Amicus Plato, sed
magis amica veritas
Платон, «Федон»
Предисловие
В начале этого года вышла в свет наша с Сэмом Ружанским книга «Освальд Руфайзен — Брат Даниэль. Антология» [1]. В интервью по этому поводу «Еврейской газете» мой соавтор сказал: «Конечно же, были и споры и «баталии», но из них мы оба выходили победителями...». Естественно, эти победы предполагали компромиссы, на которые, следует признаться, чаще шёл я. Это имело место как по отношению к образу нашего героя так и к оценке романа. Поэтому, с моей точки зрения, за пределами консенсуса осталось достаточно много недосказанного. Казалось бы, тема закрыта, но вот с этим «недосказанным остатком», как мне кажется, и необходимо разобраться. Тем более что есть и ещё одно способствующее такому разбору обстоятельство. Работая над темой «Освальд Руфайзен», мы с коллегой Ружанским по мере готовности отдельных материалов публиковали их на портале Евгения Берковича «Заметки по еврейской истории». Публикации удостоились нескольких десятков комментариев, один из которых особенно запал мне в душу, если не сказать, резанул по душе: «Есть два пути окончательного решения еврейского вопроса — по Гитлеру и по Руфайзену». С учётом личности и подвига Освальда Руфайзена — абсолютно неполиткорректно и предельно жёстко.
Я осознаю, что кое-что из изложенного ниже будет неприемлемым для моего соавтора, вызовет неодобрение и даже может причинить боль людям, оказавшим нам содействие в процессе работы над материалом. Это относится прежде всего, конечно, к прекрасной женщине, верной соратнице Освальда, Элишеве Хемкер. Да и краткая встреча с Людмилой Евгеньевной поколебала моё к ней предвзятое отношение. Прошу у всех понимания и прощения, но... См. эпиграф.
Даниэль Освальд Руфайзен как фигура трагедии
Our shortcomings – the
continuation of our strengths
Наши недостатки —
продолжение наших достоинств
Английская пословица
Если Чернышевского ещё не отменили, то, согласно его диссертации: "В характере великого человека, — говорит господствующая эстетическая теория, — всегда есть слабая сторона; в действовании замечательного человека есть всегда что-нибудь ошибочное или преступное. Эта слабость, проступок, преступление губят его. А между тем они необходимо лежат в глубине его характера, так что великий человек гибнет от того же самого, в чем источник его величия" [2]. На мой взгляд это относится не только к великим, но и к таким значительным людям, каким и был несомненно Освальд Руфайзен.
Нехама Тек называет его человеком, лишённым недостатков: «Хочу подчеркнуть — Освальд был удивительный, неординарный человек, он настолько отличался от всех нас, что я считаю, к нему не подходят наши обычные мерки, начать хотя бы с того, что из нескольких сотен проинтервьюированных мною людей, он единственный, и поэтому, наверное, уникальный человек, состоящий из одних положительных черт!» [1, с. 163–164]. Полностью соглашаясь с этой оценкой, Ольга Агур всё же добавляет: «Я думаю, что у Даниэля, как у любого нормального человека, были свои "скелеты в шкафу"» [1, с. 220].
Как это ни бестактно, но в поисках истины придётся в шкаф заглянуть.
Сначала цитата: «... в последний момент в военкомат прибыли представители НКВД и освободили его (Освальда, пер.) потому что он им нужен был в Мире, чтобы назвать лиц, сотрудничавших с немцами. Он приехал в Мир, осмотрелся, узнал, кто остался, кто бежал с немцами и указывал только на тех, которых не было». [1, с. 203]. На вопрос о причинах такого поведения Элишева: «Он опасался, что коллаборационисты будут тотчас русскими убиты». И далее о карателе Серафимовиче: «В любом случае Даниэль ничего против Серафимовича не имел» [1, с. 267–268]. Т.е. началось всё это не в 1993 году, когда состоялся процесс над Серафимовичем, а за 50 лет до него, в 1944 году.
Каких душевных потрясений это стоило Руфайзену — с болью, даже с состраданием, говорит Ольга Агур [1, с. 220–221]. Но ничего поделать он с собой не мог: заложенная в его естество беспредельная доброта привела к тому, что не оставила места для ненависти к истребителям его народа! Ведь он чуть ли не с любовью относится к карателю, командиру айнзацкоманды Райнгольду Хайну (в романе Рейнгольд), под руководством которого, практически на его глазах, расстреляны оставшиеся после побега 500 обитателей гетто Мира! Хайн, видите ли, относился к Освальду как к сыну! То же и по отношению к Серафимовичу — Освальд ведь жил у него в семье. Пусть извинит меня профессор Нехама Тэк, но неприменимость к Освальду наших обычных мерок — в этом контексте — не более чем фигура речи. Нет, в его сердце пепел не стучал. Этим же, очевидно, объясняется и его поведение в партизанском отряде, где из двух видов деятельности: боевой и хозяйственно-заготовительной, сопряжённой с грабежом местного населения, — он выбирает, как это ни тяготит его морально, второе. И это после девяти месяцев службы в айнзацкоманде!!!
Есть «в шкафу» и ещё кое-что, истязавшее душу Руфайзена — расставание с родителями. Мы все понимаем, что иного выхода не было — оставшись вместе, погибли бы все. Понять-то можно, особенно со стороны, но как себе простить?
Расставание с родителями по Корбаху (слова Руфайзена): «Мы были вместе со своими родителями до 11 сентября 1939 года — я помню этот день точно, — когда они сказали: «Сейчас бегите! Мы дальше не можем!» Моим родителям было за 50. После всех злоключений у них просто не осталось сил идти.
Мы долго советовались, прежде чем расстаться. Родители ведь хотели вернуться домой, мы же должны были двигаться дальше, без отца и матери это было легче. С тяжёлым сердцем мы расстались, потому что тогда думали, что это лучшее решение для всех. С тех пор мы своих родителей не видели» [1, с. 50]. Естественно, почти этими же словами, с некоторыми, однако, добавлениями — Улицкая [3, с. 24]. Практически ничем не отличается описание эпизода в Автобиографии [1, с. 356], разве что многочисленными отступлениями религиозного характера.
А теперь Бартковяк: «...родители не могли бежать дальше, потому что они не имели сил. Они послали мальчиков во Львов, чтобы разобраться в ситуации, а сами остались в деревне недалеко от Львова. Через некоторое время ребята вернулись из города, но они не нашли своих родителей. По-видимому, они вернулись в Живец [1, с. 172]. Но ведь и это со слов Руфайзена! Не решился он сказать монахине правду!
К великому сожалению, даже закрыв дверь шкафа, мы не избавимся от этих «скелетов». Вот цитата из предисловия к «Автобиографии» Провинциала Краковской провинции Босых кармелитов отца Штефана Прашкевича: «Книга — прекрасный источник сведений для каждого, кто интересуется судьбой евреев во время нацистской оккупации в Польше, и для всех, кто исследует полное христианской любви отношение поляков к трагедии «наших старших братьев в вере единого Бога Ягве» [1, с.319] (выделенные жирным шрифтом слова принадлежат папе Иоану Павлу II).
Хотя Освальда и спасли поляки, но, помня Едвабно, Кельц, да и вообще роль народов-хозяев стран Восточной Европы в Катастрофе, я стал искать подтверждение или опровержение возможности наличия подобных взглядов у Руфайзена. И нашёл. На польском портале Nasz Dziennik (Наш дневник) всё тот же отец Прашкевич в статье «Антисемитизм в Польше — это предрассудки и суеверия» пишет: «Отец Даниэль часто высказывался по поводу антисемитизма, всегда защищал польский народ от несправедливых обвинений его в этом вопросе. Можно было бы привести многие его тексты. Чтобы не распространяться, достаточно упомянуть одну речь, обращённую к Кристоферу Мрозевичу и опубликованную в "Политике" (29 мая, 1993). Он резко критикует в ней обвинения в антисемитизме, брошенные полякам, заявив: "Я никогда не говорю о польском антисемитизме, и везде, где только могу, я борюсь с этим, потому что это предрассудки, суеверия (...). Мне кажется, что об антисемитизме говорят не те люди, которые пережили Холокост в Польше, а те, кто приехал в Израиль из Польши еще перед войной, я так думаю. Люди, которые были отрезаны от польской общественности, которые перенесли свои психологические концепции на военную ситуацию (...). Мне уже более 70 лет, я жил в Польше до войны, пережил войну на восточных польских территориях, я не видел поляков убивавших, наоборот, видел поляков убиваемых. С другой стороны, я видел, белорусов, видел латышей, эстонцев, украинцев, которые убивали, а поляков, которые убивали, я не видел. Но этого всего эти идиоты не знают. Я им этого не говорю, так что пусть мне не рассказывают. Я знаю, как это было." [Здесь следует заметить, что, действительно, во время войны Руфайзен в Польше не был и, следовательно, в вопросе отношений между поляками и евреями свидетелем быть не может. Что же касается «восточных польских территорий», отошедших к Украине, Литве и Белоруссии, то здесь полякам под двойным гнётом — оккупантов и новых хозяев — было совсем не до евреев: самим бы ноги унести. авт.]
Жаль, что г-н Гросс в своих антипольских публикациях полностью игнорирует слова отца Даниеля а также многочисленные другие еврейские свидетельства, документирующие героическое поведение поляков в отношении евреев во время войны, и забывает о том факте, что не представители иных наций, а именно поляки насчитывают наибольшее число (более 6 тысяч из 22 тысяч лиц, принадлежащих к 42 государствам) среди тех, кого израильские власти признали Праведниками народов мира и увековечили в знаменитом музее Холокоста Яд ва-Шем в Иерусалиме. Жаль, что г-н Гросс забыл о том (потому что трудно поверить, что он об этом не слышал), что — как сказал отец Даниель: «Польша в течение последних четырехсот лет была духовным центром евреев".
Несколько лет назад, представляя уже упомянутую автобиографию отца Даниэля, изданную о. Ванатом, я выразил убеждение, что она дойдет до многих людей, которым близки вопросы межрелигиозного диалога, особенно иудео-христианского, а также положение христиан в Святой Земле. Это убеждение подтверждаю и сегодня. Стоит всегда вглядываться в жизненные пути и послания этого великого пророка наших дней, защитника поляков от обвинений в антисемитизме, предтечи панэкуменизма, великого сына земли польской, сына Израиля и сына Кармеля, который нашел своё естество во Христе – Мессии, предсказанном пророками и мудрецами Израиля, принимая Его как своего Спасителя, и проповедуя свое Евангелие любви. И все это, благодаря героическому поведению Мирских сестёр Воскресения, духовных дочерей Бл. Целины Божецкой." [4].
Я сначала намеревался привести в качестве цитаты только подчёркнутые мной слова, но, как мне кажется, в контексте они характеризуют нашего героя гораздо более убедительно. Предположим, что Освальд Руфайзен в 1993 году ещё не знал о Едвабно — (http://www.svobodanews.ru/content/transcript/24252623.html
всё, как в Катыни, списывалось на немцев. А о Кельце? Там к моменту погрома уже год как никаких немцев не было. Или строго выполнял указания «генсеков» польской католической церкви, буквально до сегодняшнего дня никаких фактов не признававших? Лишь в июле 2011 года впервые почтили они своим присутствием траурные мероприятия в память о 70-ой годовщине погрома в Едвабно. Интервью моего коллеги Сэма Ружанского с упомянутым в статье Яном Гроссом [5] ставит многое на свои места и Руфайзена не красит.
В главе 4-й «Автобиографии», названной «Трудности в реализации монашеского призвания»), Руфайзен рассказывает об упорном отказе приора Остробрамского монастыря (отца Сильвестра, авт.) принять его в монастырь. Характерен один из эпизодов этой эпопеи:
«Руфайзен: — Прошу отца-приора об одном: хотел бы стать монахом — подал в конверте рекомендательное письмо от Сестры Воскресения. — Но сразу хочу сказать, что я выкрест из иудаизма. Не будет ли это препятствием?
— Нет, нет, что-то подобное уже было. Звали его отец Герман Коэн. Слышали о нём?
— Слышал, читал его жизнеописание.
Как-то он не очень спешил открывать конверт.
— А вы хотели бы стать братом или священником?
Я всегда думал о Кармеле вообще. А лучше здесь быть простым братом, чем где-либо священником.
— Я, отец, хотел бы стать монахом. Полагаюсь на ваше решение, могу ли я остаться?
— Какое у вас образование?
— Диплом об окончании лицея.
— Тогда священником. В связи с этим вас принять не могу. И отдал мне конверт» [1, с. 476–480].
Отказано было и нескольким другим ходатаям. Причину отказов Руфайзен не приводит. И не нужно: кто проходил это, в Польше или в Союзе, тот поймёт.
Вот, оказывается, как выглядят пятна на солнце, и можно только попытаться себе представить, какие душевные бури их сопровождают! Но ещё хуже, если нет.
1 ноября 2013 г. на экраны Нью-Йорка вышел польский фильм "AFTERMATH", фильм о том, как в годы войны в польской деревне католики перебили всех евреев и списали преступление на немцев. Представляя этот фильм на портале Еврейских организаций и общин Украины, обозреватель Александра Свиридова пишет: «Тяжкий труд предстоит полякам — принять эту картину, принять правду о том, что отцы и деды — убийцы. Перебили «жидков», поселились в их домах, на их земле, присыпав их обгорелые кости землей, вымостив дороги плитами их кладбищ, и вырастили своих детей на этих костях и плитах». А это уже знают не только «эти идиоты», но и создавшие фильм поляки. Да и то, что сегодня столица антисемитизма в Украине — Львов, — прямое следствие его польского прошлого.
И ещё раз к Н.Е. Чернышевскому: «Трагична или не трагична судьба великого человека, зависит от обстоятельств; и в истории менее можно встретить великих людей, участь которых была трагична, нежели таких, в жизни которых много было драматизма, но не было трагичности. Крез, Помпеи, Юлий Цезарь имели трагическую судьбу; но Нума Помпилий, Марий, Сул-ла, Август окончили свое поприще очень счастливо. Что можно найти трагического в судьбе Карла Великого, Петра Великого, Фридриха II, в жизни Лютера, Вольтера [самого Гегеля?]. Борьбы в жизни этих людей было много; но, говоря вообще, надобно сознаться, что удача и счастие были на их стороне.» [2]
Если спроектировать эти мысли на нашего героя, то получим картину, особого оптимизма не излучающую: от миссионерского рвения не осталось вообще ничего, успехи проповеднической деятельности перед многотысячными аудиториями — остались в Польше. Элишева Хемкер: «А здесь я должна была ему вечно повторять: «Даниэль, твоё время прошло!» А он проповедовал без устали. Но здесь это (повторить Польшу) было уже невозможно». [1, с. 261].
В этой связи следует также заметить, что и встреча Руфайзена с Иоанном Павлом II, с учётом обстоятельств её организации [1, с. 272–273], отнюдь не свидетельствует о каком-либо особом интересе Ватикана к деятельности нашего героя.
Интересна и сама по себе динамика его религиозного рвения. Вот что пишет он в своей автобиографии в конце октября 1943 года, в монастыре: «В 1920 году родилась первая дочка (старшая сестра, пер.), кажется очень милый ребёнок, Хильда — к сожалению через год умерла от краснухи. Жаль, ибо, если бы жила, молился бы за неё, и, может быть, она тоже обратилась бы.» [1, с. 330]. И далее о брате: «Мы скорее были близкими друзьями, а не братьями, и такими остались до расставания. Только теперь я понял, какой вред нанёс и ему и себе таким отношением, и неустанно за него молюсь, чтобы и его матушка небесная вознаградила так же полно, как меня, и чтобы связала нас ещё двумя узами братства — веры и кровной общности в той же вере..». [1, с. 335].
С радостным умилением участвует он в обряде крещения двух евреек в 1945 году [1, с. 480]. В партизанском отряде заговаривает об обращении с каждым «отдельно стоящим» евреем, включая офицера-разведчицу, заброшенную в тыл. Но, несмотря на зверские нравы, царившие в его партизанском отряде, оставаться в еврейском не хочет: «Предложили мне остаться у них, но я не хотел... да и трудно было бы здесь придерживаться моей веры, а мессианства в этих условиях я боялся — как бы со мной в самом деле не расправились» [1, с. 461].
Вот что он пишет отцу Провинциалу, обосновывая просьбу отпустить его в Палестину (Израиль):
«...Можно допустить, что и число католиков удвоилось, где-то до 20 000. Этим людям грозит возврат к иудаизму, как им самим, так и последующему поколению. Сейчас, при существовании полной религиозной толерантности, которая может закончиться, есть возможность их консолидации и хотя бы частичного сохранения в вере. Наверняка церковь направила туда определённые усилия. Наш отец (Папа) вспоминал уже в 1946 или 1947 году, что кто-то из кардиналов просил усиления помощи от Ордена.
Нельзя считать догмой, что евреи абсолютно не ждут пришествия Ильи Пророка. Может быть он возглавит движение, которое начнётся раньше и подготовит почву для Его деятельности.
Не хочу напоминать о роли, которую костёл приписывает обращению евреев, идя за гласом св. Павла. Знаю, что не сыграю в этом великой роли. Знаю также об опасностях, угрожающих моей душе и телу. Верую в Бога и Пресвятую Деву с горы Кармель. Польша не может послать много миссионеров. Если у меня есть шанс выезда, почему его не использовать?»[6]
Здесь на первом месте уже не обращение, но сохранение в вере (христианской).
Изучив достаточно большое количество материалов, мы так и не нашли ответа на вопрос, кто и каким образом «окоротил» вновь прибывшего миссионера. Факт остаётся фактом — его деятельность в Израиле не выходила за пределы небольшой христианской общины в 20–30 человек. Он действительно в первые годы пребывания крестил нескольких неевреев, но затем прекратил и эту деятельность.
А вот что говорит Ольга Агур: «Никогда Даниэль не занимался никаким миссионерством. Он этого не понимал и не принимал по отношению к любой религии» [1, с. 223].
Как следует из вышесказанного, это не совсем соответствует действительности, но примем во внимание то, что Ольга Агур «Автобиографии» не читала, да и приехала в Израиль тогда, когда эта сторона деятельности нашего героя уже не отличалась былой активностью.
Каковы же выводы? Можно предположить, что, используя в миссионерских целях всю силу своего интеллекта и личной притягательности, Руфайзен мог бы добиться на этом поприще успехов, естественно, во вред Израилю. Но, к счастью, по его воле или вопреки ей, этого не случилось.
Единственное, что ему можно поставить в вину — это его обращение в Верховный Суд о получении гражданства и статуса нового репатрианта, вызвавшее в мировой прессе негативный по отношению к стране отголосок. Но он и сам впоследствии осуждал этот свой шаг.
Ещё из той же автобиографии: «Впрочем, они (религиозные евреи, пер.) считали, что отход от Старого Завета прогрессивных евреев и есть причина всех несчастий, постигших этот народ, в соответствии с предостережениями, которые Бог огласил через Моисея. Этот взгляд, как теперь я ясно вижу, так ясно, что готов за это пролить свою кровь, имеет две основные ошибки. Первая, что Мессия уже пришёл, и это ни кто иной, как Иисус из Назарета, Сын девы Марии из дома Давида. Другая — это то, что все несчастия, постигшие евреев — это Божья кара, но не за отход от Старого Завета, а за неприятие и уход от Иисуса Христа как от Мессии, и эти кары будут длиться до тех пор, пока евреи не признают Мессией Иисуса, сына Марии. О, если бы я знал это раньше! Если бы кто-нибудь близкий, известный и достойный доверия объяснил мне это! Как я был бы счастлив!». [1, с. 338]. И далее: «Со временем исчезло также и чувство неполноценности, в общем, часто гордился тем, что я еврей, не думая о том, какое страшное пятно несёт на себе этот народ.» [1, с. 342].
Пишущего эти строки 20-летнего неофита можно понять — он, как ему кажется, нашёл самую первопричину творящегося ада. Но вот прошло 50 лет. Отец Даниэль отвечает на вопросы Нехамы Тэк:
«Я рассматриваю само значение моего существования, значение того, что произошло с моим народом во время войны, ... здравый смысл мне подсказывает, что даже несмотря на то, что я был свидетелем ужасных вещей, я не могу сказать, что Бога нет. Если же Бог существует, то я должен сохранить в себе его образ. Я чувствую, что из всех возможных решений последнее поддерживает место Бога в этом мире и сохраняет мои отношения с евреями».
Я спросила, «Вы хотите объяснить Холокост?»
Он сказал «Да» ... Я понимаю вас, но я не уверен, что для того, чтобы страдания привели к освобождению, их надо обязательно добровольно принять. Мы не можем подходить к решениям Бога с человеческими критериями (мерками). Я не хочу сказать, что я люблю мир, который полон страданий, но может быть другого пути просто нет. Может быть так было всегда, но мы не замечали эти Холокосты?.. Это не очень рациональное объяснение, но я не знаю, как иначе верить в справедливость Бога или в само его существование. Как иначе я могу верить в Бога, который вмешивается в земные дела?». [6], [1, с. 164].
Это уже нечто другое. Но что это – созревание, прозрение, разочарование, выход из дурмана? А может отрезвление?
Штрихи к творческому портрету автора романа
В первой главе книги мы коснулись, так сказать, количественной стороны вопроса «заимствования». Затем, в результате непрерывных поисков (и находок), знания предмета существенно расширились. Прежде всего, благодаря воспоминаниям Эузебьи Бартковяк [1, с. 166] и Автобиографии Руфайзена [1, с. 306], а также интервью с Ольгой Агур, членом общины отца Даниэля [1, с. 209], и, наконец, с Элишевой Хемкер [1, с. 247].
Зададимся хотя бы таким вопросом: почему Освальд пришёл именно в монастырь, да ещё находящийся практически в одном дворе с жандармерией? Ответ только у Бартковяк: они ведь и до того были знакомы, даже беседовали на темы религии. Улицкая воспоминаний Бартковяк, конечно же, не читала, но по логике вещей объяснение требовалось. Вот она и придумала совершенно абсурдный посыл: «Она знала, что я помогал партизанам, иногда моя информация к партизанам шла через нее». [3, с. 227]. А это уже для читателя как гром среди ясного неба — ведь до этого ни одного «партизанского» эпизода в романе нет! Хотя ранее и говорится о якобы налаженной через некоего Моше Мильштейна связи с партизанами [3, с. 177], но Мильштейн — всего лишь обитатель гетто, никаким боком к партизанам, как и сам Мильштейн, отношения не имевшем. И поэтому ни о какой передаче информации, тем более через монахиню, и речи быть не могло. Но, парадоксальным образом, ни автор, ни критики того не заметили, что эта натяжка попросту разрушает всю сюжетную ткань романа: была бы у Настоятельницы связь с партизанами, нечего было бы держать Даниэля почти полтора года в двух десятках метров от жандармерии с ежеминутной угрозой жизни для всех. А факт, что за эти месяцы никто из партизан так на горизонте (или в монастыре) и не появился, свидетельствует только о том, что «Настоятельница - партизанская связная» — уж очень неудачная выдумка.
Так в чём же казус Улицкой? А в том, что в силу отсутствия информации нужно было «выдать» что-нибудь своё.
Вот и повисают некоторые вопросы после прочтения романа в воздухе. Почему? Да по той простой причине, что автор пошла по пути наименьшего сопротивления — после сравнения объёмного исследования Нехамы Тэк [7], с книгой Дитера Корбаха, представляющей из себя, в сущности, стенограмму полутора-двухчасового выступления Руфайзена перед школьниками Кёльна, дополненную справками и комментариями автора, выбор для основы, а затем и ядра содержания романа, был сделан в пользу Корбаха, (который наделён автором ещё и званием профессора), а город Кёльн изменён на Фрайбург. Ничего нового: в точности так же «проходили» мы в школе В. Гюго по текстам из хрестоматии или, в лучшем случае, адаптированным изданиям. И по ним же писали сочинения на тему «Образ Квазимодо». В приватной беседе Нехама Тэк по этому поводу высказалась в духе героини Рины Зелёной: «Ходют тут всякие, а потом пианины пропадают». Но Don't worri, госпожа профессор Тэк, это был не ваш чемоданчик. Ваш оказался явно не по силам, уведен другой, гораздо более лёгкий. Поэтому и оказался роман в части образа главного героя на уровне «Для детей среднего и старшего школьного возраста», а один из трёх источников (Тэк, Корбах и беседы с близкими Руфайзену людьми) превратился в составную часть романа. Да и, как оказалось, не побрезговала автор походя испить и из более мелких ручейков [8].
И, что удивительно, никто из отряда критиков (и критикес) «...не заметил потери бойца». Ладно уж, на русскоязычном поле, где понятие «Copyright» давно уже ассоциируется не более чем со словом ксерокс, да и русский перевод книги Корбаха никогда не публиковался. Но вот книга Улицкой вышла в немецком переводе [9]. Вышла в стране, где закон об авторском праве (UrhG) таки действует. И что? А ничего, и даже более того. Уважаемое издание Freiburger Rundbrief, основанное, между прочим, Гертруд Люкнер, имя которой носит дом престарелых общины отца Даниэля, публикует за подписью Рувима Франкенштейна (Ruben Frankenstein) по поводу выхода книги краткую заметку, в которой читаем: «...эта сложная, запутанная история жизни дала материал для литературных и киноинтерпретаций. Помимо многих журналистских статей ему посвятил свою книгу под заглавием «Человек при проверке на прочность» (1971) Хиллель Зайдель; американский социолог Нехама Тек написала документальную биографию «Во львином рве. Жизнь Освальда Руфайзена» (1990), Амир Гера снял о нём документальный фильм «Брат Даниэль – последний еврей» (2001)“ [10, с. 149]). Т.е. живущий в Германии Р. Франкенштейн прекрасно осведомлён об американских и израильских произведениях, но ни сном ни духом не ведает о наличии наиболее близкого (местами полностью идентичного) по тексту издания на немецком. С чего бы это? В личной беседе господин Франкенштейн на голубом глазу подтвердил, что о существовании книги Корбаха понятия не имеет (более подробно этот аспект освещён ниже). Повторно задавать этот вопрос сейчас не время.
А время переходить от «коликчества к какчеству». Здесь дело посерьёзнее – это ведь не так просто, как занятие очернительством (выделение жирным шрифтом совпадений в текстах) или пересчёт количества передранных страниц (60, между прочим).
Если бы писателем был я!
Или ещё несколько слов о качестве романа
Открывая художественное произведение, читатель вправе ожидать красок более ярких, характеров более рельефных, коллизий более драматичных, чем видит в повседневной жизни. Это ведь искусство. Даже на рекламных плакатах достопримечательности смотрятся порой куда как привлекательнее оных в натуре — краски гуще и ярче, подсветка, а сейчас ещё и фотошоп. Ведь и сама Улицкая говорит о том, что её попытка перевода книги Нехамы Тек не удалась именно из-за того, что для неё как художника презентация историко-документальных биографических фактов без малейших отклонений в пользу драматургии невозможна. Зная, что у героя романа есть реальный прототип, подобных отклонений ожидал я и от образа отца Даниэля Штайна. Не дождался. Именно этого в романе-то и нет. Мои источники (первоисточники) рисуют совсем другую картину — отец Даниэль Штайн оказался лишь бледной тенью Даниэля Освальда Руфайзена, т.е. именно драматургия в романе оказалась невостребованной (или неиспользованной). Где полёт фантазии автора, которому недокументальная форма произведения — роман — позволяет, в сущности, всё? Полёт оказался бреющим. Фантазия — лучше бы её уж не было: это же надо догадаться подложить под женатого араба ревностную католичку, буквально списанную с реального прототипа, а в конце романа ещё и выразить прототипу сердечную благодарность! Ничего удивительного, это всё в русле эстетики Улицкой, так же как и дефлорация главной героини на заплёванном подоконнике загаженного подъезда в «Казусе Кукоцкого» или полный унитаз фекалий и рвотных масс в рассматриваемом произведении. Кстати, прошу извинить за грубость, но дерьмо это тоже краденое [8].
Постараюсь показать (доказать?) свою позицию на нескольких примерах, не пытаясь при этом углубляться в религиозную составляющую произведения. По той простой причине, что религия — не моя епархия. Но становление и развитие характера героя нанизано на этот стержень, так что от веры не уйти, только поэтому и примеры с нею связаны. Примеры того, чего в этом романе нет, но в настоящем художественном произведении были бы тем, что и делает его таковым. Т.е. применим доказательство (или защиту?) от противного.
У Д. Корбаха и, конечно же, соответственно у Л. Улицкой, приведены сцены, в которых Освальд молит бога о спасении жизни:
«Я истово молился, внутри меня все кричало. Дважды в моей жизни были такие минуты — первый раз в Вильно, когда я укрывался в подвале, и вот сейчас.» [1, с. 90]. На каком языке и какая молитва? Нужно бы уточнить? У Бартковяк, в оригинале, это звучит: «Boże, ratuj!» [1, с. 186]. Католическую монахиню можно понять. Но еврейский мальчик-юноша, сионист, не может обращаться ко Всевышнему со словами "Господи, спаси!" на польском, даже если для него этот язык родной! А только на иврите, и с совершенно определенной молитвой: "Барух ата, адонай, элоhим эhад...". Почему я хотел бы в романе услышать именно эту молитву? Потому что контрапунктом можно (и нужно) поставить сцену прощания Освальда с сестрой Эузебьей через полтора проведенных в монастыре года: «Когда немцы ушли с ночного дежурства, я проводила его за реку, чтобы он полями добрался до леса. При последнем прощании я, уходя, скрывала слезы. Через некоторое время оглянулась и увидела, что он всё ещё стоит на коленях на том же месте ...» [1, с. 202]. Вот такая мизансцена... И тут уж нет вопроса, на каком языке и какая была молитва. Но возникает другой вопрос: почему, молясь о спасении еврейскому Б-гу, Освальд всю благодарность воздаёт христианскому, о котором в тот момент молитвы не знал вообще ничего?
Находясь на нелегальном положении, Освальд, по свидетельству Бартковяк, рискуя жизнью, периодически исповедовался перед ксёндзами. Впечатляет. Да и в роман это вписалось бы вполне. Но никто не вписал.
Здесь можно поставить «и т.д.», потому что при более детальном изучении имеющихся материалов таких примеров неиспользованных возможностей найдётся множество.
Добро пожаловать на родину,
или
Нет пророка в своём отечестве
Здесь у читателя может возникнуть вопрос: кто это вернулся на родину? Конечно же не Даниэль Штайн, не Освальд Руфайзен и не Улицкая. Вернулся Дитер Корбах, автор исходного и частично заимствованного при написании романа материала. Как я уже упоминал выше, роман издан на немецком. На это событие откликнулись практически все центральные масс-медиа. Достаточно назвать Frankfurter Allgemeine Zeitung, Frankfurter Rundschau, Tageszeitung, Süddeutsche Zeitung, Deutschlandradio Kultur. Да и свободные журналисты высказались. А если к этому добавить, что уже третий год подряд книга стоит на первом месте рекламы на всех имеющих хоть какое-то отношение к литературе порталах, то непроизвольно возникает ассоциация с раскруткой попсы в шоу-бизнесе. € 24,90 – на немецком, € 14,95 – на русском. Разница в цене, скорее всего, частично связана с расходами на перевод. Здесь можно было бы здорово сэкономить, используя местами первоначальный немецкий текст. А, может быть, специально приплатили за уход от него? Но и тогда напрасно: во-первых, недалеко ушли, хотя старания и видны, а, во-вторых, как следует из нижеизложенного, вообще даром старались.
Более детальное рассмотрение рецензий даёт несколько странный результат — создаётся впечатление, что все они носят какой-то дежурный характер, написаны по одному шаблону: очень кратко о содержании романа, обязательное упоминание имени Руфайзена, оценка романа в целом. Во многих рецензиях чувствуется весьма поверхностное знание авторами предмета, не всегда ясно даже, о каком отце Даниэле идёт речь — Штайне или Руфайзене. Примеры? Пожалуйста.
Frankfurter Allgemeine Zeitung от 10.08.2009, Сабина Беркинг (Sabine Berking): «В конце девяностых годов монах погиб в автокатастрофе». По роману Штайн погиб в 1995 году, что никак концом девяностых назвать нельзя, это Руфайзен скончался в 1998, но от сердечной недостаточности. О ком речь, извините?
Более чётко, по контексту уже явно о Руфайзене, говорит известный журналист Томас Хуммитч (Thomas Hummitzsch) Die Berliner Literaturkritik, 12.08.2009: «В 1998 году он погиб в автокатастрофе». И здесь то же самое – если 1998, то Руфайзен, если автокатастрофа, то Штайн! Правда, в личной переписке Хуммитч объясняет это незамеченной корректором простой транспозицией цифр, но если речь идёт о Руфайзене, то цифры здесь ни при чём.
Ещё веселее в Süddeutsche Zeitung от 23.07.2009, Наташа Фройндель (Natascha Freundel): «Даниэль умер в декабре 1996, ...будучи убитым в результате покушения экстремистов-поселенцев». Простим рецензентке ошибку с годом, но в немецком переводе романа месяц декабрь вообще не указан.
Tageszeitung от 13.06.2009: «Реальным прототипом Даниэля Штайна она называет Освальда Руфайзена, которого Улицкая хорошо знала». А знает ли рецензентка о том, что Улицкая его видела-то всего один раз, да и то, по собственному признанию, ни одного слова из разговора не запомнила?
Или журнал «Büсher» 6/2011. Штефан Фольк (Stefan Volk), почему-то назвав статью «Неудавшийся бестселлер», в оценках ниже чем «шедевр» и «роман века» не опускается. Корбаха, конечно, не читал.
Следует отметить, что большинство рецензий оценивают роман положительно. Хотя: Frankfurter Rundschau от 07.08.2009: «Рецензентке Катарине Гранцин (Katharina Grancin) тяжело проглотить эту неперевариваемую мешанину, которую сварила автор Людмила Улицкая с беллетризированной биографией реально жившего в Израиле католического священника еврейского происхождения и с сионистской жизненной мечтой. ... И в других местах всеведающее повествование автора не функционирует. Хотя в целом всё это читаемо, находит Гранцин, несмотря на то что книга, особенно в части придуманных документов, дневниковых записей etc, производит впечатление чего-то в высшей степени искусственного. Подводя итог, можно сказать, что, к сожалению, этот биографический роман не функционирует вообще». В личной беседе госпожа Гранцин подтвердила мне, что книгу Корбаха не читала, хотя о её существовании вроде бы слышала. Но здесь мне без особого труда удалось развеять её недоумение — мы сошлись во мнении, что из выступления пред школьниками, даже реального, образ героя художественного произведения нужно ещё лепить и лепить, а попытка обойтись без лепки предсказуемо заканчивается нефункционирующей смесью.
Таким образом, из семи авторов рецензий, перекрывающих практически всё литературно-критическое поле Германии, удалось побеседовать с пятью; ни один из них первоисточника не читал и большинство о его существовании не знает. Весьма печально — прочли бы, и отзывы определённо звучали бы по-иному. А если бы ещё Тек, Бартковяк и Автобиографию?! То есть департамент разведки литературной фабрики «Улицкая» сработал отлично: «Мин нет». Да и PR оказался на высоте.
Но всё же самое печальное не в этом. Дитера Корбаха (1931-1994) давно нет, нет продолжательницы его дела Ирены Корбах, не существует больше их семейное издательство SKRIBA, в котором вышла тремя изданиями документальная книга о Руфайзене. Собранный ими за многие годы архив, 70 томов еврейской истории Кёльна, торжественно переданный в Кёльнский центр документации времён национал-социализма (NS-Dokumentationszentrum der Stadt Köln), лежит с 2007 года неразобранным — не удалось получить оттуда не только ни одного документа, но и каких-либо данных о Корбахе, включая фото и дат его рождения и смерти. Общение с наследниками тоже никаких результатов не принесло, хотя они и поддерживают отношения с родными и друзьями Руфайзена, знают о выходе романа Улицкой на русском и немецком языках, читали, очевидно, рецензии, в которых не упоминается даже имя их отца, без использования труда которого и не родился бы роман. Мало того, попытки получить у них разрешение на публикацию уже готового перевода хотя бы в интернете вначале натолкнулись на решительный отказ со ссылкой на возможность судебного преследования по Закону об авторском праве. Непонятным только осталось их молчание при выходе романа. Помирила нас только Элишева Хемкер, спасибо ей.
А ведь Ирена и Дитер Корбах были одними из первых, кто приступил к систематическому поиску следов уничтоженных или изгнанных нацистами евреев Кёльна. Свои плодотворные поиски супруги начали в самые ранние 1980 годы, а завершились они со смертью Ирены Корбах в 2005 году. По всему миру им удалось разыскать сотни бывших изгнанных кёльнских евреев и их потомков. Корбах не раз встречался с Руфайзеном, организовал его выступление перед школьниками Кёльна, был с ним в 1992 году в Мире при встрече спасённых из гетто, помогал в её организации, в том числе и материально.
При передаче документов, среди которых многочисленные свидетельские показания, интервью, фотографии, переписка, было произнесено много высоких слов [11] но результат, как видим, оказался плачевным. И одна из целей этой публикации — попытаться предотвратить полное забвение благородной деятельности этого скромного евангелического преподавателя религии и синодального уполномоченного по иудео-христианскому диалогу.
И ещё одно явление брата Даниэля народу. Весной этого (2013-го) года Городской театр Фрайбурга поставил по мотивам романа пьесу под названием «Даниэль Штайн — фантом-портрет». Автор пьесы Хайке Мюллер-Мертен (Heike Müller-Merten), режиссёр Томас Крупа (Thomas Krupa). Судя по тексту программки к спектаклю, проникновение драматурга в материал достаточно глубокое: кроме собственно романа использованы и другие «первоисточники». По заявлению самого автора «В центре инсценировки — утопия: возрождение первозданной христианской церкви» [12].
Из более чем сорока персонажей романа в пьесе показаны 20. Даниэль Штайн в ней, в полном соответствии с названием, — связующее звено, позволяющее раскрыть характеры как бы второстепенных действующих лиц, вышедших таким образом на первый план. Но если вдуматься, то то же самое и в романе.
Зона второго максимума
С того момента, как я задумал этот раздел, именно такая редакция его заголовка овладела мною, и ничего с этим я поделать не могу. Пришлось так и оставить. Поэтому требуется пояснение.
Зоной второго максимума артиллеристы называют тот участок канала ствола, в котором снаряд оказывается в момент полного сгорания порохового заряда. Не вдаваясь в подробности, отмечу, что хотя и давление здесь уже далеко не максимальное, а скорость снаряда максимума ещё не достигла, но именно здесь скорость, давление и вибрации образуют совокупно такую гремучую комбинацию, что по износу в этой зоне категорируют (присваивают «сорт») или выбраковывают стволы некоторых типов орудий.
Кто у нас, так сказать, первый максимум — ясно. А кто второй? Думаю, что единого мнения здесь не будет, но для меня однозначно — Райнгольд Хайн (Reinhold Hein, 1897-1944), в романе — Рейнгольд, майор жандармерии, айнзацгруппа А. То есть чистой воды каратель. Но очень уж своеобразный. Чтобы ближе к нему присмотреться, обратимся к фрагментам описания допроса Хайном арестованного Руфайзена. Начнём с воспоминаний Эузебии Бартковяк — по той простой причине, что написаны они хотя и позже Автобиографии, но по рассказу Освальда в первые дни его пребывания в монастыре, т.е. по самым свежим впечатлениям. Пространность цитирования — это для тех, кто книгу нашу не читал (и читать не собирается).
Эузебия Бартковяк:
(Хайн): ... зачем же вы признались? Вы думаете, я поверил бы этому еврею больше чем вам? А теперь всё пропало... Что мне делать? Если бы это был кто-либо другой, я бы избил его до полусмерти, но вы! В конце концов, вы знаете, что вы мне нравились, что я доверял вам и не скрывал ничего. Почему вы это сделали? Что побудило вас?
— Из сострадания к ним, — сказал Освальд.
— Как вы думаете, разве я не чувствую жалости к ним? — продолжал комендант. — Но кто-то должен это делать, приказ есть приказ, и я не буду нести ответственности за его исполнение.
...
Освальд открыто признался, сказав: Я еврей. После этих слов сердце коменданта вздрогнуло. Он схватился за голову и сказал: Боже, я офицер полиции 28 лет, но у меня ещё не было такой трагедии. Даже слезы стояли в его глазах. [1, с. 181–182].
========================
Освальд Руфайзен, Автобиография:
(Хайн)... Что мне делать? Если бы был кто другой, стёр бы в порошок, но ты? Ты был мой, я доверял тебе, ничего не таил. Зачем ты это сделал? Что тебя заставило?
— Из сочувствия к ним.
— Считаешь, что я им не сочувствую? Но приказ есть приказ, и я за это отвечать не буду. Если бы ты просто предал, я мог бы это дело затушевать, но оружие, оружие — это самое важное. Его тоже дал из сочувствия? [1, с. 402].
===========================
Руфайзен школьникам:
Тогда он спросил: «Почему вы признаетесь? Я бы скорее поверил вам, чем этому еврею. Зачем вы это сделали? Я вам так доверял!»
Этот упрек был для меня тяжелым ударом, он меня глубоко потряс. Я ответил: «Я сделал это из сострадания, потому что эти люди не сделали ничего плохого, они никакие не коммунисты, а обыкновенные рабочие, ремесленники, простые люди. Я не мог иначе».
Он промолвил: «Я не расстрелял ни одного еврея. И никогда этого не сделаю. Но кто-то должен это делать. Приказ есть приказ».
То есть он понимал, какая несправедливость творится по отношению к беззащитным людям, но его человеческая честность имела определенный предел, далее действовало солдатское повиновение, которое могло принудить его совесть к молчанию.
...
Люди в гетто под управлением Хайна страдали не очень сильно. Если было возможно, он избегал жестокостей. Как старый полицейский он считал, что полиция призвана защищать людей. Но у него не было и мужества, да и возможностей, пойти дальше [1, с. 87].
=================================
Улицкая.
— Почему вы признаетесь? Я бы скорее поверил вам, чем этому еврею. Зачем вы это сделали? Я вам так доверял!
Этот упрек был тяжелым. Я ответил, что сделал это из сострадания, потому что эти люди не сделали ничего плохого, они никакие не коммунисты, а обыкновенные рабочие, ремесленники, простые люди. Иначе я не мог.
Рейнгольд сказал:
— Ты же знаешь, я не расстрелял ни одного еврея. Но кто-то должен это делать. Приказ есть приказ.
Это была правда — он никогда не участвовал в расстрелах. Он понимал, какая несправедливость творится по отношению к беззащитным людям, но его человеческая честность имела определенный предел, далее действовало солдатское повиновение, которое могло принудить его совесть к молчанию.
...
— Господин начальник, я вам скажу правду при условии, что вы дадите мне возможность самому покончить с жизнью. Я — еврей!
Он схватился за голову:
— Значит, полицейские были все же правы, теперь я понимаю. Это трагедия!
Я повторяю это дословно, потому что такое забыть невозможно. Видите, в какие ситуации иногда попадали немцы, не знали, как следует поступать, что делать… [3, с. 201].
===========================
И, совершенно неожиданно — ещё одно свидетельство.
Сара Бендиановна Ландер, бывшая узница гетто Мир:
«Из двух тысяч остались в живых только я и мама»
(Необходимое пояснение автора: мать Сары Ландер работала в аптеке, владела немецким, имела пропуск на выход из гетто).
Мы вернулись с мамой в аптеку. Где-то под вечер к нам пришел мастер жандармерии. Он был очень лояльный человек. Когда кто-то из юденрата выдал ему Освальда, он вызвал его, положил перед ним пистолет на стол и ушел. Освальда в итоге спрятали монашки. После он присоединился к партизанам. Нам мастер жандармерии сказал: «Вас оставили жить вдвоем. Вам надо где-то жить». Из 800 человек остались в живых трое. Мастер жандармерии не учел местного портного. Его тоже не убили.
…
Мы поселились у наших знакомых, где прожили пару месяцев. Был конец 1942 года, партизанское движение стало развиваться. К маме приходили женщины, через которых она передавала партизанам лекарства. Я немного расклеивала листовки. К середине 1943 года к маме прибежала секретарь мастера жандармерии. Она была его любовницей. «Анна Савельевна, вас убьют. Вам надо уходить», — сказала она [13].
==============================
А вот и другой аспект:
Руфайзен школьникам о допросе 12 августа 1942 г.:
Но потом я еще подумал и решил, что ему будет легче, если я скажу правду, и сказал: «Господин начальник, я не поляк, я еврей!»
«Что?», — вскрикнул он испуганно.
«Да!», — ответил я.
«Правда, Освальд?»
«Так точно!»
«Значит, полицейские были все же правы, теперь я понимаю. Это трагедия!»
Я повторяю это дословно, потому что такое забыть невозможно. Видите, в какие ситуации иногда попадали немцы, и не знали, как следует поступить, что делать.
«Напишите мне подробное признание», — приказал он.
Ни пощёчины, ни грубого слова. Отношения остались такими же, как были прежде — как у отца с сыном. Иначе я не могу их определить. [1, с. 88–89].
===============================
Хайн, 20 августа 1942 г., из Докладной записки по поводу побега Руфайзена:
…Ни один человек не заподозрил в нём еврея. Проверка его арийского происхождения в условия жандармского поста была невозможной и по моему мнению явилась бы некомпетентной [1, с. 99].
Т.е. слукавил Хайн в докладной начальству. Причём слукавил рискованно, т.к. любой его подчинённый мог на допросе сказать: «А мы ему говорили».
Но портрет Хайна будет неполным, если не привести ещё два фрагмента, проливающие свет на то, чем и как занимался этот сентиментальный служака сразу после того как высохли стоявшие в его глазах слезы.
========================
Хайн, из Докладной записки по поводу побега Руфайзена:
... Я приказал ему письменно изложить данное вчера признание, что он в моём присутствии и сделал. После этого, было около 18 часов, я из своего кабинета перевёл Руфайзена в общее помещение и передал его вахмистру жандармерии Мартену с указанием: «Господин Мартен, это Руфайзен, хотя он мне и обещал не убегать, но всё же будьте внимательны, а я еду сейчас в лес, где копаются ямы!» Когда я примерно через 1 1/2 часа вернулся из леса, мне доложили, что Руфайзен сбежал [1, с. 99].
=========================
Бартковяк
Утром 13 августа 1942 года немцы приступили к ликвидации гетто. Евреев вывозили грузовыми автомобилями, в которых они лежали друг на друге...
…Ждали пока для них выкопают огромные ямы, в которые после снятия верхней одежды они прыгали сами, ложились рядом друг с другом, и немцы, стоящие на насыпи, по команде расстреливали жертвы ... Потом ложился второй ряд ... и третий ... и т.д. Кровь стыла в жилах. Священник давал жертвам отпущение. Так продолжалось в течение нескольких часов, начиная с самого раннего утра [1, с. 184–185].
Итак. Четырежды воспроизведены слова: «Но кто-то должен это делать. Приказ есть приказ». Слова, за которыми величайшее в истории человечества злодеяние одного народа перед другим. Народа, а не только СС. Слова, воплощающие стержень технологии Холокоста. Ведь без этого Холокост был бы невозможен даже чисто технически! Но самое поразительное в этой ситуации — звучащий вслед за этим «жалкий лепет оправданья»: вот «Видите, в какие ситуации иногда попадали немцы, и не знали, как следует поступить, что делать». Через 30 лет это будет названо «Стокгольмский синдром». Можно ещё понять 20-летнего Освальда, в сознании которого личность Хайна («Отношения остались такими же, как были прежде — как у отца с сыном») непроницаемой стеной отделена от его «деяний». Сложнее понять повторяющего это Руфайзена 60-летнего. Но здесь следует принять во внимание аудиторию — школьников, которым сложно более подробно объяснить, хотя попытка, на примере Израиля, и сделана («Есть приказы, которые нельзя выполнять» [1, с. 87]. Но как могла маститая писательница в романе для взрослых всё это бездумно переписать, не сделав даже попытки проникнуть в раскрывающуюся за этими словами беззвёздную бездну (анти)человеческой психологии!? И не только автор романа, но и бесчисленные его комментаторы на русском и немецком (а м.б. и на английском) в упор этого момента не видят. А может быть видеть не хотят, чтобы: русские – не обидеть Людмилу Евгеньевну, немцы — уйти от сложнейшего вопроса своей истории: как такое стало возможным?
А Хайну-Ренгольду хоть присуждай Праведника народов мира — все главные предпосылки выполнены: нееврей, евреев (даже двух) спас, бескорыстно, с риском для жизни (могли ведь и судить).
И лишь Хайке Мюллер-Мертен и режиссер спектакля Томас Крупа нашли-таки выход из положения, изобразив Рейнгольда на втором плане в виде марионетки, беспрерывно вскидывающей руку в нацистском приветствии с возгласом «Хайль Гитлер!»
Вот так это выглядит на сцене
И никаких вопросов.
Заключение
Вернувшись к поставленным в Предисловии вопросам, подведу итог.
1. Выбор «облегчённого» текста в качестве базового, нежелание хотя бы погуглить (см. самопризнание: Вот такой я работник... [14]) и явный творческий кризис привели к тому, что под тяжестью таланта автора образ Освальда Руфайзена (Даниель Штайн) оказался расплющенным до уровня сработанного из крашеной фанеры силуэта Ленина на крыше какого-нибудь захудалого сельсовета. Т.е. относится к прототипу, как упомянутый силуэт к, например, «Маске скорби» Эрнста Неизвестного.
Такая вот пропорция...
2. Что касается обобщённой характеристики романа, то, на мой взгляд, её великолепно и кратко выразила Ольга Агур: ... «На мой взгляд — это неуважение к памяти Даниэля, к его жизни, такой, как она была» [1, с. 217]. Ольге и карты в руки: она долгие годы была рядом с прототипом и даже коротко общалась с автором. Хочу только обратить внимание читателя на тот факт, что, начав с похвалы, она сразу же переходит на довольно неприязненный, даже раздражённый, уничижительный тон. И не удивительно. На мой же взгляд Улицкая финалом романа не только убила своего героя физически, но и всем романом реального Освальда — духовно, да ещё походя приплела к его смерти очевидно ненавистных ей евреев-поселенцев. Их-то за что? И ничего, извините за экстрасверх банальность-тривиальность, но пипл хавает. И не только пипл, но и высоколобые члены всяческих раздающих премии жюри. Да и наши либералы туда же: Евгений Ясин, например, в блоге The New Times свою очередную запись называет «Улицкая — это на сладкое» [15]. Приятного ему аппетита.
3. И, наконец, самое сложное — решение еврейского вопроса «по Руфайзену». Да, конечно, 20-летним неофитом высказано многое из того, что можно расценить в пользу такой точки зрения. Но следует принять во внимание, что написанное им в монастыре было рассчитано на прочтение спасшей ему жизнь настоятельницей. Однако вся, или почти вся, деятельность в Израиле ничего общего с этими юношескими установками не имела. Он был воспитан сионистом — им и остался. За что и разжалован посмертно из католиков церковным начальством, повелевшим срезать установленный на могильной плите крест.
Выражаю искреннюю благодарность Евгению Берковичу и Марку Фуксу за дружеские рекомендации по содержанию и оформлению статьи.
Литература
1. Сэм Ружанский, Леонид Комиссаренко:«Освальд Руфайзен — Брат Даниэль. Антология» Общество любителей еврейской старины, 2012.
2. H.Г. Чернышевский. Эстетические отношения искусства к действительности.
Собрание сочинений в пяти томах. Том 4, Статьи по философии и эстетике М.,
"Правда", 1974 http://az.lib.ru/c/chernyshewskij_n_g/text_0410.shtml
3. Людмила Улицкая: Даниэль Штайн, Переводчик, Москва, Эксмо, 2006.
4. http://www.naszdziennik.pl/index.php?dat=20080216&typ=my&id=my41.txt
5. http://www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=3773
6. http://club.berkovich-zametki.com/?p=6124
7. Nechama Tec: In the Lion’s Den. The Life of Oswald Rufeisen. New York, Oxford, 1990.
8. Арье Барац, http://7iskusstv.com/2010/Nomer12/Barac1.php
9. Ljudmila Ulitzkaja. Daniel Stein. Verlag: Hanser; 2009
10. Frеiburger Rundbrief NF2/2010
11. http://www.kirche-koeln.de/aktuell/artikel.php?id=1536&archiv
12. http://www.theater.freiburg.de/blog/?p=10300
13. http://kazanweek.ru/article/2678/
14. http://www.sem40.ru/famous2/m836.shtml
