту задачу в качестве своей второй докторской диссертации, позволявшей ему получить звание приват-доцента. Для этого необходимо было, прежде всего, выступить с докладом на заседании Математического общества, где председательствовал грозный Феликс Клейн.
Преодолев понятную робость, Макс обратился к секретарю общества, своему сверстнику доктору Антону Тимпе[18] с просьбой включить доклад в план заседаний и получил положительный ответ: Клейн не возражал выслушать своего когда-то непокорного ученика.
Доклад обернулся для Борна катастрофой, в своей долгой научной жизни он испытал много неприятностей, познал и войну, и вынужденную эмиграцию. Но такого страшного удара, как в тот день на заседании гёттингенского Математического общества, он не переживал никогда.
С самого начала все складывалось неблагоприятно для докладчика, не имевшего к тому времени никакого опыта подобных выступлений. Заседания проходили в большой аудитории, где параллельно доске стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном, за которым сидели величайшие математики, физики и астрономы Германии, а может быть, и всего мира. Это были профессора Клейн, Гильберт, Эдмунд Ландау, призванный в Гёттинген на место покойного Минковского, Рунге, Фойгт, Прандтль, Шварцшильд... За этим же столом сидели и приглашенные европейские научные светила.
Более юные ученые сидели за двумя длинными столами, образующими прямой угол с главным столом для «научных бонз». Молодые члены общества еще не были так знамениты, но отличались не меньшим критическим настроем и, стремясь себя показать, цеплялись, как правило, к малейшим неточностям докладчика. На этих скамьях сидели наши знакомые, приятели Макса Борна: Абрахам, Тёплиц, Хеллингер, а также молодые доктора, ассистенты и приват-доценты, еще не встречавшиеся на этих страницах: Герман Вейль[19], Густав Герглотц[20], Пауль Кёбе[21] и другие. Им еще предстояло сказать свое слово в науке и занять профессорские кафедры в различных университетах.
На зеленом сукне главного стола были разложены стопками книги, и Феликс Клейн, начиная заседание, кратко рассказывал, какое впечатление на него произвели эти библиографические новинки. Книги он пускал по рядам, и к началу самого доклада у всех слушателей в руках было по книге, и каждый с увлечением ее просматривал, обращая на докладчика внимание только тогда, когда нужно было что-то покритиковать или опровергнуть. Неопытному выступающему было нелегко разбудить в слушателях интерес к теме доклада и результатам исследований. Макс сразу почувствовал себя несчастным. Но самое страшное его ожидало впереди.
Предвзятое отношение к себе «великого Феликса» Борн заметил буквально с первых слов своего доклада. Вначале, как положено, Макс привел свое определение «твердого тела», необходимое ему для дальнейших рассуждений. Клейн тут же грубо прервал его и придрался к терминологии, отличавшейся от общепринятой, посоветовав довольно бесцеремонным тоном, словно пойманному на экзамене неуспевающему студенту, сначала почитать математическую литературу, а уж потом выступать перед Математическим обществом.
Борн начал защищать свое определение, ссылаясь на то, что оно является прямым обобщением физических построений, но тут же получил неожиданный удар с другой стороны, откуда никак не ждал предательства. В диспут на стороне Клейна вмешался Абрахам, посоветовавший докладчику читать не только математическую, но и физическую литературу, прежде чем выступать перед такой аудиторией, ибо знания Борна по физике столь же недостаточны, как и по математике.
Выступление Абрахама можно было понять: он злился, что из рассуждений Борна вытекает истинность формулы Лоренца, а не его собственной. Но все же Борна поразила позиция Абрахама: ведь в узком приятельском кругу тот первый посмеивался над странностями «великого Феликса», а здесь целиком стал на его сторону.
Полностью обескураженный, Макс стоял у доски, не находя слов для продолжения своего сообщения. Тогда Клейн объявил, что сказанного достаточно и добавил, что никогда в жизни не слышал худшего доклада, чем этот.
Морально уничтоженный, вернулся Борн на свое место, боясь поднять голову. Он ожидал, что все с презрением смотрят на него, так бездарно провалившего выступление перед высоким собранием. Однако так считали не все. Были в аудитории и те, кто внимательно слушал доклад, и они не были уверены, что Клейн в данном случае прав.
Когда после окончания заседания Математического общества Борн, стараясь ни на кого не смотреть, покинул аудиторию, он столкнулся в коридоре с Карлом Рунге, его поджидавшим. Слова профессора прозвучали ободряюще: «Меня заинтересовала Ваша работа. Похоже, что Клейн упустил нечто существенное. Приходите завтра утром ко мне и объясните всю работу в целом»[22].
Это было огромным утешением. Борн вспоминал в своей автобиографии, что без этой поддержки он не пережил бы следующую ночь.
Утром Макс был у Рунге, и тот терпеливо выслушал доклад, так и не прозвучавший до конца накануне. Когда Борн закончил выступать, руководитель его докторской работы сказал, что все, вроде, в порядке, и обещал поговорить о происшедшем с Гильбертом. Не откладывая обещание в долгий ящик, Рунге, распрощавшись с Максом, отправился к дому своего коллеги-профессора.
Там он застал такую картину. Эрнст Хеллингер, который в то время сменил Борна на посту персонального ассистента профессора Гильберта, горячо защищал работу своего друга-земляка и упрекал шефа в том, что тот не вмешался в спор с Клейном и не помог восстановить справедливость. Давид Гильберт, у которого гениальная глубина математических идей сочеталась с замедленной реакцией и небыстрой сообразительностью, только повторял: «разве это не был ужасно плохой доклад?». Рунге тут же поддержал Хеллингера, и было решено, что Гильберт тоже выслушает доклад Борна.
На этот раз выступление Макса прошло более чем успешно, так что на стороне Борна были уже два профессора, Гильберт и Рунге. При очередной встрече с Клейном они оба настаивали на том, что «великий Феликс» ошибся, был несдержан, и теперь необходимо восстановить справедливость. И Клейн сдался: он разрешил Борну повторить свой доклад перед Математическим обществом Гёттингена.
Все это Борн узнал не сразу, а спустя несколько дней, когда вопрос о его повторном выступлении был уже решен. Только тогда Хеллингер рассказал Максу, как развивались события. Макс очень тяжело переживал случившееся. На следующий день после неудавшегося доклада он решил, что немедленно уедет из Гёттингена и навсегда бросит науку, к которой у него нет никаких способностей. Уж лучше он станет инженером и будет заниматься «настоящим делом».
Друзьям с огромным трудом удалось уговорить Макса остаться, хотя он и не понимал, зачем. Но в один прекрасный день Борн получил письмо от секретаря Математического общества Антона Тимпе, в котором сообщалось, что правление общества решило просить Макса Борна повторить свой доклад, так как в первый раз выступление было неправильно понято. Тимпе просил сообщить, готов ли Борн к новому выступлению.
Макс не чувствовал себя готовым к этому новому испытанию, так как во всем винил себя самого: если он не смог убедить слушателей в своей правоте, значит, у него нет задатков настоящего ученого. Он готов был отказаться от представившейся возможности реабилитировать себя, но Рунге в откровенном разговоре убедил Макса в том, что виной всему его страх, который надо преодолеть. И Борн решился выступить еще раз.
Вместе с Хеллингером он еще и еще раз прошел весь доклад от начала до конца, и в назначенный день точно к началу заседания был в аудитории.
Слушателей на этот раз собралось еще больше, весь физико-математический Гёттинген обсуждал невиданный случай: Феликс Клейн признал свою ошибку и дал шанс молодому ученому восстановить свою репутацию. На этот раз книги, посланные Клейном по рядам, остались лежать на столах, все внимание слушателей было приковано к докладчику. Макса никто не перебивал, и когда он закончил выступать, увидел вокруг улыбающиеся и доброжелательные лица. Аплодисменты во время заседаний Математического общества были крайней редкостью, но в этот раз Борн их заслужил.
Это была полная победа! После доклада к Максу подошел профессор теоретической физики Фойгт и сказал, что он слышал от покойного Минковского, что Борн хотел бы стать приват-доцентом. Только что сделанный доклад мог бы быть основой его второй диссертации, необходимой для получения этого звания, и сам профессор готов быть его научным руководителем.
Защита диссертации состоялась летом 1909 года, а в начале зимнего семестра – в октябре того же года – приват-доцент Борн выступил перед студентами с обязательной пробной лекцией. Тему для нее Макс выбрал сам: «Модель атома по Дж. Дж. Томпсону».
Борн сравнил попытки физиков разобраться со строением вещества по косвенным экспериментам с музыкантом, который слушает звуки новой симфонии у закрытых дверей концертного зала. Не видя партитуры всего произведения и не зная общей оркестровки, он все же может набросать эскиз переложения для фортепьяно какой-то части симфонии. Модель Дж. Дж. Томсона и была попыткой создать подобный эскиз для «атомной симфонии».
После пробной лекции Макс был официально принят в штат Гёттингенского университета в качестве приват-доцента.
Школа Самсона
Как и Джеймс Франк, Макс Борн начал свою автобиографию, прилагаемую к докторской диссертации, словами: «Я, Макс Борн, еврейской религии...». Макс не был религиозен, но и порвать ниточку, связывающую его с традицией предков, он тогда был не в состоянии, хотя отец, профессор Густав Борн, предупреждал сына о трудностях, встающих на пути ученого-еврея. От скромного доцента до ординарного профессора лежит «дистанция огромного размера». Пройти этот путь – нелегкая задача для любого ученого, но она усложняется во много раз для человека, пишущего в автобиографии о своей принадлежности «еврейской религии». Мы уже упоминали, что в 1909 году среди 1200 ординарных профессоров в университетах Германии насчитывалось только двадцать человек, не отказавшихся публично от иудаизма[23].
Во многих университетах существовало неписаное правило: на факультете должно быть не более одного профессора-еврея. Университет в Гёттингене представлял в этом смысле редкое исключение: усилиями Феликса Клейна и Фридриха Альтхоффа на философский факультет были приняты ординарными профессорами в 1901 году Карл Шварцшильд, а годом позже – Герман Минковский.
Весной 1913 года Макс познакомился с Хедвиг Эренберг, дочкой лейпцигского профессора права Виктора Эренберга[24] и его жены Хелены, урожденной фон Иеринг. Виктор происходил из еврейской семьи, но его будущая жена заставила перед свадьбой в 1882 году порвать с иудаизмом и принять лютеранство, чтобы вся их брачная церемония проходила в церкви без помех. Виктор, для которого вопросы веры не играли большой роли, не сопротивлялся, и свадьба с дочкой знаменитого профессора-юриста Рудольфа фон Иеринга[25] не огорчила родню невесты, гордящуюся своими родственными связями с самим Лютером: вторая жена Рудольфа фон Иеринга приходилась великому реформатору церкви прямой наследницей. Случайно или нет, но после крещения в том же 1882 году Виктор Эренберг получил кафедру профессора в Ростокском университете[26].
История семьи Эренбергов наглядно показывает, как одновременно с эмансипацией и продвижением евреев в гражданское общество постепенно слабеют и рвутся связи с иудаизмом, с еврейской традицией. В конце восемнадцатого века эти связи были как никогда крепки. Но именно тогда, когда эмансипация делала только первые робкие шаги, начался медленный отход от ортодоксальной традиции, которой до того свято придерживались во всех еврейских семьях.
Дед Виктора Эренберга ‑ Самуэль Мейер Эренберг (Samuel Meyer Ehrenberg, 1773-1863) – сын раввина и получил в Брауншвейге традиционное еврейское религиозное образование. По рекомендации друга и покровителя семьи, придворного банкира и коммерции советника Герца Самсона (Herz Samson, 1738-1794) Самуэль посещал с 1789 по 1794 годы в городе Вольфенбюттель так называемую талмуд-тору – религиозную школу для мальчиков, как правило, из бедных семей. Эту школу основал и возглавил брат Герца – Филипп Самсон (Philipp Samson, 1743-1805). После окончания школы Самуэль Эренберг несколько лет работал домашним учителем у одного из трех сыновей Герца Самсона.
Братья Самсоны занимали видное положение в еврейской жизни герцогства Брауншвейг. Герц фактически выступал как главный раввин этой земли. Кроме того, он был банкиром герцога Брауншвейгского, исполнял придворную должность каммерагента. Известно, что Моисей Мендельсон, знаменитый философ и просветитель, гостил в 1770 году у старшего Самсона. Идеи Мендельсона о веротерпимости, свободе совести и мысли подготовили почву для распространения «либерального иудаизма», в котором делалась попытка приблизить традиционные заповеди к условиям современной жизни.
Одним из пионеров либерального иудаизма в Германии стал Израиль Якобсон (Israel Jacobson, 1768-1828), тесно связанный с домом Самсонов: Якобсон женился на Минне – одной из восьми дочерей Герца Самсона. После смерти тестя в 1794 году Израиль Якобсон перенял все его дела, в том числе, исполнял функции раввина для брауншвейгского региона.
Став богатым человеком, Израиль Якобсон не жалел денег на образование юношества. В 1801 году он открыл в городке Зезен (Seesen) недалеко от Брауншвейга школу для бедных еврейских детей, где, наряду со светскими предметами, преподавались основы религии, и где служба в синагоге велась не только на иврите, но и на немецком языке.
Самуэль Мейер Эренберг на несколько лет, с 1803 по 1806 годы, был помощником Израиля Якобсона в его коммерческих делах. После смерти второго из братьев Самсонов – Филиппа – Самуэль становится директором школы в Вольфенбюттеле, называемой в честь ее основателя «школой Самсона».
Очень скоро школа Самсона была преобразована в учебное заведение либерального толка по образцу школы Израиля Якобсона в Зезене. Одним из самых известных учеников Самуэля Эренберга был Леопольд Цунц (Leopold Zunz, 1794-1866), выдающийся еврейский ученый и просветитель.
Отдавая дань памяти своему учителю и предшественнику, Самуэль Мейер Эренберг назвал своего сына Филипп (Philipp Ehrenberg, 1811-1882). Филипп женился на Юлии Фишель, не нарушив еврейской традиции избегать смешанных браков. Но их сын Виктор Эренберг, внук Самуэля Мейера, взял в жены Хелену Иеринг, чистокровную немку, ведущую свой род от Мартина Лютера. Не удивительно, что и Виктор Эренберг, и его дети стали крещеными христианами.
Своих детей – младшую дочь Хедвиг и сыновей Курта и Рудольфа, будущего профессора биологии и философии, основоположника «метабиологии», ‑ Хелен Эренберг крестила сразу после рождения. Дети росли верующими лютеранами, но об их еврейских корнях по отцу им напомнили нацисты: по Нюрнбергским расовым законам и Хедвиг, и Рудольф, и Курт оказались еврейскими «мишлингами».
Рудольф Эренберг[27], хоть и подписавший в 1933 году клятву верности фюреру, был в 35-м досрочно отправлен на пенсию. В 1938 году его лишили права читать лекции студентам, а в 1944 году гестапо отправило его на принудительные физические работы, от которых он был освобожден только в 1945 году, когда с фронта пришло извещение, что единственный сын Рудольфа погиб.
Ганс Эренберг[28] – двоюродный брат Рудольфа – стал пастором, теологом, еще до прихода нацистов к власти боровшимся против антисемитизма церкви. Он стал одним из основателей «Исповедальной церкви»[29]. Его тоже досрочно в 1937 году отправили на пенсию, а после Всегерманского погрома 9 ноября 1938 года и кратковременного содержания в концлагере Заксенхаузен, Гансу удалось эмигрировать в Англию.
Помолвку дочери с Максом Борном Хелен Эренберг-Иеринг встретила с радостью. Она считала, что этот брак предопределен небесами. У нее была специально сделанная колода карт с цитатами из Библии. Время от времени Хелен «гадала» по этой колоде. Как-то, желая узнать судьбу своей дочери, она вытащила карту с таким обещанием: «скоро дом Давида получит свободный и открытый источник против всяческой нечистоты»[30] То, что фамилия жениха (Born) по-немецки и означала «источник», чрезвычайно ободрило суеверную мамашу.
Невеста получила к свадьбе воистину царский подарок. Одним из благодарных учеников ее деда, профессора Рудольфа фон Иеринга, был русский князь Лев Сергеевич Голицын[31]. Он прислал Хедвиг уникальный крест, с шестнадцатого века хранившийся в его семье. По мнению Голицына, именно такую вещь должна носить внучка фон Иеринга: золотой крест был украшен бриллиантами и висел на цепочке, состоящей из двадцати двух золотых пластинок с полудрагоценными камнями[32].
Хеди, как звали Хедвиг в семье, была в восторге от подарка, но ее жених к религиозным символам оставался равнодушным. Из-за его отношения к обрядам возникли трудности в отношениях с будущей тещей. Хелен мечтала, чтобы свадьба прошла в крупнейшей гёттингенской церкви по христианскому обряду. Но для этого жених должен был перейти в протестантство, а это он считал для себя неприемлемым. Хелен, так легко добившаяся от своего мужа крещения, не понимала упрямства своего будущего зятя. Ведь в синагогу тот не ходит, никакие обряды иудаизма не соблюдает, еврейские праздники не отмечает, священных книг не читает… Почему он так держится за традиции предков? Что он теряет, перейдя в христианство?
Через много лет, вспоминая свои чувства накануне свадьбы, Макс Борн так объяснял принципы, которыми он руководствовался: «То, что было достаточно хорошо для моего отца и для его отца, должно и для меня быть хорошо»[33]. Предки Макса не переходили в христианство, хотя такой шаг мог бы избавить их от многих притеснений и ограничений. На всю жизнь запомнил Борн слова отца, который учил сына «полагаться не на откровения и заветы и еще менее на чудеса, обещания вечного блаженства или страх наказания, а на собственную совесть и понимание человеческой жизни в рамках законов природы»[34].
С детства у Макса было предубеждение перед церковью, еще со школьных дней, когда одноклассники смеялись над ним за то, что он не так читает молитвы, как они. И в старости Борн повторял: «Если человек не воспитан в благоговении перед христианскими символами, то в истории христианства, точнее, в истории церкви нет ничего, чем можно было бы гордиться. Возможно, ‑ и события последних десятилетий делают это еще более вероятным, ‑ что западный и северный человек от природы столь дик, что его история без христианства была бы существенно хуже; однако она все равно столь ужасна, и столько преследований и погромов совершались именем Христа»[35].
Этого «запаса прочности» Максу хватило для того, чтобы до свадьбы не поддаться уговорам будущей тещи. В отношении церемонии нашли компромисс: обряд проходил не в церкви, а в доме сестры Макса Кэте (Käthe, 1884—1953) в берлинском районе Грюнау (Grünau), где она жила с мужем, архитектором Георгом Кёнигсбергером, с 1906 года. Дом с большим садом располагался в живописном месте на берегу реки Даме (Dahme) – притоке Шпрее. Церемонию 2 августа 1913 года проводил пастор по фамилии Лютер, дальний родственник семьи невесты. Он согласился провести венчание без крещения жениха, ограничившись короткой с ним беседой. Невеста была в белом платье, ее грудь украшал золотой крест на золотой цепочке от русского князя.
В саду установили огромную палатку-павильон для многочисленных гостей. Как вспоминал потом Борн, «это была свадьба в грандиозном старом стиле»[36].
Но настойчивая Хелен не смирилась с поражением. Она постоянно напоминала зятю о необходимости крещения. Как известно, капля камень долбит, и Максу, в конце концов, надоели бессмысленные и бесконечные дискуссии. Он согласился стать христианином, уговаривая себя, что это разумный шаг и «в жизни, озаренной разумом, о которой я мечтал, религиозные исповеди и церкви должны рассматриваться как несущественные»[37].
И тот же пастор Лютер, который проводил венчание, побеседовав с Максом пару часов, нашел его готовым к крещению и провел этот обряд. Словно оправдываясь, Борн пишет в воспоминаниях, что никогда об этом не жалел. В еврейском мире он жить не хотел, а в христианском надеялся перестать быть отверженным аутсайдером. Но уже тогда он дал себе слово, никогда не скрывать своего еврейского происхождения. Надо отдать ему должное, слово свое он сдержал. Многие крестившиеся евреи тщательно скрывали свои корни, но с приходом Гитлера к власти выяснилось, что эти попытки были тщетными. И, как пишет Борн, «я снова, несмотря на пастора Лютера, почувствовал себя представителем еврейского народа, и страдал вместе с евреями. Считается сердце, а не конфессия»[38].
Да и до установления господства национал-социалистов антисемитизм не давал еврею возможности забыть о своем происхождении. Один эпизод из времен его еще холостой жизни запомнился Борну на всю жизнь.
Вагнер и Борн
Другом отца Макса был профессор Альберт Найссер[39], известный ученый и врач, директор университетской клиники кожных и венерических болезней. Альберт был женат на Антонине (Тони) Кауфман, двоюродной сестре рано умершей матери Макса Маргариты. В семье Найссер не было детей, и после смерти Густава Бора Альберт и Тони заботились о Максе и его сестре Кэте как о родных.
Летом 1909 года после защиты Максом второй докторской диссертации Найссеры взяли его в поездку на машине в Байройт, где ежегодно проводились вагнеровские оперные фестивали.
Альберт Найссер, как и Альфред Прингсхайм, был страстным почитателем музыки Рихарда Вагнера. Их преклонение перед гением автора «Парсифаля» и «Тангейзера» было столь велико, что они буквально теряли голову при малейших признаках неуважения к их кумиру. Будущий профессор математики, отец Петера Прингсхайма, в возрасте 26 лет услышал в ресторане Байройта нелестное высказывание о музыке Вагнера. Недолго думая, он разбил пивной бокал о голову обидчика, чем вызвал дуэльный поединок, к счастью, разрешившийся без дальнейшей крови[40].
И Альфред Прингсхайм, и Альберт Найссер пожертвовали крупные суммы на строительство оперного театра в Байройте – «фестшпильхауса», в котором проводятся ежегодные вагнеровские фестивали.
Во время поездки с Найссерами Макс Борн как-то неосмотрительно похвалил оперу Бизе «Кармен». Альберт ужасно возмутился: «Если ты этого музыканта для кофейни предпочитаешь великому Мастеру, то тебе не следовало бы с нами ехать в Байройт». Макс на целый день попал в немилость[41].
Путешественники насладились всеми постановками опер Вагнера в тот сезон. Радость омрачила лишь одна деталь: вдова композитора Козима не пригласила Найссеров на торжественный прием, который она устраивала ежегодно для почетных гостей фестиваля. Ни мировая слава ученого, ни его преклонение перед вагнеровскими творениями, ни деньги, которые он пожертвовал театру, ничто не могло поколебать Козиму: на ее виллу Ванфрид (Villa Wahnfried) не приглашался ни один еврей. Чтобы избежать неловкости при встрече со знакомыми, идущими на прием к Козиме, Найссеры уезжали в этот день за город, и никто ни одним словом не должен был упоминать о собравшемся на вилле Ванфрид обществе.
Если бы путешественники, оскорбленные отказом от дома Вагнера, знали некоторые подробности биографии их кумира, они по достоинству оценили бы изощренность судьбы, сплетающей жизненные пути различных людей в немыслимые, казалось бы, сюжеты. Оказывается, Рихард Вагнер и брат деда Макса, Штефан Борн, были не просто друзьями, а братьями по оружию. Макс узнал об этом много позже, разбирая стопку старых писем, которые бережно хранила всю жизнь его мачеха Берта Борн, урожденная Липштайн (Bertha Lipstein, 1866-1937).
Рихард Вагнер, королевский капельмейстер в Дрездене, принял активное участие в майском восстании 1849 года, в котором на стороне восставших сражался и его друг Михаил Бакунин. В тот же день 9 мая, когда Штефан Борн оставил Дрезден, оттуда же бежали и Вагнер с Бакуниным. К утру им удалось добраться до Фрайберга, небольшого саксонского городка между Дрезденом и Хемницем. Здесь собрались две тысячи беглецов из занятой королевскими войсками столицы Саксонии. Штефан Борн приехал во Фрайберг через несколько часов после Вагнера – он до последней минуты оставался на баррикаде. Борн так вспоминал их встречу во Фрайберге на квартире Отто Леонарда Хойбнера[42], одного из руководителей дрезденского восстания и члена временного правительства мятежников: «Ко мне бросился восторженный человек и разразился страстной речью: „Ничего не потеряно! Молодежь, да, молодежь, молодежь все снова сделает правильно, все спасет!“». Это был Вагнер, который таким образом приветствовал мое прибытие, и он обнял меня еще раз»[43].
Уговорив большинство беглецов небольшими группами возвращаться домой, руководители мятежа стали совещаться, куда им бежать дальше. Несмотря на предостережения Борна, Бакунин с Хойбнером поехали в Хемниц и остановились на постоялом дворе, где их тут же арестовали. Вагнер и Борн благополучно пробрались в Швейцарию. Дружеские отношения они сохранили на всю жизнь, о чем свидетельствуют их письма друг другу, находящиеся в семейном архиве Борнов.
По-видимому, Макс во время поездки в Байройт с семьей Альберта Найссера в 1909 году не знал об этой переписке, иначе он обязательно отметил бы этот курьезный факт: на виллу Вагнера не пускают родных его боевого товарища.
Приват-доцент в Гёттингене
Свадебное путешествие привело Макса и Хедвиг Борн в Стокгольм. Через сорок один год супружеская чета Борнов снова окажется в этом городе, где Максу вручат Нобелевскую премию по физике. А тогда, в сентябре 1913 года, из шведской столицы новобрачные отправились в Вену, где Макс рассчитывал совместить приятное с полезным. Приятное – это дворцы, музеи, Венская опера. Полезное – восемьдесят пятый съезд Общества немецких естествоиспытателей и врачей.
Программа заседаний была очень плотная, на секции физики с 21 по 28 сентября 1913 года было сделано 50 докладов. Альберт Эйнштейн выступил с сообщением о современном положении проблемы гравитации – видно, что эти вопросы его интересовали в то время больше всех других. Через два года получит свое окончательное оформление его общая теория относительности, самый грандиозный физический результат двадцатого века.
В Вене Макс Борн встретил своего друга еще с гейдельбергских времен – Джеймс Франк тоже был среди докладчиков съезда. Франк и Густав Герц докладывали о серии своих экспериментов по столкновениям ионов с электронами в газах. Эти эксперименты в следующем году приведут к знаменитому опыту Франка-Герца, сделавшему обоих исследователей мировыми знаменитостями.
Макс тоже выступил с докладом об одном из законов молекулярной физики, носящем имя венгерского ученого Лоранда Этвёша[44]. Борн рассмотрел проблему с точки зрения квантовой теории.
Докладов на этом, последнем перед мировой войной, съезде Общества немецких естествоиспытателей и врачей было так много, что не все попали в итоговый сборник трудов, изданный в 1914 году в Лейпциге. Для докладов молодых физиков Франка, Герца и Борна в толстенном (более восьмисот страниц!) сборнике не нашлось места[45].
Хедвиг Борн знакомилась с друзьями и коллегами своего мужа, по крайней мере, один раз была на заседании в актовом зале физического института Венского университета – сохранилась фотография, на которой она и Максом сидят рядом с Густавом Герцем, Отто Ханом и Генрихом Рубенсом[46].
Вернувшись из свадебного путешествия, Борн с молодой женой поселились в Гёттингене, где он уже четыре года читал лекции в университете.
Поначалу Макс, по его собственному признанию, был плохим лектором. Он не сразу научился чувствовать аудиторию, оценивать уровень ее подготовки. Как-то через пару лет после защиты Борном второй диссертации группа химиков, врачей и фармацевтов предложила молодому приват-доценту прочитать им короткий курс лекций по термодинамике. В эту группу входил доцент физиологии Рудольф Эренберг (Rudolf Ehrenberg, 1884-1970), родной брат Хедвиг, будущей жены Борна. Через много лет Рудольф рассказал своему зятю, что его лекции были для всей группы настоящей мукой. Никто не понимал ни слова, но ни один из слушателей не решался уйти с занятий, за которые они же и заплатили – все боялись обидеть своего коллегу, такого же молодого доцента, как и они.
Борн все еще не вполне ощущал себя физиком, оставаясь в душе математиком, и в отношении строгости рассуждений не готов был идти ни на какой компромисс. Более того, он считал, что его слушателям, как и ему самому, строгость математических выкладок поможет лучше понять физическую суть проблемы. Один из его немногочисленных первых слушателей рассказывал, как протекали лекции Борна: «Он говорил несколько слов, потом поворачивался, писал что-то на доске и произносил: «Это следует отсюда». Так проходили часы с длинными расчетами и редкими пояснениями». Не удивительно, что студенты ничего не понимали в его лекциях. К счастью, с годами Макс все более и более овладевал искусством преподавания, став со временем главой лучшей в мире научной школы физиков.
Итак, пророчество Отто Тёплица наполовину сбылось: Макс снова оказался в Гёттингене, на этот раз приват-доцентом. Через двенадцать лет сбудется и вторая половина пророчества Тёплица: Борн вернется в Гёттинген уже полным профессором на кафедру теоретической физики, которую занимал ранее руководитель его второй диссертации Вольдемар Фойгт. Но до того Максу придется снова надеть военный мундир – мировая война и его втянула в свой водоворот.
(продолжение следует)
Примечания
[1] [Born, 1975 S. 161].
[2] Вильгельм Марр (Wilhelm Marr, 1819-1904) – немецкий журналист и политик. Подробнее о нем см. мою статью Беркович Евгений. Первый антисемит. «Заметки по еврейской истории», 2007 №17.
[3] Адольф Штёкер (Adolf Stoecker 1835-1909) – придворный проповедник Прусского двора, основатель христианско-социальной партии (Christlich-Sozialen Partei) и один из руководителей немецкой консервативной партии, антисемит и противник социал-демократии.
[4] Герман Альвардт (Hermann Ahlwardt, 1846-1914) – немецкий педагог и политический деятель, ярый антисемит.
[5] Джозеф Лармор (Sir Joseph Larmor, 1857-1942) — ирландский физик и математик, профессор Кембриджского университета.
[6] Георг Сёрл (George Searle. 1864-1954) – английский физик, сотрудник Кавендишской лаборатории, преподаватель Кембриджского университета.
[7] [Born, 1975 S. 172]
[8] Рудольф Ладенбург (Rudolf Ladenburg, 1883-1952) – немецкий физик, с 1932 года жил и работал в США, руководил Палмеровской физической лабораторией Принстонского университета, сотрудничал с Джоном фон Нейманом и Альбертом Эйнштейном.
[9] Фриц Рейхе (Fritz Reiche, 1883-1969) – немецкий физик, с 1941 года жил и работал в США, профессор Нью-Йоркского университета.
[10] Станислав Лориа (Stanislaw Loria, 1883-1958) – польский физик, с 1951 года профессор Познанского университета. В своих воспоминаниях Борн называет Лори Станислас, что, скорее всего, ошибка памяти.
[11] [Born, 1975 S. 185]
[12] [Greenspan, 2006 стр. 44]
[13] Там же, стр. 45.
[14] В литературе о Минковском и Борне встречается рассказ о том, как Борн посетил умирающего профессора в больнице и услышал его слова: «Смерть – это лучшее средство, которое поможет распространению моих мыслей и идей». Борн, якобы, расценил высказывание как свидетельство скромности и величия необыкновенного мыслителя. Этот эпизод приводит биограф Борна Ненси Гринспен в книге [Greenspan, 2006 стр. 46]. Следует признать этот эпизод легендой, так как ссылка Гринспен на автобиографию Борна - [Born, 1975 S. 187] ‑ приводит на ту страницу, где однозначно говорится, что после Нового года, который Макс провел в Бреслау, с Минковским он больше не встречался.
[15] Отто Блюменталь (Otto Blumenthal, 1876-1944) – немецкий математик, профессор Высшей технической школы в Ахене, погиб в концлагере Терезинштадт.
[16] Хендрик Антон Лоренц (Hendrik Antoon Lorentz, 1853-1928) – выдающийся голландский физик, лауреат Нобелевской премии 1902 года за объяснение эффекта Зеемана.
[17] Макс Абрахам (иногда пишут Абрагам, Max Abraham, 1875-1922) – немецкий физик-теоретик.
[18] Антон Тимпе (Anton Timpe, 1882-1959) – немецкий математик, ученик Феликса Клейна.
[19] Герман Вейль (Hermann Weyl, 1885-1955) – выдающийся немецкий математик, профессор Гёттингенского университета, после эмиграции в 1933 году – профессор Принстонского института перспективных исследований.
[20] Густав Герглотц (Gustav Herglotz, 1881-1953) – немецкий математик, с 1925 года профессор Гёттингенского университета, сменивший Карла Рунге на посту заведующего кафедрой прикладной математики.
[21] Пауль Кёбе (Paul Köbe, 1882-1945) – немецкий математик, с 1926 года профессор Лейпцигского университета.
[22] [Born, 1975 S. 192].
[23] См. также [Greenspan, 2006 стр. 49].
[24] Виктор Эренберг (Victor Ehrenberg, 1851-1929) – немецкий ученый-правовед, профессор Ростокского, Гёттингенского и Лейпцигского университетов.
[25] Рудольф фон Иеринг (Rudolf von Jhering, иногда пишут Ihering, 1818-1892) – немецкий юрист, профессор Гёттингенского университета, основатель теории страхового права.
[26] [Born, 1975 S. 218].
[27] Рудольф Эренберг (Rudolf Ehrenberg, 1884-1969) – немецкий биолог и философ.
[28] Ганс Эренберг (Hans Ehrenberg, 1883-1958) – немецкий пастор и теолог.
[29] «Исповедальная церковь» (Bekennende Kirche) – оппозиционное движение евангелических христиан в Германии, образованное в 1934 году в знак протеста против попытки нацистских властей поставить церковь под контроль государства.
[30] [Born, 1975 S. 218].
[31] Лев Сергеевич Голицын (1845—1915, на Западе его имя писали Leon Galitzin) ‑ основоположник русского виноделия в Крыму, изучал право в Гёттингенском университете под руководством профессора Рудольфа фон Иеринга, с которым подружился.
[32] [Greenspan, 2006 стр. 62].
[33] [Born, 1975 S. 222].
[34] Там же.
[35] Там же, стр. 222-223.
[36] Там же, стр. 218.
[37] Там же, стр. 223.
[38] Там же.
[39] Альберт Найссер, иногда пишут Нейссер (Albert Neisser; 1855-1916) — знаменитый немецкий врач, который открыл возбудителя гонореи, профессор университета в Бреслау.
[40] [Mann, 2000 S. 15].
[41] [Born, 1975 S. 204].
[42] Отто Леонард Хойбнер (Otto Leonhard Heubner, 1812-1893) – немецкий юрист и политик.
[43] [Born, 1978 S. 118].
[44] Лоранд Этвёш (Loránd Eötvös,1848-1919) – венгерский физик, с 1889 года президент Венгерской академии наук.
[45] Доклады естественнонаучной секции съезда опубликованы во второй части трудов: 85. Versammlung zu Wien vom 21. Bis 28. September 1913. II. Teil. Vogel, Leipzig 1914.
[46] [Lemmerich, 1982 стр. 36]
Список литературы
2005, Festschrift zum Forum. 2005. Max Born und Albert Einstein im Dialog. Recklinghausen : Förderverein des Max-Born-Berufskollegs Kemnastraße, 2005.
Barbeck, Hugo. 1878. Geschichte der Juden in Nürnberg und Fürth. Nürnberg : б.н., 1878.
Beyerchen, Alan. 1982. Wissenschaftler unter Hitler: Physiker im Dritten Reich. Frankfurt a.M., Berlin, Wien : Ullstein Sachbuch, 1982.
Born, Max. 1975. Mein Leben. Die Erinnerungen des Nobelpreisträgers. München : Nymphenburger Verlagshandlung, 1975.
Born, Stephan. 1978. Erinnerungen eines Achtundvierziger. Bonn : Dietz Verlag, 1978.
Dohm, Christian. 1781. Über die bürgerliche Verbesserung der Juden. Berlin, Stettin : б.н., 1781.
Einstein-Born. 1969. Albert Einstein – Hedwig und Max Born. Briefwechsel 1916-1955. München : Nymphenburger Verlagshandlung, 1969.
Erb, Rainer; Bergmann, Werner. 1989. Die Nachtseite der Judenemanzipation. Berlin : Metropol, Friedrich Veitl-Verlag, 1989. ISBN 3-926893-77-X.
Feuer, Lewis. 1963. The scientific intellectual. The Psychological & Sociological Origins of Modern Science. New York, London : Basic Books, Inc., Publishers , 1963.
Freud, Ernst L. (Hrsg.). 1970. The Letters of Sigmund Freud and Arnold Zweig. London : Hogarth Press and the Institute of Psycho-Analysis, 1970.
Goenner, Hubert. 2005. Einstein in Berlin. München : Verlag C. H. Beck, 2005.
Greenspan, Nancy Thorndike. 2006. Max Born – Baumeister der Quantenwelt. Eine Biographie. München : Spektrum akademischer Verlag, 2006.
Hamburger, Ernest. 1968. Juden im öffentlichen Leben Deutschlands. Tübingen : J.C.B. Mohr (Paul Siebeck), 1968.
Katz, Jacob. 1987. Aus dem Ghetto in die bürgerliche Gesellschaft. Jüdische Emanzipation 1770-1870. Frankfurt am Main : Jüdischer Verlag bei Athenäum, 1987.
Kaznelson, Siegmund (Hrsg.). 1959. Juden im Deutschen Kulturbereich. Berlin : Jüdischer Verlag, 1959.
Lemmerich, Jost. 2007. Aufrecht im Sturm der Zeit. Der Physiker James Frank (1882-1964). Diepholz, Stuttgart, Berlin : Verlag für Geschichte der Naturwissenschaften und der Technik, 2007.
—. 1982. Max Born, James Frank, der Luxus des Gewissens: Physiker in ihrer Zeit. Wiesbaden : Reichert, 1982.
Mann, Katia. 2000. Meine ungeschriebenen Memoiren . Frankfurt a.M. : Fischer Taschenbuch Verlag, 2000.
Mendelssohn, Moses. 2005. Jerusalem oder über religiöse Macht und Judentum. Hamburg : Felix Meiner Verlag, 2005.
Planck, Max. 1922. Physikalische Rundblicke gesammelte Reden und Aufsätze. Leipzig : S. Hirzel Verlag, 1922.
Rathenau, Gerhart. 1983. James Franck. In: James Franck und Max Born in Göttingen. Reden zur akademischen Gedenkfeier am 10.11.1982. Göttingen : Vandenhoeck & Ruprecht in Göttingen, 1983.
Rechenberg, Helmut. 2010. Werner Heisenberg – die Sprache der Atome. Berlin, Heidelberg : Springer-Verlag, 2010.
Roggenkamp, Viola. 2005. Erika Mann. Eine jüdische Tochter. Zürich, Hamburg : Arche Literatur Verlag AG, 2005.
Thomson, Joseph John. 1903. Conductions of electricity through gases. Cambridge : б.н., 1903.
Volkov, Shulamit. 2000. Antisemitismus als kultureller Code. München : Verlag C.H. Beck, 2000.
—. 2001. Das jüdische Projekt der Moderne. München : Verlag C.H.Beck, 2001.
Willstätter, Richard. 1949. Aus meinem Leben. München : Verlag Chemie, 1949.
Документы истории Великой французской революции. 1990. Декларация прав человека и гражданина. Москва : МГУ, 1990. Т. 1.
Фридман, Соломон. 2004. Евреи - лауреаты Нобелевской премии. Москва : Издательство: Право и закон XXI, 2004.
Юнг, Роберт. 1961. Ярче тысячи солнц. Москва : Государственное издательство литературы в области атомной науки и техники, 1961.
