(продолжение. Начало в № 7/2013 и сл.)
Глава шестая
Книга моих воспоминаний была бы явно не полной без появления на ее страницах персонажа, сыгравшего в моей судьбе немаловажную роль. Должен признаться, что рассказ об этом талантливом, незаурядном, и, именно поэтому, противоречивом человеке, дался мне с большим трудом. Думая о нашем тридцатилетнем общении и сотрудничестве, прихожу к выводу, что никто из окружавших меня людей, не внес в мою жизнь столько абсолютно противоположных эмоций, сколько, вольно или невольно, удалось это герою новой главы.
В моем отношении к нему было все: от бурного восхищения его даром – до неудержимого бешенства, вызванного его взрывным и неуравновешенным характером, от радости за его успехи – до болезненной горечи от несправедливого отношения к нему сильных мира сего и, конечно, переживаний от его неудач, от чувства почти отеческой заботы о его проблемах до возмущения отсутствием в нем чувства благодарности, от уважения его бескомпромиссных взглядов, до стыда за его резкое, а порой, просто грубое поведение в общении с людьми, которые по тем или иным причинам были ему не симпатичны.
В огромном конференц-зале Международного центра торговли в Москве, где проводилась Высшая лига чемпионата СССР 1988 года по шахматам, истинные специалисты – титулованные мастера и тренеры - располагались не в партере, а предпочитали, пользуясь терминологией, принятой в старых императорских театрах, - места за креслами, или, проще говоря, прислонившись к дальней стене зала. Трудно сказать, что превалировало в таком странном выборе места для обсуждения событий, происходивших на игровых досках - определенный снобизм шахматной элиты, не желавшей смешиваться с “простыми смертными”, или опасение, что чересчур категоричные оценки и реплики коллег по цеху, могут стать помехой для участников грандиозного действа, вершившегося на сцене. А спектакль был поистине звездный. Два вечных соперника 80-х годов прошлого века – два шахматных короля Гарри Каспаров и Анатолий Карпов – вели отчаянный бой за весьма почетное в те годы звание чемпиона Советского Союза. Да и остальные действующие лица не просто “играли свиту”. Достаточно назвать еще одного чемпиона мира – легендарного Василия Васильевича Смыслова, который вместе с Давидом Ионовичем Бронштейном выиграл такой же турнир почти за сорок лет до описываемых событий, а точнее в далеком уже 1949 году, когда никто из гроссмейстеров, представлявших на первенстве среднее поколение, – Александр Белявский, Виктор Гавриков, Василий Иванчук, Валерий Салов, Вячеслав Эйнгорн, Ян Эльвест, Леонид Юдасин, Артур Юсупов, - еще и не родился.
Антураж Хаммеровского центра, нарочито помпезная и, в то же время, прекрасная организация турнира и даже неоднократное посещение престижного спортивного события могущественным идеологом КПСС Егором Лигачевым в сопровождении спортивных чиновников высшего ранга - все соответствовало уровню официальных мероприятий, характерных для периода заката великих империй.
Во время седьмого тура, когда напряжение в большинстве поединков достигло апогея, проходя мимо авторитетного консилиума, ставившего диагнозы одновременно на нескольких досках, я случайно услышал реплику, брошенную одним известным мастером и шахматным журналистом: «Удивительно! Так сейчас уже никто не играет. Как ему удается на ровном месте отдать материал, а потом продолжать игру, как ни в чем не бывало!”
Я невольно остановился и понял, что речь идет о моем подопечном на этом чемпионате - Александре Халифмане, который, получив трудную позицию против гроссмейстера Владимира Маланюка, неожиданно оставил под боем своего коня, и сделал скромный и явно непредвиденный соперником ход пешкой. Опытный противник ничтоже сумняшеся, забрал легко доставшуюся добычу, но, через несколько ходов, выяснилось, что ненадежное положение его короля позволяет рассчитывать лишь на ничейный исход сражения. Вскоре партия завершилась мирным соглашением. На другой день прекрасный аналитик, московский мастер, а ныне представляющий Польшу известный гроссмейстер Михаил Красенков доказал, что белым не следовало принимать в дар “троянского” коня. В этом случае у них имелся далеко не очевидный, очень элегантный или, как говорят шахматисты, этюдный путь к победе. Но найден-то он был в кабинетной тиши, а не в пылу нервной борьбы за доской!
Кто-то может сказать, что черным просто повезло. Но это не совсем так. Случайно услышанная мной в зале оценка стала отправной точкой для размышлений о весьма своеобразном стиле игры, характерном для молодого Халифмана.
Имеет ли право мастер высокого класса ради достижения поставленной спортивной цели на интуитивную, и, более того, подчас объективно необоснованную, жертву материала, добиваясь победы, “пройдя через поражение»? Иначе говоря, правомерно ли рассматривать творческий риск, последствия которого в условиях нервной борьбы и ограниченного времени на обдумывание человеческому мозгу оценить не под силу, в качестве одного из элементов современного шахматного искусства?
Шахматист, часто применяющий такое обоюдоострое оружие, каким является интуитивная или позиционная жертва материала, берет на себя как бы повышенные обязательства. Этой теме посвятил свою работу один из самых тонких и интеллигентных отечественных тренеров П. Е. Кондратьев.
За полвека странствий по шахматному Зазеркалью поневоле приходишь к невеселым выводам. На этом пути довелось встретить не так уж много светлых и обаятельных личностей, о которых вспоминается с теплом, уважением или, хотя бы, с доброй улыбкой.
Мы были представителями разных поколений и познакомились лишь в 1971 году. Павел Евсеевич к тому времени уже много лет работал тренером в Доме пионеров Ленинского района, а я только начинал свою педагогическую деятельность в шахматном кружке Выборгского района. Конечно, я встречал этого всегда элегантного, подтянутого человека и раньше. Видел его на соревнованиях в Городском шахматном клубе и во Дворце пионеров имени А.А.Жданова. Знал о его оригинальных идеях в различных дебютах, читал его работы в многотомном немецком издании «Moderne Eroffnungstheorie», выходившем в тогдашней ГДР.
Уже при первом общении приятно поражала удивительная корректность и подчеркнутое внимание к начинающему коллеге. Команды наших подопечных участвовали в первенстве города, и мы после каждого турнира обсуждали по телефону результаты игр, а во время матча сборных имели очную возможность поговорить и на другие темы. Я всегда восхищался многообразием увлечений опытного тренера. Иностранные языки и достопримечательности городов мира, музыкальный фольклор Африки и фауна стран, в которых ему довелось побывать - вот далеко неполный перечень его интересов. Надо сказать, что вечно спешащий и буквально работавший на ходу, он не был человеком с душой нараспашку; раскрывался далеко не перед каждым, да и то как-то постепенно, словно внутренне сдерживая и контролируя себя. С каждой нашей беседой я узнавал о нем что-то новое и новое.
Позднее мне довелось принять участие в подготовке сборных команд нашего города в гостинице на берегу Финского залива, а также в индивидуальных тренировочных сборах самой яркой из подопечных Кондратьева - талантливой, остроумной и, потому, своенравной Ирины Левитиной. Популярный в те годы Дом творчества кинематографистов « Репино » был тогда для них вторым домом.
Чаще всего вспоминаю Павла Евсеевича на фоне типично петербургских загородных пейзажей с неизменным пухлым портфелем в руке. Думаю, что основные его работы были созданы под стук колес малоприспособленной для творчества электрички. Срезая путь к платформе, он почти бежал по заснеженному перелеску или по узкой аллее летнего парка. Издали, увидев знакомого, он смущенно улыбался, словно извиняясь перед ним за свою вечную спешку.
В последние годы его жизни нас сблизило то обстоятельство, что дочь Кондратьева – Людмила Павловна, оказалась моей соседкой по дому в Басковом переулке. Название этого старинного переулка в самом центре Петербурга – Ленинграда редко появлялось на страницах печати. Могу припомнить лишь краеведческую публикацию в журнале с характерным для советских времен названием «Блокнот агитатора».
Жизнь послевоенного Баскова предстает перед читателем в автобиографическом вступлении моего бывшего vis-à-vis гроссмейстера Геннадия Сосонко, к его блистательным мемуарам « Я знал Капабланку …». Однако в новейшей историографии наш переулок займет, конечно, особое место как малая родина Президента России.
Навещая свою дочь, Павел Евсеевич заходил и к нам, причем скорее не ко мне, а моим близким: с моей мамой Натальей Иосифовной - также как и он, выпускницей юридического факультета Ленинградского Университета, они вспоминали общих преподавателей, а с бабушкой Еленой Яковлевной разговаривали по-французски, что, несомненно, доставляло обоим собеседникам искреннее удовольствие.
Ушел из жизни Павел Евсеевич неожиданно и стремительно, - как всегда на ходу вскочил в пригородную электричку, на сей раз ушедшую в вечность.
В 1984 году мне было поручено продолжить дело Кондратьева на посту тренера сборной СССР по Ленинграду, и я вскоре почувствовал, как нелегко было занимать эту должность такому гордому и самобытному человеку, каким был и остался в нашей памяти Мастер и Тренер с большой буквы.
Павел Евсеевич в своей книжке, посвященной позиционной жертве отмечал, что от шахматиста, имеющего в арсенале столь обоюдоострое оружие, постоянно требуется особенно энергичная и точная игра, где « вторые по качеству “ ходы, которые в обычных ситуациях выглядят надежными, при подобном ведении боя – неприемлемы, так как приводят к утрате инициативы при материальном дефиците. С годами приходишь к выводу, что такие выводы относятся не только к шахматной игре. Думается, что они применимы и в бизнесе, и в политике, да и в военном сражении, в качестве модели которого шахматы в древней Индии собственно и возникли. C другой стороны, стоит подчеркнуть, что и от противоположной стороны, - будь то соперник, противник или конкурент, - игра, построенная на риске, требует высокой технической оснащенности, хорошо развитого чувства интуиции и крепкой нервной системы.
Начиная рассказ о талантливом самобытном писателе, музыканте, или шахматисте, то – есть, любом Художнике с большой буквы, невольно настраиваешься на высокую ноту, заданную тем видом искусства, которому они служат. Конечно, произведение, создаваемое творцом, не является простой проекцией его характера, его взглядов и переживаний, наконец, его жизни. И все же…
Этот непростой вопрос ставил перед собой и Владимир Набоков в своем первом англоязычном романе “Истинная жизнь Себастьяна Найта”: “А нужно ли вообще пытаться реконструировать Мир писателя, его жизнь? – спросят иные.- Разве может это помочь нам понять его произведение? И наоборот, разве расскажут нам произведения о его жизни?»
Если даже такой гениальный мастер литературных головоломок, чьи, подчас тщательно законспирированные автобиографические реминисценции густо разбросаны по его удивительным текстам, сомневался в правомерности такой реконструкции в литературных сочинениях, то правомерно ли, говоря о значительно более абстрактном виде творчества, проводить параллели между внутренним миром шахматиста и его партиями? Можно ли, восстанавливая движения внешне бездушных деревянных фигурок по клетчатой доске, представить духовную жизнь их предводителя?
Выдающийся русский философ С. Франк, отмечал, что “при всем различии между эмпирической жизнью поэта и его поэтическим творчеством, духовная личность его остается единой, и его творения также рождаются из глубины его личности, как и его личная жизнь и его воззрения как человека…”
Эти слова во многом могут быть отнесены к удивительной судьбе и воззрениям самого автора этой цитаты.
Семён Франк родился в 1877 году в интеллигентной еврейской семье в Москве. Его отец – Людвиг Семенович – военный врач за отвагу, проявленную во время русско-турецкой войны 1877-78 годов был удостоен ордена Станислава и возведен в дворянское сословие. Рано лишившись отца, будущий христианский мыслитель, воспитывался под духовным руководством деда со стороны матери – одного из создателей московской еврейской общины – Моисея Мироновича Россиянского, который и ввел внука в мир религиозной философии. С другой стороны на юного Франка оказали влияния материалистические взгляды его отчима, провизора по специальности, активного “народовольца” Василия Ивановича (Цалеля Ициковича) Зака, вернувшегося в Москву после отбытия десятилетней сибирской каторги.
Увлечение марксистскими идеями подвигает выпускника гимназии к поступлению на юридический факультет Московского Университета. Однако попытка, по примеру отчима, заняться революционной деятельностью приводит в 1899 году к аресту с дальнейшей высылкой из крупных городов. Семен Франк покидает Россию и приступает к работе в Германии. Уже в своих первых работах заметно его стремление к синтезу рациональной мысли и религиозной веры в традициях христианского платонизма.
Характерно в этом плане его первое философское эссе « Ницше и любовь к дальнему», опубликованное в сборнике “Проблемы идеализма” в 1902 году. Вернувшись в Россию, он сдает экзамен на звание магистра, занимает должность приват-доцента Петербургского Университета и, в соответствии со своими философскими воззрениями, находясь под влиянием таких мыслителей как Николай Кузанский и Владимир Соловьев, переходит в православную веру.
В 1917 году Франк выпускает книгу «Душа человека». В этой работе блестяще анализируется вопрос о единстве духовной жизни, которую нельзя разрезать, нельзя разделить. Это единство касается не только нашего «я», но и того поля, в котором находятся те «я», к которым мы обращены. Вместе с тем Франк негативно относился к коллективизму, который подавляет личность, Всякий диктат противоречит свободе, а божественное единство не может существовать без свободы, оно свободно.
По моему мнению, шахматы – занятие не только не развивающее чувство коллективизма, а, совсем напротив, - воспитывающее в профессиональном игроке индивидуализм и даже определенный оппортунизм. Мне возразят, что существуют командные чемпионаты, клубные первенства и т.д. Но, даже при наличии общей сверхзадачи, за доской каждый играет сам за себя. Большой шахматист никогда не потерпит над собой никакого диктата. Ему, как и всякому художнику, необходима свобода выражения. И в этом смысле изложение взглядов Франка при разговоре о соотношении характера шахматиста и его творческом почерке показался мне уместным.
Еще одна важная для шахматного искусства тема – это роль интуиции при принятии решения. И здесь стоит упомянуть диссертацию Семена Франка “ Предмет знания”, в которой он почти столетие назад, рассмотрел онтологические условия возможности интуиции как непосредственного восприятия реальности, примкнув к течению интуитивизма.
Появление второго течения связано c именем русского философа Николая Лосского, который не противопоставлял интеллект и интуицию, а наоборот пытался объединить их, как средства познания. Под интуитивизмом Лосский понимал учение о том, что познанный объект, даже если он является частью внешнего мира, включается сознанием познающего в его личность и поэтому понимается как существующий независимо от акта познания.
Дальнейшая судьба Семена Франка типична для представителей русской интеллигенции, не принявших идей победившего большевизма. В ходе своих духовных исканий, начинавший как приверженец идей Карла Маркса, он пришел к резкой критике социалистического пути развития общества, оказавшейся во многом, пророческой: «Социализм в своем основном социально-философском замысле — заменить целиком индивидуальную волю волей коллективной…, поставив на его место бытие „коллектива“, как бы слепить или склеить монады в одно сплошное тесто „массы“, есть бессмысленная идея, нарушающая основной неустранимый принцип общественности и могущая привести только к параличу и разложению общества. Он основан на безумной и кощунственной мечте, что человек, ради планомерности и упорядоченности своего хозяйства и справедливого распределения хозяйственных благ, способен отказаться от своей свободы, от своего „я“ и стать целиком и без остатка винтиком общественной машины, безличной средой действия общих сил. Фактически он не может привести ни к чему иному, кроме разнузданного самодурства деспотической власти и отупелой пассивности или звериного бунта подданных».
Уже, будучи заведующим кафедрой Московского Университета, Франк был выслан в 1922 году из Советской России, и вскоре, уже в Берлине, вошел в состав Религиозно- Философской Академии, созданной Н.А. Бердяевым.
Наш разговор начался с размышлений о связи эмпирической жизни поэта и его творчества. Однако, как доказывает жизненный и духовный путь Семена Франка, сделанные им выводы вполне применимы и к представителям философской мысли. Думается, что в какой-то мере они могут быть отнесены и к такому своеобразному явлению мировой гуманитарной культуры, как шахматное искусство. Догматом стало положение о том, что искусство отображает действительность в художественных образах. Какую же реальность отображает шахматная партия?
По поводу “шахматной поэзии”- композиции, то – есть искусственно составляемых задач и этюдов, блистательное доказательство представил нам Владимир Набоков в своем сонете, опубликованном 30 ноября 1924 года в берлинском еженедельнике ”Наш мир“:
Я не писал законного сонета,
Хоть в тополях не спали соловьи,-
Но, трогая то пешки, то ладьи,
Придумывал задачу до рассвета.
И заключил в узор ее ответа
Всю нашу ночь, все возгласы твои,
И тень ветвей, и яркие струи
Текучих звезд, и мастерство поэта.
В этих, пронизанных поэзией и эротикой, строчках “великий камуфлятор” (по меткому определению Зинаиды Шаховской) непривычно откровенен. Молодой Набоков искренне убежден, что его “зритель”, познавший эстетику шахматной композиции, “увидит”, изображенные на доске, чувства и эмоции автора.
Этот поистине волшебный «шахматный» сонет Набокова, посвященный его будущей жене Вере Слоним, сближает древнюю игру с высокими жанрами искусства больше, чем самая замечательная шахматная партия.
Я думаю, испанец мой и гном,
И Филидор - в порядке кружевном
Скупых фигур, играющих согласно, -
Увидят все, - что льется лунный свет,
Что я люблю восторженно и ясно,
Что на доске составил я сонет.
Мое знакомство с творчеством великого писателя началось именно с этого сонета, который стал своеобразным гимном эстетическим возможностям шахматной задачи. Помнится, меня поразила сама идея отображения реальных личных, даже интимных переживаний в столь непривычной форме – в движениях “ играющих согласно фигур”.
Впрочем, впервые я увидел томик Набокова в библиотеке моего соседа и друга (ныне выдающегося слависта) Гарика Левинтона. Книга была издана за рубежом. Кажется, это был “Дар”, но, точно, не нашумевшая “Лолита”. Надо сказать, что фамилия Набоков с детства у меня ассоциировалась отнюдь не с великим писателем, находившимся в Советском Союзе практически под запретом, а с его отцом – одним из организаторов и лидеров Конституционно- демократической партии, известным общественным деятелем и юристом Владимиром Дмитриевичем. Мой дед по своим политическим воззрениям был близок к программным заявлениям кадетской фракции в Государственной Думе, и на старости лет он часто рассказывал мне о ярких выступлениях Милюкова и Набокова, которые довелось ему слушать вживую. Кроме того, издателем печатного органа партии кадетов – газеты “Русь” был Юлиан Бак - дядя прекрасной и словоохотливой рассказчицы - тети Кати Финкельштейн. Екатерина Викторовна (урожденная Бак) – была женой бабушкиного брата Бориса Николаевича и, часто гостила у нас в Ленинграде на Басковом переулке. Беседы с ней затягивались далеко за полночь. Еще бы! Кто только ни перебывал в гостеприимной московской квартире в академическом доме у Павелецкого вокзала. Только от имен легендарных ныне ученых-физиков - коллег хозяина дома могла закружиться голова. К тому же Екатерина Викторовна была заядлой преферансисткой, а в юности брала уроки шахмат у известного русского мастера Федора Ивановича Дуз-Хотимирского – друга и партнера самого Михаила Чигорина.
В Петрограде семья Ю. Бака проживала на Литейном проспекте, а совсем неподалеку, в доме 21 по улице Жуковского располагались редакция и типография популярной газеты “Русь”, ведущими авторами которой были политические звезды начала века И.В. Гессен, П.Н. Милюков и В.Д. Набоков. В этом издании сотрудничали А.Н. Бенуа, С.А. Венгеров, В.И. Вернадский, С.Ф. Ольденбург, П.Б. Струве, Д.С. Мережковский, С.Л. Франк, А.А. Шахматов, Т.Л. Щепкина-Куперник и другие деятели науки и культуры России. Многих из них Екатерина Викторовна хорошо запомнила. Жаль, что в детстве мне не пришло в голову записывать ее интереснейшие рассказы.
Итак, с отцом писателя я был заочно знаком, а вот о нем самом знал очень мало. В начале все того же 1988 года мне неожиданно позвонил мой старый товарищ Виктор Топоров и предложил принять участие в работе Натальи Толстой над небольшой статьей, посвященной одной из граней творчества тогда еще, несмотря на перестроечные времена, почти запрещенного к упоминанию, Владимира Набокова. Наша заметка “Тема Набокова” заняла всего несколько страничек в “продвинутом” ленинградском журнале “Аврора”. Небольшое вступление о роли шахмат в жизни писателя, три шахматных сонета, три шахматные задачи, краткая библиография его произведений, составленная Иваном Толстым. Но сам факт появления имени Набокова на страницах популярного издания уже стал сенсацией. Надо признать, что первым, кто осмелился в советские времена опубликовать материал о Набокове, был известный шахматный журналист Александр Рошаль. Правда, произошло это в профессиональном шахматном обозрении “64”. Как мне рассказывал сам Александр Борисович, после этого его вызвали “куда следует”, но главным редактором журнала был Анатолий Карпов, и скандал замяли.
В комментариях к задачам мне удалось упомянуть еще одного выдающегося русского эмигранта – литературного критика, драматурга и шахматного мастера Евгения Зноско-Боровского (1884-1954). Впервые это имя услышал я от своего дяди – профессора искусствоведения и большого знатока шахмат Анатолия Альтшуллера.
Судьба Е. Зноско-Боровского в чем-то сродни судьбе самого Набокова, который, может быть, потому-то столь заинтересованно и относился к шахматному и литературному творчеству своего соотечественника. Так, на выход в свет книги Зноско-Боровского “Капабланка и Алехин”, Набоков откликнулся восторженной рецензией, опубликованной в газете “Руль” 16 ноября 1927 года, то есть, непосредственно в день открытия в Буэнос-Айресе исторического матча на первенство мира между двумя шахматными гениями.
Представляя эту работу читателям, будущий автор “Защиты Лужина” писал: “ Эта небольшая книжка явится для любителей шахматного искусства занимательнейшим романом, - или вернее, первым томом романа, ибо герои его только теперь по-настоящему сшиблись, и в будущем им предстоит еще немало восхитительных схваток”. В финале рецензии уже чувствуется почерк мастера: «Зноско-Боровский пишет о шахматах со смаком, сочно и ладно, как и должен писать дока о своем искусстве. Нижеподписавшийся, скромный, но пламенный поклонник Каиссы, приветствует появление этой волнующей книги».
При работе над комментариями к “шахматным” сонетам Набокова, я столкнулся с загадкой, хитро вкрапленной автором уже в первом стихотворении цикла:
“………………….От пьяниц
В кофейне шум, от дыма воздух сер.
Там Филидор сражался и Дюсер.”
Кто же сражался с некоронованным шахматным чемпионом XVIII века, создателем не только французской комической оперы, но и классического учебника “Анализ шахматной партии” маэстро Франсуа-Андре Филидором? Может быть, это выдуманный персонаж с фамилией, подобранной для удачной рифмы? Но для любителя мистификаций и “ложных следов” в шахматных композициях и в своих литературных произведениях, такой ход выглядит слишком банальным. Приведу гипотезу, которую я не рискнул опубликовать в той давнишней статье.
В какой кофейне происходили описанные события? Очевидно, что речь идет о знаменитом парижском кафе « Режанс». Открытое в 1718 году, оно в течение почти двух столетий было центром шахматной Европы.
Среди завсегдатаев своеобразного шахматного клуба были Вольтер, Ж.‑Ж..Руссо, Д.Дидро, а позднее и Б.Франклин, М.Робеспьер, Наполеон Бонапарт. Бывали там и наши соотечественники. Одним из сильнейших игроков Парижа был И.С. Тургенев. Здесь проходил его матч с польским мастером Л. Мачуским. В конце ХIХ века в кафе выступал и сам М.И. Чигорин. Какие великие и разные имена!
Но нет среди них упомянутого в сонете, Дюсера. Кого же зашифровал Набоков под этой фамилией?
Первый кто приходит на ум, - это учитель Филидора - Сир де Легаль (1702-1792). Однако рискнем предложить иное решение загадки.
Известно, что в 1782 году будущий русский император Павел и его супруга Мария Федоровна побывали во Франции с неофициальным визитом. Чтобы избежать всяческих протокольных условностей, сын Екатерины Великой путешествовал по Европе инкогнито под псевдонимом граф Северный. Далее процитируем «Библиографию…», изданную в Париже в 1864 году: «Летом 1782 года в кафе "Режанс" зашел невзрачный господин маленького роста и стал наблюдать за одним из шахматных поединков.
Неизвестный гость указал на лучший, по его мнению, ход и, встретив возражения, заключил пари на луидор. Выиграв свою ставку, он отдал золотой оторопевшему лакею и молча удалился. Только тут присутствующие догадались, что щедрым гостем был не кто иной, как наследник русского престола Павел».
Почему же Дюсер? Может быть, это своеобразная аббревиатура: «де» или «дю» перед фамилией во французском языке указывает на дворянское происхождение, а «сер» - первый слог от «serenissime» (светлейший) или даже «сир» (государь).
Что ж, над этим ребусом стоит еще поломать голову.
С волнением ждал я выхода в свет седьмого номера журнала “Аврора”. И вот он, наконец, у меня в руках. Наш материал был вынесен на обложку под нейтрально звучащей рубрикой «У Букиниста», и, все же, это был прорыв цензурной плотины. Насколько мне известно, Наталья Толстая сумела переправить эту скромненькую журнальную тетрадку вдове писателя Вере Набоковой в Монтре.
Большинство историков литературы придерживаются мнения, что супруга Набокова «выиграла чемпионат среди писательских жен – была критиком, секретарем, переводчиком, слушательницей, литагентом, редактором, душеприказчиком». К этому перечню обязанностей, добровольно взятых на себя Верой Евсеевной, надо добавить еще и постоянное партнерство в шахматной игре. Набоков считал ее «своим двойником, человеком, созданным по одной с ним мерке очень постаравшейся судьбой».
Женитьба на еврейке была для выходца из столь аристократической семьи принципиальным поступком. Впрочем, отец писателя – известный либерал и гуманист – Владимир Дмитриевич Набоков всю жизнь боролся с юдофобией и погиб от руки экстремиста-черносотенца в 1922 г. в Берлине. За корреспонденции, в которых резко осуждалась антисемитская направленность скандального дела М.Бейлиса, он в 1913 г. даже привлекался к суду. В этом плане Владимир был истинным сыном своего выдающегося отца.
Получив бандероль из Ленинграда, Вера Евсеевна поблагодарила за публикацию, а скромная журнальная тетрадка заняла место рядом с роскошными изданиями романов классика, переведенными на основные языки мира. На берега Женевского озера, а точнее в открытый еще в 1904 году шикарный отель Montreux Palace, ставший на долгие годы родным домом для супругов Набоковых, попал я уже спустя много лет после ухода из жизни «альтер-эго-регис» великого писателя. Мой визит в Монтре пришелся на воскресенье, и номер, превращенный в своеобразный музей – квартиру, просто некому было отпереть. Удалось только сфотографироваться с бронзовым Владимиром Владимировичем, расположившимся в удобном кресле у подножия роскошной лестнице в вестибюле и, словно, придирчиво и строго поглядывающим из-под привычного пенсне на гостей прославленного им отеля. Зато на кладбище городка Кларанс не бывает выходных, и я без труда нашел плиту со знакомыми именами. Здесь Вера и Владимир Набоковы остались вместе навеки.
Удивительно. Восемь лет я стремительно взбегал по истертым ступеням дома номер восемь по Баскову переулку, где в 50-60-х годах прошлого века находилась моя школа N 193 имени Н.К. Крупской, и не догадывался, что здесь же поднимались в свои классы ученицы гимназии княгини А.А. Оболенской – сестры Александра и Ольга Столыпины (дочери премьер-министра России), Анна Сафонова (Тимирева), вошедшая в историю не только как поэтесса, но и как спутница адмирала Колчака, А в актовом зале, где на концертах художественной самодеятельности мне с моими одноклассниками – Борисом Гореликом, Володей Михонским, Женей Милоченко приходилось в бескозырке танцевать “Яблочко” (моя бабушка называла этот матросский танец по старинке “Матло”), не только получала золотую медаль будущая супруга вождя мирового пролетариата, но и читала стихи юная гимназистка Верочка, чье имя носит знаменитый Петербургский театр на Итальянской улице. Конечно, не трудно догадаться, что речь идет о великой русской актрисе Вере Федоровне Комиссаржевской.
Но для меня, пожалуй, самым удивительным и волнующим открытием стал тот факт, что в тех же классах, где мне довелось провести первые восемь лет моей школьной жизни, за гимназической партой в период с 1910 по 1916 годы можно было увидеть Веру Слоним – будущую жену и переводчицу Владимира Набокова. Любопытно и еще одно совпадение, коих в судьбе моей семьи было немало. В Оболенской гимназии училась и ставшая впоследствии известным литературным и театральным критиком Любовь Яковлевна Гуревич (1866 – 1940) – дочь директора того самого реального училища Гуревича, которое с медалью закончил мой дед – Иосиф Альтшулер. А моим классным руководителем была Вера Дмитриевна Гуревич. Именно ей довелось преподавать азы немецкого языка и будущему Президенту, проживавшему с родителями по соседству – в доме номер 12 по тому же Баскову переулку.
И все же вернемся к поставленной проблеме. Очевидно, что уникальный синтез двух ипостасей Набокова – шахматного композитора и выдающегося литератора представил нам серьезный аргумент в утверждении, что шахматное творчество может рассматриваться как своеобразный вид искусства. Но все - таки речь шла о создании искусственных композиций. А есть ли у нас доказательства, что поединок двух соперников за шахматной доской тоже в какой-то мере может стать отражением мира реального? На этот вопрос ответить посложнее…
Патриарх отечественной шахматный школы Михаил Моисеевич Ботвинник, который, как всякий истинный ученый, любил четкие определения, писал: ”Шахматы отображают творческую, логическую сторону мышления людей (а работа мозга человека, безусловно, является реальностью!)”. Но это утверждение можно парировать – все, что создается умом и руками человека, отражает определенные стороны его мышления, но далеко не любой произведенный им материальный или духовный объект становится явлением искусства.
Но, ”шахматная партия является результатом напряженной работы интеллекта мастера”, – продолжает Ботвинник. Но в том-то и дело, что интеллекта не мастера (как это происходит при составлении шахматных композиций), а двух мастеров!
Уподобить же шахматный поединок, рожденный соперничеством мысли, фантазии, интуиции и воли противников, – произведению искусства, созданному соавторами - единомышленниками, конечно, невозможно. Трудно представить себе такое соавторство в любом виде искусства, при котором замысел одного из творцов постоянно оспаривается и разрушается контраргументами другого. И все же шахматный поединок, пусть и в весьма своеобразной форме, является зеркалом характера, психологического состояния, нервной системы, эстетических взглядов и целого ряда других, вполне реальных проявлений человеческой сущности. Еще одним важным доводом в пользу признания шахмат специфическим жанром художественного творчества является возможность применения критериев эстетики при оценке шахматной партии. Проблема заключается в том, что если спортивные результаты при явной ограниченности набора вариантов (ноль, очко, половинка) все же объективны, то оценка эстетической составляющей завершившегося поединка (в отсутствие четких критериев), может носить субъективный характер.
18 июня 1870 года в Баден-Бадене, где в то время жил и творил Иван Сергеевич Тургенев, открылся международный шахматный конгресс с участием прославленного немецкого мастера Адольфа Андерсена и будущего первого чемпиона мира, выдающегося теоретика шахмат Вильгельма Стейница. Пользовавшийся большим авторитетом не только как выдающийся мастер слова, но и как прекрасный шахматист – практик русский писатель был избран вице-президентом этого турнира. Наблюдая за игрой одного из корифеев шахматного искусства, Тургенев невольно воскликнул: ”Он не играет, он точно узоры рисует, совершенный Рафаэль!”
Однако, пора вернуться к Александру Халифману, в жизни и в шахматных партиях которого, было немало удивительных “перипетий”. Наше знакомство состоялось более тридцати лет назад – в феврале 1983 года. Молодой тренер одного из Домов пионеров Ленинграда зашел в методический кабинет Городского шахматного клуба в сопровождении высокого парня, в длинном, мешковатом зимнем пальто и шапке – ушанке. Конечно, я неоднократно видел этого, как мне показалось, замкнутого и малоразговорчивого юношу на различных соревнованиях, проходивших в клубе имени Чигорина, но лично мы знакомы не были. И в этом факте нет ничего удивительного. К тому времени Саша уже девять лет познавал законы древней игры в знаменитой шахматной школе Дворца пионеров имени Жданова, которая всегда была весьма консервативной и закрытой системой, своеобразным государством в государстве. Лишь немногим из учащихся этой “фабрики звезд” разрешалось участвовать во “взрослых” турнирах, да и имена даже самых одаренных из них были мало известны любителям шахмат. Пожалуй, первым, кому удалось сломать эту традицию, был Гата Камский. Решающую роль в этом сыграл его отец – Рустам – человек пробивной в прямом (как бывший боксер) и в переносном смысле. Именно по его настоянию, и даже точнее, требованию, Гата уже лет с одиннадцати начал выступать в официальных взрослых соревнованиях. Саше Халифману такая возможность представилась лишь в начале 1983 года, когда будущему чемпиону мира ФИДЕ исполнилось уже 17 лет. Дебют сложился успешно. В Мемориале Семена Фурмана, проведенном в прекрасном пригороде Ленинграда – Павловске, новобранец одержал убедительную победу. Он не только занял первое место с высоким спортивным результатом – 9,5 очков из одиннадцати, опередив своих ближайших преследователей на два очка, но и в творческом плане был на высоте. На торжественном закрытии турнира, посвященного памяти выдающегося тренера, присутствовал экс-чемпион мира Михаил Таль. Именно он и поздравил Александра с успехом и пожелал ему новых побед. Встреча с рижским волшебником, конечно, не могла не оставить след в памяти впечатлительного юноши.
Интересно, что выступая в 1982 году в Баку на открытии традиционного турнира на приз газеты “Комсомольская правда”, Гарри Каспаров вспоминал о том, как в одиннадцатилетнем возрасте он также принимал участие в этом традиционном соревновании команд дворцов пионеров и какое впечатление на него произвел момент, когда Михаил Таль протянул ему руку перед партией. Уже тогда, по словам Гарри, он внутренне воспринял это приветствие как своеобразное благословение Мастера перед началом своего большого шахматного пути.
Не могу сказать, что во время нашего первого разговора Александр был очень учтив. Не снимая шапки, он как- то невнятно представился и, пожав мне руку, уставился на позицию, которая была расставлена передо мной на доске.
Сопровождавший его молодой человек, напротив, был очень эмоционален и говорлив. Он восхищенно рассказывал о Сашиных достижениях и делился его проблемами. Он явно рассчитывал на мою поддержку, хотя бы в организационных вопросах и пытался представить своего протеже в самом лучшем свете. Характерно, что сам герой этого монолога выглядел абсолютно безучастным ко всему происходящему, и внешне могло показаться, что вся эта тирада не имела к нему никакого отношения. Почувствовав, что серьезный разговор в такой ситуации не сложится, я предложил Саше приехать ко мне домой и обсудить его планы на будущее. На том и порешили.
Какие же объективные причины и субъективные свойства характера Александра стали причиной этой встречи в шахматном клубе? Какие события в жизни юного таланта ей предшествовали? Попробую разобраться в этих вопросах ретроспективно, обладая ныне не только многолетним опытом общения с Халифманом, но и прожив бóльшую часть жизни в сложном шахматном мире, наполненном яркими, своеобразными а, подчас, и одиозными персонажами. Для этой цели придется воспользоваться и речью самого героя “от первого лица”.
Первое официальное интервью Саша дал после победы, одержанной им на юношеском чемпионате СССР в Юрмале в 1982 году. На старте этого соревнования Халифман вряд ли рассматривался в числе фаворитов. Среди его друзей – соперников были и чемпион страны и Вооруженных Сил среди юношей Александр Гольдин и ленинградец Владимир Епишин, завоевавший на предыдущем первенстве бронзовую медаль. Тем не менее, героем Юрмалы накануне своего 16-летия стал Александр, в активе которого было не только несколько эффектных, запоминающихся атак, но и победа над своим преследователем Игорем Наумкиным, одержанная в технически сложном окончании. Интересно, что, судя по авторским комментариям, Саша уже тогда придавал большое значение психологической стороне спортивной борьбы, в частности, используя этот фактор при индивидуальном подборе того или иного дебютного варианта под конкретного противника. Такой подход к подготовке спустя много лет пригодится Халифману и на тренерском поприще.
Александр дал за свою карьеру немало различных интервью, и, если корреспонденту удавалось его зацепить, задеть за живое, то намеченный диалог переходил в откровенный жесткий монолог, подчас становившийся нелицеприятным для многих сильных мира сего. Подобную бескомпромиссность в оценках можно было услышать и в адрес людей близких, доброжелательно к нему настроенных. Сразу отмечу, что на эту черту характера Халифмана мне, несмотря за долгие годы нашего общения и сотрудничества, повлиять так и не удалось. Мое поколение, появившееся на свет в сталинскую эпоху, могло еще не знать строчек Осипа Мандельштама:
…Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, -
Там припомнят кремлевского горца…
Но с молоком матери, генетически ощущало и понимало их пророческое значение. Именно, поэтому мы привыкли излагать свои взгляды на кухнях, за плотно закрытыми дверями, а не в средствах массовой информации.
Александр с его резкими, порой колючими высказываниями явно не вписывался в такую парадигму поведения. Он относился к ней как к проявлению приспособленчества или элементарной трусости. Первое время я пытался переубедить его, внушая, что осторожная корректность может быть дипломатичной формой общения или просто следствием определенного воспитания, но в этом пункте мы не пришли к единодушию, и постепенно я оставил свои попытки что-либо изменить.
То первое интервью после победы в Юрмале было кратким: “ Шахматам меня научил отец. Но по-настоящему я увлекся ими благодаря Ю.Авербаху и М.Бейлину, совершив вместе с ними “путешествие в шахматное королевство”. Их замечательная книга привела меня во Дворец пионеров. Там уже девять лет занимаюсь у мастера Василия Михайловича Бывшева, а дома – уроки Чигорина, Алехина, Ласкера, Капабланки, Нимцовича…»
Если бы все заявления Халифмана в дальнейшем были бы выдержаны в подобном умиротворяющем духе, моя тренерская, да во многом и шахматная жизнь, сложились бы иначе. Как любил повторять мой дед: “ Самый счастливый народ- это тот, у которого самая скучная история“. Сотрудничая с Александром, скучать мне явно не приходилось!
Как правило, золотая медаль весьма престижного в те годы юношеского первенства СССР открывала чемпиону большие спортивные возможности и обеспечивала ее обладателю прием в высшее шахматное общество. Руководство республики или города, честь которых успешно защитил юный шахматист, стремилось в той или иной форме поддержать своего земляка, в частности, “выбивая” у Шахматной федерации страны приглашения на взрослые всесоюзные и международные соревнования. В случае с Халифманом этого не произошло.
Для молодых читателей, с трудом представляющих жизнь в советскую эпоху, необходимо кое-что разъяснить. Решение о направлении шахматиста на соревнования за рубеж целиком зависело от спортивных и партийных чиновников. В каждом виде спорта у руководства были свои любимчики, и свои персоны нон грате. При этом не обходилось, и без закулисных интриг. Достаточно вспомнить блистательную, но и очень драматичную историю отечественного фигурного катания. Впрочем, такие правила игры существовали далеко не только в спорте...
Александр с его своеобразным, независимым поведением, никогда не признававший никакого покровительства или, тем более, диктата, не входивший ни в какие кланы и группировки, конечно, не мог быть ничьим протеже. В течение долгих лет нашего сотрудничества почти каждая официальная поездка или включение в состав сборной команды достигались не благодаря, а вопреки чьей-то воле. Такой вечный бой не мог не сказаться на нервной системе Халифмана и в какой-то мере ожесточил его характер, усугубил именно те самые черты, которые вкупе с явлениями субъективного порядка еще более оттолкнули от него представителей шахматного официоза. Возник своеобразный замкнутый круг взаимных обид и упреков, который, несмотря на все мои попытки разорвать его, в конце концов, привел Александра к личным срывам или, говоря протокольным языком, к нарушениям спортивного режима.
Не хочется предстать перед читателем эдаким одиозным адвокатом, пытающимся представить своего “подзащитного” бесплотным ангелом, хотя, чего греха таить, тренерам часто приходится выступать в такой роли, но трудно быть и абсолютно объективным, когда вспоминаешь, сколько нервной энергии и времени, было бессмысленно потрачено на пробивание различных решений, выездных характеристик, рекомендаций и прочих бюрократических нелепостей, которыми была полна наша жизнь в те годы.
Впрочем, даже и в середине 90-х годов один из идеологов командно - административной системы предложил внести в международное право новый пункт, гласящий, что гражданин, выезжающий за рубеж на шахматные соревнования, должен получить разрешение от соответствующей шахматной федерации. Для осуществления этой идеи, он предложил обратиться с письмами в посольства и консульства всех стран мира. Вот уж поистине “письма из желтого дома”!
Кому нужны были все эти злонамеренные глупости? Проще всего объяснить это необходимостью сохранения в девственной чистоте господствующей идеологии. Но виной тому и личностный, как принято ныне говорить, человеческий фактор. Каждая дополнительно требуемая подпись или резолюция ставит любую творческую личность в унизительную зависимость от воли чиновника, обладающего даже самыми незначительными властными полномочиями. А как приятна эта власть и как не хочется ее терять. Как приятно покуражиться над стоящим перед тобой человеком – более талантливым, ярким, энергичным, но не обладающим твоей магической печатью и волшебной авторучкой. Побудительной силой таких охранителей является не идеология, ни тщеславие и, иногда, даже не корыстолюбие, а более сильное и страшное чувство – зависть. Зависть, требующая постоянного, почти физического удовлетворения. Формой такого удовлетворения является демонстрации власти над ее объектом. С потерей такой возможности зависть начинает разъедать ее носителя. Во внешней среде она доводит его до злопыхательства и доносительства, а во внутренней – приводит к повышенному выделению желчи и язве желудка.
Итак, золотая медаль юношеского чемпионата страны не стала для Халифмана золотым ключиком от потайной двери, ведущей в высшее шахматное общество. Первое взрослое соревнование в ранге чемпиона – первенство Ленинградского совета студенческого общества “Буревестник” – подтвердило практическую силу Александра. Он занял в турнире третье место, пропустив вперед лишь быстро прогрессирующего Валерия Салова и неоднократного чемпиона города, опытного мастера Вадима Файбисовича. Именно этот знаток шахмат после выигрыша партии у юного Халифмана в свойственной ему афористичной манере пророчески оценил перспективы своего соперника: « Хотя он пока и сыроват, но я понимаю, что эта победа над ним – последняя в моей спортивной карьере».
В начале следующего 1983 года сильнейшие юноши страны вновь померились силами за шахматной доской. На сей раз их принимал Киев. Наряду с единственным мастером Лембитом Оллем (этот талантливый эстонский шахматист трагически рано ушел из жизни), в бой вступили чемпион мира среди “кадетов” (возраст до 16 лет) Евгений Бареев (ныне главный тренер сборной России), Алексей Дреев, Владимир Епишин, будущий участник матча на первенство мира Борис Гельфанд, тогда представлявший Белоруссию и хозяин поля – Дмитрий Комаров, ныне тренер юных шахматистов в Объединенных Арабских Эмиратах.
В столице Украины повторить свой успех Халифману не удалось. Дележ четвертого-пятого места в почетной компании с Л.Оллем был бы вполне удовлетворительным для любого юного шахматиста, но Александр был явно расстроен таким итогом. И дело было даже не в том, что он отстал от победителя Рустема Даутова на полтора очка. Обиднее всего были поражения в личных встречах со своими конкурентами – В. Епишиным, А.Дреевым и А. Шабаловым.
Стало ясно, что для дальнейшего спортивного роста потребуется огромная работа над актуализацией и расширением своего дебютного репертуара. Ситуация осложнилась еще и длительной болезнью первого тренера - В.М. Бывшева… Именно в этот критический момент в жизни Халифмана и произошло наше знакомство.
Рутинная работа в городском клубе к тому времени мне уже порядком наскучила, и я активно подключился к проблемам своего нового подопечного. Саша стал бывать у меня дома. Мы анализировали интересные позиции из партий, игранных по переписке, уделяя особенное внимание моим излюбленным дебютным построениям в каталонском начале, новоиндийской защите за белых, а также сразу привлекшим внимание Халифмана головоломным осложнениям в варианте дракона.
Первый приход Саши ко мне на Басков переулок запомнился. Из прихожей он зашел в столовую, где сидели мои мама и бабушка, рассеянно оглядел старинную мебель и, буркнув что-то невнятное, поспешил пройти за мной в кабинет.
- Саша, что же ты не поздоровался?
- Я поздоровался.
- Но, так тихо, что даже я этого не расслышал – попенял я ему.
Вскоре, Александр, пообвыкнув, стал у нас в доме абсолютно своим человеком. Спустя много лет, он рассказал, что, очутившись в моей петербургской квартире, ему впервые довелось увидеть высокие стулья, так как он больше привык к табуреткам. Возможно, это было своеобразной метафорой, объяснявшей поведение в новой непривычной атмосфере. Проблемы с общением возникли у моего подопечного позднее в конце 80-х годов, когда в нашем доме появился замечательный, но своенравный дог по имени “Шах”. У большинства представителей шахматного сообщества с новым членом семьи сложились прекрасные отношения. Назову хотя бы Петра Свидлера, Дмитрия Комарова, Ларису Полнареву, Константина Сакаева, Александра Корелова, которые сразу нашли с “Шахом” общий язык. Но, Саша Халифман и Володя Епишин предпочитали держаться от него подальше.
В удивительную и прекрасную пору белых ночей на берегах Невы было намечено проведение международного юношеского турнира по круговой системе. Планировалось, что на сцене Ленинградского городского клуба имени М.И. Чигорина выступят семь представителей отечественной шахматной школы и столько же юных дарований из стран народной демократии. Исключение было сделано лишь для соседней Швеции. Защищать спортивную честь страны руководство Всесоюзной федерации доверило победителям отборочного турнира в Ярославле – В.Салову, Л. Оллю и нынешнему Президенту Шахматной федерации Грузии – Гие Георгадзе, а также вице-чемпиону страны В. Епишину. Далее логика тренерского совета была следующей: необходимо обстрелять перед официальными юношескими чемпионатами мира и Европы Е. Бареева и А. Дреева, а также поощрить А. Шабалова за высокий результат, показанный в мужском чемпионате Латвии. Таким образом, места для выполнившего уже мастерский норматив Александра Халифмана - экс-чемпиона страны и хозяина поля не нашлось. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. На турнир не прибыли приглашенные участники из Югославии и Швеции. В этой ситуации мне пришлось впервые вступиться за права своего земляка и с удивлением почувствовать явное сопротивление материала. Конечно, это были только цветочки, но козыри были у нас на руках, и, в конце концов, цель была достигнута. Турнир, на котором я дебютировал в качестве секунданта Халифмана, отнял немало нервной энергии. Александр явно испытывал проблемы в начальной стадии партии и это сказалось на конечном итоге – 7 очков из тринадцати – результат вполне приличный, но не отвечавший амбициям и творческим возможностям моего подопечного. Стало очевидным, что классический дебютный репертуар, составленный в основном из открытых дебютов, слишком узок и архаичен. Необходим был срочный переход на рельсы современной теории, но сначала надо было преодолеть серьезное препятствие – сдать вступительные экзамены на Математико-Механический факультет – один из самых элитных в Ленинградском Университете. Напомню, что речь идет о событиях 1983 года, когда негативная реакция на фамилию Халифман, даже, несмотря на выдающиеся математические способности абитуриента, могла быть нейтрализована лишь с помощью его спортивных достижений. Так что, тем летом Саше было не до шахмат. Да и у меня то памятное лето сложилось непросто. После нескольких дачных сезонов, проведенных в уютном эстонском городке Эльва, мама и бабушка решили вновь вернуться “на круги своя” в овеянный детскими воспоминаниями Сестрорецкий Курорт. Я также с удовольствием проводил там свой отпуск, ибо при желании мог всего через час оказаться в Ленинграде (стоит отметить, что к тому времени я был свободен от брачных уз уже более пяти лет), а при необходимости - через полтора часа прибыть на место службы – в Шахматный клуб на улицу Желябова. Но уже в первые дни нашего пребывания в Сестрорецке произошли события, которым не смогли дать объяснения ни невропатологи, ни психиатры. На мою мудрую и сохранившую в свои восемьдесят семь лет прекрасную память бабушку нашло словно какое-то затмение. Ранним утром я проснулся от странного шума на кухне. Я взглянул на часы – было начало шестого. К моему удивлению бабушка что-то варила в большой кастрюле.
- Что случилось? Почему ты так рано встала? – попытался выяснить я.
- Я готовлю борщ, - уверенно ответила бабушка, нарезая при этом яблоки.
- Какой борщ с яблоками, да еще в такую рань?- с испугом спросил я.
- Вот попробуете и узнаете, а потом я хочу пройтись погулять, – последовал уверенный ответ.
Через пару дней стало ясно, что надо возвращаться домой. Поначалу не помогли ни советы маминой подруги, прекрасной специалистки по психиатрии Эммы Григорьевны Рафалович, ни визит к тогдашнему директору Института имени Бехтерева профессору Кабанову. Помню, когда мы вышли из его кабинета, бабушка с возмущением говорила: “Он задавал мне странные вопросы: как вас зовут, когда вы родились, кем вы работали. Мне кажется, что он принял меня за сумасшедшую!”
Бабушка решила раздаривать свои вещи нашей соседке по дому Софье Дмитриевне, которая ежедневно спускалась к нам для измерения кровяного давления в пальто, одетом прямо на ночную рубашку. Видимо, это странное, к счастью, временное помешательство проявлялось в гипертрофированности ее личных качеств, присущих бабушке в течение всей ее долгой жизни - доброте и желании помочь ближнему.
Мама воспринимала все происходящее в нашем доме весьма нервно и болезненно. Иногда мне кажется, что эти события послужили катализатором, приведшим ее к страшной и поныне неизлечимой болезни Паркинсона, впервые проявившейся зимой того же года во время визита к нам на Басков переулок заведующего кафедрой шахмат, экс-чемпиона мира по заочным шахматам Якова Борисовича Эстрина и моего товарища и коллеги Бориса Злотника. К тому времени, странное бабушкино затмение закончилось, и она вновь вошла в свою обычную форму, радушно и хлебосольно принимая московских гостей. Мама в тот вечер тоже была в ударе, много шутила, рассказывала о своей недавней адвокатской деятельности. Но, в один момент, словно поперхнувшись, прервала свой эмоциональный монолог на полуслове. Было такое впечатление, что на долю секунды ее голосовые связки перехватила судорога. Тогда на этот эпизод никто не обратил внимания, но оказалось, что это был первый звонок страшного заболевания, которое, неумолимо развиваясь, почти через десять лет привело к трагическому финалу.
В начале августа, когда острая стадия бабушкиной болезни миновала, мы с мамой отправились в Усть-Нарву – на ближайший к Ленинграду эстонский курорт и сняли на неделю какую- то светелку под крышей, куда надо было забираться по крутой деревянной лестнице. Надвигающаяся болезнь мамы проявлялась лишь в изменении ее почерка, а в остальном, ничто не предвещало скорой беды. Мы плавали наперегонки в довольно бурном Балтийском море и, после пережитого стресса наслаждались пляжным покоем. Конечно, волновались за бабушку, которую на это время приютила тетя Ляля – оптимистичная и вечно молодящаяся, несмотря на чудовищную диоптрию и нездоровую полноту, – двоюродная сестра мамы – Валентина Абрамовна Лапковская. Ее драматичная и яркая биография могла быть стать основой для сценария фильма о судьбе поколения, чей жизненный путь, вместил в себя гигантский (по числу исторических катаклизмов) период от Ленина до Ельцина, а кому повезло с генетическим долголетием, то и до Путина. Чего стоит только ее арест при выходе из кинотеатра “Титан” в начале июня 1941 года. Девятнадцатилетней студентке Филологического факультета Ленинградского Университета было предъявлено чудовищное обвинение в подготовке, совместно с однокурсниками, террористического акта против “отца народов” товарища Сталина. Так в летнем платье она и была направлена в Сибирь. Лишь зимой 1942 года, она чудом была оправдана и сумела добраться до Омска, где в эвакуации были ее родственники.
У троих детей тети Ляли – тоже были бурные судьбы. Не могу не удержаться от цитирования отдельных фрагментов из автобиографии ее старшего сына Виталия Сумина (Сафроновича) – океанографа, кинодокументалиста, литератора и режиссера, ныне проживающего в Израиле, а работающего в США.
“Я родился и вырос в Санкт Петербурге, городе, выстроенном по гениальному замыслу, для того чтобы наверстать упущенное Россией время. Время было утрачено ввиду ряда причин, - не последними из которых явились нашествия орд с востока, которые, по утверждению некоторых местных историков, представляли, одновременно, так же и благо, в частности, для будущего формирования всеобъемлющей государственности.
Как бы то ни было, связанные с игом войны, усобицы и взаимные покорения наложили неизгладимый отпечаток на физиономию и душу великой страны, в немалой степени трагически растворившись в ней, дав начало особенному языку... С другой стороны, непрерывность развития западной цивилизации была защищена и искуплена телом спасителя-жертвы. Рождение города на Неве представляло, таким образом, необходимую компенсацию, погашенный долг. Возможно ли, искусственно вернуть утраченное, непрожитое время?
Язык каждого народа – представляет квинтэссенцию опыта отдельной группы человечества объединённой совместным географическим и историческим пространством взаимопонимания. Физиономии-миражи разноцветных домов искусственно перекочевавших из Италии, Франции, Германии - в северные пространства Петербурга, представляя функции не выстраданных языков, не соответствовали органически кодам взаимопонимания господствующим в России. С другой стороны, роскошные декорации эти, и то, что они несли с собой, не могли не повлиять на постоянных зрителей-актёров - породив смешения языков, создав, в результате, гибрид местного человека - хомо-санкт петербугиен...
Одной из особенностей такого человека была запрограммированная оглядка на эталон - Запад - оттуда продолжали приходить идеи, которые воспринимались здесь с невиданной для самого Запада энергией учеников... Сие положило начало беспрецедентным открытиям науки, литературы и искусства мирового значения... Со временем, эти не выстраданные идеи Запада - трагическим рикошетом - породили новый эксперимент - Октябрьскую революцию... Не сдерживаемая более разумом - а точнее, несуществующим пока опытом, всколыхнулась лава в кратере другой, глубоко запрограммированной в местном языке памяти - укоренившейся со времен Орды... Время было опять в некоторой степени полу - остановлено, а окно в Европу полузакрыто. Начался грандиозный миссионерский эксперимент - на благо всего Человечества...
“В качестве одного из подопытных представителей хомо санкт петербургиен-совиетикус, я появился на свет приблизительно 240 лет со времени основания великого и странного города и, к счастью, после окончания Великой Отечественной войны. К тому времени, Россия, вместе с союзниками, геройски отразив фашистское нашествие языков-орд "учителей" с запада - вторично спасла нашу цивилизацию. Бабушка (Роза Федоровна Лапковская-Альтшулер – младшая сестра моего деда Иосифа Федоровича – прим. Г.Н.) пережила блокаду - в морозы жгла мебель, книги... В обширной европейской квартире с лепными потолками и плафонами, инкрустированным паркетом и изящными каминами, остатками старых картин, остатками великолепной дореволюционной мебели из красного дерева и другими соответствующими аксессуарами дома номер 6 на улице Рубинштейна, который до революции частично принадлежал нашей семье, было всё ещё много книг... Я успел перечитать немало из них (предпочитая, в основном, приключения, дореволюционные издания рыцарских романов, мифы и сказки всех времён и народов) до того, как меня, в конце концов, самостоятельно выпустили во двор... Во дворе играли дети разных советских родителей и национальностей... У меня создалось впечатление, что они все там друг друга понимали, вопреки моим ожиданиям, совместно заподозрив во мне не своего, и отказав мне в игре ( « Это у вас домработница, и кухарка, да и папаша директор завода?!. А ботиночки то у тебя новенькие!..” и т. д., и т.п.). Тогда и начались мои скитания, в одиночестве, среди загадочных декораций по берегам заколдованного города... Задолго до того, как я прочитал “Белые Ночи” Достоевского, вышло у меня говорить с домами Санкт Петербурга... Впоследствии я снял в Лос-Анджелесе (сходным для меня с Санкт Петербургом городом снов) художественный фильм “Тени Дня”, навеянный таковыми разговорами. Физиономии домов представлялись обложками непрочитанных книг... Дома меня, однако, к себе приглашали - за что я им был естественно благодарен. Много позже, вышло у меня провести несколько лет в Париже и объездить пол Европы... Запланированные издавна встречи с давними друзьями - домами были радующим сердце искуплением, сбывшимся пророчеством... С другой стороны, как бы то ни было - история повторялась - время меняло лишь рамки тех же знакомых кодовых схем - в поисках книг в жизни, я всегда спускался поначалу во двор, в котором жили мои соседи, которые, вроде бы, знали меня лучше, и всегда терпел поражение, попросившись дружить, принять в игру. Тогда я уходил в далёкие скитания по таинственным просторам родного города, музеям, кинотеатрам и театрам, дружил с незнакомыми людьми, домами, картинами, героями спектаклей и кинофильмов. Но всегда наступал момент, когда надо было возвращаться. Я тогда не понимал, что ищу общий язык, на котором мне хотелось бы сказать людям, что я их всех люблю и что когда-нибудь мы вся равно, ни смотря, ни на что всё-таки станем друзьями - иначе, откуда и почему возникает это непрекращающееся желание гармонии и мира на земле?.. Мир во всех своих проявлениях лицедействует посредством языка — в процессе разговора - диалога - открываются законы мироздания... Нет границы в этом смысле между наукой и искусством...
...Эрмитаж, который я, ученик 214- школы Ленинграда еженедельно посещал, будучи посвящённым членом Школьного Кабинета (постепенно узнав наизусть многие тайны уникальных зданий, открытые и закрытые для посетителей ходы и выходы - подружившись с музеем и его ликами навечно)- согласно заколдованному принципу, представлял мост к правде. Выбор профессии океанографа - стремление перейти мост - продолжить путешествия по городам, странам, морям и океанам для того, чтобы потом, (вернувшись в родной двор) рассказать о них потенциальным друзьям - представлялся естественным решением... Литература - как язык для такового разговора (являясь одновременно давно лелеемым возвратом также и в страну снов - книг - где я был своим до выхода во двор), была частью плана. Так порешил я стать исследователем-мореходом - и писать о том, что узнаю и увижу. Поступив по конкурсу в Ленинградский Гидрометеорологический институт, на кафедру океанографии, я одновременно был принят (на основании нескольких своих рассказов и повестей) в литературное объединение при Союзе Писателей СССР. Заседали в особняке на улице Воинова, пили пиво и играли в бильярд... Всё это, в совокупности, как ни странно, не приблизило меня к свободе навеянной обещаниями любимых книг, приглашениями петербургских домов и волшебными ликами Эрмитажа. Я оставался подопытным кроликом хомо-сант-петербургиен-совьетикус, от которого ожидалось писать и жить под диктовку общепринятых норм и языка, в то время как физически мост к правде и истокам для меня, как, кстати, и для большинства людей двора (где меня в игру до сих пор до конца не принимали), был закрыт.
В 1972-м году я эмигрировал в Израиль, где работал, какое-то время на почётной должности инженера океанографа в Хайфском институте по исследованию озёр и морей. Все моря, страны и океаны, все страны и мосты были будто бы отрыты!.. Мне посчастливилось объездить на израильском исследовательском судне Шикмона большую часть стран свободного Средиземноморья... Иногда я стоял за рулём, вёл корабль... В войну Судного дня 1973 года, в составе небольшой группы сотрудников института, меня откомандировали по секретному (тогда) заданию военно-морского флота на Суэцкий канал... Мерили течения в трофейной лодке китайского производства... На восточном берегу, относительно близко, периодически возникали египетские солдаты... Время от времени слышались отдалённые выстрелы, но в нас, почему то, не стреляли... Мир был сценой и мир лицедействовал... Распознав в представителях враждебной армии повзрослевших сверстников с нашего двора, которые играли в египтян, я порешил было объясниться с ними жестами - завязались примитивные разговоры - пинг-понг соответствующих клише... С другой стороны, даже если бы я перевёл им на арабский (в основном, с русского) волнующие меня вопросы мира и перемирия - меня бы, по всей вероятности, не поняли бы вдвойне...
…Посмотрев и поняв мир лучше, я уразумел, наконец, что те же самые запрограммированные рабы-люди, сброшенные с Вавилонской башни за дерзкую попытку объединиться - разменяв маски, живут и играют в жизнь повсюду, согласно вечному распределению ролей, что микрокосм двора он одновременно и макрокосмос - и космос вообще, что мир один и разница между странами и людьми - лишь навязанная иллюзия...
Вот тогда - в лодке, во время шаткого перемирия, меряя течения в Суэцком канале - будучи географически - между Африкой, Азией и Европой - я и порешил: если останусь в живых - пойду учить язык всех - кино... Сразу же после войны, я поступил на кафедру кинорежиссуры Тель-Авивского Университета. Достиг ли я своей цели? Частично да... Но это уже другой разговор - о специфике современного кинематографа, силовых структурах, которые его поддерживают, и моего места при таковом дворе. Я продолжаю снимать фильмы, планируя, одновременно, побег назад, к литературе... В настоящее время пишу на английском (а, точнее, на американском) языке роман о современных вампирах, которые намереваются спасти мир…”
Усть-Нарва начала 80-х годов была своеобразным оазисом для ленинградской интеллигенции, не вошедшей в советскую или партийную элиту. Островок почти европейского сервиса всего в каких-то трех- четырех часах езды от Ленинграда. Конечно, там было все значительно скромнее, чем в Пярну 60-х. Рыбные дни добрались и сюда. Местные столовые и кафе были жалкими пародиями на роскошные рестораны Таллинна или Риги. Но, близость к дому и, главное, настоящее море, а не мелкие заливы заставляли забывать обо всех бытовых проблемах. Где можно было в те годы встретить знакомых на любом курорте? Конечно, в очереди у переговорного пункта. О мобильных телефонах или компьютерах со скайпом тогда никто даже не мечтал. Они воспринимались фантастическими средствами связи из далекого будущего.
Мы ежедневно звонили тете Ляле, чтобы узнать, как чувствует себя бабушка на новом месте. Мне кажется, что за всю более чем девяностолетнюю биографию, эта была единственная неделя, которую Елена Яковлевна провела без своих близких. Конечно, если не считать несколько дней ареста в знаменитом доме на Гороховой улице во время так называемой “золотухи”, то есть государственного грабежа ценностей у лиц непролетарского происхождения в конце 20-х годов с целью выполнения сталинского плана индустриализации СССР. Неподалеку от переговорного пункта встретили мы и моего товарища по шахматам Льва Панеяха, в те годы скромного преподавателя и репетитора, а ныне руководителя крупной страховой компании ACK, в медицинском подразделении которой я застрахован уже много лет и неразлучную пару – моего старшего друга Алика Найштейна с его замечательной мамой Евой Ароновной – администратором ВТО (Дома Актера), чье имя было на слуху у всей творческой элиты Ленинграда. Помню, как-то брал я билет в Первопрестольную в кассах Московского вокзала. Особенных очередей не наблюдалось, но престижные места в вагоны СВ фирменных поездов, как всегда, были в дефиците. Чтобы стать их счастливым обладателем, как правило, требовалось письмо от какой-нибудь командирующей организации на имя Начальника вокзала. Неожиданно к соседней воинской кассе уверенно подошел знаковый и хорошо узнаваемый патриарх ленинградского телевидения и режиссуры Александр Аркадьевич Белинский и громко, так, что было слышно всей очереди, вальяжно объявил:
- Я от Евы Ароновны! Мне на завтра два билета СВ на “Красную Стрелу”.
Судя по тому, как молниеносно было выполнено это требование, прозвучавшее имя и отчество воспринималось как своеобразный пароль, открывающий путь в высшее пассажирское общество.
Даже по короткому телефонному разговору, стало ясно, что тете Ляле – достаточно эгоистичной натуре, привыкшей за последние годы жить в покое и одиночестве, приходится с бабушкой нелегко, и я принял решение о немедленном возвращении в Ленинград. Маме я посоветовал еще несколько дней отдохнуть в Усть-Нарве, благо, что там постоянно жила ее одноклассница, и она оставалась в Эстонии не совсем одна. Через несколько часов я был уже на Обводном канале, где и поныне располагается городской автовокзал. Добравшись до Баскова переулка, я бросился к телефону и позвонил к бабушке.
- Генечка! Ты уже приехал! – радостно воскликнула она.
- Да, все в порядке. Завтра рано утром я заберу тебя домой.
- А сейчас ты не можешь приехать? - с робкой надеждой спросила бабушка.
Был уже поздний вечер, но я почувствовал в ее голосе такую тоску по привычной для нее обстановке и такое жгучее желание скорее увидеть меня, что немедленно согласился. Выскочил на улицу, схватил такси и помчался на проспект Культуры. Бабушка ждала меня сидя в прихожей, уже заранее надев свой неизменный габардиновый мантель. Я поблагодарил за помощь тетю Лялю и, подхватив счастливую бабушку, быстро направился с ней к ожидавшей меня машине. Те три дня, наполненные взаимной радостью и любовью, совершили чудо – болезнь отступила. Трудно поверить, но накануне своего восьмидесяти восьмилетия Елена Яковлевна полностью восстановила свой ясный разум, прекрасную память и, спустя еще два года, уверенно корректировала мои деловые письма в издательства на немецком языке и помогала школьнице – соседке по дому в переводах с французского.
События того лета потребовали от меня большого напряжения физических и моральных сил, и, когда кризис миновал, я с удовольствием принял предложение родителей моей ученицы – тогда азербайджанской, а ныне израильской шахматистки – отправиться в качестве ее тренера на чемпионат спортивного общества “Труд” в город Таллинн, который с детства вызывал у меня романтические ассоциации.
К тому времени Халифман успешно преодолел абитуриентские испытания и до начала занятий в Университете был свободен. И тут мне пришла в голову прекрасная идея пригласить его с собой в столицу Эстонии. Проведший все лето в городе и, изголодавшись по шахматам, Саша с радостью откликнулся на мое приглашение. Тем более, что благодаря моему коллеге и другу тогдашнему государственному тренеру сборных СССР по Эстонской республики, чемпиону мира по заочным шахматам, обаятельному и гостеприимному Тыну Ыйму ничего не стоило забронировать нам номер в уютной ведомственной гостинице ” Спорт “в пригороде Таллинна – Пирите, рядом со всемирно известным гребным каналом, где проходила регата Олимпиады -80. Вторая половина августа выдалась прохладной, но солнечной. Курортный сезон в Прибалтике недолог и нам представилась возможность совершать длительные прогулки по почти безлюдному пляжу. Иногда, двигаясь вдоль моря, мы незаметно доходили от Пириты до центра старого города, где находился Шахматный Дом, носящий имя великого эстонского гроссмейстера – Пауля Кереса, чей портрет (до перехода на Евро) был размещен на одной из банкнот местной валюты – кроны. Именно там и играла моя или, точнее, теперь уже наша подопечная. Саша принимал активное участие в подготовке ее к очередному туру, причем его советы были не только квалифицированы в смысле дебютной теории, но и психологически верны. Эти совместные занятия позволили мне сделать вывод, что Халифмана ждет не только блестящая карьера универсального шахматиста- практика, но и у него есть все предпосылки для того, чтобы в будущем стать профессиональным тренером или секундантом высокого класса. И действительно, в последние годы Александр как тренер нарасхват. Сейчас трудно проследить за его передвижениями по шахматному глобусу. Ханты-Мансийск – Эйлат – Азербайджан – Китай - Родос – Варшава, - и это только за один прошедший год. Он – желанный участник в любых командных соревнованиях, так как удачно сочетает собственную индивидуальную подготовку с бескорыстной помощью своим товарищам по команде.
Многочасовые беседы превратили тот импровизированный сбор в Пирите в своеобразный семинар с самой широкой тематической проблематикой. Несмотря на разницу в возрасте, мы заинтересованно обсуждали вопросы литературы, истории, политики. Я откровенно делился своими оценками явлений и событий из самых различных областей гуманитарной культуры, постоянно ощущая при этом, интеллект, начитанность и великолепную память моего юного собеседника. Та наша первая совместная поездка дала мне возможность лучше узнать Халифмана, понять его мировоззрение, заглянуть в его, закрытый для большинства, внутренний мир. Думаю, что и для Саши пребывание в Эстонии не прошло бесследно. Пожалуй. Он впервые столкнулся с элементами комфортабельной европейской жизни. Вежливые официанты в модном ресторане на берегу моря, прелестные таллиннские кафе, уютная обстановка в отеле – все это не могло не произвести впечатления на юношу, не избалованного всеми приятными благами цивилизации. К началу учебного года Александр должен был вернуться в Ленинград. Проводив его на поезд, я отправился в гости к Ыйму. Все, кто бывали в доме этого улыбчивого и компанейского человека знают, что там можно было продегустировать самые экзотические напитки и насладиться изысканными блюдами эстонской национальной кухни. Застолье у Тыну обычно продолжалось до утра. Хозяйка вела себя скорее на восточный манер, лишь периодически меняя бесчисленные закуски и десерты, а вот появившаяся несколько раз во время застолья дочь хозяина с редким шведским именем Бирит удостоила меня короткой беседой. Ее внешне холодная скандинавская красота и изысканность европейского воспитания, приправленные восхитительным прибалтийским акцентом, заворожили меня с первого взгляда.
И вот, находясь уже в весьма благостном состоянии, мы решили включить телевизор и посмотреть ночную развлекательную программу финского телевидения, которое на зависть ленинградцев, было доступно на территории соседней Эстонии. Неожиданно музыкальное шоу было прервано странной и неприятной заставкой – на экране появился флаг СССР, проткнутый каким-то самолетом. Эта ночь вошла в историю мировой политики – 1 сентября 1983 года советской ракетой был сбит южнокорейский пассажирский самолет, обвиненный советскими властями в сборе разведывательных данных в пользу нашего неизменного жупела – врага – Соединенных Штатов Америки. Тыну переводил мне новости с финского на русский, вставляя знакомые мне с детства эстонские ругательства. Хмель быстро улетучился, и настроение стало тревожным. Гибель ни в чем неповинных людей - это всегда трагедия, но когда эта трагедия происходит не в результате природных катаклизмов или стихийных бедствий, а по воле конкретных лиц, облеченных властью, пусть даже действующих во исполнение буквы закона, - это не может не вызвать у цивилизованного человека чувства ужаса и активного неприятия. Казалось, что после такого чудовищного события нас ждет новый виток холодной войны. К счастью, тогда история рассудила иначе, хотя и не забыла той страшной ночи.
Утром, после бессонной ночи я отправился на вокзал встречать маму, которой удалось на пару дней вырваться ко мне в Таллинн. На такси мы быстро добрались до Пириты.
После завтрака я отправился готовить свою подопечную к очередному туру. Надо сказать, что, несмотря на наши с Халифманом совместные усилия представительница Азербайджана, играла в первенстве неровно. Девочка была не без способностей, но с большими амбициями, а присутствие на турнире ее маниакально подозрительной мамы, объяснявшей любую неудачу дочери чьими-то кознями, интригами, несправедливостью судей, подсказками со стороны секундантов противоборствующей стороны и т.д. создавали в нашем маленьком коллективе достаточно нервозную обстановку. Обычно на всесоюзные соревнования или специально для занятий со мной юное дарование из Азербайджана в Ленинград привозил ее отец – тактичный и уважительный человек - историк и журналист – типичный еврейский интеллигент бакинского разлива. В тренировочный процесс он не вмешивался, а во время нашей работы за шахматным столом беседовал с моей мамой или отправлялся осматривать достопримечательности нашего прекрасного города. С его супругой я был, конечно, знаком, терпеливо выслушивал ее жалобы на необъективное отношение к гениальной дочери в национальной республике, но “в деле” узнал ее только в Таллинне. Мой ранний уход накануне из турнирного зала и позднее утреннее появление вызвало у мнительной дамы массу негативных эмоций. Отмечу, что присутствие тренера во время партии в турнирном зале полезно далеко не для всех юных шахматистов. Эффект такого присутствия может быть и отрицательным. Подопечный, боясь допустить ошибку на глазах у своего наставника, часто отвлекается от доски, нервно поглядывает на учителя, и ждет момента, когда тот, наконец, подальше отойдет от его шахматного столика. Все это не только снижает концентрацию внимания, но и ведет к потере драгоценного времени на обдумывание.
После неприятного разговора на повышенных тонах необходима была разрядка, и мы с мамой отправились погулять по чудесному лесопарку, раскинувшемуся неподалеку от залива. Пройдя пару километров, мы наткнулись на деревянный домик, рядом с которым располагались надежно врытые в песчаный грунт мощные столы и широкие скамьи. Внутри импровизированного гриль – бара было несколько столов, накрытых вышитыми белоснежными салфетками, а на вертелах вращались аппетитные куриные окорочка, уже покрывшиеся румяной корочкой. Приятный запах и непривычная чистота деревенской харчевни не могли идти ни в какое сравнение с амбре и неприглядностью советских учреждений общепита. Грех было не соблазниться “общеевропейскими ценностями” быта. Мы устроились на воздухе под прибалтийскими соснами, и с явным удовольствием уплетали принесенные нам огромные порции курятины, обильно сдабривая их кетчупом и запивая ароматным эстонским глинтвейном с корицей. Тот импровизированный обед остался в моей памяти, как еще один счастливый эпизод моей жизни, когда я готов был воскликнуть: ”Остановись, мгновение!” Конечно, я был уже много пережившим, взрослым человеком, и все же, те прекрасные моменты в Пирите звучали эхом моего потерянного детского рая, о котором в зрелые годы вспоминал отнюдь не склонный к сантиментам Владимир Набоков.
(продолжение следует)
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #2(172) январь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=172
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer2/Nesis1.php
