Иерусалим с его волшебной панорамой произвел на
меня потрясающее впечатление. Улицы его были
заполнены евреями, бродящими в лунном свете
Теодор Герцль
Волшебство этого города еще и в том, что с окраинных холмов его видны дали.
Если в одном из тихих кварталов Иерусалима спускаться по склону холма, обращенному к востоку, то можно видеть внизу, в глубине, в долине – узкую шоссейку, по которой проезжают автобусы и легковушки, а по ту сторону шоссейки на противолежащий холм карабкаются здания-коробки из белого иерусалимского камня с плоскими, а кое-где покатыми, красными черепичными крышами. Возвышаются минареты. По вечерам они горят ярким зеленым огнем. Кварталы, поселения израильских арабов кольцом окружают город.
За этими ближними пологими холмами округлых очертаний рисуются голые коричневые склоны более отдаленной цепи холмов; а над ними висит сизо-голубоватая пелена. Она меняет свой вид, наверно, в зависимости от угла падения солнечных лучей. Бывает, что в полуденную летнюю знойную, солнечную хмарь, при чистейшем небе, ее не видно, она тает, сливаясь полностью с его голубизной; а иногда, утром или вечером, даже и в ненастную погоду, – она видится явственнее, и на этой пелене вдруг, на просветившемся в туманном, пасмурном воздухе светло-коричневом фоне – вырисовываются темные полосы лесов, тени отрогов. Это гряда еще более далеких и высоких гор, ее легко принять за воздушную дымку из-за почти ровного горизонтального навершия. Там, на востоке – каменная пустыня; хочется предположить даже, что отсюда видны легендарные горы Моава, на одной из которых, на горе Нево, в неведомом для людей месте – могила Моисея.
"Когда стоят на горе, то могила видна в долине, а когда сойдут в долину, то могила видна на горе" ("Агада", раздел "В пустыне").
Дар Афины
Эти невысокие деревца в серебристой зелени мелких, плотных листочков, с разветвленными, причудливо искривленными стволами, усеянными множеством мелких дупел, можно видеть здесь повсюду. Редкой толпишкой тонконогие оливы сбегают со склона другого холма, живо восстанавливая в воображении картинки далекого прошлого. Посредине длинного этого холма проложена прогулочная тропа, с нее открывается широко вся панорама Старого города на горе Мориа, за которой возвышается Гора Олив, Масличная, – вытянутое в длину нагорье, переходящее плавно и незаметно в гору Скопус, гору Наблюдателей. Отсюда завоеватель Тит смотрел на город.
Вдоль этой прогулочной тропы – пышно мохнатятся ветки пахучего розмарина в темно-зеленых иголочках с голубыми цветочками; вытягиваются на тонких стеблях лиловые кисточки лаванды; источают тонкий аромат кусты мирта, усеянные мелкими, пушистыми белыми цветками.
У древних греков есть легенда о том, как поспорили между собой боги Афина и Посейдон, – о том, чье имя будет носить вновь выстроенный город у моря. Посейдон, бог морских глубин, ударил по скале трезубцем, и оттуда потекла широкой струей вода. Нет слов, это был богатый дар. Но когда попробовали воду на вкус, то оказалось, что она – соленая, морская. Афина взмахнула копьем, оно зазеленело, отделились ветки и покрылись листьями. Это было олива. И город с тех пор носит имя богини.
Из плодов оливы еще в древности получали первым отжимом масло "елей" для помазания на царство. Отсюда еще одно названье Масличной горы: Елеонская. Таким елеем пророк Шмуэль (Самуил) полил голову юному Давиду.
В Гефсиманском саду у подножия горы растут самые древние оливы, их корявые стволы огромной толщины не обхватить.
Недлинная аллея олив ведет от оживленной улицы к сооружению, похожему на гриб-боровик, с толстеньким беловатым конусом-ножкой и маленькой темной шляпкой. Сбоку конуса приделано колесо-ветряк. Эту мельничку соорудил полюбивший эту землю лондонский банкир сэр Моше (Мозес) Монтефиоре в первом, выстроенном им квартале за пределами Старого Иерусалима. Квартал и сейчас носит его имя: "Ямин Моше", он спускается с холма пышными каскадами цветущих кустов, в которых утопают одноэтажные домики. Здесь сейчас живут художники.
Сто крат
И сеял Ицхак в земле той и получил в тот год
ячменя во сто крат. Так благословил его господь
Квартал этот вначале носил названье: "Виноградник Моше и Юдит", а потом получил еще одно имя: Мишкенот-Шаананим (Приют блаженных). Там, в длинных одноэтажных строениях из белого иерусалимского камня с красными черепичными крышами, в маленьких квартирках жили уж самые отпетые, которым некуда было деваться. Потому что селиться за стенами Иерусалима было тогда весьма опасно. На холмах, окружающих город, там и сям разбросаны были палатки, завешанные тряпками, селения воинственных бедуинов.
Окошки в домиках Мишкенот-Шаананим были зарешечены; ворота, ведущие в квартал, запирались на ночь. Там были две синагоги, ашкеназийская и сефардская.
Но почин был сделан. А когда вслед за этим семь молодых евреев выкупили у турок участок неподалеку, тоже за пределами Старого Иерусалима, то у одного из ребят чуть не расстроилась свадьба: родители не отпускали девушку из города. Но невеста оказалась с характером. А квартал этот и сейчас называется: "Надел семи", "Нахалат шева".
Эти ребята потом ушли совсем из Иерусалима. Они поселились где-то в болотистой местности, куда не залетали даже птицы. Сами жили в тростниковых шалашах, а жен отправили в Яффо. Обрабатывали землю. Мололи зерно на водяных мельницах. Они назвали свое поселение: "Врата надежды", "Петах тиква".
А когда они привезли в Иерусалим на тридцати верблюдах положенную по закону Торы десятину от собранного ими первого урожая, то весь город от Яффских ворот высыпал им навстречу с песнями, плясками.
А потом в два дня сто молодых евреев выкупили еще один участок и назвали: "Меа шеарим", "Сто крат".
"И сеял Ицхак в земле той и получил в тот год ячменя во сто крат. Так благословил его Господь" (Берешит, 26:12).
А потом любовь
Он и сейчас, в общем, сохранил старинный свой облик, религиозный квартал Меа Шеарим. Здесь особенно чувствуется закон "статус-кво" – "ничего не менять", установленный еще в XIX веке для святынь Старого Иерусалима. Узкая, кривоватая улочка, стиснутая с двух сторон строениями, заполнена религиозными евреями, харедим в черных лапсердаках и шляпах, и их женщинами в длиннющих, до земли юбках, с руками, прикрытыми даже в тридцатиградусную жару длинными рукавами пиджаков и жакетов, с волосами, убранными под круглую шляпку или закутанными косынкой, – от соблазна. В первых этажах домов – магазинчики, торгующие всякой всячиной от ароматной выпечки до портретов известных раввинов, любавичского ребе и других. Во втором, высоком этаже – длинные балконы, завешанные стиркой, заваленные детскими игрушками, велосипедами. Балконы расположены близко; всё у всех на виду. Общность жизни, ежедневного времяпровождения, – поход в синагогу, учение в иешиве, в банк за пособием, на рынок Махане Иеѓуда, – одними и теми же улицами, в одно и то же время… Субботняя трапеза, длинный стол, белая скатерть, сладкое субботнее вино, песни…
Это особый, замкнутый мирок, это – община, что-то даже немного напоминающее общинно-родовой строй. Глава рода – раввин, он ведает всеми сторонами жизни своей паствы. Он выберет невесту мальчику, научит его, как обращаться с женой. А как же любовь? Всё просто. "Сначала брак, потом секс, а потом – любовь". По-своему логично.
Здесь, в этом небольшом и уютном мирке – свои законы. Пытались еще провести установление, – не знаю, чем кончилось, – чтобы женщины и мужчины ходили по разные стороны улицы, каждый по своему тротуару. От соблазна. Есть и особые религиозные автобусы, где женщинам нельзя сидеть на передних сиденьях, только сзади. Полная подконтрольность всего. Здесь в субботу религиозный еврей не раскроет в дождь зонтик, ибо это нарушит запрет на работу в субботу, потому что раскрытие зонтика – тоже работа. В дождь они затягивают свои черные шляпы прозрачным пластиком. Здесь осудят женщину, появившуюся на этой улочке в "нескромной" одежде, не дадут спуска мальчику из добропорядочной религиозной семьи, вознамерившемуся вступить в ЦАХАЛ, армию обороны Израиля. Дочка раввина никогда не выйдет замуж за такого парня. Потому что по законам Торы еврейский мужчина не может воевать, он не должен работать, его дело, которое почитают святым, – это учить Тору и тем спасать погрязший в грехах остальной мир.
Праздник Кущей
В кущах живите семь дней, чтобы знали роды ваши,
что в кущах поселил Я сынов Израилевых, хотя
вывести их из земли Египетской
(Ваикра, 23:42,43)
В праздник Шалашей, Суккот, на углу Меа Шеарим и ниже по улице, носящей имя филантропа Натана Штрауса, везде продают четыре растения: зеленые веточки мирта, широкие ветви финиковой пальмы, желтый, похожий на лимон, этрог, и ветки ивы.
Суккот – это праздник памяти об Исходе из Египта, когда во время сорокалетнего скитания по пустыне евреи жили в шалашах. В эти дни в Иерусалиме повсюду, на балконах и на тротуарах, перегораживая их, строят символические шалаши из листов фанеры, которые обтягивают белой тканью с нанесенными на полотне изречениями из Торы и картинками, изображающими эпизоды путешествия евреев по пустыне.
Сверху суккý покрывают пальмовыми листьями, этот покров должен быть достаточно плотным, чтобы внутри было больше тени, чем света, но и достаточно проникаемым, чтобы через него проходили капли дождя, и видны были звезды.
В канун праздника Кущей, – таково еще одно его названье, – на Меа Шеарим и прилегающих улицах молодые люди в обтягивающих талии черных лапсердаках, с пейсами, свисающими из-под шляп, несут веточки мирта, а величественные седовласые отцы шествуют, неся широкие пальмовые ветви, с важностью, с какой в других местах на земном шаре профессора и академики носят портфели с научными трудами.
По традиции, евреи должны жить в таких шалашах всю неделю праздников, кушать и спать в них. На самом деле, вряд ли кто в точности эту традицию соблюдает, спят дома, но посидеть в сукке, покушать и послушать музыку, отрешившись на время от дневной суеты, – святое дело. Там, под сенью пальм, установлены столики, покрытые чистыми скатертями, с закусками и сладостями, и развешаны нехитрые украшения: блестящие алые, зеленые, синие и серебряные гирлянды, раскрашенные фрукты из папье-маше. Такое мог бы устроить ребенок.
Самая большая, длинная сукка, крытая белым полотном, – на спуске от улицы Штраус, около нее толпятся харедим в праздничных круглых шляпах из черного меха.
Махане Иеѓуда
В своем квартале, на Меа Шеарим и на улице Штраус и дальше, пророка Йехезкеля, на улочках и в магазинчиках-маколетах – харедим, сразу чувствуется, – как у себя дома, они раскованные и оживленные.
Не то что в нескольких десятках метров отсюда на развеселой, тоже многолюдной, "светской" Яффо, центральной улице Иерусалима. Там по нешироким тротуарам, мимо ювелирных магазинов и торгующих одеждой, коврами, сладостями и соками, снует разношерстная публика, вызывающе и пестро одетая, израильтянки в ярких маечках и коротких брючках, тоненькие эфиопки с копнами мелких косичек, молодые люди в шортах, миловидные арабки с круглыми личиками, оконтуренными хиджабом, "русские", которых довольно легко узнать по выражениям глаз и лиц, по одежде… Здесь харедим становятся более замкнутыми, они словно пробираются через чуждую им среду, не глядя по сторонам.
Улицу эту, Яффо, им, однако, не обойти, она тянется через всю центральную часть города от площади ЦАХАЛа перед стенами Старого Города и до рынка Махане Иеѓуда и дальше к центральной автобусной станции, Тахане Мерказит.
Ах, этот рынок Махане Иеѓуда, гремучий, веселый, полный народом. Здесь все вперемешку, харедим и хилоним (светские), все толпятся у желто-красно-зеленых прилавков, набирая полные пакеты, заплечные рюкзачки и сумки-каталки. В пятницу, перед началом субботы, на закрытой ветке рынка вообще не протолкнуться. Одна сплошная тесная толпа. Зазывала в золотой короне царя Соломона сует тебе под нос кусочки халвы; мамы протискивают коляски, из которых высовываются розовые пяточки; оглушительно орут торговцы: "Шалош салатим ле асара шкалим!"
На открытой ветке, посредине на коврике, сидит, скрестив ноги, чернокудрая красавица с сердитым взглядом в рыжем бархатном платье и с бубном в руках. В малюсеньких кафешках, приютившихся между прилавками, пьют кофе и жуют лепешки-питы с салатом, продавцы режут на тонкие ломтики с вертела ароматную шаурму. Толпятся зрители вокруг уличных музыкантов, один с гитарой, другой сидит на фанерной коробке и стучит по ней ладонями в такт. Туристы прилаживают фотоаппараты. Гремят мелочью в жестяных банках попрошайки. Высокий харедим в черном собирает милостыню для многодетных семей неработающих харедим, часто живущих на детские пособия, которые им щедро отпускает государство. Симпатичные с шепотом: "Шабат шалом" суют в руки круглые субботние свечечки. В магазинчике-пещерке напротив рынка, где продают сигареты и выжимают свежие соки из фруктов, громко играет веселая музыка. Много веселых, улыбающихся лиц.
И еще до появления в небе первой звезды, времени зажигания субботней свечи, – раввин протрубит в витой рог, шофар, призывая к концу торговли на рынке до "первого дня" недели, то есть обычного, - не очень выговаривается: "трудового" дня, каким здесь почитают воскресенье.
Шатер Моше
И будет жить народ Мой в обители мирной,
в жилищах безопасных, в покоях тихих
(Йешаяѓу, 32:18)
Рав Биньямин Халеви (1880-1953), предки его были изгнаны из Испании в 1492 году и поселились в Италии, в Ливорно, где жили двести сорок лет. В 1732 году Авраам Халеви эмигрировал в Эрец Израэль и поселился в Цфате. Сорок лет спустя он умер в Иерусалиме. Рав Биньямин был главой квартала "Оэль Моше" и сторожем синагоги. Устроил Дом престарелых для членов общины. Горячий сторонник сионизма, представлял на Форуме умеренную ветвь религиозного сионизма ("вязаная кипа"). Его дети являются девятнадцатым поколением живущих в Эрец Исраэль.
Рынок Махане Иеѓуда выходит одной своей стороной на узенькую улочку Агрипас, носящую имя царя Агриппы, внука Ирода Великого. Сюда после прокладки по улице Яффо линии скоростного трамвая согнали, чтобы не соврать, восемь автобусных маршрутов. Автобусы идут сплошным потоком, то и дело застревая в пробке. На остановках у рынка – толпы нетерпеливо ожидающих с полными сумками и каталками, мимо протискиваются прохожие, застревая у ларьков и магазинчиков, перед батареями винных бутылок, у газетных развалов и перед прилавками с выпечкой, где по пропитанным сладкой патокой липким булочкам беспрепятственно ползают крупные мухи, а миниатюрные темно-сизые голубки с маленькими головками изящно присаживаются на лотки с орехами и семечками, неторопливо склевывают. Теснота, потная жара, шум, гам.
В ряду тесно сгрудившихся старых домов можно пройти, не поглядев на невысокую, сложенную из крупных камней старинную арочку, к которой ведут три выщербленные каменные ступени. Поднявшись по ним и пройдя через арку, – на вас внезапно обрушивается тишина. И становится пусто вокруг в глазу. Кажется, что вступаешь в другой мир, и за тобой тихо захлопывается тяжелая дверь. Это религиозный квартал "Оэль Моше", "Шатер Моше".
Давид и Ривка Ресах. Родились в Эрец, были одними из первых поселившихся за стенами в квартале Оэль Моше. Отец – сторож большой синагоги, коммерсант. Дом был открыт для всех.
Эти старые коричневые фотографии с историями на иврите и английском семей, поселившихся в квартале "Оэль Моше", здесь висят на серо-желтовато-пыльных, сложенных из камней стенах одно- и двухэтажных домиков. Узенькие проходы-переулочки, вымощенные желтоватыми бугорчатыми каменными плитами, с каменными арками, почти пусты. Изредка пройдет религиозный мужчина или женщина с двумя сумками от улицы Агрипас, с рынка.
Одноэтажное здание синагоги. Дверь с выдавленными в металле рельефами-рисунками в квадратных углублениях: колосья; весы; корабль в море; раскрытая книга Торы; стена и две зубчатые башни; корона и гусли; Храм.
Этот квартал был основан членами сефардской общины в 1882 году на выкупленном им же, сэром Моше Монтефиоре, участке земли. Над арочкой той, у входа, тоже малозаметная для рассеянного взгляда – мраморная стела с выбитым на ней текстом на иврите, посвященном сэру Моше.
Он родился в 1784 году в Ливорно в семье сефардов, – евреев, изгнанных в ХV веке из Испании и расселившихся по Европе. Отец его был зажиточным коммерсантом. Впоследствии семья переселилась в Англию, где будущий филантроп успешно занимался биржевой деятельностью. Он основал в Лондоне банкирский дом. В 1824 году он оставил бизнес и занялся общественной деятельностью и благотворительностью. Был членом сефардской еврейской общины Лондона. Приобрел влияние, выступая за отмену рабства в британских колониях. За его заслуги Моше Монтефиоре был возведен королевой Викторией в рыцарское звание, и ему был пожалован титул баронета.
Сэр Моше совершил семь путешествий в Святую землю. Он объездил Палестину, бывшую тогда турецкой провинцией, в своей собственной карете, которую привез на фрегате из Англии. Эта карета с огромными колесами сейчас выставлена в стеклянной клетке около той мельнички в квартале "Ямин Моше".
При посещении небольшого еврейского поселения под Цфатом на горе Джермак его жена леди Юдит записала в своем дневнике:
"Я, разумеется, сознавала, что нахожусь на Святой земле, но здесь, в этом маленьком селении я пережила чувство сопричастности к своему народу"
В квартале Оэль Моше, в маленьких двориках-садиках за чугунными воротами – цветы в ящиках и кадках. Около одного дома – целый пестро-зеленый навал, раскрашенные ящики с цветущими геранями, горшки, вазы, рисунки, намалеванные на стене, набросаны куколки, петрушки. Такое мог устроить ребенок. В домах длинные "мавританские" окна с полукруглым завершением, с массивными чугунными балками, затянутые еще снаружи сеткой.
Кое-где над воротами – шестиугольная звезда Давида.
В одном из двориков за воротами стоит допотопная швейная машинка (жалко выбросить!), ножная, огромная, с толстыми, пыльными чугунными прутьями, просто чудище!
Старая каменная цистерна для сбора дождевой воды. Зеленый сквер, в нем огромное кривое дерево с черным, словно выгоревшим дуплом. Великаны-эвкалипты с вьющимися, гибкими листьями, как пальцы пианиста. На лавочках в сквере сидят молодые евреи, жуют питы с салатом. Вокруг них расселись кошки в ожидании своего кусочка.
В одном месте обвалившаяся глинобитная стенка балкона неаккуратно, косо забита досками; балкон завален барахлом. "Где вы сохнете белье?!" Кое-где старая, потемневшая, бугорчатая кладка надстроена более светлыми и гладкими камнями. Выделяются новые двухэтажные дома из светлого, обработанного иерусалимского камня с высоким вторым этажом, с балкончиками.
Еще коричневая фотография на стене. На ней красивая, веселая, молодая, в жакете и длинной юбке во дворе перед домом.
Малка Мизрахи родилась в 1914 году в Старом городе, дочь Ниссима и Сарры. Род восходит к семье Парнас, поселившейся в Иерусалиме четыреста лет назад. Достойная семья поддерживала отношения с уважаемыми людьми и с местными арабами и была ответственной за размещение захоронений на горе Олив. Малка училась в "Школе мисс Ландау" и работала в 1930 году почтовой служащей. Вышла замуж за адвоката Давида Бен-Цион Мизрахи, постоянного участника передачи "Парламент Израиля" на радио.
Поздним вечером в квартале почти темно. И очень тихо. В коротких кривых проулках по одному тусклому фонарю, в иных вовсе нет. Прохожих не видно; пройдут мальчики в белых рубашках, в черных кипах на черных гладких головках в синагогу. Тускло светятся окошечки. Здесь много небогатых домов. В полуподвальном окне видна захламленная комната, кровати, стол завалены барахлом, среди всего этого кувыркаются две девочки, одна залезла на холодильник. Взрослых не видно.
Семья Шломо Израэль и Хана Ширизли. Шломо, сын Рафаэля Ширизли, родился в 1878 году. Он сотрудничал с Элиэзером Бен-Иеѓудой в качестве издателя и менеджера, издавал газеты "Аор" ("Свет") и "Ашкафа" ("Взгляд") на трех языках: иврит, идиш, ладино. Основал библиотеку и поликлинику в квартале Оэль Моше. Умер в 1938 году. Его жена Хана была дочерью раввина Иосифа Мордехая Мейюа.
Человек, возродивший иврит
О, он был горячим патриотом, энтузиастом древнего еврейского языка, Элиэзер Бен-Иеѓуда (Перельман), невысокий худой человек с маленькой бородкой в красной турецкой феске, закутанный в талит.
Он родился в Литве, в ортодоксальной семье, в 1857 году. Когда впервые он приехал в Палестину, то, высадившись на Яффском берегу, поцеловал землю.
"Отныне мы будем говорить только на иврите!" – такое правило Бен-Иеѓуда установил в своей семье. Говорят, что члены семьи помогали ему в словотворчестве.
Он был уверен, что возрождение нации должно начаться именно с языка! Иные считали его сумасшедшим. Иврит в те времена был языком Торы, Мишны, Талмуда, многие считали его мертвым, как латынь.
Он просиживал часами в библиотеках, в книгохранилищах, отыскивая "заблудившиеся" ивритские слова, которые поселились в греческом и даже в арабском. Прослеживал длинную нить, ведущую от финикийского алфавита и от древнейших надписей на протоханаанском, которые находили ученые в египетских рудниках Синая.
Темой его статьи "Жгучий вопрос", напечатанной в Вене, было национальное возрождение, спасение еврейской литературы.
Но надо было еще и внедрять иврит в современную разговорную речь, обозначать новые, неизвестные в древности понятия: "часы", "газета", "железная дорога"…
В 1902 году в Иерусалиме на иврите говорили всего десять (!) семей. В 1903 году был издан первый словарь.
У Бен-Иеѓуды были не только противники, высмеивавшие его энтузиазм. К его работе присоединилась группа ученых, был создан Комитет языка иврит, в него вошли профессор Университета, географ, историк и еще раввин, знаток Торы и Талмуда.
"Процесс пошел". В 1906 году в Яффо была основана гимназия "Герцлия" с преподаванием на иврите.
Древний язык внедрялся в жизнь. Один американский священник, живший в те времена в Иерусалиме, шутливо жаловался, что его упрямая лошадь никак "не хотела трогаться, пока я не начал понукать ее на языке Священного Писания". Так что его учились понимать даже животные.
На улице Бен-Иеѓуда
Его семья жила в Иерусалиме в Эфиопском квартале, в нескольких шагах от улицы Пророков, в двухэтажном доме из желтоватого камня напротив эфиопской церкви с черным куполом. У входа в тенистый сад – высокий лавр с плотными маленькими листьями. Они жили небогато. Элиэзер Бен-Иегуда был болен чахоткой, врачи оставляли ему немного времени для жизни. Раньше мужа умерла его жена Двора от той же болезни.
За год до его смерти в 1921 году иврит был признан одним из трех официальных языков в Палестине.
"Иеѓуди, дабер иврит!" ("Евреи, говорите на иврите!"). И вот на улицах, на рынке, в автобусах молодые люди кричат в мобильники, девушки весело, бойко щебечут на автобусной остановке, как будто так было всегда...
А человек, возродивший иврит, живет теперь на одной из трех оживленных центральных улиц города, носящей его имя. Это – здешний Арбат, развеселая, полная музыки и цветов, пешеходная улица Бен-Иеѓуда. Яркие, пышные букеты в ведерках, кадки, горшки стоят прямо на земле около цветочных магазинов. Сверкает серебро в витринах, пестро, людно. Кафешки кругом, в центре улицы и по бокам у стен, в них всегда полно пьющих и жующих, евреи любят покушать. Сверху, от улицы Короля Георга, толпы молодежи спускаются по выложенной каменными плитами мостовой к улице Яффо. Играют уличные музыканты.
Но трудно описать словами то, что бывает здесь, на этой улице, в самый красочный и веселый праздник в году, весенний праздник Пурим.
Мальчики в костюмах рыцарей с мечом и щитом, молодые люди в ярких, усыпанных блестками, ковбойских шляпах, в красных и черных турецких фесках, девушки с раскрашенными лицами в разноцветных, алых, зеленых, ярко-синих париках и с привязанными соломенными косами, взрослые в костюмах зверей; крохотные девчушки идут за руку с родителями в белоснежных, до полу, с оборками, газовых платьицах и в коронах со сверкающими стеклянными брильянтами. Это костюм царицы Эстер, жены персидского царя Артаксеркса, которая спасла находившихся в Персии евреев от расправы.
Участники карнавала охотно и весело позируют фотографу, выстраиваясь смеющейся шеренгой.
Весь Иерусалим высыпал на улицы. От Меа Шеарим тоже спускаются к Яффо и праздничной, сплошной толпой идут к площади муниципалитета, где грудятся вокруг сцены, с которой что-то кричат, и дальше к Старому городу, толпятся на площадке перед Яффскими воротами, откуда широко открывается вид на зеленые террасы "Ямин Моше".
Здесь умеют и любят веселиться, даже когда где-то на дорогах кидают камни в машины евреев, ракеты падают на Сдерот, есть Газа и есть ненависть.
Эйн брира. Нет выбора
Три центральных, оживленных улицы Нового Иерусалима, – это пешеходная Бен-Иеѓуда, центральная Яффо и ведущая к ней улица Короля Георга, проложенная еще в эпоху "британского мандата", с башней-небоскребом и старинной кладки воротами с арамейской надписью латинскими буквами: "Талифа куми", "Девица встань!" – это изречение из Нового Завета.
А окраины, застроенные коттеджами из светлого иерусалимского камня, с полукруглыми окнами в решетках, с просторными балконами, с которых свешиваются зеленые ковры, залитые красными, алыми, оранжевыми ковриками гераней, днем почти пусты. Долго идя по улочке, залитой беспощадным солнцем, кое-где затененной кронами акаций, можно встретить лишь одного-двух прохожих. Проезжающих легковушек гораздо больше. Никто не сидит на балконах и не глядит в окна со спущенными жалюзи и не поливает цветы в ящиках. Бабушки не сидят с детьми в садиках, окружающих коттеджи, густо заросших деревьями и розовыми кустами, яркими цветами. Садики огорожены невысокими стенами, сложенными из бугорчатых камней. Лишь изредка около коттеджа или виллы останавливается авто, и из него выходит тоненькая молодая гверет в джинсах, вытаскивает из багажника объемистые сумки и тащит их туда, за каменную ограду, растворяясь в густой зелени недлинной аллеи.
Иногда с автобуса седьмого маршрута, единственного, привозящего из центра на одну из таких окраин, в дневные часы можно увидеть, как выходит небольшая вереница пожилых людей, огруженных пакетами, сумками-каталками, все они идут редкой цепочкой, одним и тем же путем, через несколько кривых переулочков к высящемуся внизу, у спуска с холма, семиэтажному зданию. Это жители всем в городе известной бывшей гостиницы, где в комнатках, выходящих в общий коридор, селят одиноких, преимущественно пожилых олим, репатриантов из России. Это социальное жилье. К зданию можно пройти только одной дорогой, спускающейся с холма, – узкая, на два человека, эта тропа с двух сторон выгорожена железными сетчатыми заборами, так что свернуть с нее некуда. По одну сторону забора – пустырь, по другую – недавно выстроенный комплекс американского консульства в Иерусалиме. Около входа в здание бывшей гостиницы на лавочке большую дневную и вечернюю часть суток сидят русские болтливые старушки, под их взглядами идешь, как сквозь строй, но их никак нельзя обойти, если появляется вдруг такое желание: из здания только один выход. И обратно к автобусу – той же дорогой вверх на холм, тяжело подымаясь по извилистому, крутому склону. Автобус отсюда привозит на рынок Махане Иеѓуда, единственный в городе. От остановки к рынку – одним и тем же путем по улице Яффо или узенькой Агрипас, мимо одних и тех же магазинчиков.
Когда ждешь этот единственный автобус на жаре с полными сумками, поневоле рождается смутное ощущение, что из положения есть только один единственный выход. Нет выбора. "Эйн брира".
И еще одно, тоже не совсем ясное появляется ощущение после нескольких лет проживания в городе, – даже не однообразия, а застылости. Над потемневшими камнями с въевшейся в них тысячелетней пылью в воздухе словно царит всевластный закон: "статус-кво".
Старый город
О, этого ощущения нет и в помине, когда попадаешь, теряешься в паутине каменных мешочков, узеньких, иногда пройти только одному человеку, не вытянув руки, проходов с круто ползущими вверх, выеденными временем ступенями Старого города.
Хотя закон этот, "статус-кво", принимался именно для этого места на земле, для его святынь.
Это удивительное место! На огороженном четырехкилометровой длины серыми уступчатыми стенами Сулеймана Великолепного пятачке, в лабиринте его кривых улочек с висящими арками нельзя не заблудиться. Это настоящий лабиринт Минотавра без его чудовищного обитателя. От площади за Яффскими воротами с башней царя Давида простираются в разные стороны четыре квартала, Еврейский, Христианский, Мусульманский и Армянский.
Армянская и греческая церкви издревле были здесь владельцами большинства земель, так пошло еще со времен прихода сюда греческой императрицы Елены, матери Константина Великого, которая была ярой христианкой.
Елена возвратила городу, утратившему на два века после войны с римлянами свое названье, священное имя: Иерусалим. Она нашла скалу Голгофа и крест, на котором был распят Спаситель, она построила первую церковь Воскресения в городе и церковь Вознесения на Елеонской горе.
В Армянском квартале у Сионских ворот – могила царя Давида и аббатство Бенедиктинского монастыря с видимой из разных точек Нового Иерусалима колокольней. Этот участок, где монастырь, был подарен турецким султаном кайзеру Вильгельму перед Первой мировой войной. Только поэтому, по всей видимости, удалось здесь не так давно поставить бронзового Давида, играющего на гуслях. Ортодоксы на своей земле никогда бы не позволили этого злостного нарушения Заповеди Моисея: "Не сотвори себе кумира", из которой "севшие на седалище" законоучителя "книжники и фарисеи" вывели более позднее, пространное толкование:
Дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину, изображения какого-либо скота, который на земле, изображения какой-либо птицы крылатой, которая летает под небесами, изображения какого-либо гада, ползающего по земле, изображения какой-либо рыбы, которая в водах ниже земли" (Дварим, 4:16,17)
Страшно подумать, во что бы превратилась цивилизация, – прими люди мира в помрачении разума эту заповедь. Но цивилизация развратилась, и родились шедевры Леонардо и Рафаэля, Микеланджело, несть им числа, прекраснейшим творениям человеческого гения.
Однако нос у царя Давида они всё же ухитрились отбить, ортодоксы, и это их временно успокоило, ибо это нарушало совершенство внешнего облика, а без этого статуя уже не могла считаться "идолом" или "кумиром". Временно, потому что образ царя, конечно, был скоро восстановлен в неповрежденном виде.
От Яффских ворот Старого города узким ручейком вьется, опускаясь вниз, улица Давида с цветастыми развалами арабского рынка по обе ее стороны. Непрерывным потоком по ней идут туристы мимо сплошных рядов магазинчиков-пещерок с расписной керамикой, сверкающей серебром утварью, блюдами самоцветов, как в сказках "Тысячи и одной ночи", грудами переливающихся цветными камешками браслетов, серебряными менорами, коврами, картинками с видами Иерусалима, платьями, расшитыми серебром и бусинами, восточными сладостями, с шипящими призывами продавцов-арабов: "Леди! Леди!"
Влево от рынка – самый большой по территории и населению Мусульманский квартал. Там паутинная круговерть кривых, вьющихся бесконечной лентой улочек становится еще запутаннее; там толпами ходят арабы в головных платках, затянутых обручем, и красавицы-измаильтянки с круглыми личиками, которые кажутся еще красивее в обрамлении платков-хиджабов; там с земли, с замостья каменных плит, вдруг попадаешь и идешь по длинной и широкой крыше, с которой открывается обширный вид на временнýю и пространственную, сероватую мозаику разновеликих и разновысоких крыш с куполами и минаретами и с придвинувшимся в глазу светящимся тусклым золотом Куполом Скалы. Здесь сохранилась самая древняя застройка, это истинный "старый город". Здесь есть и редкие еврейские дома-голубятни, тесно скученные, вплотную придвинутые друг к другу всеми своими стенами и окнами и дверьми; узкая каменная лестничка с тоненькими перилами ведет на крышу второго этажа, где на каменной площадке сохнет белье, и два молодых еврея едят питы, сидя на продавленном диване.
А вправо от арабского рынка – Кардо, прямая улица, сохранившая со времен владычества римлян на этой земле свое названье, ведет в Еврейский квартал. Там еще недавно на фоне небесной голубизны живописно рисовалась высокая белая арка посреди руин, – всё, что осталось от бывшей здесь синагоги, место это и название носило: "Хурва", – руина. Квартал был полностью разрушен, когда после войны за Независимость он находился под протекторатом Иордании. Сейчас синагога восстановлена в ее красе. Еще несколько переходов, – и из-за большой золотой меноры открывается внизу, под Кардо, широкая площадь, заполненная народом, и Стена Плача, около которой молятся евреи. А выше над стеной – золотой Купол Скалы с краеугольным камнем, от которого, по легенде, простерлась Эрец и весь остальной мир. Ближе к городской стене – серый массив Аль-Аксы.
Крестоносцы, отвоевавшие город у сарацин, устроили в мечети Аль-Акса резиденцию своего короля. Они считали, что именно на этом месте стоял Храм Соломона.
Дом для жительства Господу
Его в Иерусалиме собирался выстроить еще царь Давид, сказавший:
Вот я живу в доме кедровом, а ковчег Завета Господня находится под шатром
(1-я Паралипоменон, 17:1)
Он для этого выкупил на вершине горы Мориа гумно у Орны иевусянина, уплатив 50 сиклей серебром, хотя тот отдавал царю землю даром. И еще советовался Давид об этом деле с пророком Натаном, и тот сказал:
Всё, что у тебя на сердце, иди, делай, ибо Господь с тобою (там же, 17:2).
Но рано утром из окна своего дворца увидел Давид, как из дома, стоявшего у подножия холма Офел, карабкается Натан, размахивая руками и крича: "Нет, Давид! Нет, нет, Давид!" Оказывается, ночью ему было видение. К пророку явился Господь.
– Всевышний не отвратил от тебя Своего лица, – так сказал, – но строить Дом Господу тебе нельзя, ибо много крови на руках твоих, Давид. Это сделает твой сын.
Он построит Мне Дом, и утвержу престол его на веки (там же, 17:12).
А когда наступила эпоха великих империй, и возвысился Вавилон, то Навуходоносор пришел и разрушил Храм Соломона, а евреев увел в плен.
Вернувшиеся при персах из вавилонского плена евреи восстановили свое святилище. Они радовались и громко славили Господа, а старики, те, кто помнили Храм Соломона, плакали горько, потому что этот Второй Храм был далеко не так роскошен и великолепен.
И не мог народ отличить голос радостного клика от голоса плача народного, ибо очень громко кричали люди и далеко разносился голос. Эзра, 3:13).
Там еще стояли, перед Вторым Храмом, две витые колонны, и по их спиральным канавкам видели люди, как стекала в дождь вода, и это была слеза печали, плач по Первому Храму.
Века спустя царь Ирод Великий заново отстроит и роскошно украсит Дом Божий. И тогда скажут так:
"Кто не видел Иерусалима в полном величии его, тот не видал в жизни истинно великолепного города, и кто не видел Храма в полном его сооружении, тот не видал никогда замечательного по красоте здания" ("Агада", "Эпоха Второго Храма").
А когда в период, называемый эллинистическим, после завоеваний Александра, царь Антиох сирийский пожелал вернуть этот народ, погрязший в древних суевериях, в семью народов мира, то евреи снова были изгнаны из своей земли и из Иерусалима. Традиции их были осмеяны, а в Храме принесли в жертву свинью, сварили и съели.
Иуде Маккавею удалось, защищая свой народ и его законы, с небольшими силами победить греков, и евреи, вернувшиеся в Иерусалим, увидели, что их святилище осквернено и разграблено.
Они не нашли даже чистого масла, чтобы возжечь храмовый светильник, менору. Удалось найти только небольшой кувшинчик, в котором масла едва хватило бы на один день. Но случилось чудо: светильник горел все восемь дней, и каждый день зажигали по одной чашечке меноры.
Бухарский квартал на Хануку
Было в нем масла только на один день, но
горело оно восемь дней (Талмуд, "Шабат", 21)
Немного света достаточно для того, чтобы
рассеять большую тьму (еврейская мудрость)
Этому чуду с кувшинчиком масла посвящен праздник Хануки, когда религиозные кварталы вечером, даже самые темные их закоулки, где вовсе нет фонарей, расцветают огонечками свечек в чашечках нарядных ханукиёт. Семисвечники стоят на балконах и перед парадными дверьми, светятся в окнах, их устанавливают на подоконниках, так чтобы видело как можно больше людей. Это праздник огней.
Каждый вечер при появлении первой звезды глава семьи зажигает свечи, в первый день одну, во второй две, в третий три… Это у сефардских евреев, а у ашкеназов и выходцев из других стран свечи может зажигать любой член семьи.
В старину зажигали жгуты, плавающие в стаканчиках с маслом.
У нас были красивые серебряные стаканы для масла. Мать семьи плела веретенные жгуты… На зажигание первой свечи собиралась вся семья, готовили к этому дню рис с мясом. Выбрасывать ничего было нельзя, масло использовать тоже. Жгуты сжигали на Песах вместе с квасным (из воспоминаний бухарской семьи).
В Бухарский квартал можно попасть, если от Меа Шеарим подниматься выше по улице пророка Йехезкеля. Здесь старее каменная кладка стен с впитавшейся темной вековой пылью, со следами копоти и грязи, с проросшими в расщелинах камней чахлыми кустиками. Груды мусора в проломах стен. В одном месте из тротуара на метр-полтора вылезает скала с выпирающими морщинистыми камнями в черных и зеленоватых подтеках, на этом куске скалы косо стоит одноэтажное старое строение; здесь тоже живут.
Если же пройти вглубь квартала, то там улицы прямее и шире, и дома в четыре и пять этажей выстроены из светлого, еще не почерневшего иерусалимского камня. Кое-где на домах каменные наличники, лепнина; звезды Давида.
Элиэзер бен-Иеѓуда писал об убогости каменных строений Иерусалима, отличая Бухарский квартал.
Он задумывался, как местожительство для богатых евреев из Бухары. Самарканда, Ташкента. Волна переселенцев нахлынула сюда в 1872 году, когда правивший в Бухаре эмир безжалостно преследовал евреев. К концу века в квартале было уже сто семьдесят девять домов, три синагоги, иешива "Талмуд Тора".
Но есть в глубине квартала и старые застройки, где скученность, теснота, не меньше, чем на Меа Шеарим. В узких, кривых, коротких улочках кругом магазинчики, одноэтажно, людно, похоже на один общий двор. Длинное здание синагоги с темными, грязными окнами, зарешеченными массивными остроконечными брусьями. Вечерами на таких окраинах полутемно, тускло светят редкие фонари, в иных вообще их нет.
А на Хануку здесь посветлее. В окне синагоги горит большая ханукия, виден шкаф с книгами, настенные часы. Многими огонечками светятся окна иешивы, на втором этаже через полузашторенные окна видно, как пляшут и поют.
Гуляющих на улицах и в праздник немного. Важно, по одному, по двое, идут седобородые харедим в черном; быстро проходят маленькими стайками молоденькие девушки, тоненькие, в юбочках, волочащихся по земле; еврейские мамы в окружении оравы детишек; мальцы уже в традиционных черных костюмчиках с тесемочками, болтающимися из-под одежды, - тоже религиозный символ, - они кажутся не просто ребятней, а словно уже отмечены за тысячелетия привитой народу печатью особости.
В огороженный со всех сторон высокими домами просторный двор пройти можно с улицы только через проходной подъезд. Во дворе темно, пусто, горят только огонечки ханукиёт на балконах и у парадной двери под стеклянным колпаком. С балкона смотрят дети. Из нижнего этажа слышится детское пение. Там за столами сидят мальчики лет шести-семи, с пейсиками. Они улыбаются заглянувшему в окно. Перед столами молодой ортодокс что-то читает по листам бумаги. Проходящий мимо раввин в длинном черном пальто повторяет: "Это иешива, Каминиц, Каминиц".
Здесь хорошо побродить вечером на Хануку, любуясь огнями, прикасаясь к древности.
О поющих женщинах и о старых фресках
На центральных улицах, как и на окраинах, некоторые коттеджи окружены садиками, огороженными невысокими стенами из ровных рядов светлых камней. За оградами – пальмы, деревья с яркими цветами, розовые кусты; с оград свешиваются пышные алые и лиловые ковры крупных цветков; из-за аляповатой раскраски тонких, упругих лепестков они кажутся бумажными. Эти лепестки не вянут, а легко, точно бабочки, опадают, устилая тротуары лиловым покровом.
На центральных улицах здесь не увидишь зазывных реклам кинотеатров и самих кинотеатров нет в помине. Театров тоже. Говорят, что при "британском мандате", когда страна после Первой мировой войны находилась под протекторатом Британии, в Иерусалиме было пятнадцать (!) кинотеатров. Сейчас сохранился один зальчик где-то на боковой улочке, зовется он, как в 20-е годы прошедшего века: "синематека". Что-то там крутят… Театрон Ерушалаим тоже где-то на отшибе, автобус туда ни один не идет, надо долго идти пешком по просторной, но совершенно безлюдной улице с комфортабельными коттеджами, даже дорогу спросить не у кого…
А религиозным евреям вообще запрещено смотреть и слушать поющих на сцене женщин.
Есть тут старый, еще с турецких времен, ныне не действующий вокзал; заросшие травой шпалы, старое здание. На стенах его были чудесные картинки 20-х, наверно, годов, сценки вокзальной жизни: элегантная дама в широкополой шляпе, в синем платье; религиозная семья с детишками, сошедшая с поезда, и поезд видно; и - просто абстракция, девочка с птичкой, – я плохо все запомнила, но каждый раз, когда бывала там или проезжала мимо, любовалась красками и милыми видениями прошлого. Однажды теплой здешней зимой устроили на территории старого вокзала каток и всю эту прелесть завесили одним и тем же бездарным плакатом. Потом плакаты сняли. Но краски поблекли и погрустнели, словно предвидя свою дальнейшую судьбу. Потому что где-то через год или два картинки вовсе исчезли. Они довольно большого были размера, как раз по длине окон, которые на их месте пробили, когда в здании устроили что-то вроде маленького музея, а на всей территории вокзала открыли обширный комплекс с торговыми прилавками, рестораном, кафешками.
Не уверена, что это были фрески. Не уверена даже, что старые, кто-то сказал, что это, может быть, были работы современных художников в стиле ретро. Но какая разница? Всё равно жалко картинок, и хотелось бы надеяться, что они всё-таки сохранились и куда-нибудь перенесены.
Какие вы евреи?! Улыбка отверженного
"Авраам Ашкенази родился в Греции в 1811. Родители Яаков и Сара. Приехал в Эрец в 1820. Учился у раввина в Иерусалиме. Моше Монтефиоре в один из своих визитов подарил ему серебряную ложку, которую сам Моше получил от королевы Виктории".
В каменной пустыне Негев есть место, развалы песчаных холмов, на срезах которых обнажаются разноцветные пески. Это место посещения множеством туристов, которые набирают эти пески, несмешивающиеся цветные слои, в стеклянные баночки. Получается красиво.
Знаете, можно сравнить эти несмешивающиеся цветные пески с многослойным израильским обществом. Правые и левые, кажется, что непримиримые; светские и харедим и умеренные религиозные сионисты, "вязаная кипа"; ашкенази и сефарды, русские, марокканцы и эфиопы, все со своим образом жизни и своими нравами, привычками и традициями, жалобами на дискриминацию. Не говоря уж об арабах, гражданах Израиля, у которых льготы. И у эфиопов льготы на ипотеку, говорят, они почти бесплатно получают квартиры. А они и на евреев не похожи, про них говорят, что "из потерянного колена". Но они послушны и легко усваивают законы харедим. Русских выделяют и не особо любят, они ассимилируются с трудом, у них за плечами культурное наследие великой страны. Какие они евреи?
Жалуются на религиозное засилье в городах. Но и среди самих харедим есть радикальная группа, они не признают государства Израиль и в праздник Дня Независимости беспрепятственно сжигают у себя в квартале Меа Шеарим белый флаг с синей звездой Давида. Об этом среди прочих новостей сообщает в довольно спокойном тоне диктор по радио.
Потому что это всё, и эти несмешивающиеся слои, хотя и непримиримо, но как-то безобидно… иногда даже кажется, немного смешно. И уж, во всяком случае, до сих пор эти внутренние разногласия не заканчивались ненавистью, кровью, пожарами, ударами дубинок, как это случается в других местах на земном шаре.
"Они сейчас в телевизоре орут друг на друга до хрипоты, а вечером сядут вместе мирно покушать и попить чаю за одним столом", - так объяснил мне один мой знакомый, когда я только недавно приехала в страну и ко всему приглядывалась.
Потому что евреи – хотя и "жестоковыйный", по библейскому изречению, но не воинственный, не агрессивный, а, в общем, благожелательный народ. И они умеют наладить свою жизнь в те разные по длительности промежутки времени, когда их не преследуют и не изгоняют и не забрасывают камнями. А это не везде удается на земном шаре, наладить жизнь людей. Эта маленькая страна накормила своих граждан и, хотя здесь тоже порой покрикивают о "черте бедности", но это, уверяю вас, не та черта, которая реально существует в иных местах на земном шаре.
А сегодня в Старом городе, в Мусульманском квартале, куда я зашла попить черного кофе, – вообще проходной двор и бедлам. Мне встретились, пока шла по узкому, полутемному проходу с лавчонками по обе стороны, уставленными разной пестрой и вкусной разностью, три католических монаха в черных, до полу, рясах и круглых черных шапках; группа туристов, по всей видимости, англичан, впереди гид с высоко поднятым ярким шестом; девушка в голубой юбке с распущенными золотыми волосами; мусульманки, укутанные с ног до головы; молодые израильтяне в майках и шортах. Только что окончилась католическая пасха, когда черные монахи, сопровождаемые толпой верующих, шествовали по Via Dolorosa, по улочкам Мусульманского квартала от Гефсиманского сада и Львиных ворот, неся на плечах тяжелый крест.
Есть еще, может быть, нечто внутреннее, глубинное, связывающее между собой тех, в ком течет хоть капля крови одного из двенадцати колен, будь он еврей по Галахе или полукровка или даже квартерон, – это глубоко запрятанное, затаенное, запомненное в эритроцитах и лейкоцитах чувство, ощущение парии, отверженного. Оно порождено тысячелетней памятью изгнаний, истребления, унижений, и – совсем даже недавним настоящим, что ощущается в других местах на земном шаре – повседневно, пусть хоть подспудно, в невольном тоне, взгляде, к тебе обращенном. Это чувство копится в клетках, оно неистребимо. Оно может породить нечто вроде первичного сочувствия, первичной инстинктивной благожелательности. В отличие от первичной агрессии, "бескорыстной человеческой злобы", как это можно пронаблюдать в иных местах на земном шаре. Здесь люди, незнакомые, легко заговаривают друг с другом. Продавец в магазине пожелает тебе "хорошего дня" и поинтересуется на ломаном русском "Как дела?" – с широкой улыбкой или, провожая, скажет тебе: "Мотек"– "сладкая". Молодая девушка, случайно легонько толкнув тебя в автобусе, так разулыбится, извиняясь, посмотрит на тебя таким сияющим взглядом, что потом сама ходишь, улыбаясь, десять минут, полчаса. Эта ласковость, эта улыбка не означают, что человек так уж самоотвержен и готов ради ближнего, ради тебя, – ну, вы понимаете; оно, может быть, скорее всего, даже не очень дорого стоит, это внимание, эта улыбка, но с ними становится светлее на душе. Эта улыбка, помимо твоей воли, ложится на твое лицо, я это заметила, сфотографировавшись в первую же неделю пребывания на цветное фото для документа в маленькой фотографии сбоку от здания, где располагалось Российское консульство в Тель-Авиве. И несколько минут с удивлением созерцала вместо привычной, довольно постно-унылой физиономии, свое жизнерадостное, улыбчивое изображение, недоумевая: откуда оно взялось?
Ну и уровень жизни, конечно, тоже, когда, проще говоря, сыты, обуты, порождает благожелательность. Но это другое.
Я уезжала в Москву на несколько дней, была усталой и нервничала. Продавец в магазине, куда я зашла за последними покупками накануне моего отъезда, пожелал мне: "Шавуа тов", "хорошей недели". Как провидец.
"Семья Винер. Эта фотография последняя. Сделана в Берлине в 1938 году, за несколько месяцев до того, как семья была раздроблена. Мой отец Ганс Винер и тетя Марион были отправлены «детским эшелоном» в Швецию. Бабушка Катя и дедушка Франц погибли в лагере Аушвиц в 1942-м. Именем Кати и Франца назвали Центральный архив документов об истории народа, поселившегося за стенами Старого города".
День искупления
Так мы делаем во всех наших странах и нечего
это менять, ибо это древний обычай.
рабби Моше Иссерлис (совр.)
Картинка была бы неполной (она и будет всё равно не полной), если бы не нарисовалась в памяти одна сцена. Где-то в проходном дворе молодой ортодокс, отойдя от небольшой группы таких же, как он, молодых людей в черном, ходил взад и вперед, держа за горло, – а. может, не за горло, я не могла туда глядеть, – дико визжавшую предсмертным визгом белую курицу.
Это был канун Судного дня, дня искупления, покаяния и отпущения грехов.
В этот день для того, чтобы искупить свои грехи, евреи, религиозные, режут мужчины – петухов, а женщины – кур. Прежде, чем зарезать, они крутят (по крайней мере, по традиции должны) жертву над головой, приговаривая: "Да будет это моим искуплением". На улицах Штрауса и Йехезкеля у ларьков вывешивают из чего-то мягкого бледно-желтые тушки с красными гребешками, с длинными шеями. Живых кур и петухов на заклание в канун праздника завозят в тесных клетках грузовиками в религиозные районы Иерусалима, Бней-Брака и других городов.
Я была в тот вечер на экскурсии. И задала нашему гиду вполне риторический вопрос: "Зачем для того, чтобы искупить свои грехи, надо кого-то убивать?"
Мы собрались на остановке трамвая на улице Яффо, а оттуда готовились пройти на Агрипас и в квартал Шатер Моше. Наш гид в вязаной кипе выбрал именно этот вечер, и по пути он подвел нас к какому-то длинному и узкому двору, где совершалось действо. Я туда не пошла, мне нельзя это видеть. Кое-кто тоже остались стоять снаружи двора.
Господи, конечно, мы каждый день или несколько раз в неделю кушаем мясо, выбираем на рынке тушки тех же кур. Как сказал один из раввинов: сосиски, колбаса, шашлыки не растут на дереве. Жизнь не гуманна по ипостаси своей.
Но он всё ходил и ходил, тот молодой ортодокс очень спокойно и даже, кажется, весело, он был вполне уверен, что совершает богоугодное действо, а беспомощная тварь, обезумевшая от предсмертного ужаса и боли, всё визжала оглушительно.
Говорят, что на этот обряд "капарот", когда массово режут кур, специально приводят учеников иешив в целях воспитания.
Нации, позднее вступившие из пещерного быта в семью человечества, застают его на более высокой стадии гуманизма. Вышедшие из колыбели цивилизации самые древние народы носят черты первобытной жестокости. Может быть, у них меньше воображения, и они не могут почувствовать чужую боль. Может быть, они зомбированы вбиваемыми им с древности догмами. "И нечего это менять". А может быть, это еще и сродни детской нечувствительности к чужой боли. Такой феномен тоже имеет место и с взрослением обычно проходит.
Радикальный раввин Авраам Кон (1807-1848) назвал этот обряд, "капарот", "варварским предрассудком, противоречащим основам еврейской религии".
Об этом же еще в XVI веке говорил рабби Иосиф Каро, произнося "соответствующие отрывки", – что "надлежит не допускать этого".
Изменения должны всё-таки родиться не извне, а именно изнутри самого общества, исповедующего традиции.
Редеет облаков волнистая гряда. Скрытой камерой
Я шла улицей Бен-Иеѓуда вечером на свой автобус. Было уже довольно темно. Мимо, вниз от улицы Короля Георга к Яффо, шли толпочки развеселой, гуляющей молодежи. Играли уличные музыканты. В маленьких кафешках, на расставленных тут и там на мощеной каменными плитами мостовой стульях полно было закусывающих. Светились витрины магазинчиков. Шумно, беспечно, весело, толпливо.
Я загляделась на что-то наверху, над моей головой, прозрачно-голубое, воздушное, широкое, с серебряными узорами, вспыхивавшими в свете вечерних огней. Это было покрывало, оно, как облако, окутывало голову и плечи сидевшей женщины на круглом каменном возвышении посреди улицы, тоже уставленном стульями и столиками. У женщины было очень старое лицо, морщинистое, выцветшее. Рядом с ней сидел старик, ее спутник. Они не разговаривали друг с другом, сидели прямо, показалось, что торжественно, и оба глядели куда-то в темно-сизую туманящуюся даль над головами гуляющих. Разглядывали ли они в этой дали свое прошлое, которое было так давно, что могло показаться, что его и вовсе не было… Прощались ли последним присутствием с человеческой суетой с ее земными заботами, любовью, детьми, безденежьем, семейными раздорами, всеми иллюзиями жизни, бесконечно милой суетой, в которую им уже было не вернуться. Это прекрасное, посверкивающее покрывало рассказывало ли об ушедшем, являлось ли вызовом настоящему, составляя трогательный контраст увядшему лицу. В своей торжественной немоте они были словно призраки прошлого.
Был полдень ранней осени; довольно широкая улица, ведущая к центру, в этот час была запружена транспортом; мой автобус то и дело застревал в пробке. Прохожих на улице было мало. Машин гораздо больше. Наверно, поэтому я обратила внимание на даму, которая шла в том же направлении, в каком двигался мой автобус. Она была среднего роста, немолодая, худощавая, в черном костюме и перекинутом через плечо серебристом шарфе. Она шла неторопливо, важно, и, несмотря на это, несколько раз догоняла остановившийся в очередной раз автобус. А я, когда она вновь появлялась в поле моего зрения, с увеличивавшимся вниманием и изумлением уставлялась на ее ноги. Вот ей богу, не вру, так всё и было, на ней были два разных ботинка! На одной ноге – явная кроссовка с белым кантом, на другой – лакированный черный туфель с узким мысом. Я лупила глаза, но ошибиться никак было невозможно, они были разные! Наверно, тут уместно было бы сделать какое-нибудь предположение, но я ограничусь фактом.
А в другой раз, тоже в автобусе, передо мной сел мужчина, невысокий, сухопарый, седые волосы ежиком, белая рубашка, по виду – типичный израильтянин, сефард или марокканец. Я смотрела в окно и, случайно скользнув взглядом, обратила внимание на то, что он держал перед глазами лист бумаги, немного помятый, на котором что-то было написано. По своей полубессознательной тяге к любому тексту – я невольно, нескромно полюбопытствовала, приглядевшись через его плечо. Это был не счет от Хеврат хашмаль и не банковская распечатка. На листке неровным, быстрым почерком, крупными буквами, карандашом, немного косо были выписаны строчки:
Редеет облаков волнистая гряда,
Звезда печальная, вечерняя звезда…
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #2(172) январь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=172
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer2/Grinko1.php
