Год 1968-й – лето – Коктебель, писательский дом творчества. Август месяц – бархатный сезон. На фоне неправдоподобной лазури сонной Киммерии - козырное столпотворение знаменитостей. Солнцем полна голова - легкий воздух, теплая волна, и по-над бухтами-барахтами густеющий синевой Кара-Даг. Красота – не надышаться.
И тут - откуда ни возьмись, громом с ясного неба тревожные чешские события – советские танки в Праге. Гвоздь сезона Евтушенко – худущий, в чем душа держится – грудь – доска стиральная, хрустальные глаза под свисающим чубом сияют боевой готовностью – он уже успел послать протест по поводу вторжения войск.
Е.Евтушенко
Его красавица-жена Галя каждый день в новых цветных – радужных шелковых брюках, слегка полнеющая, взгляд широко расставленных синих глаз насмешливый и печальный.
Галя
Умная улыбка Бориса Балтера (была такая очень грустная повесть, может, кто и помнит - «До свиданья, мальчики») – скорее, полуулыбка – ироничная и напряженная. Я тогда мало чего знала-понимала - у него большие неприятности, грозящие катастрофой – подписал письмо в защиту Гинзбурга-Галанскова, и его не просто мытарили, его уничтожали – свои же коллеги.
На почте – она же телефонно-телеграфная станция и единственная и очень ненадежная связь с большой землей – мы не раз встречаемся втроем – вездесущий Евтушенко в знак протеста, измученный Балтер в отчаянии, и я незаметной тенью – в беспокойстве – звонить в Москву. Почта работает спотыкаясь, кое-как, до Москвы не прозвониться, а мои родители наверняка волнуются.
Б.Балтер
Звуком прибоя шебаршение писательской толпы на набережной – неслышный шорох неслышных разговоров, амплитудные всплески транзисторных радиоголосов. Моя полная непричастность и чужеродность этой толпе. Самоуверенная борода Будкера, и взгляд его – веселый, сияющий умом. И заметно обеспокоенный.
Вальяжность – я бы сказала – загорелая сочность Севы Володарского – он что-то вроде ученого секретаря Третьяковки. У него добрые и круглые карие глаза. Мы с ним играем в бадминтон. За игрой следит m-me Евтушенко – безжалостно комментируя мою бестолковую игру. Мне не обидно – не до того – наши в Праге. И еще – мне просто очень хочется выиграть. Но никак.
Милый Сева совершеннейшим образом счастлив – писательским окружением – знакомствами – красотой этого мира и собственной причастностью, похоже, у него роман, на мой зловредно-молодой взгляд, с увядающей женщиной – слегка дылдой, у нее неярко-крашеный рот в складочку – почему-то запомнилось. А он молодой – совсем даже и не возрастом, а наивной, как бы слегка глуповатой, радостностью. Мне кажется, что ему очень, очень хочется войти в круг элиты – гуманитарной элиты 60-х – дерзновенно интеллигенствующей – чуть-чуть – самую капельку – фрондирующей и почти неощутимо номенклатурной. Он заметно влюблен в Евтушенко, ходит за ним хвостом. Поэт ни чуточки не польщен – привык, но поклонение принимает, позволяет сопровождать себя на Кара-Даг и не брезгует собутыльником. Время тревожное, но веселое – днем пляжное – солнце восточного Крыма на исходе лета. Евтушенко впечатывается в песок ящерным телом, Сева тут как тут, готов в разговоры, я тоже тут как тут, но просто присутствую. А что вечером - не знаю, меня не зовут, да я и не набиваюсь. Место встречи писательская столовая, где мне больше всех заметен Балтер – безысходной неприкаянностью.
В Праге танки, на Лобном месте семеро протестантов (не считая грудного младенца) – по сути камикадзе. Мы об этом ничего толком не знаем – слышно, как транзисторы что-то невразумительно верещат-вещают, а спросить некого, в газетах не то, чтобы туман – кто им верит – газетам? Транзисторам тоже нельзя верить, информатор тот же – нужен принимающий приемник – инженеры человеческих душ ни в чем не нуждаются – но друг друга боятся, как огня – жизненный и генетический опыт. Публика шуршит, но безмолвствует – ни слова. Неуютно от неизвестности.
Искрящаяся – яркой улыбкой, солнечным сиянием глаз – всею светоносностью облика, Лена Горлина ведет на купание выводок – неунывающий триумвират малышей, рассыпающихся куда попало. Среди них ее собственный сын Сережа, глазастая девочка Анка и мальчик Дима – сын Наташи Светловой (будущей Натальи Дмитриевны Солженицыной) – университетской подруги Лены. Ребенок тут, а мама его там – у нее самая завязь романа с автором Ивана Денисовича. Во главе детской группы, в качестве старшего – брат Лены – худенький светловолосый подросток Андрюша. Низким незабываемым голосом с хрипотцой Лена сзывает детей – они почти что слушаются, но не очень – в разные стороны врассыпную разбегаются-расплываются по воде. Море нежное – ласкающее – коктебельское. На душе неспокойно.
Несколько дней назад дождь стоял стеной, было не до купанья, а вчера конец дождям – и тут же Каспарсон возьми и утопи обручальное кольцо – из тех, что подарила бабушка совсем недавно ему и Ире на свадьбу в хмуром московском ЗАГСе – изнутри выгравировано ХВ – Христос воскрес значит. Все, кто мог – ныряли, искали – бесполезно. До их развода еще далеко, но все говорят – дурная примета. Оказалось в руку – пражское вторжение.
Мой однокурсник сын поэта – темноволосый и детски-румяный, но почти не загорелый – с озабоченными родителями – встреча эпизодическая. Мальчик Митя – его приятель – нежный избалованный блондин – по-моему, начинающий медик, а больше всего тоже какой-то детский – playboy. Полно девочек-красоток на любой вкус и на одно лицо.
Старушка Фрада Григорьевна Беспалова – в свое время хлебнувшая радостей жизни, а потом и горя выше головы – вдова канувшего в ГУЛАГе редактора Красной Нови Ивана Беспалова – наши с ней комнаты выходят на общую терраску-верандочку. Она вспоминает, мелькают имена – Маяковского-Пастернака-Лили Брик-Ежова-Александры Коллонтай-Асеева-Кирсанова. После лагеря ей в награду выдаются ежегодно коктебельские путевки – в бархатный сезон.
Фрада Григорьевна знает все и всех и щедро знакомит меня со всеми. К ней – к нам на верандочку заходит Мара Микаэлян – красиво крашеная блондинка с неправдоподобными глазами, у нее начальник Плучек – театр Сатиры, но своего блистательного Голого Короля она поставила в Современнике, тогда еще театре-студии – уже давно в 60-м году. Сама Мара ведет происхождение по праву рождения из старины глубокой – литературного кружка друзей-подруг Фрады Григорьевны.
Всех не перечесть. Совсем даже не древний Кулешов – седая щеточка усов, и с ним Хохлова – из лиги красноголовых – странного морковного цвета волосы ее невозможно назвать рыжими – они оба кинодеятели из сказочных доисторических времен. Милая с глазами-незабудками детская писательница Елена Благинина – рассказывает – Мне, бывало, батюшка говорил – ты у нас, Леночка, умильная – лучше про нее и не скажешь. Впрочем, у меня ощущение – что ей от природы дан стержень – не чета многим.
Похороны Габричевского – очень православные, традиционные – в первый и, похоже, в последний раз в жизни принимаю участие в подобном. Вспоминается – безмолвная процессия вверх, все выше – незабываемо-живописно – действо – по-другому не назовешь – на суровых полотенцах плывет гроб – простой некрашеный деревянный крест, вид необъятный, из-за прошедших дождей зеленым-зелено.
Экскурсия в Керчь – Пантикапей, кружевные руины Пританея, мрачная красота Царского кургана – обреченность клаустрофобии. Мне и без того страшно – в Праге людей давят танками – вот тебе, бабушка и Юрьев день! Тяжко, очень тяжко, а я еще и неизвестно где, вдали от родительского гнезда. Отчетливо тоскую по маме-папе. Опять и опять бегаю на телефонную станцию звонить им – связь с Москвой эфемерна.
Вся в быстрых неожиданных движениях, рыжевато-кудрявая, с нежным светлым лицом – Ритка Галина – милая моя одноклассница и вдобавок однокурсница Иры – жены Каспарсона. Ее, по редкой для писательских детей скромности, коммунально селят в комнату поварихи – ушлой и шустрой молодой сочной бабы. Перед Риткиным отъездом – на посошок – повариха поит нас самогоном – «чистым, как слеза» – мы – Лена Горлина, Ритка и я мгновенно пьянеем, а кухмистерша – ни в одном глазу. Каспарсоны – те уехали еще раньше, радостно сбежав в Москву. Остались мы с Леной, но она занята детьми. Мне одиноко – скорей бы домой.
Дни бегут-убегают. До свиданья, города и села. Москва опрокидывается с размаху – чешскими событиями – оттепель канула в Лету.
Между тем, как известно, броня крепка, и танки наши быстры. В пограничном Ужгороде – где меня тогда не было, наша славная тяжелая артиллерия разворотила старинную, уложенную, казалось, на века, твердокаменную брусчатку – колдобоины-рытвины-ухабы красноречиво о том свидетельствуют. Позже, но еще по свежим следам, ужгородский физик – мой друг и коллега Саша Лендел рассказывал мне – когда, аккурат в означенное время в древнем, вполне западном городе Ужгороде проходила конференция по физике высоких энергий, с утра пораньше аудитория заполнилась народом и одновременно тяжелым гулом с металлическим скрежетом. Докладчик – наш общий с Ленделом научный руководитель – Карен Аветович Тер-Мартиросян (ИТЭФ) с досадой и хрустом затворил окно. За окном упрямо и угрюмо шли танки – еще с ночи шли.
Пробежало несколько лет. Я получаю странную открытку, датированную началом августа 68-го. «Не приезжай. Никакой погоды – дожди, хмурый Кара-Даг и слишком много писателей на душу населения – Ира и Каспарсон». Не сразу сообразила – открытка пришла с многолетним опозданием – еще бы – вместо адреса стояло – Москва, около Белорусского вокзала, но – странности судьбы и почты – все-таки дошла – эхом.
Да уж как ни кинь – никто не забыт и ничто не забыто. Театр на Таганке. 72-й год – два года готовили спектакль. Под кожей статуи Свободы – задорная антиамериканская агитка на американские стихи-поэму Евтушенко. Билеты в первый ряд не продавали – в первый ряд усадили полицейских с дубинками, и если кто на сцене распоясывается – дубинкой по голове и выкидывают в фойе, и зрителям дубинками помахивают, чтобы знали порядок. Блестящий спектакль. За нашу и вашу свободу. Аминь.
И снова – годы, годы, годы - несколько десятков лет. В Нью-Йорке в ресторане Самовар творческий вечер Анатолия Наймана. Наверху на втором этаже большой дубовый стол – полезно-ископаемый антиквариат. Сборище народное, но и писательское.
Найман маленький, очень живой, меня с ним знакомит моя старинная знакомая критикесса Лиля Пан – и я покупаю его книгу – он приятно вежлив – спрашивает, как зовут – чтобы надписать – Ася – Я обожаю это имя, так звали мою маму – а я пугаюсь – как поэт может сказать – обожаю – но стараюсь не заметить – он природно дружелюбен, и несмотря на рост и возраст, по-мужски – обаятелен.
Тут же вдруг разливают водку и раздают черные сухарики – народ набрасывается. Это щедротами ресторатора Романа Каплана – он магически весь в черном, у него странно скошенный затылок и напряженный взгляд – в облике что-то неуловимо актерски-гангстерское, впрочем, канувшее в лету – из американских фильмов 30-х.
Позади стульев – нежданным-негаданным отзвуком всех тех лет - появляется Евтушенко – сильно хромающий и не гнущийся, в больших, каких-то ярко-выраженных белоснежных сникерсах, почему-то напоминающих любовно зачищенные зубным порошком тапки пост-военного периода. Он очень постаревший, похожий на ветерана бравых физкультурных парадов – одетый – как бы это поаккуратней выразиться – не канонически – даже по Нью-Йоркским понятиям.
Я долго колеблюсь – подойти-не подойти. Ностальгия побеждает – подхожу. Он, конечно, меня не помнит, и я неуверенно-вопросительно, как бы наугад – Коктебель августа 68-го? – Он смотрит мимо меня – не глядя – пустым снулым рыбьим глазом, неузнавающим округло-голубым, чуть на выкате – невзглядом – он вообще странно-отсутствующий. Мне неловко и жутковато. Отступаю – незамеченной.
И уже сейчас как бы в назидание – суета вокруг дивана – фильмы Соломона Волкова – кошмарным сном – Евтушенко – безжалостно траченный годами и честолюбием. И никуда не деться – сон в руку, обжигающе-неправдоподобным совпадением. В привычном ночном бдении, сомнамбулически шаря по телевизионным каналам, совершенно невзначай я набредаю на шведский фильм 67-го года – I Am Curious: Yellow, о котором не знала ничего, никогда и не слышала. Джон знал, но фильма не видел, как и любознательный Валя Рокотян в Москве, который тоже знал и тоже не видел, но слышал и мгновенно откликнулся буквальным русским переводом названия, которое помнил еще со времен закрытых просмотров, ему недоступных: Я любопытно-желтая.
Кадры черно-белые, фотографические. Простоватая, совсем юная, неулыбчивая шведская девушка с круглыми щеками внимательно всматривается в кинокамеру – и вдруг – чертовщина какая-то – наплывом и вполне отчетливо – восхитительно молодой Евтушенко – тонкий лицом и гибкий телом – размеренно-ритмически по-над микрофоном читает: Над Бабьим Яром...
Далекий и теплый, все с той же хрипотцей, голос Лены Горлиной из солнечной Калифорнии – Имен много – а содержания маловато – мне бы рассердиться – но она права...
Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(49) январь 2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=49
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer1/Lapidus1.php
