Почему имя Мери Шелли осталось в истории? Потому, что она была женой известнейшего поэта-романтика первой половины XIX века Перси Биши Шелли. Но прежде всего причиной её известности стал оказавшийся бессмертным «Франкенштейн» – она написала этот роман в свои девятнадцать, и он навсегда занял место в литературе, в первую очередь в английской, но и мировой тоже, как первый научно-фантастический.
Мери Годвин-Шелли, Перси Биш Шелли, Франкенштейн – триединство в истории литературы, в самой истории, в жизни, переходящей в бытие.
Мери Годвин десять дней от роду. Внезапно овдовевший Уильям Годвин похоронил её мать Мери Уилстонкрафт, со смертью которой закончился первый романтический этап борьбы за права женщин. А для философа Годвина – закончились несколько лет неожиданно счастливой семейной жизни, узаконенной церковным браком.
Неколебимый противник брака, он тогда первый и последний раз изменил своим принципам, пожертвовав абстракцией ради живого чувства.
Итак, для Мери Годвин мать навсегда осталась незабвенной тенью, идеалом таланта, мужества и красоты. Через шестнадцать лет она приведёт к её священной могиле своего избранника – юного поэта Перси Биши Шелли.
Оба они навсегда запомнили 3 июня 1814 года. Поэт вместе со своим другом Хоггом проходил по Скиннер-стрит: «Мне надо кое-что уладить с мистером Годвином. Заглянем на минутку», – сказал он другу. Пройдя через книжный магазин Годвинов, они поднялись на второй этаж в комнату, всю тесно заставленную книжными полками. Хозяина не было дома. Друзья собирались уходить, как вдруг дверь приоткрылась, и девичий голос крикнул: «Шелли!» На пороге стояла светловолосая, высокая, худенькая девушка, на её бледном лице, казалось, не было ничего, кроме глаз, пронзительных зеленовато-карих, – это была Мери Годвин. Она только что вернулась из Шотландии. Там, в семье друзей Годвина, в основном и проходило её отрочество.
Шелли вспомнил, что впервые встретил её здесь полтора года назад за обедом. Мери тоже припомнила ту их первую встречу, правда, единственное, что тогда привлекло её внимание – прекрасное голубое шелковое платье Харриет, жены Шелли. Его самого она как бы и не заметила. Теперь, когда глаза их внезапно встретились, произошло то, что случается нечасто – амок. Если бы не вмешался Хогг, они так и остались бы стоять, глядя друг на друга, и ни один из них не отвел бы взора.
Ученик полюбил дочь своего учителя, своего кумира.
Ещё недавно, в 1812 году, Шелли написал Уильяму Годвину, автору «Политической справедливости», первое письмо: «Имя Годвина всегда возбуждало во мне чувство благоговения и восторга. Я привык видеть в нём светило, яркость которого чрезмерно ослепительна для мрака, его окружающего. Я скорбел о том, что Вы перестали осенять землю славой Вашего бытия. Но это не так. Вы живы, и я твердо уверен, по-прежнему озабочены благочестием человечества». Это письмо стало началом знакомства, а вскоре и близкой дружбой Шелли и Годвина.
Какое-то время Шелли пытался скрывать от самого себя истинную природу своего чувства. Пытался скрыть его и от Мери. Но безуспешно. В охватившей его горячке он всё не мог постигнуть, где та граница, за которой самопожертвование (а никак по-другому нельзя было бы назвать продолжение семейной жизни с Харриет) становится сущим сумасшествием. Ведь брак заключается Любовью и расторгается её исчезновением. Ученик Годвина и не мог рассуждать иначе. Шелли надеялся на его поддержку: не станет же препятствовать соединению любящих человек, публично заявивший о том, что брак – «самый худший из видов собственности». Но к величайшему удивлению Шелли, когда дело коснулось родной дочери, «философ вдруг превратился в обывателя». Надо сказать, что ту прямолинейность и грубость, с которой Годвин отнёсся к случившемуся, слово «обыватель» определяло довольно мягко. Вот письмо Годвина к одному из своих друзей: «в воскресенье, 26 июня, Шелли сопровождал Мери к могиле матери, кладбище находится в миле от Лондона; и, кажется, именно там ему в голову пришла нечестивая мысль соблазнить мою дочь, предав при этом меня и бросив свою жену. Я увещевал его со всей энергией, на которую был способен, и это возымело действие. Потом я приложил все усилия, чтобы пробудить в Мери чувство чести и природных привязанностей, и тоже, как мне казалось, добился успеха. Но они обманули, обманули меня…»
Отец и мачеха Мери, а также несчастная Харриет, уверенная в том, что «эта хитрая бестия знала, чем увлечь её «глупенького умницу» – «страдания, тирания, таинственные свидания на кладбище «…предприняли всё возможное и невозможное, чтобы разлучить влюблённых. Похудевшая, заплаканная Харриет явилась на Скиннет-стрит и умоляла Мери не напоминать о себе её мужу. Мери почувствовала свою вину и приняла твёрдое решение не писать Шелли, не отвечать на его записки, не выходить без особой надобности из дому, чтобы не встретиться и не потерять самообладание. Её готовность пожертвовать собой ради справедливости была естественна для дочери Мери Уолстон Крафт и Уильяма Годвина, для того воспитания, которое дал ей отец. В результате не только Годвин, но и сама Мери отказала Перси от дома. Но ничто не могло остановить обезумевшего поэта. Как вспоминал один из его друзей «ничто, доселе прочитанное мною, не могло дать представления о такой внезапной, неистовой, непреодолимой страсти, как та, что охватила Шелли. Его глаза были налиты кровью, волосы всклокочены, одежда в беспорядке. Разговаривая со мной, он указал на бутылку с опием – «…Я теперь никогда не расстаюсь с ней». Однажды в полночь в двери к Годвину постучали, и посыльный сообщил, что Шелли отравился. Отец и мачеха Мери спешно явились на место происшествия. Там уже был врач. Супруги наняли сиделку. Харриет, беременная в это время, болела и лежала в доме своего отца. Узнав о несчастье, испуганная Мери отправила Шелли письмо, и с этого дня между ними возобновилась переписка. Шелли поправлялся быстро, быстрее, чем предполагали. Регулярная связь осуществлялась через служителя книжной лавки Годвина. C ним же Шелли отправил томик своей первой поэмы «Королева Мэб», которая была посвящена Харриет, но под напечатанным посвящением Перси подписал: «Граф Слобендорф был готов жениться на женщине, которую привлекло его богатство, но она оказалась так эгоистична, что покинула его в тюрьме». Аллегория была ясна – в воспалённом сознании Шелли чувство вины перед Харриет сменилось твёрдым убеждением в её вине перед ним: «Она уже давно влюблена в майора Райена, он отвечает взаимностью, их связь очевидна».
На полях этого томика рукой Мери написано: «эта книга священна для меня, и так как ни одно живое существо не заглянет в неё, я могу писать здесь всё с полной откровенностью. Но что я напишу? Что я невыразимо люблю Автора, и что судьба разлучает меня с ним. Любовь обручила нас, но я не могу принадлежать ему, как не могу принадлежать никому другому».
Как только Пери окреп и смог выходить из дома, тайная переписка сменилась тайными свиданиями: где-нибудь в саду, в парке или на улице. Шелли уверял Мери, что Харриет не достойна жалости, она изменяет ему, «ей не надо от меня ничего, кроме денег. Я сделаю распоряжение, чтобы большая часть моего годового содержания поступала ей». Наконец Мери позволила себя убедить, почему, собственно, она должна верить этой чужой женщине, которая не смогла сделать счастливым такого человека, почему ей не поверить Ему – единственному, любимому?» Решение было принято – бежать, бежать как можно скорее. Куда? – Конечно, во Францию.
Карета была заказана на 4 часа утра 27 июля. Сопровождать их решила Джейн Клермонт, дочь мачехи Мери, которая с этого дня начала называть себя новым именем Клер. Она тоже решила освободиться от семейного гнета. Все трое волновались, опасаясь преследования миссис Годвин, и не напрасно… Наконец беглецы погрузились на пакетбот, который в 17 часов вечера отплыл из Дуврского порта. И белые береговые скалы родного Сассекса медленно исчезли из вида. Спустя час неожиданно разыгралась такая буря, что даже матросы начали волноваться. Шелли заботливо уложил Мери на скамейку и сам сел рядом. Его колени служили ей изголовьем. Мери с трудом переносила качку, Ла-Манш не утихал всю ночь. Но судёнышко благополучно добралось до Кале. «Мери, – воскликнул Перси, – смотри, солнце встаёт над Францией!»
В 1814 году путешествие по дорогам Франции было небезопасно. Всего 4 месяца назад Наполеон подписал акт об отречении, так что брошенные на произвол судьбы шайки солдат-мародеров грабили проезжавших. Мери, Перси и Клер предпочитали проводить ночи где-нибудь в трактире, возле дымящего очага, опасаясь лесных привалов. В одной из харчевен Мери услышала от местных жителей страшную историю об учёном из рода Франкенштейнов, который пытаясь отыскать ключ к бессмертию, разрывал свежие могилы и пытался оживить мертвецов. Этот рассказ накрепко засел в её памяти. Молодые продолжали ежедневно вести дневниковые записи. Обычно сведения были лаконичны: перечисления городов, деревень, долин, все достопримечательности их пути, а так же названия книг, на чтение которых они выкраивали время в любых условиях. Иногда они пользовались одной записной книжкой: сохранился рукописный томик, где литературные наброски Мери соседствуют с черновыми строками неоконченных стихов Шелли. Через три недели путники пересекли границу Швейцарии.
***
Двухлетнюю годовщину бегства из Англии (28 июля), Шелли отпраздновали в Женеве. У Мери на руках был малютка Уильям, родившийся в начале года. И рядом, как неизбежное зло, Клер, которая пока скрывала свою беременность.
Устроились они в небольшом домике, который был отделён от озера только маленьким садом, из которого открывался вид на “мрачную величественную Юру”. Байрон жил неподалеку от них на вилле Диодати. В XVII веке вилла принадлежала женевскому профессору теологии, дом носил его имя. С тех пор как в 1639 году в гостях у профессора побывал сам Мильтон, дом стал местом паломничества англичан.
Шелли и Байрон сразу подружились, причём несходство темпераментов способствовало этому ничуть не меньше, чем поразительная живость ума.
Но Мери ощущала скованность в присутствии Байрона. Он как бы ослеплял и подавлял кипучими порывами своей натуры, которая – если определить её двумя-тремя словами – была сплошной любовью к жесту. К тому же Мери не могла не чувствовать, что он не слишком ценит её общество. Она была весела и шаловлива, что проявлялось в её романе с Шелли и в отношениях с Хоггом. Но понятиям Байрона, какова должна быть женщина, она не соответствовала. Байрон полагал, что женщины бывают двух типов – либо деклассированные, остроумные emancipees, либо уступчивые, милые, цепляющиеся за мужчину кошечки. Мери не укладывалась ни в одну из этих схем. Она восхищалась Байроном, но не испытывала к нему тёплых чувств.
Почти всё время оба поэта проводили на озере, порой отсутствовали по нескольку дней. Но в плохую погоду, когда нельзя было ходить под парусом (а это лето в Женеве выдалось на редкость дождливым и ветреным) всё общество, в которое входил и личный врач Байрона, итальянец Полидори, собиралось на вилле Диодати. Развлекались, читая вслух истории о привидениях. “Эти истории, – вспоминала Мери, – возбуждали в нас желания подражать им”. Однажды было решено, что каждый напишет рассказ о сверхъестественном. Полидори придумал жуткую историю о даме с черепом вместо головы – в наказание за то, что она подглядывала в замочные скважины. Что делать дальше с героиней он не знал. И вынужден был отправить её в семейный склеп Капулетти.
Поэтам очень скоро наскучила проза, и они отказались от темы, явно им чуждой.
Мери решила сочинить повесть и потягаться с теми историями, которые подсказали эту затею. Она искала сюжет, который обращался бы к тайным человеческим страхам и вызывал бы нервную дрожь. Такую, чтобы читатель боялся оглянуться назад, чтобы у него стыла кровь, и громко стучало сердце. «Если мне это не удастся, то мой рассказ не будет отвечать общему замыслу. Я старалась что-то придумать, но тщетно. Меня охватило то полнейшее бессилие, когда усердно призываешь музу, а в ответ не слышишь ни звука. Да, это худшая мука для сочинителя». Шелли спрашивал каждое утро: «Ну как, придумала? и каждое утро, как это ни было обидно, приходилось отвечать «нет»…»
Поэты часто и подолгу беседовали, Мери была их прилежным, но почти безмолвным слушателем. Однажды они обсуждали различные философские вопросы, в том числе секрет зарождения жизни и возможность когда-нибудь открыть его и воспроизвести. Они говорили об опытах доктора Дарвина (дедушки отца дарвинизма). Он будто бы хранил в пробирке кусок вермишели, пока тот каким-то необъяснимым образом не обрёл способность двигаться. Решили, что оживление материи пойдёт иным путём. Быть может, удастся оживить труп. Явление гальванизма, казалось, позволяло на это надеяться, может быть, учёные научатся создавать отдельные органы, соединять их и вдыхать в них жизнь. Беседа затянулась до полуночи, когда все разбрелись по своим спальням. Едва Мери опустила голову на подушку, ещё не заснула, но как-то глубоко задумалась, и в этом странном состоянии ей начали являться картины с яркостью, какой не обладают обычные сны.
Внутренним взором она необычайно ясно увидела бледного юношу, склонившегося над созданным им существом, и само это отвратительное существо, обтянутое мертвенно-зеленоватой кожей. Сначала оно лежало неподвижно, но вдруг, как бы повинуясь некой силе, неуклюже задвигалось. Зрелище было страшным, ибо, что может быть ужаснее человеческих попыток подражать несравненным творениям создателя? Молодого учёного приводит в ужас собственное создание, и он в страхе бежит от него. Он надеется, что зароненная слабая искра жизни угаснет, если её не поддерживать, и ожившее существо само собой станет опять мертвой материей. Юноша засыпает в предчувствии того, что небытие снова поглотит этого Монстра. Его сон прерывает какой-то звук – это чудовище раздвигает возле его изголовья оконные занавески и глядит на своего создателя желтыми водянистыми, но осмысленными глазами.
Мери, очнувшись, пыталась отделаться от этого жуткого видения. Но прогнать его удалось не сразу. Она мысленно обратилась к своему замыслу, так долго не дававшемуся ей. «О, если б я могла сочинить рассказ так, чтобы читателя заставить пережить тот страх, который я пережила в эту ночь!». «Придумала! – вот оно начало повествования. Пока достаточно описать призрак, явившийся к моей постели». Тут же невольно припомнилась услышанная в харчевне байка о неком Франкенштейне.
Наконец она объявила Шелли, что рассказ почти сочинён, и утром, схватив чистый лист, написала первое предложение: «Это было ненастной ноябрьской ночью». И затем Мери воспроизвела во всех подробностях свой ужасный сон наяву. Сначала она думала уместить рассказ на нескольких страницах, но обрадованный Шелли убедил её развивать дальше найденную идею. C помощью Шелли она навела справки о Франкенштейнах. Род немецких баронов восходил к Х веку. Был славным и имел достойную историю. Но правду говорят, что дурная слава опережает добрую – недаром самым знаменитым из их рода стал Йоханн Конрад Диппель фон Франкенштейн. Он окончил Страсбургский университет. Ещё будучи студентом, увлёкся идеей раскрыть тайну бессмертия. Но в средневековье, мягко говоря, с большим подозрением относились к людям, выкапывающим на кладбище трупы, чтобы производить над ними опыты. Йоханну пришлось бежать из Страсбурга в родную Германию, где он стал практиковать как врач. Вскоре он приобрел известность, разбогател и построил в своем родовом замке прекрасно оборудованную лабораторию. За свои изыскания он часто подвергался гонениям. Его смерть покрыта тайной так же, как и его жизнь. По одним источникам он однажды просто исчез, по другим – был найден мёртвым в своей лаборатории. Предположили, что он умер от отравления, производя очередной опыт. Произошло это в начале XVIII века. Итак, герой был найден, оставалось перенести его в современные условия, в век XIX.
«Я обязана мужу этим изысканиям и настойчивым уговорам продолжить работу. Если бы не Перси, этот роман не увидел бы света в своей окончательной форме».
События романа описываются несколькими рассказчиками. Начинается он с писем некоего Роберта Уолтона своей сестре Маргарет. Уолтон пишет ей из России, где набирает команду, чтобы отправиться к полярному кругу, дабы облагодетельствовать человечество новыми открытиями. На этом рискованном пути его ждут две необыкновенные встречи – вначале мимо них в санях проносится загадочное чудовище, а потом они поднимают на борт тяжело больного человека. Это был Виктор Франкенштейн, который и рассказывает свою трагическую историю. Франкенштейн – талантливый химик и естествоиспытатель. Ещё в школьные годы в Женеве он занимался поисками философского камня и эликсира жизни. Виктор штудировал труды средневековых ученых, а после окончания школы уехал в знаменитый университетский городок Ингольштадт и успешно поступил на первый курс биологического отделения. Ему удалось открыть величайшую тайну природы – он создаёт существо, наделённое необычайным размером и силой. Однако оно оказывается настолько безобразным, что Франкенштейн в ужасе отшатывается от него, надеясь, что едва затеплившаяся жизнь угаснет сама собой. Тяжело пережив первый шок, Виктор выздоравливает, и на время возвращается в свой родовой замок подле Женевы.
Какое-то время жизнь Виктора течёт безмятежно, но вдруг во время веселой воскресной прогулки в окрестностях замка случается ужасное – находят его младшего шестилетнего брата Уильяма задушенным. В этот же день Виктор увидел созданное им чудище, убегающее с места преступления. Он никому не может рассказать правду – ему бы никто не поверил, сочтя его попросту безумцем. Чудовище двигалось с такой быстротой по отвесным скалам, что любая погоня не увенчалась бы успехом. В убийстве обвиняют юную служанку Франкенштейнов и казнят её по этому ложному обвинению. Монстр, выследив Франкенштейна, умоляет своего создателя выслушать горькую историю его злоключений – как он остался совершенно одиноким, с какой жестокостью его отталкивали все, кого он жаждал любить. И как жажда любви сменилась в его сердце жаждой ненависти и мести. И теперь это чудовище требовало от Франкенштейна, чтобы он создал ему подругу. Они вместе удалятся от людей, и он не совершит больше никаких злодеяний.
Итак, Мери послала в мир своё жуткое детище. Она питает к нему своеобразную нежность, ибо оно родилось в счастливые дни, когда всю полноту горя ей ещё только предстояло испытать.
Труп оживал на жестяном столе,
Подёргиваясь великаньим телом,
И в плавающем взгляде тускло-белом
Зрачки тонули точками в желе.
В отчаяньи на детище своё
Студент-профессор поглядев, отпрянул,
В бега пустился, в бессозанье канул,
Нить порвалась, ушёл в небытиё.
Очнулась Мери, будто наяву
Пронизана готическим сюжетом,
Заполненным мертвящим лунным светом.
Так двинулся роман, он наплаву
Почти два века. Монстр готов душить,
Он жертву настигает в тьме кромешной
Не ради гибели души безгрешной,
Он Франкенштейну мстит и будет мстить
За всю свою отверженность: урод,
Нелепость, выродок, эксперимент науки…
Инакость. Нет невыносимей муки,
Её не одолеть ни вплавь, ни вброд[1].
***
Все эти дни обстановка на вилле Маньи была до крайности наэлектризована. Даже у флегматичной Джейн появились галлюцинации: она видела Шелли, идущего по террасе, в то время, когда его не было в доме. В дневнике Эдварда Уильямса осталась запись, в которой говорилось, что они с Шелли всё на той же веранде, освещённой луной, долго разговаривали, и вдруг Шелли «вцепился мне в руку и уставился на белый гребень волны, разбившейся о берег. Видя, что он сильно взволнован, я спросил, не плохо ли ему, но он только сказал: «Вот она, вот опять». Немного погодя он пришел в себя и признался, что видел так же явственно – как теперь меня – обнаженное дитя. Это была только что умершая Аллегра, которая поднялась из моря, улыбнулась ему и захлопала, будто от радости, в ладоши».
В самые последние дни июля пришло известие о том, что Хенты отплывают из Генуи в Ливорно и просят встретить их. Шелли и Уильямс сразу же начали сборы, и 1-го июля всё было готово. Мери умоляла взять её с собой, но мужчины не могли на это решиться – она была слаба, едва держалась на ногах. Мери как никогда боялась расставания с Шелли, даже самого короткого. Она никому не говорила о том, что её внутреннему взору дважды являлся Монстр. Когда Шелли и Уильямс вышли из дома и потащили ялик к «Ариэлю», она почти истерическим прерывающимся от спазма голосом звала Шелли.
Яхта все-таки отчалила, оставив на попечение Джейн рыдающую Мери. Хентов встретили, и Байрон поселил их на первом этаже своего палаццо Лафранчи, но никакого разговора об издании журнала уже не шло – тосканская полиция только и смотрела, к чему бы придраться, чтобы изгнать из своего герцогства семью Гамба, к которой принадлежала Гвиччиоли, так что Байрон в любой момент готов был последовать за ней.
4 июля Шелли отсылает из Пизы короткое письмо Мери: «…Всё мое время занято делами Хента. Я задерживаюсь здесь против своего желания, и, видимо, Уильямс прибудет к вам на шхуне раньше меня. Дела Хента из рук вон плохи. Он возлагал все свои надежды на издание журнала, всё для этого сделал и сейчас от его 400 фунтов остался только долг в 60 крон».
Шелли пришлось, отбросив всякую щепетильность, вступиться за Хента. После долгих переговоров, Байрон обещал поддержать журнал, дав для первого номера свое «Видение Суда». Уильямс, несмотря на настоятельные просьбы Шелли отправиться в Леричи с первым попутным ветром, ожидал друга в Ливорно, там же были Трелони и капитан Робертс. Они уже закупили большую часть продовольствия – молоко для детей, плетёную корзину с десятком бутылок вина в подарок их другу – хозяину гавани в Леричи и прочие припасы.
Утром 8 июля Шелли вышел из Ливорнского банка с полотняным мешком, полным тосканских крон, и направился в порт. В его кармане лежало только вчера полученное отчаянное послание Мери: бедняжку мучило предчувствие какого-то несчастья, и она умоляла мужа поспешить домой. Утаённое от всех явление Монстра не оставляло надежды на то, что всё обойдётся. Погода в тот июльский день была жаркой и неустойчивой. Трелони и капитан Робертс требовали повременить с отплытием. Но Шелли и Уильямс хотели как можно скорее вернуться. Трелони не доверял яхте и тем более её команде и решил сопровождать её на своем «Боливаре», но оказалось, что яхта Байрона не прошла еще карантинного досмотра, так что её не выпустили из порта.
Примерно в два часа дня «Ариэль» и еще две местные фелюги отошли от ливорнского причала. Капитан Робертс стоял на краю мола до тех пор, пока «Ариэль» не скрылся из вида. Тем временем на «Боливаре» сворачивали паруса, и один из опытных генуэзских матросов, сидя на рее главной мачты, говорил: «Ариэль» держится слишком близко к берегу и идет под всеми парусами. Это опасно. Надвигается шторм».
В 3 часа пополудни белёсая стена ливня вплотную придвинулась к порту. Ураганные порывы ветра загнали всё живое за какие-нибудь укрытия. Трелони, чувствуя свою беспомощность, ушёл в каюту «Боливара», а капитан Робертс добился разрешения подняться на наблюдательную вышку. Долго шаря окулярами, он, наконец, увидел в подзорную трубу знакомый силуэт «Ариэля». Яхта находилась уже в милях десяти от Ливорно. Но вскоре она уже окончательно исчезла.
Шторм длился не более получаса. Горизонт очистился, море улеглось, но на его всё еще холодной свинцовой поверхности не было ничего похожего на судно или хотя бы его обломки. Две фелюги, вышедшие в море одновременно с «Ариэлем», успели до шквала вернуться в гавань. Обе команды, с пристрастием допрашиваемые Трелони и Робертсом, утверждали, что никакой яхты не видели. Правда, тот же генуэзский моряк, который предупреждал о надвигающейся буре, сказал, что на одной из вернувшихся фелюг он разглядел весло английского производства, по его мнению, оно могло принадлежать только «Ариэлю». Весь порт был поставлен на ноги. Вечером того же дня оказалось, что два других судна, возвращавшихся в Ливорно как раз в то время, когда шквал набирал силу, видели швыряемую волнами яхту. Капитан одного из судов утверждал, что он предложил взять команду яхты к себе на борт: «Ваша яхта не выдержит бури», – крикнул он в рупор. В ответ донеслось: «У нас всё в порядке». Но тут огромная волна накрыла яхту. «Вы погибнете, ради бога, спустите паруса», – снова закричал капитан. Ответа не последовало. Он увидел сквозь дождевую пелену, как один мужчина начал опускать паруса, а другой, неестественно большой, как показалось, схватил его за руки и удержал. Ветер становился ураганным, и он потерял из вида злополучную яхту.
Все море в неистовстве – бешенство, пена
И парус в тисках окаянного плена –
Он в клочья изодран, и мачта – обломок,
И хлещет дождем из кромешных потемок.
Но гром пробежал по невидимым тропам,
И молнии с неба низверглись потопом.
И сделалось видно, как падают влево
Смерчей оголенные черные древа,
Как будто их корни лишились опоры.
О, как задрожали прибрежные горы!
И землю скорежило вдруг и тряхнуло
От громоподобного адского гула,
С которым в пучину валились колоссы.
И рухнула небо, ревя стоголосо,–
Ведь тяжкое небо в нахлынувшем шквале
Лишь эти колоссы собой подпирали.
Ветров и воды ураганная сила
Сквозь низкие тучи корабль проносила.
И волны, скалу раздробившие в щебень,
Вздымали его на расщепленный гребень,
Вздымали и в пропасть швыряли с размаха,
В глубины, в слои неподвижного страха,
На самое дно водяного провала.
Туда не доходит дыхание шквала.
Едва колыхнулись отвесные стены,
Весь ужас вбирая в себя постепенно,
Как будто они зеркала преисподней.
И снова па взлете дышалось свободней.
И черный корабль пролетал оголтело,
И морс под ним ликовало, горело,
В смертельном разгуле и в звездном хаосе
Расплавленной медью цвело и лилося.
И серый огонь, как дыхание в стужу,
Из бледных глубин вырывался наружу.
О палубу бились фонтанные струи.
А море себе возводило, ликуя,
Воды пирамиды, воды минареты –
То мраком, то ризами молний одеты,
То пена на них, то туманные блики.
И небо пронзают их острые пики[2].
Команда второго судна, видевшая «Ариэль», не могла, а, может быть, не захотела ничего рассказать.
Следующий день 9 июля прошел в волнениях и не принёс никаких новых известий. 10 июля Трелони поскакал в Пизу сообщить Байрону о случившемся, а может быть – хоть он отлично понимал, что этого быть не может – узнать в Пизе, нет ли там каких-нибудь сведений. Байрон, конечно, ничего не знал и был явно взволнован. Трелони послал распоряжение на «Боливар» плыть вдоль берега до Леричи, и сам отправился в том же направлении верхом, предварительно разослав нарочных по всему побережью. Кроме того, он дал объявление в нескольких газетах, обещая значительное денежное вознаграждение за помощь в поисках «Ариэля» и его команды, но за целых десять дней (с 8 по 18 июля) не поступило ни единого извещения.
Что же в эти дни происходило на вилле Маньи? Восьмого июля, в понедельник, женщины получили письмо от Уильямса, где он обещал вернуться не позже вторника, то есть 9 июля и возможно вместе с Шелли. В день получения письма штормило. Издали доносились раскаты грома. Мери и Джейн решили, что их мужья переждут в Ливорно плохую погоду и поэтому во вторник не ожидали прибытия Ариэля. Но в среду и в четверг было тихо и ясно, и женщины взволновались. В пятницу Джейн собралась в Ливорно, чтобы не томиться и на месте всё разузнать. Но погода опять испортилась, и суда оказались запертыми в Леричи на целые сутки. В этот день на виллу пришло письмо от Кента, адресованное Шелли. Мери, распечатывая конверт, так волновалась, что письмо выпало у нее из рук. Джейн подхватила с пола небольшую записку и прочла вслух: «Пожалуйста, сообщите нам, как вы добрались домой. Говорят, что была плохая погода, после того как вы отплыли. Мы беспокоимся». Лишь теперь женщины заподозрили страшную правду, но всё ещё цеплялись за надежду, думая, что, может быть, яхта вернулась в Ливорно.
Дни проходили – новостей не было. Только девятнадцатого Трелони вернулся со страшной вестью. Он опознал выброшенные морем тела. Вода и рыбы пощадили Шелли, сохранилась даже одежда, а в карманах жакета книги: в одном – томик Софокла, в другом – открытая и перегнутая пополам книжка Китса. Видимо, он читал её совсем незадолго до гибели. Второе тело было страшно искалечено, но по чёрному шёлковому платку, оставшемуся на шее, Трелони узнал Уильямса.
По строгим правилам итальянского карантина, тело утонувшего должно быть сожжено на месте, где его обнаружили. Все заботы по устройству кремации взял на себя Трелони. Уильямса сожгли первым. Шелли – на следующий день. При кремации присутствовал лорд Байрон, он приехал в одной карете вместе с Ли Хентом. Байрон невысоко ценил Шелли-поэта. Но смерть меняет многое. Вот что он написал своему другу, поэту Томасу Муру: «Ушёл ещё один человек, относительно которого общество в своей злобе и невежестве грубо заблуждалось. Теперь, когда уже ничего не поделаешь, оно, быть может, воздаст ему должное». И в этом письме несколько выше: «Вы не можете себе представить необычайное впечатление, производимое погребальным костром на пустынном берегу на фоне гор и моря, и странный вид, который приобрело пламя костра от соли и ладана. Сердце Шелли каким-то чудом уцелело, и Трелони, обжигая руки, выхватил его из горсти еще горячего пепла и передал вдове поэта».
Трелони уговорил женщин немедленно отправиться в Пизу. Захоронение праха поэта в Риме взяли на себя земляки-почитатели, однако выполнить волю Мери им не удалось. Протестантское кладбище, где покоился маленький Уильям, оказалось закрытым для новых захоронений. Хлопоты по этому поводу велись в течение года, но были напрасны, так что прах Шелли предали земле 21 января 1823 года. Трелони нанял каменщиков и установил две черных могильных плиты, одну из которых он оставил для себя (кстати, там он и был захоронен много лет спустя).
Вокруг могилы Трелони насадил молодые тополя. Текст надписи для надгробия был предложен Ли Хентом и одобрен всеми: «Corcordium» (сердце сердец). С согласия Мери под этой надписью выбили ещё три строки из «Шекспировской Бури», которые Шелли любил повторять:
Ничто в нём не померкло,
Но изменился он под гнётом волн морских,
И как-то странен стал: похорошел, затих.
Правда, такое скромное надгробие с самого начала казалось Мери недостойно памяти Перси Биши Шелли. Она хотела запечатлеть образ мужа в мраморной скульптуре, выполненной хорошим мастером. Когда же памятник был наконец сделан, решили переправить его в Англию и даровать Университетскому колледжу в Оксфорде, где он сохранился по сей день, поддерживая не совсем верное, но ставшее уже традиционным представление о поэте, как о хрупком ангелоподобном юноше, именно Ариэле. Первым его так назвал Ли Хент, а к концу века это сравнение закрепилось за ним.
Через неделю после кремации была найдена затонувшая яхта, правда, поднять ее оказалось делом очень трудным, но с помощью капитана Робертса и его друзей яхту всё-таки вытащили на берег. При первом осмотре обнаружились серьезные и труднообъяснимые повреждения. Мачта была как бы выдрана из палубы с частью досок. Все сходились на том, что для Шелли, отчаянно смелого, не научившегося не только плавать, но даже держаться на воде – конец наступил мгновенно. Капитан Робертс запомнил его слова «Если «Ариэль» будет тонуть, я пойду на дно вместе с ним, как часть его груза».
Состояние Мери едва ли может поддастся описанию: «Под моей жизнью подведена черта», – записала она. Но ни словом не обмолвилась о том, что видение Монстра, явившееся сразу после того, как погас погребальный костер, произнесло роковое предупреждение: «Я сохраню жизнь Перси Флоренса, если Вы перепишете финал «Франкенштейна». Но эта угроза коснулась только краешка её сознания, засев как осколок, грозящий в будущем превратиться в неизбежную реальность.
Мери не решалась возвращаться домой. Поселилась она вместе с беспокойным семейством Кентов в Генуе. Единственное, что соединяло её с прошлым – это хлопоты по основанию нового журнала «Либерал», тем более что рукописи Шелли были в её распоряжении.
Живя под чужим кровом, она не могла найти возможности для занятия литературой и чтением – именно тем, что единственно способно было бы хоть как-то отвлечь её от неотступных мыслей.
Как ни странно, Ли Хент выказывал сухость по отношению к ней, ему вспоминались последние недели жизни Шелли, которые по собственному признанию поэта, были омрачены тяжёлым нервным состоянием Мери. Её уныние сменялось паническими страхами. Поняв, чем вызвана холодность Хента, Мери впала в ещё более глубокую депрессию, терзая себя воспоминаниями недолгих трудных дней перед последним расставанием с мужем. «Холодное сердце! Верно ли, что у меня холодное сердце? Бог весть! Но никому не пожелаю ледяной пустыни, которой оно окружено. Что ж, зато слёзы горячи…» (Дневник 17 ноября 1822 года)
Нескоро освободилась Мери от гнетущего чувства вины. Не решаясь делиться с окружающими, она при каждом удобном случае продолжала делать записи в дневнике: «2 октября. На протяжении восьми лет я знала ничем не ограниченное счастье общения с человеком, чей гений будил и направлял мой разум. Я говорила с ним, освобождаясь от ошибок, обогащаясь новыми способностями – мой ум был утолён. Ныне я одна, и до чего я одинока! Пусть звёзды созерцают мои слёзы и ветры унесут мои вздохи, но мысли мои за семью печатями и мне их некому поведать… Да и способна ли я выразить всё то, что чувствую? Имею ли я дар к тому, чтоб облекать словами мысли и душевные порывы, которые терзают меня словно буря. Подобны ли они песку, где вечное волнение моря оттискивает неизменный след? Увы! Я одинока. Никто не посылает мне ответный взгляд, я не могу сказать ни слова от души природным своим голосом – актёрствую для всех, за исключением тени. Какая перемена участи! Сейчас передо мной лишь бумага, которую я наводняю смутными картинами… Литературный труд, распространение моих идей – вот всё, что мне осталось, чтобы рассеять летаргию…
Казалось всё, как сговорившись, звало меня сюда: все гончие судьбы вели меня к единственной могиле, и все оставили меня; отец, мать, друг, муж, дети, образовавши цепь, вели меня сюда, а нынче все они, кроме тебя, мой бедный мальчик (который послан мне, чтобы я продолжала жить), покинули меня, а я живу, ибо должна исполнить то, что мне назначено. И так тому и быть».
Да. Так тому и быть. Мысленно она уже возвращалась к последним главам «Франкенштейна». Сохранить подругу Монстра – изменить своей идее, выраженной в поступке Виктора Франкенштейна, решившегося уничтожить почти сотворённое. Ибо кто мог поручиться, что племя человекообразных монстров, не начнет заселять Землю? Готов ли автор к этому? Или…
Додумать эту чудовищную мысль было выше её сил. И как защита от угрозы, депрессия охватывала всё её существо, заслоняла, оберегала…
Смерть Шелли оставила её без средств к существованию. Лорд Байрон, всегда великодушный в своих намерениях, но не в поступках, взял на себя обязанность вести переговоры с сэром Тимоти, однако из этого ничего не вышло. Отец Шелли отказался войти в положение Мери, лишь назначил небольшое денежное содержание внуку при условии, что мальчика отправят в Англию, и отдадут на воспитание человеку, которого он сам сочтёт достойным. Но она не могла прожить в разлуке с сыном ни дня. Потеряв троих детей, Мери до сих пор испытывала жесточайшие душевные муки.
Байрон заявил: «Я буду вашим банкиром до тех пор, пока все обстоятельства не разъяснятся». Вскоре лорд несколько остыл. Летом 1823 года он стал собираться в Грецию, чтобы примкнуть к повстанцам, и Мери поняла, что ей тоже пора покинуть Италию.
Всё это время Мери переписывала поэмы Байрона, поэтому они часто виделись. Из всех друзей только Байрон обладал особым даром будить в душе Мери живейшее воспоминание: стоило ей услышать голос их знаменитого друга, как мгновенно опять ощущала себя в Женеве с восторженным вниманием следившей за разговором двух поэтов. Переговоры о денежной поддержке Байроном семьи Шелли ещё велись, но как-то уже вяло и неохотно, так что Мери сама отказалась от денег.
Зато Трелони, которого она считала настоящим другом, уделил ей небольшую сумму из своих скромных сбережений перед тем, как они с Байроном отплыли в Грецию. Мери в разговоре с Хентом не удержалась от сарказма: «Лорд Байрон отплыл с 50 тысячами фунтов, а Трелони – пятьюдесятью».
25 июля 1823 года Мери с сыном покинула Геную и отправилась в Лондон. Надо отметить, что впоследствии Ли Хент с лихвой искупил свою холодность к Мери – он понял как глубоко, безмолвно она скорбит о муже. Они стали лучшими друзьями.
С дороги Мери посылала Хенту бодрые письма и, наконец, добравшись до отца, предупредила их: «Умоляю, не забывайте в каждом письме ставить У.Г., эсквайру, ибо он очень щепетилен по части этикета. Я помню, как несказанно удивился Шелли, когда автор «Политической справедливости» с легким укором осведомился у него, отчего зять адресовал свое письмо мистеру Г.»
Некоторое время Мери с сыном жила у отца, где она никогда не чувствовала себя дома. И как только начала поступать небольшая помощь внуку от сэра Тимоти, она смогла нанять «тихое, опрятное жилище, со славной служанкой», как сообщила она в письме Хентам.
Вскоре по приезде в Лондон, Мери узнала, что «Франкенштейн» идёт в театре (в те годы, чтобы переделать книгу в пьесу не нужно было разрешение автора и соблюдения соответствующих юридических формальностей).
Теплая волна прокатилась по сердцу – это была её первая бессознательная реакция. Но тут же несколько отступивший, было, ужас вновь охватил её. Сесть за стол и переписать. Немедленно. Сразу же. С чего начать? Мери склонилась над столом…
«Однажды вечером я сидел в своей лаборатории… Я содрогнулся при мысли, что будущие поколения будут клясть меня, как их губителя, как себялюбца, который не поколебался купить собственное благополучие, быть может, ценой гибели всего человеческого рода.
Я задрожал охваченный смертельной тоской. И тут, подняв глаза, я увидел Монстра, заглядывающего в окно…
…Я вышел из комнаты и, заперев дверь, дал себе торжественную клятву никогда не возобновлять эту работу…
…Я услышал шаги в коридоре, и Демон, которого я так боялся, появился на пороге: «Ты уничтожил уже почти живую мою подругу… Но запомни, я буду с тобой в твою первую брачную ночь».
Мысли Мери вернулись к тому видению полусна-полуяви, когда Виктор Франкенштейн бежал в ужасе от своего творения. Её снова охватило чувство материнской жалости к беспомощному, но грозному созданию… Из соседней комнаты доносился весёлый голос играющего Перси Флоренса. Во что бы то ни стало защитить свою последнюю драгоценность, которая куда как дороже собственной жизни. Да, она исполнит требование, услышанное в самый трагический час её жизни, когда несгоревшее сердце Шелли, ещё тёплое, легло на её ладонь. Перо заскользило в нужном направлении, но… бумага оставалась чистой, ни одной буквы. «Этого не может быть. Да ведь и того, что произошло – угроза существа, созданного лишь моим воображением – красные пятна на шее мертвого Уильяма, «с мясом» вырванная мачта яхты, голос, услышанный только мной – быть не может». Откуда-то возникло слово «симпатические чернила». Стоит воздействовать на бумагу теплом или каким-то химическим веществом… Мери продолжала писать по инерции. Стопка листов белой бумаги неуклонно росла.
Со временем она преодолела свой страх, т.е. страх Франкенштейна; свою, т.е. его, ответственность за род человеческий, который мог быть истреблен, создай он, Франкенштейн, подругу Монстру. Вместе они смогли бы населить землю подобными себе чудовищными существами, угрожающими людям. Мери решилась перешагнуть через этот страх и эту ответственность. Она вернула Франкенштейна к прерванной им работе, к его колбам, пробиркам, к его верстаку – операционному столу, на котором с быстротой воображения возникло отвратительное существо, размерами подобное Монстру, его очертания напоминали женскую особь.
Ужас перед неизвестностью охватывал Мери, хотя с тех самых пор, когда голос Монстра произнёс роковые слова, ей уже не являлись никакие знаки или распоряжения Дьявола. Лишь с регулярной настойчивостью она вспоминала то полную невыносимых страданий исповедь Монстра, то исповедь самого Франкенштейна.
«Зачем я не умер, – стенал Виктор, – почему я, самый несчастный, чем кто-либо, не впал в забытье и не обрел покой? Смерть уносит цветущих детей – единственную надежду любящих родителей; сколько невест и юных возлюбленных, находящихся в расцвете сил и надежд, становятся добычей червей и разлагаются в могиле. Из какого же материала я сделан, что смог выдержать столько ударов, от которых моя пытка не прекращалась».
Затем следовало мучительное оправдание Монстра, которому удалось добиться встречи со своим создателем: «Ты несправедлив, я не стану угрожать, я готов убеждать тебя. Я затаил злобу, потому что несчастен. Разве не бегут от меня, разве не ненавидят меня все люди? Ты сам, мой создатель, с радостью растерзал бы меня. Я хотел убедить тебя. Злобой я могу только навредить себе в твоих глазах, ибо ты не хочешь понять, что именно ты её причина. Если бы кто-то отнёсся ко мне с ласкою, я бы отплатил бы ему стократно; ради одного этого создания я помирился бы со всем человеческим родом. А то, что я прошу у тебя, – разумно и скромно. Мне нужно существо другого пола, но такое же отвратительное, как я. Я удовольствуюсь этим. Если ты согласен, то ни ты, никто другой никогда нас больше не увидит».
Постепенно Мери осознала, что единственный выход из создавшегося положения – убить самого Франкенштейна, и тогда Дьявол совершит то, что он и совершил в самом конце романа. Мысленно она вернулась к той ужасной сцене, когда Виктор, окончательно решив уничтожить почти уже созданную подругу Монстра, отбрасывает полотнище с её чудовищного тела и поспешно начинает его расчленять.
Спустя несколько часов (работа была ещё не закончена), Виктор, вдруг побледнев, качнулся и замертво упал возле огромного верстака. Обдумывая, что могло бы стать причиной внезапной гибели молодого учёного, Мери решила, что это может быть повышенное содержание паров ртути в его лаборатории. Виктор торопился, его лихорадочные движения не были рассчитаны с необходимой точностью. Единственная мысль, владевшая им – покончить с бредовой идеей дать Монстру подругу и тем самым обречь человечество на гибель.
На месте трагедии как из-под земли вырос Монстр. Он склонился над телом покойного. Слёзы текли из его глаз. Осторожно подняв Виктора на руки, он выпрыгнул из окна. Мери слышала его последние слова «Я сожгу тело моего создателя и сам сгорю в этом пламени».
Мери уронила голову на стол. Её сознание медленно обретало уверенность, что она сделала всё необходимое для спокойной и здоровой жизни сына.
Постоянный, подспудный страх отпустил Мери. Но в истории роман остался жить в своём первозданном варианте. Мери никогда не могла бы представить себе, что спустя почти два века всё ещё будут продолжаться театральные постановки, а с появлением кинематографа (кто знал до чего дойдёт прогресс) возникнут десятки киноверсий «Франкенштейна».
Между тем, жизнь Мери была полна неотложных дел, встреч, забот. Стихи Шелли, собранные ею в последний сборник, вышли в свет и начали быстро продаваться. Шелли становился известен, даже популярен. Но сэр Тимоти пригрозил отнять у внука те небольшие средства, которые положил ему. Условие продолжить помощь – Мери не должна издавать ни сочинений Шелли, ни его биографии. Ей пришлось расторгнуть договор с издательством. Разойтись успели 309 экземпляров.
Мери не прекращала своей литературной работы, но, как пишет она в дневнике, «моя фантазия мертва, мой дар иссяк, энергия уснула».
Из душевной спячки её вывело неожиданное сообщение из Греции. 19 апреля 1824 года умер Байрон. Под наплывом чувств она на время забыла всё, что их разделяло. Возвращаясь в прошлое, она пишет: «Альбе, дорогой, своенравный, пленительный Альбе…». Странным образом, случившееся пробудило её ум и возвратило живость её перу.
В результате в 1826 году появился роман в трёх томах «Последний человек». Действие романа происходит в 2100 году. Человечество уничтожено чумой, и некто Лайонел оказывается последним человеком в мире. Он рассказывает о борьбе с чумой и о смерти своих знакомых. Критики считали, что здесь нашли отражение её переживания – гибель мужа, последовавшая вскоре за ней смерть Байрона (один из персонажей романа умирает во время войны в Греции). Эти потери опустошили её, как чума опустошила Землю в романе. «Последний человек» был воспринят отрицательно. Обозреватели высмеивали идею автора о возможности такого стремительного конца цивилизации – человечество было уничтожено чумой в течение нескольких лет. Роман не переиздавался до 1965 года, когда он привлёк новое внимание критиков, возможно потому, что во второй половине ХХ века идея о такой быстрой гибели человечества уже не выглядела нереальной.
Дневник 26 июня 1827. «Я свела знакомство с Томасом Муром, он чудесно напоминает мне о прошлом и очень пришёлся мне по душе». Дар общения, которым обладал Мур, привлекал к нему сердца многих выдающихся людей эпохи. Мур говорил ей о Байроне, она ему – о Шелли. «Как ни эфемерна эта радость, я буду предаваться ей, пока возможно» – очень типичное для Мери высказывание.
Эта новая дружба пришлась на тяжелое для неё время. Утрата общения с Джейн была ещё одним непосильным испытанием. «Моя подруга оказалась предательницей. Так вознаградили меня за четыре года преданности».
Пока подруги жили вместе, Мери не замечала, что Джейн, несмотря на доброту и приветливость, тяготилась её обществом. Со временем ушей Мери коснулись сплетни, которые усердно распускала Джейн, похваляясь своей властью над Шелли в последние месяцы его жизни. Она очень пренебрежительно отзывалась о жене поэта. Почти пятилетнее ухаживание Хогга придавало Джейн чувство защищенности. На самом деле отношения между ними были гораздо ближе, чем поначалу представлялось Мери.
Джейн ждала ребенка от Хогга и летом переселилась к нему. Мери, несмотря на обиду, нанесенную подругой, тем не менее, была рада за неё.
«Что за торжище этот мир! – записала она в дневнике позднее. – Сердечные порывы – чувства более драгоценные, чем серебро и золото – всего только расхожая монета. А что приобретается взамен? Наиболее презренно то существование, которое не требует ни ваших чувств, ни жара сердца».
***
Мери Шелли хранила молчание о своей работе, говорила о ней неохотно. В своих письмах и дневниках она редко упоминает свои романы, а если и упоминает, то в скупых словах, одни лишь факты. И чтоб дополнить эту «несовершенную картину» и отыскать страну её воображения, нужно читать её романы. Она была не только дочерью Уильяма Годвина и Мери Уолстонкрафт, не только женой Перси Биши Шелли и матерью сэра Перси Флонеренса Шелли, она была писательницей непреходящей славы.
Примечания
[1] Стихи Г. Гампер.
[2] Отрывок из поэмы П. Б. Шелли «Видение моря» в переводе Г. Гампер.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(49) январь 2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=49
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer1/Gamper1.php
