ЧИНАРИК
Самсонов не курил. Но какая разница. Все равно перед отбоем послали собирать «бычки» возле казармы. Собирал он их вместе с нескладным костлявым солдатом Тутовым. Кажется, тот был подслеповат. Сейчас в армию берут всяких, в основном деревенских, еще не очнувшихся от сна.
Близорукий, сонный Тутов все–же собирал их проворнее. Его поллитровая стеклянная банка почти наполовину была наполнена искуренными остатками сигарет.
Антон Самсонов уже дослуживал свой срок, потому мог себе позволить расслабиться:
– Слышь, зём, уймись, все равно медаль не повесят. Покури трошки.
– Я не курю, – радостно осклабился Тутов.
Все же сели, привалившись к иссиня-темному, в рыжеватых подпалинах, цоколю казармы. Кадык на длинной шее Тутова вздрагивал, остро торчали коленки. А серое лицо его то ли плакало, то ли улыбалось.
– Дембель в мае? – спросил Самсонов.
Он отлично знал, что в мае. Но спрашивал, для того чтобы завести разговор.
Мишка Тутов это понял:
– А мне письмо пришло.
– И что, Мишель, что пишут?
Почта в части давно уже не в моде. Все давным-давно прячут мобильники. На это начальство закрывает глаза. Прогресс.
Нет, все-таки Тутов улыбался. И рассказывал: «От нее письмо, от Мариночки». Он достал из-за пазухи листок. Стал читать, снабжая паузы испуганными улыбками. В письме говорилось о том, что Мариночка выходит замуж за Андрея Берсеньева, который уже отслужил и работает теперь на стройке подсобником. Ситуация традиционная, хорошо, что Самсонов никого на гражданке не оставил. Кроме матери, естественно. Необычно было то, что Тутов радовался этой ситуации и искал поддержку у Антона. Что ж, пожалуй, следует поддержать.
– Это хорошо, – одобрил Тутов. – Лучше раньше это узнать. Видишь – честная девушка Марина твоя.
– Да, честная, обрадовался Тутов. Сама сообщила. Она меня поцеловала, когда я уже в автобус садился. Толпа прет, пьяные все, а она меня из толпы выдернула и в губы впилась. Не забуду, грит, никогда.
– Она и не забыла, вишь, письма пишет. – Что он говорит, вот это поддержал. Какие письма, «замуж выходит»
– А он, знаешь, Андрюха–то Берсенев, красивый парень. Сильный. Штангу в огороде своем ворочает.
Какую бы кличку дать этому толстовцу, – подумал Тутов. – Блаженный. Да, блаженный. Чему лыбиться–то. Выпросил бы отпуск, да нагрянул бы на свадьбу. Ну и что, что штангу ворочает. Врезать в морду всегда можно.
Самсонов взял деловой тон:
– Ну, давай опять на сбор земляники, а то Тимофей прикопается.
Тимофей – замкомвзвода.
– Я генерала ни разу не видел, неужто приедит смотреть на наши порядки, а ты видел генерала?
– Видел, еще какого. В лампасах, в бурке, – улыбнулся наиву, – горе ведь у парня, а он генерала хочет увидеть. Никакой он не Блаженный, Чинарик он. Вот как в этих банках. Смолоду докуренный.
Уже смеркалось. Мишель помог добрать банку с окурками старшему по возрасту и призыву. Парень он был хороший. У себя там в деревне трактористом был. И здесь на танк посадили. Старый танк, «застиранный», как Мишкино хэбе. Но Солдатик его отрегулировал, не стучит, не громыхает, а словно электрическая, детская игрушка. Танцует танк.
Утром ждали генерала. В казарме хором ликвидировали последние соринки. Но генерал так и не приезжал. Зато в расположение ворвался капитан Маковкин, с красным испуганным лицом. Но лицо это стало багровым. И лицо орало – в ружьё.
Кинулись в оружейку, сбивая, толкая друг друга. Так истошно орал Маковкин.
Оказалось, надо было взять танк. Свой. В танк этот каким–то необъяснимым образом забрался солдат Тутов. И у него в руках граната–лимонка. Ползком, перебежками человек тридцать подбирались к заведенной машине. Из люка отчетливо ясно было видно: темный силуэт размахивает рукой. Да, в руке что–то зажато. Камень, должно быть. Откуда у солдата лимонка.
Ветер доносил хриплые, надрывные клочья слов.
– Хо…ди…те! Ма…рина.
Это можно было разобрать.
Когда приблизились метров на тридцать и припали к земле, прозвучал взрыв. Самсонову он показался глухим, словно под каким–то одеялом. Он взглянул на небо. Живой. И увидел, как все, почти все ринулись к месту взрыва.
Капитан Маковкин не стал давать оголтелых приказов. А вяло спросил, – он знал, что ему грозит, – были ли у рядового Тутова друзья.
Их не было. Откликнулся лишь Самсонов, но какой он друг… Антон Самсонов и еще двое, фельдшер на гражданке Земнухов и аптекарь Поликседов стали убирать все, что осталось от Мишки Тутова. Лимонка разнесла его на разные кусочки. Складывая в цинковое ведро часть кишечника, Самсонов пошатнулся. Его вырвало. Но мимо ведра.
В каптерке всем выдали по сто граммов неразведённого спирта.
– Анестезия! – ворчал башкир–каптерщик Сулейманов, – привыкайте к боевым условиям. Сулейманов всем рассказывал, что он воевал на второй чеченской. Врал, скорее всего.
БАТМАН ТАНДЮ ЖЭТЭ
Не права учительница Ольга Сергеевна, а в месте с ней и драматург Островский с утверждением «Жаль, что люди не умеют летать». Все – не умеют. Но только не Фрося. Да у нее и начало имени похоже на воздушный шар.
Балетный класс через две двери от художественного.
И Миша Озеров пристрастился к этому. Он приоткрывал бесшумную дверь сантиметров на пять. Никто ему не мешал глядеть в щель, где стайка девочек–девушек упражнялись возле станка. Девушек два ряда. Один – реальный, другой ряд – в зеркале.
Две Фроси были в этих рядах третьими с конца. Преподавательницы не существовало, командовал ее сильный, пружинистый голос. Где-то в дальнем углу. В фильмах балетмейстеров изображают злыми сухими каргами. Злыми, потому что вышел их срок порхать на сцене.
Голос учительницы танцев был просто пружинистый и картавым, особенно тогда, когда она выкидывала балетные термины или благодарила по-французски «Гр-ранд меррр-си!»
Мамина поговорка влетала в голову, когда все они делали не то, что требовалось, путались в ногах, руках, музыкальном темпе.
– Мишка, Мишка, где твоя улыбка, – широко улыбалась мама. – И Мишке тоже делалось хорошо оттого, что мама сегодня веселая.
В этот раз Мишка не улыбался, а завороженно следил за тем, как они разучивают новую фигуру. Но радовало не новое. А это вот. Фрося сосредоточенно, со сжатыми губами касалась бруса станка. И слегка, градусов на сорок пять, выкидывала свою точеную ногу. Это как будто бы «ключ на старт». Еще мгновение и девушка взлетит к белому потолку. И будет кружить там, рассыпая разноцветные искры, как волшебная птица Феникс.
Да, в это время Миша Озеров закрывал глаза. И на него, только на него сыпались тонкие звездочки – перья.
Конечно, он знал, что Фрося недосягаема – и все же решился дождаться конца её занятий.
– А я тебя знаю, – сразу же оглушила она, – зачем ты подглядываешь.
– Красиво, – пролепетал его язык, отдельно существовавший от разума.
Фрося милостиво кивнула головой:
– Ну что, пошли?
– Куда?
– Домой меня проводишь. Ты ведь хотел этого?
Мишка и не мечтал о таком счастье. В голове крутнула скептическая фраза отца «Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка».
Он не помнил, как спустились по лестнице музыкалки, миновали сквер. Очнулся он лишь тогда, когда переходили улицу, и из-за полы его куртки выпал лист ватмана. Фрося подхватила его на лету. Мишка бросился отнимать листок, неумело, он еще не очнулся как следует. А девушка впилась в карандашный рисунок. Повертев его под разными углами зрения, хитровато сощурилась:
– Кого-то мне эта крылатая девица напоминает.
Мишка не смог вымолвить «тебя». Но он понял, что она поняла и заговорила с ним не о балете, нет, а о геометрических фигурах, о параболах и гиперболах. Ведь они тоже похожи на птичьи крылья. Она не хотела быть балериной, мечтала стать великим (так и сказала) математиком.
– А тебе надо рисунком и живописью заниматься, – приказала Фрося. – У тебя талант.
В свой талант Мишка Озеров не верил. Он молчал.
А она щебетала о другом уже: о том, что зовут её не Фрося, а Ефросинья. Имя греческое, древнее. А короткое свое имя Фрося она не любит. На просо похоже, из которого кашу варят.
Наконец и Мишка осилил свой одеревеневший язык: «У писателя Платонова есть рассказ… «Фро» называется».
– Знаю, люблю. Я сейчас «Нильса с гусями читаю». Сказку. Занятно.
Боже мой, она взяла его под локоть.
– А фильм про Анну Павлову?
– Не правильный он. Какая-то балерина открыточная, как из рекламы… Тебя ведь Миша звать?
– Как медведя, – он тоже стеснялся своего имени. Тоже мне Михаил Потапыч.
Цепко и приятно она его держит. И пальцы Фроси четко вели, будто разыгрывалась какая-то музыкальная партия: два пальца – указательный и безымянный, указательный и средний. А вот – мизинец.
Он закрыл глаза, и ноги его шли еще точнее и увереннее. Волшебство да и только.
«Жаль, что люди не умеют летать», «Мишка, Мишка, где твоя улыбка», «Не Фрося, а Ефросинья». Коктейль – в голове.
Они шли тихо, молча. В зажмуренных глазах летали радужные перья, и ярко они вспыхивали именно тогда, когда он пытался чуть поднять веки. Веки были влажными, как от слёз.
– Ты интересный, давай с тобой встречаться, – Фрося, Фро, Ефросинья подняла его веки совсем.
– Не хочешь?!
– Еще как, – он ведь сам стал аэростатом.
Избыток гелия мешал ему сказать что-то еще, – но нет, у него фраза заготовлена:
– А как по-вашему обозначается фигура танца, когда делается взмах ногой, небольшой взмах и потом взлёт?
– Э–Э–э, заколебала нас Генриетта своим французским: «Батман тандю жэтэ».
Проводы Фроси оборвались внезапно, будто фильм остановился на самом интересном месте или компьютер завис.
И это было, кстати, потому как Мишка Озеров улетел бы совсем, с Нильсом, с гусями, с Фениксом, и с этой вот вверенной ему до конца жизни Жар-птицей.
Он всю ночь не спал. И это тоже было кстати. Ему не давали уснуть три леденца «батман-тандю-жэтэ». Они бесконечно таяли на его языке, в его голове и теле, в осеннем кисловатом воздухе, вырывающимся из открытой форточки.
