Предисловие
С Г.С. Померанцем я познакомилась в 1957 году. С той поры мы дружили семьями, в течение пятидесяти шести лет, вплоть до его смерти.
Пока я жила в подмосковном посёлке Правда, мы часто встречались – у общих друзей в Москве, в их совместной крохотной комнатушке в московской коммуналке и у меня на Правде.
В 2008 году я переехала в Краснодар, и мы общались только письменно. Григорий Соломонович присылал нам в подарок свои избранные книги с автографами и фотографиями. Приведу их ниже.
Ира Муравьёва
Моё знакомство с Григорием Соломоновичем состоялось вследствие его женитьбы на моей школьной подруге, Ире Муравьёвой (Ирине Игнатьевне).
Ира Муравьёва так повлияла и на мою судьбу, и на всю последующую жизнь Григория Соломоновича, что я начну своё повествование со своего знакомства с ней, начиная с ранних детских лет.
В 1926 году я училась в Смоленске, в школе-десятилетке № 3, в первом классе «А».
В 1927 году в школе появилась незнакомая мне девочка, Ира Муравьёва. Привела её мама, Людмила Степановна, прямо в учебную часть. После этого Иру приняли во второй класс «Б», хотя ей было всего шесть лет.
Она сразу завела себе друзей, записалась в литературный кружок, в школьную газету, играла Земфиру в школьном спектакле «Цыгане».
Виделись мы с ней в школе почти ежедневно, но в разговор не вступали – у меня были свои друзья, с которыми я сблизилась с четырех лет. Они тоже учились в нашей школе.
Но после девятого класса я заболела туберкулёзом и осталась на второй год, и оказалась в одном классе с Ирой Муравьёвой. Оказалось, что у нас есть общие интересы, и мы подружились.
Она показалась мне ещё привлекательней, чем в детстве – высокая, тонкая, лёгкие движения, лёгкая походка, короткие светлые волосы вразлёт, блестящие ярко-голубые глаза, вздёрнутый нос. И негромкий, но проникающий в душу голос. Она по-прежнему легко заводила знакомства, но оставались с ней только те, кто был ей интересен.
Ира много читала, изучала, кроме школьного немецкого, английский язык, чтобы читать английскую литературу в оригинале.
Эта дружба меня перевоспитала. Многое зависело от её родителей. Дома у них сочинения Кнута Гамсуна, Анатоля Франса («Боги жаждут»), Олдоса Хаксли. Ей нравились его краткость и точность стиля.
Отец Иры, Игнатий Фадеевич, преподавал математику в пединституте. Когда я с ним познакомилась, он был болен тяжелой формой туберкулёза лёгких, и вынужден был уйти с работы по инвалидности, как бациллоноситель.
Мать, Людмила Степановна, урождённая Владимирская, бывшая учительница, ушла с работы, вела хозяйство, воспитывала детей – готовила их к школе и отдавала с шести лет во второй класс.
В доме бывали интересные люди – смоленская интеллектуальная элита – литераторы, художники, музыканты, композиторы, учёные. В 1917 году они сочувствовали революции, но увидев, к чему она привела, горько разочаровались. Гости, дети и хозяева сидели за общим столом, все разговоры велись при них. Поэтому Ира знала о политике в Советском Союзе гораздо больше, чем я.
В классе она была единственной, не вступившей в комсомол, и удивлялась, как я могла туда добровольно записаться. Однако позже ей тоже пришлось вступить в комсомол, иначе и в институт бы не приняли, и обвинили бы противником советской власти.
Тем более что старшего брата Иры, Владимира Игнатьевича, в 1937 году, в разгар сталинского террора, арестовали и сослали в Сибирь. Он был поэтом, литератором, и состоял в литературном объединении, которым руководил А.Т. Твардовский.
Арестовали нескольких литераторов – в то время власти, на всякий случай, собирали компромат на всех выдающихся литераторов, в данном случае на Твардовского.
Арестанты под пытками оговорили друг друга – пусть их не осуждают те, которых не пытали. Они друг друга простили.
Насколько талантлив был Владимир Игнатьевич, можно судить даже по одному стихотворению «Гамлет»:
Под звуки траурной трубы
Плывёшь вперёд, забыв про старость,
И ветер яростной судьбы
Тревожит вышитый твой парус.
Что тени прошлого сулят,
Ты знаешь сам, не зная страха –
Пустых глазниц недвижный взгляд,
Да горсточка сухого праха.
Тебе не страшен смерти сон –
Что жалкая земная раса –
Опять безумной девы стон,
Опять победа Фортинбраса.
Так лёгкая плывет ладья
Который час и день который,
Погибла родина твоя,
И пали стены Эльсинора.
Слепые боги не спешат,
Но всё погибнет, и тогда-то
Твоя бессмертная душа
Как феникс явится крылатый.
Она уже горит во мне,
Ты в смерти жив и в смерти вечен.
В далёкой, пасмурной стране
Придёт и мой последний вечер.
И ветер яростной судьбы
Порвёт мой парус, как бумагу
И станет ясно, что НЕ ЖИТЬ,
И датский принц сломает шпагу.
Черноглазая красавица Зина, жена опального поэта, преподавала у нас в школе математику и воспитывала сына. Но вскоре вышла замуж, не дождавшись мужа – мужчины ухаживали за ней наперебой.
Владимир Игнатьевич откликнулся письмом из лагеря:
Любимая там, у чужого окна,
И сын дорогой у чужого порога,
Так спи же в тумане, родная страна,
Со мной одиночество, ночь, и дорога.
После ареста сына Людмила Степановна стала осторожней, и мнения своего о происходящем в стране открыто не высказывала. Но Ира, которая прежде считала, что она из тех Муравьёвых, которыХ вешают, перешла в категорию Муравьёвых, которыЕ вешают, и разразилась по этому поводу гневными стихами.
Впрочем, неизвестно, были ли смоленские Муравьёвы декабристами и дворянами.
Ира была прирожденным писателем. Все её книги и стихи основаны на собственных наблюдениях, переживаниях, впечатлениях и чувствах, но своих персонажей она всегда возвышала и облагораживала.
У меня дома, на антресолях, хранились все её рукописи, но дом сгорел в начале войны 1941 года.
Думаю, что Григорий Соломонович их сохранил, но судьба их мне неизвестна.
Теперь придётся сделать некоторое отступление от повествования.
Перед началом войны по приказу Сталина были расстреляны почти все руководители армии, хозяйства, искусства и науки. Руководить оказалось некому. Решили использовать специалистов, уцелевших от репрессий.
Для этого в Смоленске в 1944 году построили два кооперативных «Дома специалистов», и выделили для этого беспроцентный кредит.
В одном из них, предназначенном для работников культуры, науки и искусства, получили квартиру Муравьёвы. Расположен он был между базарной площадью и городской тюрьмой, напротив клуба милиции. Построили его в стиле советского конструктивизма, в форме цифры «5». Видеть эту пятёрку можно было разве только с самолёта.
Внутри он был комфортабельным: дубовые двустворчатые двери, паркетный пол, паровое отопление.
Но двор, окружённый четырёхэтажным домом, представлял собой кривой каменный колодец, пустой, без единой травинки. Четыре этажа намекали, что «по желанию трудящихся», пятилетку нужно выполнить за четыре года.
Людмила Степановна самолично устроила во дворе прелестный цветник, и сидела на садовой скамье, среди роз, гладиолусов, ирисов и душистого табака. Самые красивые цветы, как ранее своих детей, она зарисовывала в альбом.
В роду Владимирских было много художников, и эту способность, так же как легкость усвоения иностранных языков, унаследовали все потомки Иры.
Туберкулёзным больным необходим чистый воздух, но у Муравьёвых было душно и пыльно – боялись простудить отца. Из-за этого и окна не открывали. Спали они на диванах, покрытых пыльными коврами, в этих диванах хранились не менее пыльные книги. Я спросила Иру, почему у отца нет отдельной посуды. Она объяснила, что нельзя огорчать отца, он будет чувствовать себя, как прокажённый. Меня это ошеломило – когда я заболела туберкулёзом, меня держали в изоляции, выделили отдельную посуду, открывали форточку и вынесли все вещи, в которых скапливалась пыль.
Однако Игнатий Фадеевич дожил до рождения внука Володи, очень его любил, возмущался, что ребёнка кормят по часам, и он плачет от голода.
После смерти отца Иру поставили на учёт в тубдиспансер. Но она, в отличие от меня, ни разу туда не явилась. Позже из-за этого она умерла в 39 лет.
На фотографии слева направо: вверху - Зина и Ира, внизу - Люся и Сарочка.
В то время у нас была большая школьная компания, слегка инфантильная. Например, у нас с Ирой был свой ритуал – после занятий мы шли к ней домой, она обедала, потом провожала меня, и по дороге мы распевали:
«Расцветал ковыль в степи, блеск озёр глаза слепил,
И до самых гор лёг степной простор, лёг простор до самых синих гор,
Лёг простор до самых гор».
На повороте к нашему дому стоял фонарный столб, мы пинали его ногами и расходились.
Время проходило беспечно и весело. Собирались то у меня, то у Иры, то у губастой, рыжей Зинки Герсон, то в маленьком домике синеглазой красавицы Сарочки Затицкой, пленявшей мальчиков пышными волнами золотисто-каштановых кудрей и безупречным телосложением.
Время проходило беспечно и весело. У Зинки дома был тёмный чулан, в котором мы проявляли фотографии, снятые днём. Это было волшебное действо. Сидели при смутном огне красного фонаря, и пристально вглядывались, как появляются контуры снимка. Каждый сам колдовал над своей фотографией, перебирая пальцами, чтоб придать нужную автору выразительность.
У меня пили чай, ходили через пролом в крепостной стене городской парк, декламировали стихи.
С обрыва над крепостным валом любовались видом на ночной подол, где под звёздным небом внизу проступали цепочками, вдоль улиц, огоньки уличных фонарей.
У Сарочки готовили костюмы для карнавалов, маскарадов и уличных демонстраций. Её мама на первомайскую демонстрацию срезала нам по розе с комнатного куста, и прикалывала к волосам. У Иры чаще всего устраивали литературные игры, с вином и чаепитием. Иногда возникала моя бывшая одноклассница, Ленка Буренкова, моя подруга с первого класса. Мы с ней в детстве прогуливались вдоль крепостных стен, и она сочиняла сказки про обитателей стен и башен. В то тяжелое время там действительно ютились воры и беспризорники.
К восемнадцати годам у неё уже накопилась биография: уходила в другую школу, возвращалась, кончила театральное училище, вышла замуж, родила дочку, развелась, и осталась фантазёркой и авантюристкой, в смысле неожиданных и непредсказуемых поступков.
Иногда устраивали розыгрыши. Например, когда в нашу школу прислали нового директора, Алексея Константиновича Горшкова, по прозвищу «Алёша Горшок», Ира и Зина сочинила фальшивый дневник – директор обожал, чтоб старшеклассницы делились с ним своими переживаниями. Дневник написали от имени Иры, там содержались прямые намёки на влюблённость Иры в А.К.
Он поверил в это чувство, и утешал Иру, говоря, что детское увлечение пройдёт, и впереди её ждёт настоящая любовь.
Позже, когда они преподавали в пединституте, Ира призналась в розыгрыше, и Горшков очень огорчился.
После окончания школы в нашей компании осталось пятеро мальчиков. Без особых оснований мы разделились на пары: Кеша Успенский и Сарочка Затицкая, Олег Шайтанов и Зина Герсон, Сергей Моисеенко и Ира Муравьёва, Коля Жегалов и Люся Шевелёва.
Слева направо вверху – Коля, Кеша, Гена, внизу – Люся, Ира, Сарочка, Зина
Но Ира, в отличие от других, влюбилась всерьёз. Сергей учился в Москве, в артиллерийской военной академии, «душка-военный», красивый, отличник, душа компании, отличник, по-немецки говорил, и отвечал ей взаимностью.
Летом, когда родители были в отъезде, договорились пожениться. Свадьбы были не в моде, ЗАГС тоже, важна любовь, которая не связывает свободу. Но Сергей настоял на регистрации – военные подчиняются приказам и часто переезжают с места на место, регистрация необходима.
На другой день ехидная Зинка спросила Иру:
- Тебе не стыдно было оставаться в одной рубашке перед посторонним мужчиной? Или совсем голову от любви потеряла?
Ира отпарировала:
- Во-первых, рубашка здесь не причём. Во-вторых, никакой он не посторонний.
В-третьих, в самый неподходящий момент я смогла вспомнить формулу квадратного уравнения.
Когда Сергей сдавал в Москве сессию, Ира вела себя, с моей точки зрения, слишком свободно: пила, курила, сидела у мальчиков на коленях. Когда я высказала ей своё мнение, он ответила, что лучше её легкомыслие, чем моё тугодумие.
И почему не развлечься немного в своё удовольствие – никому это не повредит.
Но Коля Жегалов написал Сергею в Москву:
«Твоя жена ведет себя, как настоящая гетера».
После такого доноса я окончательно потеряла к Коле всякий интерес, и наш недолгий роман оборвался.
Сергей на это письмо не откликнулся.
На каникулах в Смоленске
В Москве Кеша, Гена, и Сергей каждый выходной приезжали ко мне в общежитие, которое называлось «Дом-Коммуна», и был построен, так же, как смоленский дом Иры, в стиле советского конструктивизма, но не в виде пятёрки, а как самолёт, в семиэтажных крыльях которого размещались жилые комнаты - кабины. В обширном фюзеляже были общие помещения – огромные вестибюль, столовая, физкультурный зал, спортбаза, где под залог бесплатно выдавали спортивный инвентарь, своё почтовое отделение.
В подвале – кинозал и комнаты для работы кружков. Это был целый город, с магазином, прачечной, крышей длиной 250 метров, где делали зарядку, танцевали под патефон, летом спали под навесами и отдыхали. В вестибюле по субботам устраивали танцы под звуки автоматической радиолы.
Сергей, Кеша и Гена каждый выходной утром приезжали ко мне. Мы завтракали в столовой – питание было скудное, но дешёвое. К тому же, можно было заказать бутылку пива, за которым в Москве стояли очереди.
Днём мы гуляли по улицам, мостам, задворкам; ходили в музей, чаще всего в цветаевский «Музей изящных искусств». В Третьяковку, где можно было заодно дёшево пообедать. А чаще всего – в музей западной живописи. Там было мало посетителей. Никто не торопил. Можно было познакомиться с картинами, которых не было ни в одном другом музее. А большие полотна висели каждое отдельно, напротив каждой – мягкий кожаный диван, и любуйся сколько угодно времени.
Сергей получал большую стипендию – больше, чем мы все вместе. Иногда он доставал билеты в театр и возил нас туда на такси. Вечерами мы гуляли в соседнем Нескучном саду, или бродили по стенам и аллеям Донского монастыря, который превратили в склад скульптур, якобы мешавших уличному движению и поэтому сброшенных со своих пьедесталов. Могилы знаменитых людей тоже были заброшены и заросли травой.
Изредка мальчики собирались в кафе при ресторане «Арарат», где можно было заказать фирменные чебуреки, бутылку вина, и сидеть хоть целый день на отдельном диване, за отдельным столом. Там они придумывали, как бы меня разыграть.
Рядом с нашим общежитием находился протезный завод. Однажды от директора этого завода на мой адрес пришло письмо, в котором директор завода приглашал меня на примерку почечного протеза. Оказалось, мои друзья написали директору письмо от моего имени: «Бедная, одинокая, больная, брошенная женщина умоляет вас изготовить ей почечный протез, без которого она не может передвигаться»!
На этот раз мне было не смешно, я возмутилась.
Сергей был счастлив, что женился на Ире. Говорил, что у него характер скверный, он часто впадал в депрессию, а с Ирой всё легко и радостно. И рассказал случай из своего детства. Однажды мать его побила за то, что он в огороде играл с мячом и затоптал грядки с овощами. Они жили бедно, и огород кормил всю семью. Мать там костьми ложилась, чтоб всё уродилось.
После этого Сергей всю зиму разводил кроликов, и когда созрел урожай, выпустил в огород кроликов. Меня этот рассказ напугал, я стала бояться за Иру; моё отношение к Сергею изменилось. Позже оказалось, что я испугалась не зря.
Девятого мая 1941 года я приехала в Смоленск попрощаться с родителями перед отъездом на преддипломную практику. Зашла к Муравьёвым. Людмила Степановна после смерти мужа жила одиноко. Ира с Сергеем жили в Чугуеве, недалеко от Харькова.
Людмила Степановна воспитывала внука.
Володя, крепкий увесистый бутуз, исполнял распоряжения бабушки, но втихомолку действовал быстро и разрушительно. Больше довоенный Смоленск я не видела – войну встретила на практике, на Урале.
С практики я вернулась в конце сентября. Первым делом зашла на почту. Там меня ждали два письма.
Одно письмо от родителей. Смоленск разбомбили в самом начале войны. Наш дом сгорел, они едва успели убежать, без денег, без тёплой одежды, с одним фланелевым одеялом на троих. Бедствуют, мёрзнут, голодают, просят прислать денег.
Деньги у меня были, заработала на практике, я тотчас послала на станцию, с которой пришла доплатная открытка. Со следующей станции они сообщили, что ничего не получили. Такие открытки я получала с каждой станции, безрезультатно. Обратно мне деньги тоже не вернули.
Второе письмо было из Ташкента, от Иры. Она с детьми и Сергеем прибыла туда из Чугуева, вместе с академией, где Сергей работал. Он очень изменился, стал настоящим солдафоном, недоволен тем, как Ира воспитывает детей. Иру ревнует к каждому встречному, а сам встречается с какой-то спортсменкой, утверждая, будто только, чтоб вызвать ревность Иры. Угрожал застрелиться, если она уйдёт, даже выстрелил в висок из пистолета, но получилась осечка.
Ира учится в университете, лекции по литературе там замечательно читает очень интересный человек, бывший узник ГУЛАГА, почти её ровесник, но уже пережил тяжелые испытания, при этом успел получить блестящее образование.
Он влюбился в Иру, предложил выйти за него замуж. Она с радостью согласилась, переехала к нему вместе с детьми, и они счастливы.
Я ответила, что очень за неё рада, но теперь со мной ей скучно будет общаться, я сильно отстала от нее, даже читать было некогда.
На это я получила ответ, что для нашей дружбы это не имеет никакого значения.
После этого я потеряла с ней связь.
Встретились мы с ней через 17 лет, в 1956 году. Её московский адрес дал мне друг детства, Нёмка Рабинович, женившийся во время войны на Ленке Буренковой.
Ира рассказала, что когда они жили в Петрозаводске, ее мужа, во время антисемитской кампании, снова арестовали.
Иру каждую ночь допрашивал следователь. Глаза ослепляла яркая лампа – была такая пытка. Но она не сдавалась, ничего не отвечала. Утомившись её молчанием, следователь пошел на уловку:
- Вот вы его защищаете, а он вам изменял. Прочитайте письмо к любовнице.
Ира и глазом не моргнула:
- Ну и что? Я это знала!
Ничего она не знала, сразу в сердце ударило.
Пока следователь перелистывал страницы, разыскивая письмо, Ира заметила знакомый почерк – донос написал Сергей!
Наконец, следователь отпустил Иру:
- Скажите спасибо, что вы Муравьёва. Нас люди с такой фамилией не интересуют.
Ира с детьми, как декабристка, поехала за мужем в Сибирь. Учительствовала в сельской школе. Было холодно и голодно.
Дети сразу повзрослели, помогали матери, чем могли – заготавливали дрова, готовили еду. В ожидании реабилитации Ира работала в эстонском городе Тапа, опять в школе. Дали ей комнату; как всегда, образовалась интересная компания. Но приехал муж, и уговорил Иру переехать в Москву, где жила его мать в просторной трёхкомнатной квартире.
Для матери брак её единственного сына, талантливого и знаменитого, и болезненной женщины с двумя беспокойными подростками, была трагедией. Отношения испортились.
За время длительной разлуки оба изменились, их удерживала только взаимная жалость. Муж с любовницей (о которой рассказывал следователь) уехал на юг и попросил своего друга, Григория Померанца, тоже филолога-востоковеда и товарища по лагерю, присматривать за женой.
От изнурительных переживаний у Иры обострился туберкулез, она слегла в больницу.
Гриша навещал её почти ежедневно. С первой же встречи любовь нахлынула на них, как лавина, объединившая их взаимной нежностью, духовной близостью и обоюдным счастьем. Это был щедрый подарок судьбы. Они оба даже помолодели на вид. Ира стала прихорашиваться, приоделась, красила губы, чтоб скрыть проступающую от болезни синеву. Больше они не расставались. Ей было 36 лет, ему 38. Но так хорошо им ещё никогда не было.
Свою долю в квартире Ира выменяла на комнату, в которой жили дети, а Ира переехала к Грише.
Его узенькая семиметровая комнатка была похожа на пенал в общежитии имени Бертольда Шварца в известной повести Ильфа и Петрова. Вокруг шумела коммуналка, внизу дышала душным жаром пекарня. В этой комнате они ухитрялись принимать гостей. Это были, главным образом друзья и преподаватели Гриши по ИФЛИ (Институт философии литературы истории). За столом кипели споры, рассказы, в воздухе клубился папиросный дым.
Дом со стороны улицы, где мы собирались в посёлке Правда
Поэтому по выходным они обычно всей семьей, и с друзьями, приезжали ко мне, в небольшой рабочий посёлок на станции «Правда». Мы ходили в лес, катались на лыжах, варили туристскую кашу – все наличные консервы в одном котле. Летом все окна открывали настежь, и мы сидели в саду под берёзой среди цветов.
За столом спорили – что делать, кто виноват, зачем всё, отчего всё?
Гриша охотно выпивал две – три рюмки коньяка, после чего тихо, но оживлённо рассказывал что-нибудь интересное.
Пели песни Галича, Окуджавы, Заболоцкого, и лагерные – «Магадан», «Цыганка с картами» и другие. Большинство Гришиных знакомых прошли лагеря и ссылку. Они привозили самиздат, потрясающую литературу. Я читала это по ночам и прятала в сарае.
Только тогда я осознала, какое количество лучших людей перемолол ГУЛАГ.
Сама я никакого участия в диссидентском движении не принимала. Считала, что режим неистребим.
Часто мы ходили на загородные прогулки – поселок был маленький, и природа была рядом, чистая и нетронутая. Зимой катались на лыжах, тяжёлых, как дрова, с креплениями под валенки. Однажды, зимним вечером, я предложила поехать на лыжную прогулку. Было тихо, только лыжи поскрипывали.
Мы въехали на холм, остановились на обрыве.
Над речкой сгустился молочный туман, на безоблачном чёрном небе ярко сверкали звёзды. Гриша что-то сочинял – губы у него шевелились. Я мысленно повторяла стихотворение Тютчева «Сны»
«Как океан объемлет шар земной, земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь, и звучными волнами стихия бьёт о берег свой.
То глас её, он нудит нас и просит, уж в пристани волшебный ожил чёлн,
Прибой растёт, и быстро нас уносит в неизмеримость тёмных волн.
Небесный свод, объятый славой звездной, таинственно глядит из глубины
И мы плывём, пылающею бездной со всех сторон окружены».
Но похолодало, мы по накатанной лыжне быстро добрались домой, и как раз поспели к ужину.
Самым частым гостем у нас был Анатолий Бахтырев (Толя), по прозвищу Кузьма.
Это был одарённый писатель и замечательный собеседник. Ира и Кузьма в чем-то были похожи: оба рано определились как личности, медлили расставаться с молодостью; оба не изменяли себе, оба были талантливыми писатели.
Но Ира, по словам Гриши, умела подчинять себе маленький кусочек жизни, в котором жила.
А Кузьма плыл по течению, спился, и в возрасте 39 лет был найден мёртвым в своей московской комнате, запертой изнутри.
Ира тоже умерла в 39 лет. Я думаю, от того что они тратили слишком много энергии, щедро одаривая собеседников и читателей при общении с ними.
Кузьма перед смертью написал самиздатскую книгу: «Эпоха позднего реабилитанса», и передал её за рубеж для издания. Книгу напечатали там уже после его смерти.
Однажды на наши посиделки заглянул известный литовский поэт, литератор и учёный Томас Венцлова.
Для нас это было краткое, но значительное событие.
И вот вчера, четвёртого августа 2013 года, в шестом номере журнала «Знание-сила», на стр. 125, я прочла статью Ольги Балла о новой работе Томаса Венцловы, «Собеседники на пиру». (Новое литературное обозрение, 2012 г.). Это оказался сборник научных работ о разных писателях – знаковая книга Томаса Венцлова: «Восемь русских писателей». В 1986 году она была защищена автором как докторская диссертация в Йельском университете, в основном о русской литературе. Книга принята в нескольких университетах США как учебник поэтики.
Участники этого пира, незнакомые друг с другом, как бы вступают в сложное диалогическое взаимодействие. Этот «Пир» изымает из чумы своих участников, и помещает в высокий, разреженный воздух вечности.
После прочтения статьи Ольги Белла я ощутила большое смысловое сходство работ Томаса Венцлова с трудами Григория Померанца.
Безусловно, знакомство с трудами столь значительных личностей невольно повышала уровень моего развития.
Между тем, моя семейная жизнь дала трещину, которая постепенно расползалась.
Ира по этому поводу высказалась:
- С мужьями надо уметь обращаться – их надо вовремя менять. Я возразила:
- Детей тоже менять? Они отца любят, он их тоже.
Больше мы на эту тему не говорили. Но Ира пыталась меня отвлечь, покупала билеты в театр, предлагала поехать в Ленинград, где у нас было много друзей, и заодно можно было увидеть Смоктуновского в роли Гамлета.
Несмотря на постоянный труд и занятость, денег у Гриши и Иры постоянно не хватало, а книги оставались неизданными.
Наконец, ей удалось получить заказ - написать в серии ЖЗЛ книгу об Андерсене. За эту книгу ей заплатили 30 000 рублей. За эти деньги можно было поехать в Крым, подлечиться. Но Ира предпочла купить костюмы своим повзрослевшим мальчикам.
В конце июля мы уезжали в отпуск, квартира оставалась свободной, и я предложила Ире пожить у нас всей семьёй, подышать свежим воздухом. Она отказалась – Грише надо рано приходить на работу, он не выспится.
Беспокоило её и то, что сыновья пристрастились к алкоголю. Это не повлияло на их работоспособность, но отразилась на здоровье. Особенно она боялась на Лёдика – он был слабее, и такой ласковый, что его, уже взрослого, хотелось взять на руки и приласкать.
Ира с младшим сыном Лёдиком
Однако болезнь у Иры прогрессировала, и врачи сообщили, что жизненно необходима срочная операция на лёгком.
В это время Ира как раз забеременела, Они так мечтали завести ребёнка – врачи запретили, это грозило смертью. Снова горе. Чувствовала она себя так плохо, что сразу согласились лечь в больницу.
О том, что случились дальше, написал Григорий Соломонович:
«30 октября 1959 года Ира умерла, не встав с операционного стола. Светило яркое солнце, и по дороге в больницу мне казалось, что всё будет хорошо. Оперировали 28-го, кризис прошёл, теперь она выздоровеет. Но меня ждало остывшее тело. Пузырилась кровавая пена (видимо, сбежало с губ, но набежало снова). Плохо державшийся зуб выпал во время агонии. В русых волосах часто замелькала седина. За неполных двое суток Ира постарела лет на десять.
Я рухнул на колени и прижался к ней лбом. Зачем-то меня подняли - видимо, надо было, чтобы внешне я не выражал горя. И с этой минуты я делал всё, что надо было: поблагодарил врача, ассистировавшую при операции и не уходившую от Иры эти дни и ночи, пытаясь вернуть её к жизни (её глаза, встретившись с моими, блеснули от ужаса), потом пошёл звонить мальчикам.
Ради мальчиков я встречал Новый год и после двух или трёх недель тренировки сумел сказать, не заплакав: с Новым Годом, с новым счастьем!
В последние месяцы 1959 года и первые месяцы 1960-го я написал несколько страничек, которые не могу здесь поместить - невозможно показать это чужим глазам, пока я жив. Приведу всего несколько строк:
Однажды она сказала мне, рассказывая о том, как потеряла здоровье: «Но я не жалею, что заболела – иначе бы я не встретила тебя». Я ответил: «Может быть, мы и так бы сблизились» - «Нет» - «Тогда лучше бы ты была здорова и никогда не видела меня».
Она тихо покачала головой и сказала: «Нет, так лучше».
За один счастливо прожитый год Ира готова была заплатить жизнью. Она хотела бы прожить 80 лет, у неё была запись об этом».
У меня сохранились черновики писем Григория к Ире, но публиковать я их не стану – это интимные откровения, прекрасные, но не для чужих глаз.
После трагической гибели своей старшей дочери, Наташи, я впала в беспамятство. Моя младшая дочь, Олечка, увезла меня к себе в Краснодар. С тех пор я общалась с Григорием Соломоновичем только письменно.
Судьбе было угодно, чтоб он нашел себе новую подругу жизни, Зинаиду Александровну Миркину, так же полностью разделявшую все его мысли и действия.
Переписка с Гришей и Зиной
Первое совместное письмо от Гриши и Зины, из Москвы в Хотьково (поздравительная открытка).
Милая Люся! Спасибо за поэтичное поздравление. Мы желаем тебе того же водопада радости, смывающую горечь и грязь жизни (без которой тоже не обойтись) Гриша.
Люсенька! Спасибо за прекрасные слова и истинную душу, которой так не хватает многим религиозным людям. Целую тебя, Наташу. Зина.
*
3 октября 2010 года. Милая Люся! До сих пор не могу опомниться от последнего поворота в твоей жизни. Вроде бы всё утряслось, и вдруг – очередная телефонограмма от Фани. Словно дух, выковывающий тебя, не может успокоиться, и всё требует – что ты ещё можешь вынести с прежней силой; проверяет, не иссякла ли она, ну вот попробуем что-нибудь сломать! Мы с тобой погодки, одного большого возраста. И как раз недавно был у нас разговор с Зиной – нужно ли готовиться к очередному удару, и пусть он свалится, как метеорит с неба. Нет, я почему то верю в нашу живучесть, как бы её получше назвать?
Есть ведь суп бульон, капли датского короля, и мясо, поджаренное мелкими кусочками по-строгановски. Наша судьба ещё ждёт своего имени, и мы что-нибудь сделаем в своей жизни. По этому поводу обещаю послать тебе новое создание нашей музы (общего, для экономии мы с Зиной обходимся одной музой) – об огне, горящем и не гаснущем. Сколько бы не лилось с облаков (не с неба, а именно с облаков) холодного и мокрого. Я думаю, что ты не поддашься льду, принесённому ветром, а будешь жить теплом, которое изнутри.
Дай тебе сил источник, который у тебя есть. Сердечный привет от Зины. Гриша.
*
Дорогие Гриша и Зиночка! Спасибо за письмо, очень ему рада. Но в предчувствии близкого конца тороплюсь наглядеться на всё, что нам в последний улыбнётся раз, наслаждаюсь природой. На днях вышла на балкон – с высоты 15 метров над землёй видны маленькие домики с крышами, укрытыми пушистым снегом; деревья заиндевели, как в сказке.
Но пригрело солнце, снег покрылся корочкой блестящего наста. Крыша напротив балкона стала оттаивать пятнами, пока на ней не осталась щётка вертикальных сосулек. Но остриями вверх, как сталагмиты. Они засверкали на солнце радужными переливами, стали таять, уменьшаться, и растеклись по крыше. Может быть, не будь я инвалидом, не заметила бы такой красоты – в этом преимущество старости и немощности.
Вечером мы сидели всей семьёй в саду на больших чурбанах, разожгли огонь в кирпичном очаге, как огнепоклонники, жарили на вертелах овощи и мясо, а в пепле запекли картошку.
Мой правнук, Янчик, тоже пытался поджарить хлеб, и радостно вопил:
«Агинь, агинь!» (на его языке – огонь, огонь!). Угли догорели, похолодало, горячую картошку доели дома.
Утром потеплело, на балконе припекает солнце, трава зеленеет. Проклюнулись посевы, даже цветы пробиваются. Моя правнучка, Аллочка, приходит из школы, и приносит мне крохотнее букетики синих подснежников, золотистых калужниц, и других весенних цветов. Под крышей у нас живут ласточки, они так выразительно щебечут, что даже мне понятно.
Вечером сажусь за компьютер, напечатала пока три работы: воспоминания об Ире, «Война в тылу», и «Записки советского обывателя». На очереди главная книга – «История человечества для детей и подростков». Кроме того, в рукописи есть «Список впечатлений», о поездках по стране.
Желаю вам удачи и радости в нашем бушующем мире. Целую, Люся.
*
Милая Люся! Я с интересом прочёл твой библиографический перечень, и, как ты понимаешь, вернулся к первому пункту – «Воспоминания об Ире».
Мой правый глаз безнадёжно вышел из строя, а левый ослаб, и разбирает увеличенные буквы только при усиленном свете. Так что мои возможности невелики. Но всё, что касается Иры, я хоть с трудом, но прочту. И в знак благодарности пришлю мои записки, сделанные в ноябре 1959 года, немного отредактированные в 1961-1962 году, и затем отложенные до последних дней жизни. Так они пролежали до пятидесяти лет. В прошлом году они выйдут, наверное, приложением к «Запискам гадкого утёнка», а пока один экземпляр отошлю тебе вместе с моим текстом, прочитанным на днях. Эти 16 страниц я обдумывал, писал и переписывал три месяца, после нескольких черновиков. Так медленно я теперь работаю.
Сейчас много говорят о конце света. Первый раз версия светопреставления была преподана нам в 1974 году. Потом была другая. Земля этих предвидений не заметила.
Наверное, в других местах бродили другие слухи.
Если говорить серьёзно, то в истории человечества уже были оледенения, а в нынешней Сахаре зеленели леса. Нет ничего невероятного в новом переодевании поверхности нашей планеты. Для того, кто созерцает эти спектакли, смена декораций ничего не меняет.
Население земли за время твоей и моей жизни увеличилось с двух миллиардов человек до семи. Допустим, оно уменьшится до 500 000. Или до 50 000.
Начнётся новый круг. Уцелеет ли «Возвращение блудного сына? Если уцелеет, то всё в порядке. И пока я есть, остаётся моя воля, уцелеет ещё чья-то творческая воля – если не на земле, то в другой туманности[1]. Не всё ли равно, погибнет только один человек, или только одно человечество?
Не торопись создать полное собрание сочинений.
А потому будь здорова и пришли мне Ирины мемуары. Обнимаю, целую. Гриша.
*
Дорогие Гриша и Зина! Смотрела сейчас по каналу «Культура» передачу про антирелигиозную пропаганду в России. С радостью узрела на экране, крупным планом лицо Гриши.
Раньше мне часто приходилось видеть на экране телевизора лица друзей, с которыми мы некогда встречались в Москве. Кроме вас с Зиночкой, то Алёша Муравьёв рассказывал о коптах, то Коля Котрелёв (ныне Николай Всеволодович), обсуждал проблемы православия в современном обществе. Увы, не знаю, где они сейчас.
Тем радостней было видеть вас в хорошей форме. Думаю, что вы получаете удовлетворение от своей деятельности. Дальнейших вам успехов, Люся.
*
Милая Люся! Ты относишься к тому большинству людей, о которых Далай-лама сказал удивительную в его устах фразу: «Религия им не нужна». Я думаю, что он имел в виду религию, как поиски таинственных глубин. Но в отличие отнюдь не счастливого большинства, ты их не ищешь. У тебя есть эстетическая и нравственная харизма, ты чувствуешь известную часть того, что люди называют Богом, в красоте природы, и отдаёшь энергию, полученную от этого созерцания, близким своим. Дай Бог тебе подольше жить, и по мере сил радовать людей своим физическим и нравственным здоровьем. При этом не смущать их какими-то вещами, которые мистики знают, но не могут в доступной форме рассказать. Дай Бог тебе здоровья и долгих лет в маленьком мире, окружающим тебя. Ты делаешь то, что мы с Зиной пытаемся сделать в большом мире – увы, не всегда с успехом. Гриша.
*
Дорогой Гриша! Сейчас получила твоё письмо, хочу ответить под свежим впечатлением. Мой ум действительно устроен не так, как у тебя и Зины. Он рационален, и не нуждается в мистике – такова половина человечества.
Конечно, когда человека переполняет счастье или боль, появляется потребность обратиться к какой-то высшей силе, и невольно восклицаешь: «О. Боже!». Не станешь же молиться закону всемирного тяготения!
Но природа подарила мне способность глубоко и остро ощущать красоту мира, чувствовать и любить. Чувства ненависти я лишена, но и любить всех не могу, хотя пожалеть можно всех. Приведу цитату из Эйнштейна: «Я не пытаюсь изобразить Бога, как личность, мне достаточно изумительной структуры мироздания, насколько наши несовершенные чувства способны её воспринять».
С любовью, Люся.
*
Воспоминания об Ире я отредактировала, они у Муравьёвых.
О том, как свои труды печатать: перед отъездом из Москвы я была у Иры Буниной.
Из-за паркинсонизма сама она печатать не может. Но голова работает отлично, и она получает заказы на новые книги, и тексты диктует внукам. Нет ли у тебя знакомых, которые могут записать твою и Зинину речь на диктофон?
Письмо от Зины. Люсенька! Я бесконечно рада письму от Вас (я, наверное, буду путать и говорить то «Ты», то «Вы», как про себя). В ответ стала разговаривать мысленно, а потом стала свои мысли записывать. Слово «Мистика» очень часто употребляется неправильно. Ту мистику, которую вы не любите, я тоже не люблю.
Это воображение, эти всяческие «свидетельства», выраженные явлениями из других миров – это совершенно не то.
Слово «мистика» означает Тайну, и больше ничего. Есть в жизни какая-то тайна, недоступная нам, какая-то тайна для нашего разума. Или разум может всё до конца понять, и никакой тайны нет? Таинственна ли природа, красота, любовь, или всё это можно постичь разумом, и ни о какой тайне речи нет? Я приведу два рассказа из жизни.
Один – о нашей Юльке, когда ей было семь лет.
Она позвонила мне очень взволнованно, и попросила срочно к ней приехать – «папа сказал, что никаких Богов нет, а я же не могу проверить».
(Кстати, я никогда не говорила ей, что Бог есть, считала кощунством навязанные понятия; только рассказывала сказки, и учила, как могла, видеть и слышать этот мир глубоко).
Так вот, когда я приехала, она сказала, что папа велел ей забыть сказки про Богов – их нет. «Тогда есть волшебники?» - спросила девочка.
- И волшебников нет.
- А что же есть?
- Учёные.
Тогда я замолчала – сказала Юля. И решила, что самый большой учёный – это ты! (этот семейный анекдот теперь тянется у нас через все годы).
- Да, ты, потому что у тебя всё таинственно, а у него нет ничего таинственного!
Долго потом мне пришлось улаживать её отношения с отцом.
Ну, а теперь хочу рассказать бывшего любимого нами автора, собиравшего притчи разных религиозных традиций. Его зовут Энтони-де-Мелм. А притча такая:
Один человек пришёл к Мастеру (в данном случае – наставник, учитель). И спросил, есть ли Бог?
Мастер отказался отвечать на этот вопрос. Ученик его спросил:
- Почему ты так ответил? Ты что, атеист?
- Ничего нет – ответил Мастер. Атеист совершает ошибку, отрицая то, что нельзя выразить словами.
Выдержав паузу, чтобы смысл сказанного дошёл до ученика, он добавил:
- Теист, напротив, утверждая то, что нельзя выразить словами.
Собственно, к этому мне прибавить нечего, или надо говорить слишком много.
Прибавлю только, что говоря о вере или атеизме, люди всё время не про то говорят.
Да, если говорить о некоем управителе мира, которого мы можем представить себе разумом, то я в него не верю абсолютно. Знаешь, своё первое религиозное стихотворение я написала в 18 лет, и оно звучит, как совершенно антирелигиозное. Называлось оно: «После органного концерта». Помню только последние слова:
- Бог, человеческий орган органа,
И будь ты подателем силы для битвы,
Клянусь тем аккордом, бескрайным и пьяным,
Ты больше моей не услышишь молитвы.
Это было полное отрицание Бога, существующего вовне, внешнего Бога, управителя мира. Это был поворот извне вовнутрь, на этом этапе, длинном и трудном. И пришло понимание слов «Царствие Божие внутри нас». На этом я прервусь.
Я очень хочу, чтобы ты была здорова, вместе со своей замечательной дочкой и её дочерьми. Обнимаю, Зина.
*
Дорогие Гриша и Зина! Посмотрела все ваши четыре фильма, и порадовалась за вас. На одном кадре вы выглядите, как единое целое, окруженные общим серебряным ореолом.
Вечные проблемы стали одолевать меня после семи лет, в 1926 году. В то время мы снимали под дачу половину дома у зажиточного хуторянина. Хутор этот купил его отец ещё при Столыпине.
На высоком холме стоял просторный бревенчатый дом-пятистенка. Перед террасой цвела и благоухала липовая роща; каждое дерево плотно окружали жужжащие пчёлы, оттуда исходил густой, насыщенный аромат.
Внизу, под горой, на заливном лугу, плыла речка Серебрянка, цвели жёлтые и синие ирисы; за рекой виднелись покосы и пашни.
Хозяева брали нас на покос, вместе со своими детьми. Мы сгребали сено маленькими граблями, утоляли жажду ледяной родниковой водой. Домой возвращались на свежем сене, уложенном в объёмистую плетёную фуру. Везла её пугливая лошадь Маруська, в наглазниках и конической соломенной шляпе, с дырками для ушей.
Однажды хозяева пригласили нас на обед – у них свиноматка принесла двенадцать поросят; слишком много, поэтому часть использовали для обеда.
Большая столовая была обставлена самодельной плетёной мебелью, хозяин изготовлял её на продажу из прибрежного ивняка. На столе, на длинных блюдах, лежали бледные маленькие поросятки, каждый с пучком зелёного лука, торчащим изо рта.
Они были в точности похожи на убитых младенцев! От ужаса у меня закружилась голова. Я выбежала на террасу, споткнулась об соломенное кресло-качалку, и нечаянно наступила на жука; он хрустнул, и оборотился в белую пену с чёрными крапинками.
Ужасно – всюду смерть!
В это мгновение я впервые окончательно осознала жестокость и несправедливость мира, в котором должна был выжить, потому, что другого не дано. И смирилась с этим, да так и живу до сих пор.
Ныне я узнала, что даже растения обладают органами чувств, не менее совершенными, чем животные, и сообщатся между собой при помощи химический и электромагнитных сигналов.
У животных, как и у людей, существует любовь, они чувствуют красоту мира, а возможно, и размышляют об этом.
Любопытно, что если самке кролика, пожирающей своих детей, дать понюхать гормон окситоцин, она мгновенно становится примерной матерью.
И всё это не лишает мир таинственности.
Из философов я предпочитаю Канта, его категорический императив в сердце и звёздное небо над головой.
Бога я тоже, по Канту, воспринимаю как понятие, и имею право на своё понятие. Но согласна с Эйнштейном, что наука без религии хрома, а религия без науки слепа.
О том, что такое хорошо и что такое плохо, поведал нам Эрих Фромм:
«Добродетель человека выражается в ответственности, соответствующей его жизни и раскрывающей его сущность. А порок – в безответственности».
Единственная свобода, данная человеку – свобода мысли и совести. Человек сам выбирает, нужна ли ему совесть, причём это не имеет никакого отношения к религии.
При этом нельзя забывать, что люди не ангелы, безгрешных людей не бывает, зачастую они не ведают, что творят. Надо стараться, чтоб ошибки не повторялись.
Человечество может гордиться тем, что так много узнало о вселенной. Но чем больше он узнаёт, тем больше остаётся непонятного. Это похоже на анекдот о фотографе, который бежал за линией горизонта, чтоб узнать, что за ним скрывается.
Человек мал и конечен, а вселенная велика, бесконечна, и всё время изменяется.
В ней царствуют законы сохранения энергии, импульса, энтропия, и вероятность.
Будьте здоровы и дорожите мгновеньями. Люся.
*
Милая Люся! Чтоб не позабыть впечатления от твоего письма, отвечаю сразу.
Правда такова – мы завалены делами и событиями. В сентябре умерла одна из подруг Зины. Перед смертью она попросила Зину почитать ей свои стихи.
Та ей два часа читала. На другой день Вера уже теряла сознание. В тот же день завязались отношения с издательством «Время», директор и зам приехали к нам. И договорились о переиздании собрания наших с Зиной сочинений, оно начнётся в 2012 году, по книге за квартал.
Очень много возни со временем и перегруппировкой материала. В то же время вклинилась забота о группе новых друзей, монашествующих, на которых обрушилась их черносотенная иерархия, а сами они либералы. Сегодня в «Российской газете» опубликовали наш ответ черносотенному секретарю иерархии. А послезавтра мы начинаем (с опозданием) свои публичные лекции. Как видишь, мы заняты по горло и свыше сил. Нам очень интересно прочитать твои «Сны», но опять может вклиниться неотложная переписка. Всё же ты «Сны» пришли, их можно прочитать без напряжения. А остальное – потом. Кончаю, потому что готовлюсь к лекции. Прости за краткость. Будем переписываться своего рода телефонограммами.
Сердечный привет от Зины. Целуем тебя, Гриша.
*
Дорогие Гриша и Зиночка! Сегодня получила ваше письмо. Отвечать мне не обязательно, я часто справляюсь о вас у Фани. Я тут три дня болела – защемила седалищный нерв, но, как Ванька-встанька, опять на ногах. У меня сейчас три жизни – во сне, наяву, и в воображении. Воспоминания об Ире передаст вам Алёша Муравьёв, он гостил сутки у нас в Краснодаре. Удачных вам лекций и выступлений в печати.
Целую, обнимаю Люся.
*
Милая Люся! Спасибо за поздравление. Из-за ограниченной жилплощади и разномастности друзей мы праздновали день рождения три раза, и намечаем ещё четвёртый. Так что твоё поздравление не опоздало. И всегда во время приходит твой бодрый дух, не поддающийся никаким травмам.
Нам на спортивные упражнения духу не хватает. Только на частые прогулки, из которых я возвращаюсь через час с небольшим (ноги пухнут). А Зина ещё додумывает полчаса.
Ещё у нас есть обряд: сидеть у окна и следить за восходом над рощей. Эта роща - подарок судьбы и стимулятор поэзии. Посмотрим, посмотрим на игру света, и сами собой складываются у Зины стихи. Не знаем только, куда их девать. За последний год переиздана одна книга (из моих, то есть проза). А два Зининых сборника, целиком распроданных, надо бы переиздать, но энергии не хватает.
Не говоря о том, что деньги, припасённые на это, скорее всего, уйдут на сиделку Розе, она уже несколько месяцев не встаёт с постели.
Одна из издательниц строит планы издания нашего с Зиной пятитомника, но это только планы. Количество читателей наших книг растёт из года в год. Пока их кормят эфиром, от которого аппетит ещё больше разгорается.
Вот наши дела. А тебе пожелаем оставаться символом бодрости. Ещё – особый привет от Зины. Гриша.
*
Дорогие Гриша и Зиночка! Обрадовалась вашему письму – вы пишете, воздействуете на людей самым благородным образом, и они следуют за вами.
Саша как раз купил книгу «Выход из транса». Вся моя семья – ваши искренние поклонники. Текстом книги я восхищаюсь, мне хватит его надолго. Однако держусь другого мнения – человечество давно употребляет свой разум во зло, оно своей зловредной цивилизацией отравила землю, воду и воздух – рубит сук, на котором сидит.
Процитирую Станислава Лема («Дневники Иона Тихого»):
«Глубокий анализ всемирной истории привёл меня к выводу, что человечеству уже не нужны никакие открытия. Наоборот – оно страдает от их избытка». Такой вывод не мешает моей жизнерадостности, чего и вам желаю. Обнимаю, Люся.
*
Милая Люся! В твоей сказке о Мезмае самое интересное – ты сама, свежесть твоего восприятия. Как во всех лучших страницах о Кавказе, а иногда в одном восклицании Льва Николаевича Толстого в «Казаках»: «А горы!». И дальше воображение дорисовывает недосказанное.
Потому что сказано ровно столько, чтобы почувствовать тебя, твоё погружение в Мезмай, в каждый поразивший тебя куст. И я рад тебе, твоему погружению в дух жизни.
И сегодня, в роще, которую обошли строители и оставили у нас под окном, я погружаюсь в тот же дух, хоть и не кавказский, подмосковный, но почти не замусоренный (школьники время от времени убирают рощу, ставшую парком).
У тебя тот стиль, о котором писал Стендаль: «Стиль, как прозрачный лак, не должен стучать о красоте». И письмо становится страницей литературы, даже без иллюстраций, не всегда достаточно чётких. Так и взял бы тебя в Норвегию, в качестве журналиста, как мне предложили взять с собой за счёт посольства, присутствовать при вручении мне премии в конце ноября. Гриша.
*
Милая Люся! К нам прибывают иностранные гости и везут нас к варягам.
Не помню, писал ли я сразу после поездки. Скорее всего, нет, потому что из-за этого все медицинские дела были заброшены.
Зине предстояла операция на левом глазу – катаракта, а у меня обнаружили глаукому, и пока что велят капать капельки. Катаракта тоже есть, на правом глазу, но ещё подростковая, можно подождать до совершеннолетия.
Офтальмологию мне перебило воспаление на жилке, идущей по бедру, пришлось лечить. И остаётся вопрос насчёт других жилок, над которыми мучается хирург.
Всё это в общих чертах, а в частности – разные хлопоты с консультациями.
Теперь возвращаюсь к поездке в Норвегию.
Норвежская Академия имени Бёрнстерне Бьюрсене присудила нам на двоих премию, связанную с произнесением речей на семинаре (регламент 20 минут на двоих), и получением денег, равной нашей пенсии за кучу лет.
Норвегия, оказывается, ежегодно присуждает премии за развитие той или иной национальной литературы, в данном случае русской (за которую в России ещё никто ничего не получил).
Мы надеялись, что это подтолкнёт перевод одной – двух наших книжек на европейские языки. Авось да небось. И пытались набрать силёнки, чтобы не расклеиться в самый неподходящий момент.
Тем более что большая компания, поддерживавшая нас справа, слева, и снизу, может и не собраться. Тогда останется одна Ирина Воге, муж которой, Петер Воге, кажется, и протолкнул всё это мероприятие. К сожалению, всё общение пройдёт через переводчика, и будет зависеть от качества перевода.
Так что передать свои чувства будет труднее, чем тебе при встрече с восточно-западным творческим семейством – они умели говорить по-русски.
Мы посетили Осло, оттуда направились в Молдо, (городок, где прописана Академия имени Бьёрнстерне Бьюрсене); из Молдо в Осло, из Осло в Москву. Внизу встречали старых друзей и обрели новых, присудивших нам на двоих премию этого года, «За проведение в жизнь идеи человеческого достоинства и духовного роста».
Нас кормили, поили, возили по побережью Атлантического океана, Погода была жуткая, почти непрерывные дожди и туманы, но в самом диком месте дожди вдруг прекратились, и мы стояли, как соляной столб, созерцая океан.
Меня поразило другое: сочетание дикой природы (норвежцы берегут её, как зеницу ока), с великолепной сетью дорог, туннелей и мостов. Редкий случай, когда природу ничто не портит, а только приближает человека к лицу Земли.
И ещё один контраст с отечеством – ничего не разворовывают!
Нефть (хотя никто не говорит о социализме), в руках государства, и доходы обогащают КАЖДОГО. Благо нефти много, а народу мало – всю Норвегию можно расселить в одной трети Москвы. И остаются ещё излишки на международные премии. На этот раз выпало нам 1 000 000 норвежских крон, иначе 12000 евро, а каждый еврик – 43 рубля!
70 000 потянет операция Зине, примерно столько же на издание книги её стихов, уже готовых к печати. И останется ещё на несколько – если Бог даст силы их написать и не отдать ему душу, оставив банковский счёт наследникам. Сейчас в Москве время отдыха. Дела замерли, дети кружатся вокруг ёлок. У нас тоже стоит ёлка, для нас самих и нескольких друзей – собирать их десятками, как в прошлом году, сил нет. После Нового Года мы с Зиною каждый вечер сидели друг с дружкою у ёлки, мигавшей нам огоньками, и только завтра, в условное рождество, придут трое или четверо, постоянно отмечающих эту дату.
Потом десятое, потом тринадцатое, (тоже традиционная горстка друзей), и дальше – новая полоса встреч с врачами и консультантами.
Утром и вечером – созерцание рощи в снегу; обедаем только после зари и заката, потом чаще всего спим, и далее, до полуночи – в ёлочной музыкальной полутьме. Если морозы не очень большие, перед обедом гуляем. Вот и вся наша жизнь – борцам за достоинство человека сил не хватает.
Разве только примером всей нашей жизни, как она прошла: авось вдохновит и других, помоложе.
Дай Бог провести наступающий Новый Год без болезней, и тебе, и нам.
Сердечный привет от Зины, Гриша.
*
Милая Люся! Прости, что долго собирался с ответом – застрял с окончанием «Тихого струения». Садился за стол с тем, что за пару недель найду подходящие слова, и растекался вширь, потом сокращался две недели. Наконец, с Зиной, свёл концы с концами, и отдал хвост в машинку (голову и передние лапы уже перепечатали).
Когда всё будет готово, и опечатки исправлены, пошлю тебе экземпляр.
Какие-нибудь 15-20 страниц сочинял более двух месяцев.
Сейчас легко делаю новые редакции старых текстов, заменяя пару абзацев, и пару раз с успехом переделывая обновлённые старые тексты (первая редакция в 1990 – 1991 году). А подлинно новое рождается, как у слона, годами. А ещё много-много дней уходит на подготовку «Собрания сочинений», общего с Зиной, в солидном издательстве.
Оно которое, вероятно, завершит этот труд лет через 5 – 10 после того, как выйдет первый том (дай Бог, чтоб не в этом, а в следующем году). За это время на нашем надгробье вырастет порядочный куст.
И вот – пишу тебе. То, что собирался написать, вылетело из головы. Обдумай сама, на что я могу откликнуться, теперь у меня будут свободные дни, вечера и рассветы.
Мне подарили огромный пушистый халат, и благодаря этому, я с шести до восьми утра, в два приёма, закончил «Струение», а то бы тянул, тянул, и никогда не кончил.
То ли дело сейчас, вылезаю из постели с ясной головой, пишу, и что-то выходит. Вот и тебе письмо вышло.
Обнимаю и целую. Гриша.
*
Милая Люся! Никак не могу ответить на твой грандиозный план. По моему опыту, на первом же перекрёстке возникнут вопросы, куда повернуть – направо, налево, ещё чуть правее, и так далее. Мысль имеет свойство ветвиться, из-за этого Карл Маркс не смог закончить свой «Капитал» - в конце этого труда открытых вопросов больше, чем в начале.
Другое дело – «Коммунистический манифест». Там, где строку диктует чувство, оно подсказывает начало, середину, и конец. Чувство вырывает из бесконечной сложности жизни свой кусок, и лепит из него фигуру.
Потом другой порыв создаёт новую фигуру, и в конце собирается целый хоровод, не претендующий охватить весь земной шар.
Но вполне достаточно, чтоб составить книгу, в которой каждый сюжет получает законченную форму; где есть свой вход и свой выход, дальше которого я не пойду, но зато отстругаю все половицы и натру их до блеска.
Разумеется, есть и другой выход, который изобрёл Лоренц Стерн в своей второй книге, доведённый только до рождения главного героя, и на том брошенного читателям, без всякой попытки хотя бы довести де конца своё начало.
Нет, я предпочитаю эссе, без претензий создать законченное целое, вроде Гегелевской «Феноменологии духа» или «Науки логики».
Жизнь в моих книгах состоит из отдельных пятен; их можно уменьшить, выбросив устаревшую тему, и увеличить, добавив несколько глав. Ничего, эти опыты, собранные в кучку, получаются не хуже, чем сооружении, завершённые куполом и шпилем.
Литература – не строительство, в котором заранее планируются стены, окна, двери, крыша и т.п.
На этом я кончаю, и желаю тебе не огорчаться, если твои замыслы останутся недовоплощёнными.
А ещё я желаю тебе здоровья и новых сил, которые великие замыслы вызывают к жизни. Вместе с впечатлениями от восходов и закатов. Гриша.
*
Дорогой Гриша! Ты пытаешься заставить меня следовать своим методам и установкам, и иронизируешь насчёт восходов и закатов, к которым и сам пристрастен.
Я ни в коем случае не пытаюсь возвыситься до твоего творчества. Но у каждого свой путь, своя задача, свои методы.
Ты делаешь вывод, не прочитав ни одной строчки.
Вообще я не литератор, а по основной специальности – инженер по ремонту тракторов и автомобилей.
Но это мне не помешало воплотить в жизнь свои замыслы, хотя с большим трудом. Выстроить во времени весь текст, без поворотов направо и налево, было нелегко – память уже ослабела.
Особенно письма – они хранились вместе с другими, без конвертов и дат, почерк неразборчивый, зрение у меня плохое, и многие письма утрачены, а мои ответы не скопированы.
Но без чувств и переживаний никто не может ничего описать, а я тем более, потому, что пишу, как свидетель, по твоему выражению, «нашего баснословного времени», славного своими ужасами и потерями.
И никаких законченных фигур в жизни не существует. Она похожа на канву, полученную по наследству, на которой жизнь вышивает всё новые и новые события.
Я переписываюсь со своими читателями, но мне пишут только те, которым мои книги нравятся. Хотелось бы получить настоящую критику, но тебе некогда.
И всегда будет некогда – такова твоя жизнь. Спасибо за все, что я от тебя получила, без этого была бы другая жизнь, бедная по содержанию.
*
Ответа на это письмо я не получила – Гриша умер 16 февраля 2013 года.
Воспоминания о Григории Соломоновиче моей сестры Фани (Фаины Сауловны Шевелёвой)
В середине – Фаня
Умер он 16 февраля, в 8 часов вечера, после долгих и страшных мучений. В последние дни из хосписа поставляли сильные наркотики, и он всё время спал. Так и умер во сне.
Хоронили его из дома. Отвезли в морг, но облика, слава Богу, не меняли. Я даже не могу сказать, выражаясь словами Цветаевой, что сквозь лёгкое лицо проступил лик. Просто уснул. Только лицо побледнело, и как будто уменьшилось.
Прощались в малом зале «Дома литераторов». Прощание было назначено на 12 часов.
Я ехала из их дома вместе с Зиночкой и другими, мы приехали в 10 часов.
Там уже ждала меня Ниночка. Гроб поставили в конце зала, противоположном входу.
Мебель была вынесена, только вдоль стены стояли стулья.
Зиночка всё время сидела у изголовья.
В 12 часов стали собираться люди. Никто не толкался, не лез вперёд. Заняли примерно треть зала у входа, у гроба только близкие. Входящие проходили, клали цветы, и отходили.
Зевак не было, было только люди любящие, сострадавшие, преданные.
Началось прощанье. Первым заговорил Ямбург, организатор похорон.
Когда выступления кончились, оказалось, что весь вестибюль забит народом.
Выступление им транслировали. Они так же тонкой струйкой, в один ряд, прошли мимо гроба. И у вешалки никакой толкотни – не спеша подходили, брали одежду, выходили на улицу. Это Ямбург, поддерживавший Гришу много лет, так прекрасно всё организовал.
Было много иностранцев. Не делегаций, а просто людей, приехавших своим ходом, лично знавших его, встречавшихся с ним на международных симпозиумах и индивидуальных неформальных встречах в Швейцарских Альпах. Многие из них приезжали специально на семинары в «Музее меценатов», бывали у них дома.
Четыре женщины, подружившиеся с ним ранее, остались с Зиной на неделю и более, (из Швейцарии и Германии).
На улице стояли автобусы, отвозившие людей на кладбище. Я на кладбище не была, на этом настояли Зина и Таня Муравьёва. Ниночка проводила меня домой.
О прощании передали только коротко в последних известиях, я так и не слышала выступлений.
Когда в интернете появились сообщения о его болезни, со всех сторон появились деньги и предложения о помощи.
Очень много для Гриши сделал Алёша Муравьёв. Приходил он каждый понедельник, помогал, обеспечивал медицинское обслуживание. Гриша был очень растроган, и с удовольствием беседовал с ним до последней точки. Уже лёжа, он диктовал свои мысли стенографистке, заботясь о том, чтоб семинар продолжался и после него.
Лена Прейс сказала мне, что интернет заполнен им – скорбит весь мир. Мы с ней долго думали – ведь не только потому, что столько людей читали его работы. Важно обаяние личности. Он был нравственным образцом, нравственным авторитетом.
Ямбург сказал, что он не был ни философом, ни культурологом, как его часто называли – он был мудрецом.
В своих ранних работах о Достоевском Гриша писал, что дьявол начинается с пеной на губах ангела в борьбе за правое дело. Вот этой пены у него не было никогда!
Он внимательно слушал собеседника, на вопросы отвечал раздумчиво, не кипятился.
Он рос и развивался до последнего дыхания. Когда я читаю его работы, но без его дыхания, общение с ним очень много теряет. На беседах в «Музее меценатов» я всегда сидела в первом ряду.
Но слушать его мне, глухой, было очень трудно, так как он, увлечённый своей мыслью, забывал о микрофоне. Дома я включала запись. Но без живого, личного общения, это было совсем не то.
Последние два года я не посещала семинары, так как там было очень душно, и мне становилось плохо с сердцем. А Зиночка всё время следила за мной, волновалась, попросила меня лучше не приходить, и регулярно передавала мне записи. Так я потеряла живую связь с ними – встречались мы очень редко. У них появилось много друзей, более близких им по духу.
Иногда мы вместе отдыхали. Они открыли мне ночную Пицунду. Я никогда не стала бы бродить по берегу моря. А впечатление волшебное! Тишина; слышен только плеск волн, да видны неверные тени сосен в лунном свете. Шли молча. Вдруг кто-то начинал читать подходящее стихотворение. Гриша читал так, как говорил – тихо, раздумчиво, так, как они были написаны, безошибочно улавливая ритм.
Я спала в соснах, у самого моря, на улице, вдыхая ароматы сосен и моря, как бы продолжая это ночное общение… Была поздняя осень, отдыхающих было мало, и я заняла целую комнату у директора заповедника; вторую комнату занимали Зина с Гришей и Лёня Невлер. Дом был у самого моря, но без удобств. Поэтому Зина с Гришей снимали комнату с удобствами на другой стороне шоссе.
По вечерам мы устраивали ночные купанья. Море тихое, светящееся при движении. Только Лёня плавал в ритме Зины. Так тихо, что движения их не было слышно. А уплывали они очень далеко, и плыли быстро.
Я бултыхалась где-то у берега, Гриша плавал, но не так далеко. Зиночка делала на воде стойку! Это было потрясающе! Потом шли одеваться – мужчины в Лёниной комнате, женщины - в моей. Потом варили и пили глинтвейн, а Гриша читал Бубера или что-то ещё.
Однажды Зина с Гришей не пришли, и мы решили сварить глинтвейн без них, соблюдая традицию. Было смертельно скучно, и мы разошлись по комнатам, так и не выпив глинтвейн.
Отдыхали мы вместе и в Коктебеле, и в Новом свете. Днём не виделись, а вечером ходили иногда в горы, вдоль моря, смотрели закаты. По горам ходили молча.
Как то я попыталась что-то у Гриши спросить, он сказал – не мешай мне работать!
Работали они всегда и везде – Зиночка сочиняла стихи, а Гриша что-то молча обдумывал.
Когда они уехали раньше, я ходила к морю одна. Но было одиноко и скучно, даже страшновато – лаяли собаки, дул ветер. Я и при них часто ходила к морю одна, но они были здесь, наполняя собой пространство, и я не замечала ни собак, ни ветра.
Я часто думала – смог ли бы Гриша стать таким, если бы не широчайшая образованность? Вероятно, всё же нет. То есть он всё равно был бы фигурой уникальной, но в своих трудах он не только общается с вечностью, но и опирается на мировое культурное пространство, обогащающее его. В своих работах он говорил о встречах, когда «глубинное сознание личности, её воля к лучшему миру, может развиваться в присутствии другого». В его эссе просвечивает открытость в ответ другому.
Гуляя в горах рядом со мной, он творил внутри себя, так как я не могла высказать плодородных мыслей, требующих ответа. Гуляя в Швейцарских Альпах с равными людьми, он впитывал в себя их мысли и отвечал на них. Вот эта особенность, эта способность развиваться в присутствии другого, со-мышление и со-чувствие, вероятно и привлекала к нему людей, глубоко мыслящих и глубоко чувствующих. Именно они и стекались с разных концов мира попрощаться с ним. Они понимали невозместимость потери.
Когда-то Гриша был очень политизирован. Именно он своей «овощной речью» в институте философии приостановил задуманную реабилитацию личности Сталина
В последние годы, как я могу судить, политические вопросы занимают его в тесной связи с вопросами нравственными. Именно как нравственный авторитет, мудрый и раздумчивый, он остался в памяти людей, и будет служить для них примером.
Семейные фотографии
Владимир Сергеевич Муравьёв с сыном Алёшей и Григорий Померанц
Муравьёвы. Татьяна Фёдоровна Муравьёва с младшей дочкой Анечкой и
Владимир Сергеевич Муравьёв (сын Иры) с дочкой Надей и сыном Алёшей
У Фани на дне рождения
Слева направо: Ася, Григорий Соломонович, муж Ани Муравьёвой, я и Зинаида Миркина
Зинаида Александровна Миркина на Правде
У меня на дне рождения (2005). Слева направо: Я, Таня Муравьёва, Ася (жена Лёдика),
Нина Ионова, Аллочка (моя правнучка), Лада (жена Алёши Муравьёва), Алёша, Фаня
Григорий Соломонович Померанц. Последняя фотография, подаренная мне
Зинаида Александровна Миркина
Послесловие
Краткую, но содержательную характеристику жизни и деятельности Григория Соломоновича дал Андрей Дмитриевич Сахаров, при первой с ним встрече.
«В 1970 году, на квартире у Турчина, проходил неофициальный семинар, который я иногда посещал. Наиболее интересными и глубокими были доклады Григория Померанца – я впервые его тогда узнал, и был глубоко потрясён его эрудицией, широтой взглядов, и «академичностью», в лучшем смысле этого слова.
Докладов Померанца было три или четыре. Я не помню их точных тем. Но они нашли отражение в последующих книгах - сборников стихов и эссе, к которым я и отсылаю сейчас читателей. Основные концепции Померанца, как я их тогда понял (может, и не полно): исключительная ценность культуры, соединённой взаимодействием усилий всех наций Востока и Запада на протяжения тысячелетий. Необходимость терпимости, компромисса, и широты мысли. Нищета и убогость диктатуры и тоталитаризма, бесплодность узкого национализма и «почвенничества».
Эти мысли, выраженные Померанцем с большим блеском и тактом, иногда с горьковатым юмором, были мне близки. Мне кажется, что вклад Померанца в духовную жизнь нашего времени недостаточно пока оценён.
И уж совсем несправедливы нападки на него, которые иногда приходится читать.
Я не знаю обстоятельств его личной жизни, но весь его облик свидетельствует о полной самоотверженности и стеснённой материальной сферы независимого и честного интеллигента».
Кратко о Померанце лучше не скажешь.
Но мне известны обстоятельства его личной жизни, и особенности его деятельности.
Это был человек редкой доброты и обаяния, что привлекало к нему несчётное количество друзей, слушателей его лекций, читателей его книг – они становились его соратниками. Одним из них был талантливый учёный – физик и математик Валентин Турчин, у которого и проходили семинары, упомянутые А.Д. Сахаровым.
В 1976 году Гриша собрался побеседовать с Турчиным, и взял меня с собой.
Таня, жена Турчина, устроила уютное чаепитие.
Валентин рассказал, что за правозащитную деятельность его последовательно уволили из всех престижных учреждений, где он работал. Для заработка он даёт частные уроки, но в основном семья живёт на заработки жены.
Больше я его не видела – после ареста их общего друга Юрия Орлова Турчину неоднократно угрожали арестом, и в 1977 году он эмигрировал.
Таковы были друзья Григория Соломоновича Померанца и он сам.
Алфавитный список имён, встречающихся в тексте
БАХТЫРЕВ АНАТОЛИЙ (Толя), по прозвищу Кузьма. Постоянный участник наших встреч. Талантливый литератор, великолепный рассказчик.
БУНИНА ИРИНА КОНСТАНТИНОВНА, наш общий друг, писательница.
БУРЕНКОВА ЛЕНА. Подруга Люси, впоследствии и Иры. Мы дружили с ней 59 лет, до самой её смерти. Жизнь её была трудной – приходилось бороться с неожиданными превратностями судьбы. К сожалению, она винила Григория Соломоновича в том, что он не смог уберечь её от операции – не понимала, что она была неизбежной.
ВЕНЦЛОВА ТОМАС, известный литовский поэт и писатель.
ГАЛИЧ (ГИНЗБУРГ) АЛЕКСАНДР АРКАДЬЕВИЧ (1919 – 1977). Автор стихов, песен, прозы, сценариев, член литфонда и всех литературных союзов; руководил комсомольским фронтовым театром. За свободные выступления, неугодные властям, был лишён всех званий и изгнан из России, после чего заявил: «я жив. У меня отняли литературные права, но остались обязанности – петь свои песни, что я и делаю».
ГЕРСОН ЗИНА - школьная подруга нашей компании.
ГОРШКОВ АЛЕКСЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ – директор нашей школы, позже преподаватель пединститута.
ЖЕГАЛОВ КОЛЯ, один из наших друзей, позже - сотрудник Московского Института мировой литературы.
ЗАБОЛОЦКИЙ НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ (1903 – 1958), известный поэт, дважды был безвинно сослан в советские концлагеря. Автор песни «Где-то в поле возле Магадана».
КОТРЕЛЁВ НИКОЛАЙ ВСЕВОЛОДОВИЧ, друг Гриши и Зины, литератор и философ.
ЛОПАВОК ЛИЗА, ученица нашей смоленской школы. После перестройки изменила свои взгляды на советскую политику, и уехала в Америку. В память о нашей дружбе присылала мне регулярно 50 долларов.
ЛУНГИНА ЛИЛИАНА – автор книги «Подстрочник», мать Павла Лунгина, приятельница Григория Померанца. См. книгу «Подстрочник».
МОИСЕЕНКО СЕРГЕЙ АПОЛИНАРЬЕВИЧ – первый муж Иры Муравьёвой.
МУРАВЬЁВА ЗИНАИДА – преподаватель математики в смоленской школе №3, первая жена поэта Владимира Игнатьевича Муравьёва, мать его сына.
МУРАВЬЁВ ЛЕОНИД СЕРГЕЕВИЧ (Лёдик) – младший сын Иры Муравьёвой, художник-реставратор, работал в кремлёвской мастерской Грабаря.
Орлов Юрий, известный учёный, правозащитник, друг Г. Померанца
ПЛЯШКЕВИЧ ГЕНА - наш общий друг, учился в Москве.
РАБИНОВИЧ ВЕНЬЯМИН АБРАМОВИЧ - (Нёмка), друг детства моего брата и меня, второй муж Лены Буренковой. Окончил с отличием математический и биохимический факультеты ЛГУ, автор научных трудов и учебников. Во время осады Ленинграда успешно руководил артиллерийским батальоном на подступах к Ленинграду.
САХАРОВ АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ – выдающийся физик, создатель водородной бомбы, трижды герой Советского союза, Впоследствии сожалел о результатах своей деятельности, был лишён всех наград, и сослан в город Горький под усиленный надзор. Лауреат Нобелевской премии мира. Впервые познакомившись с Григорием Померанцем, высоко оценил его деятельность.
УСПЕНСКИЙ ИННОКЕНТИЙ - (Кеша), наш общий друг, историк, учился в Москве.
ТВАРДОВСКИЙ АЛЕКСАНДР ТРИФОНОВИЧ, литератор и поэт, редактор журнала «Новый Мир», начавший свою литературную деятельность в Смоленск, друг Владимира Игнатьевича Муравьёва.
ТУРЧИН ВАЛЕНТИН, известный учёный, правозащитник, друг Григория Померанца.
ШАЙТАНОВ ОЛЕГ, наш общий друг, литератор, на первом курсе литфака организовал литературный кружок. За сравнение Ленина с Робеспьером его чуть не исключили из института.
ШЕВЕЛЁВ Абрам Саулович, мой брат, автор большинства фотографий в тексте этой книги.
ШЕВЕЛЁВА Фаина Сауловна, автор своих воспоминаний о Григории Померанце.
Краснодар,
октябрь, 2013
9 ноября 2013 года. Ответ на критические замечания о книге, которые я получила от Никиты Шкловского-Корде.
Искренне уважаемый Никита Шкловский Корди! Отвечаю на ваши вопросы
Чем меня привлекли Григорий Померанц и Зинаида Миркина?
Они оказались много умней меня, несравненно образованней в литературной и гуманитарной области. Их деятельность была чрезвычайно благородной – они призывали людей жить в мире и согласии, стремиться к уменьшению зла в мире, и по возможности оберегать природу
Никогда они не пресмыкались перед властями, оставались свободными людьми, невзирая на преследования. Их публикации, лекции, успешная и активная правозащитная деятельность, достойны восхищения и уважения. Наконец, они очень добрые.
Поэтому я их полюбила и люблю, вот и всё!
Религиозность здесь не причём. Не могла же я не любить свою строгую и трудолюбивую бабушку только за то, что она в отличие от меня, была религиозна и за всю свою жизнь прочла только одну книгу – Ветхий Завет, вернее, постоянно её перечитывала.
С другой стороны, я презираю Патриарха Кирилла за его жадность, обман и лицемерие.
Некогда, ради процветания церкви, он торговал папиросами. Ныне этот пастырь незаконно присвоил огромную территорию кавказского природного заповедника вблизи Джанхота, вырубил для своего имения часть пицундских сосен, и устроил там роскошную жизнь. Желающих проварить законность пользованья туда на выстрел не подпускают. А Христос, между прочим, ходил в рубище и помогал страждущим.
По Вашему совету я составила алфавитный список людей, имена которых упоминаются в тексте, с указанием, какова их роль в книге.
Сама я – убеждённая атеистка, напрочь лишенная религиозной потребности. Но считаю безнравственным насильно навязывать другим свои убеждения.
Моё трудное прошлое в нынешнее время никакой роли не играет. Моя жизнь от моих намерений отличается так же, как советская действительность от идеалов революции
Что касается моего биографического древа, то есть препятствие. Как заметил в 1926 году Борис Заходер, «ужасна наша жизнь, особенно ужасна, что вслух сказать о том совсем не безопасно». Моя мать, в 1934 году, после убийства Кирова и начала «Большого террора», сожгла целый ящик прекрасных фамильных фотографий.
Я спросила:
- Зачем ты уничтожаешь память? Сама до революции не боялась участвовать в социал-демократическом движении!
- Что ты понимаешь – ответила мама. Тогда я понимала, за что сяду в тюрьму. А теперь за что?
Что касается моего генеалогического древа, то у моего дедушки было 14 детей, и все они были так же плодовиты. Большинство их уехало за рубеж ещё до революции. А за одно только существование родственников за границей могли сгноить в концлагерях. Недаром Маяковский написал про Дантеса: - Мы б его спросили – а ваши где родители? Только этого Дантеса бы и видели!
В грамматических ошибках виновата только я, исправлю. Тем более что мне купили новые очки. Но признаюсь:
«Износилось тело, все его детали, что-то износилось, что-то подлатали,
Кое-что валяется где-то под столом, и даже воспаляется, вот какой облом! (Юнна Мориц)
«Неистово стараясь прикоснуться, но страсть не утоляя никогда,
У истины в окрестностях пасутся философов несметные стада» (Губерман).
Я присоединилась к этому стаду, и разразилась длинной, грустной и занудной книгой, под названием «Человек и всё остальное, или краткая история человечество для детей и подростков» - о психологии и будущем человечества.
Спасибо за справедливую критику, жаль, не всё смогу исправить.
Мне кажется, мы уже заочно встречались однажды, через биолога Александра Минина, сына моей подруги – по поводу моих статей. То ли это были «Записки пациента», то ли «СНЫ» («Полёты во сне и наяву»).
Всего Вам наилучшего, Людмила Суркова.
[1] Туманностями называются газопылевые облака. В них могут существовать только микробы и их споры. Недавно в них обнаружили незаменимую аминокислоту – глицин.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(49) январь 2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=49
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer1/Surkova1.php
