Луиза Глик
Луиза Глик (или Глюк, Louise Glük) родилась в Нью-Йорке в 1943 году.
Окончив колледж Сары Лоуренс и Колумбийский университет, Луиза Глик преподавала поэзию во многих учебных заведениях Америки. Её первый сборник стихов "Первенец" (1968), написанный в форме монологов, отличался злостью и агрессивностью. С годами её поэтическое мастерство становится все более и более изобретательным. В 1985 году Луиза Глик получает национальную премию критиков за сборник "Триумф Ахилла", в котором она обращается к архетипических образам из классических мифов, волшебных сказок и Библии. За книгу "Дикий ирис" (1992) Луиза Глик была награждена Пулитцеровской премией.
Сегодня она признанный поэт, автор многих поэтических сборников и книги эссе "Доказательства и теории".
Дикий ирис
И вот, после всех мучений,
открылся выход.
Эй, вы, снаружи: то, что зовётся смертью, –
помню, –
шум, опахало сосны надо мной.
И всё. Тусклое солнце
блеснуло в просвет.
Ужас сознания,
оказавшегося во тьме
земли.
И вдруг, всё прошло: этот страх, –
стать бессловесной душой, –
исчез, земля
слегка просела. А я приняла их за птиц,
мелькнувших в ветвях.
Вам, позабывшим
свой возврат из иного мира,
я говорю вновь обретённой речью: всё
возвращается из забытья,
чтоб обрести голос.
Из моего средоточия
вырвался огромный фонтан, тёмно-голубые тени
на лазурной морской глади.
Заутреня
Непостижимый отец, когда мы впервые
лишились рая, Ты сотворил
его подобие: слегка другое,
чтоб преподать урок, но и похожее:
и там есть красота, и здесь –
вот только
мы так и не усвоили урок. Покинутые,
устали друг от друга. Потом
настали годы тьмы: посменно
работали в саду, впервые слёзы
омыли нам глаза, когда земля
в соцветье лепестков предстала
то тёмно-красных, то телесных –
мы думать позабыли о Тебе,
которому научены молиться.
Мы знали: человеку не дано
любить лишь то, что воздаёт любовью.
Затихающий ветер
Я любил вас, когда сотворил,
теперь – презираю.
Я дал вам всё необходимое:
подстелил землю, укрыл голубым небом –
но чем дальше я уходил от вас,
тем отчётливей видел:
ваши души, которые могли стать необъятными,
усохли,
стали мизерными и болтливыми.
Я одарил вас всех
голубизной весеннего утра,
временем, которым вы не сумели воспользоваться, –
вы захотели большего, – дара,
предназначенного не вам.
Но чего бы вы ни жаждали,
вы не найдёте этого в саду
среди цветущих растений.
Ваша жизнь – не обмирание и воскресение, как у них:
ваша жизнь – полёт птицы
от начала к концу,
от начала к концу, подобно этой радуге,
перекинутой от берёзы
к яблоне.
Ранние сумерки
Откуда вы знаете
в чём моё счастье? Всё рождённое –
мой крест; ни один из вас
не получился.
Но вы настаиваете,
вы убеждаете:
вот этот – лучше,
вот этот – тебе ближе.
И носитесь со своими ценностями –
чистой жизнью, бесстрастьем –
к ним вы стремитесь.
Что вы можете знать обо мне,
не зная себя?
Вашей памяти не осилить
и прошлого дня –
но не забудьте, что вы – мои дети.
И муки ваши не от других,
а оттого, что вы рождены,
оттого, что вам понадобилась
своя жизнь.
Колыбельная
Отдохни; у тебя было
довольно волнений нынче.
Сумерки, рано темнеет. Светлячки
вспыхивают то тут, то там по углам комнаты,
и в раскрытое окно веет сладость лета.
Не думай ни о чём.
Просто вслушайся в моё дыханье, в своё,
оно, как светлячки, каждый вдох –
искорка, озаряющая мир.
Я так давно убаюкиваю тебя летними ночами,
и я добьюсь своего; миру не под силу
дать тебе столько покоя.
Тебе стоит научиться любить меня. Людям стоит
научиться любить
молчание и темноту.
Притча о короле
Великий король, глядя вперёд,
видит не судьбу, а лишь сияние
над безымянным островом: как король
он мыслит повеленьями – лучше всего
продолжать наступление, лучше всего
мчаться вперёд по блистающим водам.
Что есть судьба, как не решимость
идти в обход истории,
как не уменье в настоящем
заметить неминуемую связь
меж прошлым (образ короля
как принца юного) и славным будущим
(образ рабынь прекрасных). Но что бы это ни было
там, впереди – откуда
весь этот блеск? И кто мог знать,
что это не обычная заря,
а пламя, пожирающее мир.
Ноша Телемаха
Всё
не так уж скверно.
Возникшая привычка возмещает
отсутствие и недомолвки. Моя мать
из тех, кто ни за что на свете
не выкажет страданий, их считая
уделом рабским. Когда я
пытался поддержать её, она
отвергла состраданье. Быть честней
ей стоило бы и примкнуть открыто
к порядкам Стои. К несчастью
она царица и желала,
чтоб ясно было всем: вот
женщина, что выбрала Судьбу. Безумье
такую выбирать Судьбу. Бог в помощь
отцу, он глуп, коль ожидает
прервать её уединение своим
прибытием. Возможно,
он потому и возвращается домой.
Одеяние
Моя душа иссохла.
Как будто побывала в огне, но не сгорела,
не исчезла. Обугленная,
всё ещё существует. Хрупкая.
Дело не в одиночестве, а в недоверии.
Так всегда после насилия.
Дух, выманенный из тела
и выставленный напоказ,
трепещет, как перед Господом, –
дух, выманенный из одиночества
обещанием благодати,
как ты сможешь вновь поверить
в чью-то любовь?
Моя душа увяла и сжалась.
Тело стало ей велико, не по размеру.
И когда надежда вернулась ко мне,
это была совсем другая надежда.
Вечерние молитвы
Уверена, мой грех –
вполне обыден:
прошу о помощи,
а по сути – ищу защиты,
мольба о сострадании –
скрытая жалоба.
Так тревожно этим весенним вечером.
Я молю дать мне силу и указать путь,
и ещё прошу
избавить от болезни
(сейчас, сейчас) – и неважно
что там ждёт впереди.
Я настаиваю
на этой свободе от будущего,
на храбрости, с которой
я в одиночку встречу испытанья
и выстою.
Этой ночью, в унынье,
я гадаю, каков Он,
Тот, Кто слышит меня.
И пока ветер перебирает
листья молодой берёзки,
я представляю существо
полное сомнений, полное нежности,
в общем, ничего сверхъестественного.
Уверена, мой грех – обыден, и потому
необорим; трепет листьев
могу словами выразить, могу
без слов почувствовать, как если б
сочувствие в припадке полноты
разрешилось иронией.
Пора уснуть, – шелестят они, –
пора начинать лгать.
Оплакивание
О, горе — моя любовь
умирает вновь, моя уже ушедшая любовь,
ушедшая и оплаканная. А музыка тянется,
музыка расставания: деревья
становятся лютнями.
Как жестока земля! Мерцают ивы,
березы, склоняясь, вздыхают.
Как жестоко, как немыслимо нежно!
Моя любовь умирает,
не просто человек, а образ, жизнь сама.
Как жить я буду дальше?
Где находить его,
как не в печали, не в лесу,
прародителе лютни.
Сколько можно: однажды уже пришлось
сказать прощай земле,
страдать,
прощаться навсегда.
Мерцают ивы у каменного фонтана,
к нему сбегаются дорожки из цветов.
О, сколько можно: вот он снова жив,
но так недолго, лишь во сне.
Моя любовь умирает, вновь разлука.
И сквозь завесу ив
восходит солнце, пламенея,
но свет уже не тот.
И птицы вновь поют, и причитает голубь.
Ах, я допела песню. У фонтана
поют вновь ивы
с невыразимой нежностью, ветвями
следя себя в сияющей воде.
Они так ясно видят. Он умирает вновь,
и мир с ним вместе. Это будет вечно,
по крайней мере, до моей кончины.
Эрос
В отеле, придвинув стул к окну, смотрю на дождь.
Это был то ли сон, то ли транс —
я любила, и все же
ничего не хотела.
Не хотелось ни коснуться, ни увидеть тебя.
Хотелось одного:
комната, стул, напев дождя,
часами, в тепле весенней ночи.
И все; сидеть — и только.
Душа съежилась: такая малость наполняла ее.
Я смотрела на стену ливня, закрывшую темный город —
ничто не связывало нас; я отпустила тебя:
живи, как хочешь.
С рассветом дождь прекратился. Я занялась
вседневной суетой, я была свободна,
но двигалась, как лунатик.
Тебя больше не было во мне.
Пару дней в чужом городе.
Разговор, прикосновенье руки.
И вот, я сняла обручальное кольцо.
Это все, чего мне хотелось: стать голой.
Время
Сперва чересчур, потом слишком мало.
Детство: болезни.
У постели маленький колокольчик –
волны его звона приносят маму.
Болезнь, серый день. В ногах постели
спят собаки, наверное, они всё знают
про детство: лучше не иметь сознания.
Дождь оставлял грязные потёки на окнах.
Я сидела с книжкой, рядом колокольчик.
Не слыша голоса, я вырабатывала свой голос.
Не видя знамений, я выбрала жизнь в духе.
Дождь то припускал, то затихал.
Месяц за месяцем, в бесконечном пространстве дня.
Сны путались с реальностью.
Потом я выздоровела; колокольчик убрали в шкаф.
Дождь перестал. Собаки стояли у двери,
просясь на прогулку.
Я выздоровела, стала взрослой.
И время хлынуло – подобно дождю,
его было много, такая громада – не сдвинуть.
Ребёнком я жила в полусне.
Болела; была под защитой.
И всё же – в мире духа,
в мире серого дождя,
утраченного, воскрешённого.
И вот, засияло солнце.
И время пошло, даже, когда его почти не осталось.
И прожитое стало воспоминанием,
воскрешённым, пережитым.
Джеймс Мерил
Джеймс Мерилл родился в 1926 году, вырос в богатой семье, воспитывался гувернанткой прусско-английского происхождения, обучавшей его французскому и немецкому языку. Когда Джеймсу было тринадцать лет, родители развелись. Учился в престижной школе в Лоренсвилле. Рано начал писать стихи и прозу, первую книгу опубликовал на деньги отца. В 1943 поступил в Амхерст-колледж. Служил в армии в 1944-45 годах, после войны вернулся в колледж и закончил его в 1947, защитил диплом по творчеству Пруста. К этому времени второй сборник стихов Меррилла «Черный лебедь» был выпущен на средства его возлюбленного и напечатан в Афинах. В 1951 в издательстве Альфреда Кнопфа вышла книга его избранного Ранние стихотворения.
С 1953 Меррилл на протяжении нескольких десятилетий делил жизнь с писателем Дэвидом Джексоном. Преподавал на отделении английского языка в Амхерст-колледже. С 1959 поэт со своим спутником каждый год несколько месяцев проводил в Греции, испытал глубокое влияние Кавафиса.
Меррилл основал благотворительный фонд в поддержку литературы и искусства, дружил с Элизабет Бишоп. Был канцлером Академии американских поэтов в 1976-1995 г.
Скончался в 1995 году.
Ангел
Над моим столом, трепеща крыльями, сама важность
(хотя и не больше колибри),
в тонко вытканной тунике школы Ван Эйка,
парит вполне ангельский посетитель.
Один его перст указует в окно,
в самое сердце зимы,
с её хрустальной пустотой, с дымкой,
окутавшей дома и людей, бегущих прочь
от холодного солнца, присевшего в море;
другим —
он указует на фортепьяно,
где раскрыты ноты Сарабанды №1 на пассаже,
которым мне никогда не овладеть,
хотя он без труда овладел мной.
Ангел открывает уста, словно хочет сказать или пропеть:
«Творя мир, Господь, между прочим,
сотворил и эту музыку Сати,
все вы — неясный промельк, только целое,
сияющее и вожделенное,
достойно хвалы, достойно преклонения,
что ты сидишь здесь со своей тетрадкой,
что возомнил ты о своих деяниях?»,
но не произносит ни звука — мудро: я мог бы отметить
промахи в Божьем творении, как и в твореньи Сати; и кстати,
с чего это, походя, он полюбил Сати?
Поддразнивая его, я погружаюсь в свою писанину,
всё запутано там, всё странно бессвязно!
Крошечный ангел сурово трясёт головой.
Сколь безулыбчив его нежный, округлый лик.
Он не хочет простить мне и нескольких путаных строк.
Чарльз в огне
Уютным вечером у нас велась беседа
о внешности. Мы согласились,
что красота по-прежнему в цене
(поверхность побеждает в нашей жизни
среди водоворотов и камней),
как вдруг, один из нас, ворчливо вставил:
«Без интеллекта и души, дружище,
мы сгинем напрочь». Ничего не оставалось,
как согласиться с этим постулатом.
Трудяга Чарльз принес свои закуски,
затем в миниатюрные бокалы
налил янтарный пунш и всем раздал.
«Послушайте, — сказал всё тот же парень, —
в Париже это делают вот так!»,
и он поджёг бокал в руке у Чарльза.
Прекрасным голубым свеченьем
пунш занялся. В глубокой тишине
раздался хруст стекла. Стекало пламя,
как принц, ступающий с хрустальной колесницы.
Рабыня духов, чарльзова рука
обволокнулась вмиг перчаткой жути.
Понадобился легкий взмах, пока
всё снова стало плотью. «А, по сути,
всё чушь», — воскликнул потрясённый Чарльз,
вглядевшись в зеркало. Там был всё тот же Чарльз.
Он выпил вмиг и сгинул среди нас.
Роберт Фрост
Роберт Фрост (1874-1963) классик американской поэзии. Окончил Дартмутский колледж, посещал Гарвардский университет. Был школьным учителем и фермером. Известность его росла с начала 20-х годов, по мере выхода сборников. Четырежды лауреат Пулитцеровской премии. Последние годы был приглашенным лектором различных американских университетов, его поэзия оказала влияние на многих современников и последующие поколения поэтов.
Другая дорога
Скрещенье тропинок в осеннем лесу,
Когда б раздвоился, я выбрал бы обе,
А так – словно держишь судьбу на весу,
Стоишь и глядишь сквозь сухую листву
На ту, что теряется в тёмной чащобе.
Я выбрал другую, – она посветлей,
И мне показалась ещё нелюдимей,
Приятней на вид и трава зеленей;
Хотя для того, кто проходит по ней,
Отличия вряд ли уже различимы, –
Их, если и были, укрыл листопад,
Ещё не примял его грубый ботинок.
О, если бы снова вернуться назад!
Но вряд ли решусь на сердечный разлад,
На зов и соблазны бегущих тропинок.
Со вздохом припомню, годы спустя,
Как чаша весов в равновесье застыла:
Тропинки скрестились в лесу, и я –
Пошёл по заброшенной. Может быть, зря…
Но это всё прочее определило.
В роще
И вновь, и вновь листва, до смерти падка,
устав дарить нам тень и ветром петь,
летит плашмя, чтоб землю, как перчаткой,
коричневою шелухой одеть.
И прежде, чем над нами вновь нависнет
благая тень, весенних листьев лак,
она должна сойти в подполье жизни,
она должна пройти распада мрак,
она должна побегами пронзиться
и стать подстилкой пляшущим цветам…
Быть может, всё иначе где-то там,
но здесь – не уклониться.
Октябрь
Октябрьского утра тишь;
созревшим листьям, чтобы всласть
упиться жизнью, нужно лишь
опасть.
Вороний грай стоит в лесу,
им завтра отправляться в путь.
октябрьского утра тишь,
молю, помедленнее будь,
подольше время своё дли,
сердца, не падких на обман,
как ты умеешь, обмани.
В начале дня лист оброни,
к полудню сбрось другой,
один — поближе, тот — вдали,
туманом солнце осени,
а дол усыпь листвой.
И медли, медли!
Ради лоз,
чьи гроздья смертны и смуглы,
листы обожжены...
Хоть ради лоз, хоть ради лоз,
распятых вдоль стены.
Дилан Томас
Дилан Томас (1914-1953) – один из самых известных англоязычных поэтов ХХ века. Родился в Уэльсе в семье школьного учителя. Окончил Грамматическую школу Суонси. Стихи начал писать рано, ещё в школе. Слава тоже пришла рано, после первых газетных публикаций, и к моменту выхода первого сборника («18 стихотворений»), он уже был одним из самых известных молодых поэтов Англии. Несмотря на богемную жизнь, был женат и имел троих детей. Работал на Би-би-си. В последние годы жизни были организованы очень успешные чтения в Нью-Йорке, на которые собиралось много публики.
Стихотворение «Do not go into that good night» («Не уходи покорно в эту ночь») написано в 1951 году и считается одной из вершин творчества Дилана Томаса.
DO NOT GO GENTLE INTO THAT GOOD NIGHT
Не уходи, не уходи покорно в эту ночь,
всей старостью своей восстань на угасанье дня,
всей яростью круши и рви, смиренного не корчь.
Мудрец, ты знаешь, тьма права, словами не помочь,
тусклее их бывалый блеск и молний острия,
но ты дерись, не уходи покорно в эту ночь.
Святоша, все твои дела цунами смерти вклочь
сметает – вот они плывут, играя и блестя,
круши и рви, пока ты жив, смиренного не корчь.
Дикарь, ты духом одержим, ты славил солнца очь,
но горечь смертного постиг, и вот, поник, грустя, –
не уходи, не уходи покорно в эту ночь.
Ты в смерть идёшь и видишь то, что нам ещё невмочь,
(глаза слепца, как метеор, полны того огня),
круши и рви, мой Командор, смиренного не корчь.
И ты, отец небесный, там, в унылой вышине,
казни, спаси меня сейчас, плачь горько обо мне.
Не уходи, не уходи покорно в эту ночь,
всей яростью круши и рви, смиренного не корчь.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(49) январь 2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=49
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer1/Chereshnja1.php
