Литературный конкурс журнала «Север» "Северная звезда"
Екатерина МИТРОФАНОВА
г. Петрозаводск
СЕРДЦЕ ЛЕБЕДЯ
Маленькая трилогия
ЩУЧЬЕ РЫЛО
Голова у Ленки была похожа на шарик: круглая, простая и пустая. Ниже – растянутый тёмно-синий свитер, в котором Ленка проходила весь год, и светло-голубые джинсы. Она то одёргивала ворот, то внимательно изучала глазами стены, как будто там непременно должна быть подсказка. Баба, наша историчка, в ожидании ответа на заданный ею вопрос листала классный журнал, что-то чирикала шариковой ручкой и не обращала внимания на молчащую у доски Ленку. В кабинете стоял гомон.
– Эй, Маркова! Садись уже! Всё равно ничего не знаешь, – не выдержав Ленкиной глупости, крикнул я.
Маркова сделала вид, что не услышала. Сочувствующие девочки с первых парт шептали Ленке ответы, которые из-за шума невозможно было разобрать. А остальные, воспользовавшись отсутствием внимания учителя, беседовали во весь голос.
– Чтобы арабы на Галлию не нападали, – не вытерпев, крикнула Вика, которой всегда до всего есть дело.
Баба медленно окинула взглядом класс, и все постепенно замолчали. Вика виновато уткнулась в учебник. Баба рявкнула:
– Не подсказывать! – а потом повернулась к Марковой и мягко повторила вопрос: – В чём же, Лена, был смысл этой военной реформы?
Ленка ещё больше затеребила ворот и жалобно, виновато смотрела на Бабу.
– Скажи хотя бы, чья это была реформа? – в отчаянии, стараясь выжать хоть что-нибудь из расстроенной Ленки, спросила Анна Валерьевна.
– Карла Ммм… – пыталась вспомнить Маркова.
– Садись, плохо. Я не знаю, что с тобой делать, – обреченно и печально вздохнула Баба. – У тебя за четверть выходит твёрдая двойка.
В окна любопытно заглядывали окутанные снегом деревья. На крышах соседних домов лениво лежал пушистый снежный покров. Вдалеке среди белого снега выделялась тёмная полоска – дорога. По ней скучно, монотонно проезжали машины то в одну, то в другую сторону. Слушая историчку одним ухом, я смотрел в окно, представлял запах свежего морозного воздуха и думал о Ленке. Мне хотелось понять, из-за чего Маркова такая жалкая, неуверенная и глупая.
– Анна Валерьевна, у меня ручка кончилась! – завопил Коротков.
– Пиши ножкой, – спокойно ответила Баба и продолжила рассказывать про феодальную раздробленность.
Она рассказывала увлекательно. Пос
ле её уроков казалось, что я посмотрел захватывающий исторический фильм, но сегодня моя голова была занята еще и Марковой. И всё равно, погружённый в свои мысли, я попутно представлял, как распадалась империя и как рыцари, бароны и графы стояли на феодальной лестнице, а на самом верху, надменно смотря на всех с высоты, на золотом, обитом бархатом троне сидел король.
В дверь постучали. Класс сразу оживился.
– Бабенко Анна Валерьевна? – спросила невысокая женщина, неуверенно заходя в кабинет. Баба встревоженно зашагала ей навстречу, легонько вытолкнула в проём, и они оказались в коридоре. Дверь закрылась.
Каждый занялся своим делом. Между головами Новикова и Гладинова я увидел лицо отличника Сережи. Он повернул голову в конец класса и глазами кого-то искал, потом резко повернулся обратно и что-то записал. Сидевшая рядом Юля торопливо строчила, переписывая из тетради в тетрадь. Марина со среднего ряда, приподнявшись и вытянув шею через проход между партами, таращилась в тетрадь Юли. Третья парта среднего ряда вовсю играла в морской бой, бросая друг в друга матерные слова, а на второй сидели две дуры – Лаврова и цыганка Киззи. Они хихикали и тыкали карандашом в спину тихонько сидящей перед ними Ленки Марковой. Она то оборачивалась и круглыми от возмущения и обиды глазами смотрела на них, то не двигалась, как подушка для иголок, позволяя им делать с собой всё что угодно. Иногда, резко обернувшись, сдавленно шептала девочкам: «Хватит!», а они в ответ только ржали над чуть ли не плачущей Ленкой, не скрывая своего презрения, ненависти и злости.
«Сама виновата, – думал я. – Надо было постоять за себя, как только обижать начали. А она как игрушка живая – плачет, но не дёрнется». Дневной свет из огромных высоких окон залил кабинет так, что включенные лампочки казались просто бесполезными жёлтыми серединами люстр-цветков: вроде горят, а светлее не делается. На фоне ослепительной белизны снега стены кабинета выглядели грязными и мрачными. В классе было тускло и душно по сравнению с улицей. Мягкие, как подушки, сугробы, словно зазывали меня к себе. Мне хотелось уйти, прогулять остальные уроки, но я остался. Мне всё ещё хотелось узнать, почему Ленка… такая.
Со звонком стадо шестого «А» рвануло с мест. У кого-то портфели были собраны заранее, кто-то в них ещё копался, а кто-то полез в журнал, лежащий на учительском столе, и искал там себя. Я прошёл мимо грустной, собирающей портфель Ленки, задев её плечом, сказал: «Маркова, чё историю не учишь?» и направился курить. В правом маленьком кармане рюкзака я нащупал папироску и коробок спичек. Когда не хватало карманных денег на сигареты или, как назло, никто не продавал, в ход шла заначка – вытащенные втихаря из отцовской пачки папиросы.
К курилке – месту, которое не видно ни из одного окна школы, – я вышел без куртки и пристроился сбоку, вдали от старшеклассников. Неумело закурив, убрал спички обратно в рюкзак, затянулся и закашлялся. Мороз вонзал в тело свои шипы, отчего я съеживался и подёргивался. Дылды из десятого с дебильной улыбкой что-то обсуждали и выдували дым, важно закинув головы. Я смотрел то на окутанные снегом деревья, то на купола церкви, видневшиеся вдалеке, то на парней из старших классов, то на небо, в котором представлял Маркову: неуверенную, забитую и жалкую.
Докурив и окончательно замёрзнув, я кинул на землю окурок и побрёл на урок.
На уроках ИЗО нам разрешали садиться куда захотим. Учительский стол находился в конце кабинета, и поэтому все двоечники занимали передние места. Я сел за Лавровой. Справа от неё, конечно же, Киззи. Столы напоминали крутую горку, и я ради развлечения скатывал с неё карандаш. Он с шумом летел вниз и приземлялся в выемке, которая предназначена для удержания листа бумаги на столе. Ирина Владимировна не обращала на меня никакого внимания, впрочем, как и на остальных. В кабинете царил хаос. Единицы рисовали, остальные либо занимались своим делом, либо мешали рисовать тем, кто пытался. Я оставил карандаш в покое и дёрнул Лаврову за хвост, как за верёвочку от хлопушки.
– Ты урод! – взорвалась Дашка. – Себя за кое-что подёргай.
Лаврова кипела, как забытый на плите чайник. Она встала из-за парты, немного задрала подбородок, оскалилась и пошла на таран. Её пальцы больно вцепились мне в волосы и потащили вниз. Я поймал Дашкины руки, кое-как выпутался и оттолкнул её в направлении школьной доски. Доска задрожала от Дашкиного тела, как полотнище флага на сильном ветру. Я кинулся в бой.
– Тише! Вы что тут устроили? Разве можно мальчикам бить девочек? Сядьте на места! Я же вам дала задание! Выполняйте! И нечего тут драки устраивать! – разнимая меня с Лавровой, кричала Ирина Владимировна. Класс затих. Дашка сверлила меня ненавидящим взглядом, а я в ответ злобно улыбался и кривил рожицы. Училка села на своё место, и все постепенно зашумели, как не настроившийся на нужную частоту радиоприёмник.
Лаврова была из обеспеченной семьи и поэтому возвышала себя до небес. Всегда ходила модная, по последнему писку, презирала тех, кто носит вещи из гуманитарки. И сейчас она сидела в джинсах-клёш, белой приталенной блузке с рукавами в три четверти, а на манжетах красовались серебристые стразы. Тёмно-русые волосы были аккуратно убраны в хвост, напоминающий лошадиный. «Снаружи – густо, внутри – пусто», – подумал я.
Дашка, всё ещё клокочущая от злости и обиды, повернулась ко мне и нанесла ответный удар:
– Ты такой же дебил, как твоя мамаша-алкоголичка! – и прыснула мне синей гуашью в лицо.
– Сука! – выстрелил я.
Играя желваками, я встал из-за парты, взял её за голову и свалил на пол. От такого оскорбления меня разрывало изнутри, как кукурузу в духовке. Поднимаясь, Лаврова злобно уставилась на меня и как будто готовилась к следующему нападению, выискивая мои слабые места, как дикий зверь.
– Да что же это такое! – закричала Ирина Владимировна и указала мне пальцем на дверь: – Вон из класса!
А я совсем и не против – хотелось поскорее смыть синие следы от гуаши, размазанной по лицу. Свет в коридоре был тусклым. Я побрёл в самый конец – к туалету. Злость текла во мне бурным потоком, и я придумывал планы мести. В голову приходило только одно – побить после уроков. Но разум эту идею отбрасывал, заставляя меня искать более хитрые и результативные варианты. В уборной я умыл лицо. Вода была ледяной, но я стерпел и ещё ополоснул шею. Гордость, задетая Лавровой, пульсировала во мне, как до слёз прищемленный в дверях палец.
«Ей всё равно. Сказала мне гадость и всё забыла. Наверное, сидит там и достаёт Гончарову или Маркову. Пакости делает и ржёт как лошадь, – мстительно размышлял я. – А я тут, как дурак, страдаю! Но если не отомщу, она поймёт, что я – слабак». Ждать до конца урока я не мог и, как голодный вампир в поисках свежей крови, ворвался в кабинет ИЗО.
– Лаврова – жирная корова! – придумал я на ходу и громко добавил: – Тупая как пробка, пустая как коробка!
– Ты что тут за балаган устроил?! – завопила Ирина Владимировна с конца кабинета. – А ну-ка вон из класса! Сегодня же классной руководительнице всё доложу! И с родителями на собрании побеседую!
– Щучье рыло, дверь закрыло! – выстрелила в ответ Дашка.
Я хлопнул дверью со всей дури.
Щучьим моё рыло прозвали ещё в пятом. Скорее всего, из-за вытянутого вперёд лица, большого рта и круглых глаз, которые вдобавок были ещё и зелёного цвета. «Ну и пусть щучье, – с досадой подумал я и, разочарованный, зарифмовал: – Месть как эхо в тишине: крикнул раз – ответ вдвойне».
УЛЫБКА МОНЫ ЛИЗЫ
Окна старенького серого одноэтажного здания, встретившегося нам по пути в школу, хмуро смотрели в небо, как будто думали о чём-то важном. Резко нажав кнопку звонка на одинокой железной двери, пристроившейся справа от задумчивых окон, мы рванули со всех ног. Скрывшись с места преступления, остановились. Раскрасневшиеся и весёлые, мы сразу не могли отдышаться и стояли, наклонившись к согнутым в коленках ногам, как спортсмены после финиша. Немного придя в себя, побрели на урок.
Комковатые горы снега, освещённые солнцем, сияли так, будто кто-то посыпал их алмазной крошкой. Ещё не тронутые ногами прохожих сугробы, ровные и чистые, манили нырнуть в них и повсюду оставлять от своего тела следы ангела. Мы свернули с дороги на тропу, ведущую к школе, и перед нами открылся настоящий зимний лес, сквозь пушистые лапы высоких елей просачивалось солнце, освещая самые тёмные его уголки. Сияющая зимним блеском тропа извивалась и уходила вглубь. Пахнущий хвоей морозный воздух, врываясь в лёгкие, наполнял свежестью, радостью и ощущением свободы.
Еловые ветки с высоты тянулись вниз под тяжестью снега, как будто кланялись. Мы шли медленно и молчали. Каждый думал о своём. Когда лес закончился, перед нами открылось белое поле, будто кто-то рассыпал сахар. Вдали, с правой стороны сквозь деревья виднелось здание нашей школы, к которой по свежему снегу уже протоптали тоненькую, но глубокую дорожку, а с левой – серые купола деревянной церквушки, тропинки к которой еще не было. Наш одноклассник Серёжа плёлся с большим, туго набитым рюкзаком за спиной метрах в пятнадцати впереди нас, поправляя его каждую минуту. Поравнявшись уже на подходе к школе, почти на крылечке, мы заговорили.
– Серый, дай списать таблицу по географии и русский, – попросил я вместо приветствия.
– Русский же первым. Не успеете.
– Успеем! Серый, выручай! До урока десять минут. А географию на русском спишем. А? – жалобно настаивал я.
– Ладно, – сдался Серый, снял рюкзак с плеч и полез за тетрадями.
К школе парами или небольшими компаниями постепенно подходили ребята. Новиков по пути толкал Гладинова в сугроб, а тот, в свою очередь, поднимался и с разбегу ронял Новикова. Марина шла с Машей, что-то бурно обсуждая, а сбоку плелась Нестерова, пытаясь вклиниться в их разговор. Вдалеке на фоне ослепительно белого снега выделялась бордовая шапка Ленки Марковой. Она шла одна.
К окошку гардероба было не пробраться. Толпа школьников напоминала тупое стадо овец, столпившихся у кормушки. Я обреченно вздохнул и нырнул вглубь, волоча за собой куртку. Дима уже стоял там, около окна. Мы сдали куртки, заодно схлопотав по кумполу от старшеклассников за наглость, и пошли в тридцать четвёртый. Возле кабинета никого не было. Я подёргал дверь – заперто. Мы положили рюкзаки на пол и уселись на них.
– Тебе кто из наших девочек нравится? – немного помолчав, начал Дима.
– Никто. Все дуры набитые, – рассудительно ответил я, будто собаку на этом съел.
– А Нестерова? Она ж отличница, – и, расплывшись в улыбке, мечтательно протянул: – Краси-ивая.
– Да так... Тоже умом не блещет, хоть и отличница. И говорит фигню всякую.
– А тебе, значит, умных подавай? – удивлённо поднял бровь Димка.
– А дуры на кой нужны? – на полном серьезе выдал я.
– А мне все нравятся, кроме Маринки и Марковой. Одна – толстая, другая – забитая какая-то. Бр-р! – вздрогнул Димка, будто представил дохлую кошку. – Аж думать о ней противно!
Постепенно в коридоре собралась оживленная толпа школьников, маячивших туда-сюда, но они скоро рассосались по кабинетам. А наши парни расположились вдоль стены на рюкзаках, как и мы, девчонки залезли на подоконник. Маринка списывала с чьей-то тетради домашку, и я вспомнил про русский. Внезапно звонок остервенело ударил по ушам, и в коридоре стало совсем тихо. Только наш класс по-прежнему сидел под дверью кабинета и болтал. Я второпях строчил слова, подчёркивая карандашом какие-то гласные, которые были аккуратно выделены у Серёжи. С лестничной клетки послышались шаги, и мне подумалось, что это Баба, наша историчка, помимо истории, она вела ещё и русский. Прикрыв тетради, я выжидающе уставился в конец коридора, откуда доносился звук.
Елена Борисовна, классная, напоминала громоздкий дорогой комод: бордовый жакет, юбка и короткие волосы гранатового цвета ассоциировались с красным деревом, крепким и непробиваемым. Ее массивная внушительная фигура двигалась прямо на нас, как танк.
– Урока русского не будет. И истории тоже сегодня не будет. Она, насколько я помню, последняя? – глухо заговорила классная. Лицо её было покрыто красными пятнами, а губы чуть дрожали. Мы почувствовали что-то неладное. – Значит, можете идти домой после четвёртого, – теперь и голос у неё дрогнул. – Эту и, возможно, следующую неделю историю у вас будет вести Олег Викторович, – тихо, что для неё не свойственно, говорила класснуха и, секунду помедлив, добавила: – Анна Валерьевна уволилась.
У меня в груди как будто что-то оборвалось и затрещало. Свет в коридоре, казалось, угасал, становился тусклым и безжизненным. Ошарашенные новостью, мы молча, стараясь не нарушать тишины, побрели к выходу.
Мне не давала покоя мысль: из-за чего? Я подошел к окну гардероба, возле которого совершенно никого не было, попросил куртку и вышел на улицу. С неба огромными хлопьями валил снег. Маркова уже топала в сторону дома, по-видимому, она не собиралась возвращаться ко второму уроку. А я направился к заброшенному заводу, который находился в той же стороне, что и Ленкин дом. Плестись за ней следом мне быстро надоело, и я подбежал к Марковой ближе. Словно кожей почувствовав меня за спиной, Ленка ускорила шаг. Я всем своим телом ощущал её страх. Казалось, она ждала от меня нож в спину, но я не хотел её напугать! Я только хотел поговорить или просто пойти рядом! Я вдруг почувствовал себя жестоким, злым негодяем, чуть ли не убийцей. От этого мне стало тошно.
– Чё домой свалила? – и сам не понял, как вырвалось у меня. – Прогульщица!
Она остановилась и робко обернулась. Я впервые в жизни заглянул в её глаза, добрые, жалобные, просящие о помощи, по-детски наивные и испуганные, как у маленькой серой мышки, увидевшей огромного голодного кота. В этот момент мне показалось, что я ощутил всю боль, все её страдания на себе. Я вдруг сам стал ею, Ленкой Марковой, жалкой, забитой, замученной. Ленке Марковой во мне не хотелось быть ни в школе, ни дома – ни здесь, ни там. Ей хотелось не быть совсем, умереть, чтобы от нее все отстали.
– Я отпросилась, – соврала Лена пищащим, еле слышным голосом, опустила глаза, отвернулась и потихоньку пошла, опасливо, будто ждала от меня толчка в спину или хоть пинка под зад.
Теперь я её понимал, чувствовал, знал и… любил. По-настоящему, как мальчик любит девочку, Бог любит человека, мать – сына. Одной любовью, объединяющей все сущее.
Домой мне идти не хотелось, и я решил дождаться второго урока на старом заброшенном заводе, что недалеко от школы, – это было моё любимое место.
Я вошёл в здание через пустой проём, в котором когда-то была дверь. Поперёк высоких потолков тянулись какие-то ржавые металлические конструкции. Через огромные разбитые окна пробивался снег, перемешанный с ветром и светом. Пол был бетонным, грязным и мерцал от наледи, будто усыпан алмазами. Ближе к окну холмиками разлеглись сугробы. Напротив окон – вход в другое помещение, темное и мрачное. Свет изо всех сил пытался туда заглянуть, но осветил лишь малую часть – у порога. Я заглянул, но кроме черноты ничего там не увидел. Облокотившись спиной о стену и сползая вниз, я сел на холодный бетонный пол, закрылся руками и сам не заметил, как заснул.
– Эй, – послышалось слева. Тонкий тихий голос едва уловимым эхом пронёсся по зданию. Я поднялся. Из окон уже не валил снег, не прорывался ветер. Солнечные лучи уже не так яро врывались в здание, освещая каждый уголок, вокруг потускнело. Ленка стояла с рюкзаком и, по-видимому, так и не заходила домой.
– Лена? Что ты здесь делаешь? – от неожиданности смущенно и неуверенно спросил я и сам удивился не свойственной мне робости.
Ленка улыбнулась одними кончиками губ, и меня вдруг ударило. Я же никогда ещё не видел, как улыбалась Маркова! Наверное, никто не видел этого чуда! Улыбка была еле заметная. Загадочность и тайна читались в ней. Чистая, девственная, нежная и как будто бы святящаяся, она наполняла меня чувством неподдельного счастья, свободы и любви. Вот она, улыбка Моны Лизы...
– Это ты что здесь делаешь? – красивым и тонким, как ниточка, голосом поинтересовалась она, не ответив на мой вопрос.
– Сплю. Не видишь, что ли? – с серьёзной шутливостью хохотнул я.
Я демонстративно достал из рюкзака банку пива, купленную втридорога у старшеклассников на пирожковые деньги, и начал открывать. Банка пшикнула, я по-взрослому отхлебнул сразу большой глоток, красуясь перед Марковой, и по горлу потекла ледяная жидкость, разливаясь по всему телу. Я предложил даме, но Ленка отмахнулась, как бабка, увидевшая чёрта.
– Это для сугреву. А то заболею. Холодно тут спать всё же, – попытался оправдаться я и, стараясь произвести впечатление, отхлебнул ещё.
– А зачем спал тогда?
– А чтобы, Лен, ты ко мне пришла, разбудила и спасла от участи замёрзнуть тут и умереть от холода, – хихикнув, снисходительно ответил я.
Ленка повеселела, да и я тоже. По дороге к её дому я рассказывал ей смешные, где-то немного привранные истории из своей жизни. Говорил о чём угодно, лишь бы рассмешить или удивить Маркову. Рассказывал про своего толстого пушистого кота, попугая Бориса, которого чуть не сожрал Мурзик и которого я по-геройски якобы вырвал из Мурзиковых лап. Ленка, чуть склонив голову набок, внимательно слушала, верила во все мои подвиги, несмело улыбалась и смотрела на меня добрыми, любующимися глазами, в которых светилась робкая, трепетная лебединая нежность. Я рассказывал так живо и увлечённо, что не давал ей возможности говорить много. Да она много и не говорила. Лишь изредка вставляла какие-то фразы, восхищалась, отвечала, но о себе ничего не рассказывала.
Подойдя к дому, улыбка Марковой внезапно пропала, как будто она вдруг увидела что-то огромное, страшное и злое. Мы попрощались, и я побрёл обратно, задрав голову вверх. По высокому небу проплывали перламутровые перьевые облака. Они словно смотрели на меня, а я на них. Было тихо, и даже ветер не решался нарушить эту безмятежность. В груди было тепло, хорошо и спокойно…
СВЕТЯЩАЯСЯ ЛЕНКА
Олег Викторович был невысоким, худощавым и смуглым. На носу сидели большие квадратные очки, делающие его глубоко посаженные глаза огромными. Он сидел за столом и несмело улыбался заходящим в кабинет ученикам, дескать, «я друг, а не враг». Прозвенел звонок, и стадо разбрелось по местам.
– Давайте знакомиться. Зовут меня Олегом Викторовичем. Я буду вести у вас историю, – доброжелательно начал он, приглядываясь к ребятам. – Вы, как я понимаю, шестой «А»?
– Да, – с готовностью участливо ответила Вика, сидящая на первой парте, прямо перед носом историка. Все остальные по-прежнему гомонили, не обращая внимания на нового учителя.
– Тихо, тихо. На прошлом уроке вы проходили феодальную раздробленность, судя по журналу. Так? – продолжал Олег Викторович, повысив голос, чтобы перекричать шум.
Снова только Вика положительно кивнула в ответ, с любопытством ловя каждый жест нового учителя.
– Значит, сегодня я расскажу вам про Англию в раннее средневековье. Согласны? Но сначала мы проверим, как вы усвоили предыдущий материал. Кто желает получить пятерку? – наигранно, словно с первоклашками, разговаривал с нами Олег Викторович, окидывая взглядом немного успокоившийся класс.
Ленка неуверенно подняла руку, и стадо зашумело ещё больше. «Лошади» сзади поржали и лягнули её копытом по голове.
– Замечательно, – обрадовался Олег Викторович и добавил полуласковым тоном: – Как твоя фамилия, юная принцесса?
Класс взорвался. Ребята заржали всем табуном. Все гоготали, будто надрываясь от зависти, что первый комплимент от нового учителя, да еще и такой, получили не они, а сама Маркова! Ничтожная, грязная букашка, которую каждый из них не брезговал давить только башмаком.
– Тише-тише! Заткнулись все! – теряя терпение, прокричал Олег Викторович, стуча указкой по столу.
– Маркова, – почти беззвучно, одним губами шепнула Ленка.
– Как? Я не расслышал.
– Она немая! – ехидно прошипела Лаврова.
– Ты-то вообще помолчи, дура набитая! – не раздумывая, вмешался я. Мне стало обидно за Ленку.
– А ты у нас глухая? Я же сказал «тише», а ты не слышишь ничего,– отчитал историк Лаврову. И снова обратился к классу: – Замолчите все!
– Маркова, – чуть громче сказала Ленка.
В классе наконец-то стало более-менее тихо, и Олег Викторович удовлетворенно улыбнулся.
– А имя твоё как?
– Лена.
– Елена Маркова, – проводя пальцем по журналу, бурчал учитель. – Елена Маркова… Елена Маркова… Художница есть такая, Еленой Марковой зовут. Не слышала?
Ленка отрицательно покачала головой и начала отвечать. Класс постепенно замолкал, как замолкают аплодисменты в театре перед началом спектакля, и наступила тишина. Шестой «А», не веря своим ушам, внимательно слушал ответ Марковой, ожидая провала. Ленка отвечала несмело, боязливо, тихо, но правильно. Я закрыл глаза и пытался уловить каждое её слово. Передо мной всплывали образы герцогов, графов, королей, рыцарей. Переплетаясь с образами предыдущего урока истории, создавался целый мир, в котором беспощадно велись междоусобные войны, распадалась империя, а территории великих государств дробились на части, как льдины в море.
После уроков, когда все разошлись по домам, я стоял в курилке и наблюдал за школьным входом, выжидая, когда выйдет Маркова. Снег валил что есть силы и мешал разглядеть, кто выходит из школы. Вскоре показалась высокая бордовая шапка Ленки, и я зашагал за ней.
– Ленка, подожди меня, вместе пойдём, – подбежав к Марковой, сказал я. – Классно ты сегодня на истории отвечала! И на географии, и на физике задачу у доски решала! – радовался я за Ленку. И, немного помолчав, добавил: – Я вот, болван, всегда ни к чему не готов.
Ленка шла молча и улыбалась, пряча чуть обветренные тонкие губки в обмотанный вокруг шеи коричневый в катышках шарф.
– Я вот даже и к тебе готов не был… – вдруг вырвалось у меня. Ленка остановилась и удивлённо уставилась на меня. Я смущённо опустил глаза, а щёки залились красным румянцем. – Ты вот есть сейчас, а я даже не знаю, что делать, что говорить, – немного помолчав, переминаясь с ноги на ногу и отводя взгляд, продолжил я.
Маркова долго смотрела на меня ошеломленными глазами, в которых промелькнули искорки радости, как бы спрашивая: «а между нами что-то есть?», и на мгновение мне показалось, что она и вправду немая. Мы зашагали по узенькой тропинке в сторону Ленкиного дома. По дороге я предложил свернуть и зайти к Бабе.
В дверях завел трель долгий и нудный соловей. Послышалось шарканье тапок и звук открывающегося замка. Баба стояла перед нами в красном цветастом халате, стареньких синих тапках и с распущенными чёрными волосами. Гладкие и шелковистые, как в рекламе шампуня, они изящно спадали по плечам. Я даже не догадывался, что туго убранные в пучок волосы исторички на самом деле такие длинные и красивые! Почему она скрывала это богатство? Баба была совсем не бабой, а юной девушкой. И даже не учительницей истории и русского языка, а будто бы просто старшеклассницей. Я вдруг вспомнил убранные в длинный хвост каштановые волосы Ленки. Какие они, наверное, красивые, если их распустить…
– Какими судьбами? – уставилась на нас Анна Валерьевна.
Глаза Бабы были большие, удивлённые и даже ошарашенные от неожиданности. Это всё равно что увидеть кота, спящего в обнимку с мышкой. Мы не удивились её реакции.
– Здрасьте, Анна Валерьевна. Мы хотели узнать, из-за чего вы ушли? – напрямик спросил я.
Баба вздохнула, сжала губы и жестом позвала внутрь, мол, заходите. Мы прошли в прихожую, разделись и направились в кухню. Баба налила в чайник воды и щелкнула кнопкой.
– Ты же прекрасно знаешь, в чём дело, – отвернув глаза в сторону окна, начала историчка. – И я не понимаю, почему ты ко мне пришёл. Ты сам всё видел и самый первый рванул вниз, распихал всех, кто проходил мимо и смотрел на неё чуть ли не всю большую перемену, – взволнованно говорила Баба. Голос её дрожал.
– На кого? – неуверенно спросил я и посмотрел на Ленку.
Ленка робко сидела в сторонке и молчала. Вокруг неё сиял ободок света, и я даже подумал, что это пиво на меня плохо действует.
– На кого-на кого! Ты издеваться надо мной пришёл? – не выдержала историчка. Глаза её заблестели от слёз. – Ленка Маркова с окна спрыгнула, когда мы окна законопачивали в кабинете истории! По осени ещё! Вспомнил? Ползимы это дело рассматривали, меня мурыжили…
В голове всплывали туманные воспоминания: открытые окна, усыпанный янтарём двор школы, почти голые деревья и бледное плоское небо. Все дружно законопачивали окна на втором этаже, смеялись, шутили, и лишь вечно грустная Маркова пристроилась в самом последнем окне класса. Лаврова, как обычно, бросала в неё обидные слова, Киззи мерзко хихикала, а класс презрительно взирал на бедную, замученную Ленку, как на таракана. Вдруг, распахнув створки окна, она спрыгнула вниз, легко и непринуждённо, как будто ни о чем не думая – беззаботно полетела, как птица...
Ленка виновато смотрела то на Бабу, то на меня. Свет Марковой становился всё ярче, а внутри меня всё темнело. Из окон смотрели скорбящие сосны, тихо, по-траурному падал снег. Из моих глаз градом катились слёзы. Жалость и светлая, чистая любовь к странной и необычной Марковой сжимали моё сердце и колотили его, как кузнецы, выковывающие заготовку. В груди как будто образовалась чёрная дыра, которая съедала и уничтожала всё на своём пути.
– Да вот же она! Что вы такое говорите? – рыдал я, показывая на Маркову.
Баба, сдерживая слёзы, положила мне руку на плечо, а Ленка всё смотрела на меня и светилась своим лебединым светом нежности и любви.
