При изготовлении этой книги ни одно животное не пострадало!
ЧЕЙНЫЕ БАБАЙКИ
Прасковья твёрдо знала: порядок в доме – это когда там нет ничего лишнего.
Как-то на день Выборов решила Прасковья обновить свой гардероб. Стала, как обычно, выбрасывать старое из шкафов да из ниш. Радуется, разбирая – пух да перья взметаются до потолка, даже птицы снаружи чихают в такие дни! Собрала она вещи в охапку – да в окошко бросила.
А в нише, в сюртуке, как раз в это время бабайки грелись (в рукавах). Летят бабайки и думают: «Ого! Ничего себе, Прасковья порядок наводит». Приземлились, надели сюртук и пошли куда глаза глядят. А глаза глядели ой как далеко, бабайки-то глазасты!
– Эй, бабайки, идите к нам жить, – кричал кто попало.
– Не пойдём. Мы чейные бабайки. Нас потеряли.
Скитались-скитались и решили себя в Чащу Потерь и Находок отнести. Они уже к тому времени простудиться успели, пока по сырости шатались, чихали.
Увидела Прасковья объявление в Магазине Видений – искренне удивилась.
«Найдена бабайка. Две штуки. Сиреневая, в сюртуке с пуговицами (три штуки). При себе имела половник, часы с кукушкой. Простужена. Обращаться в южнотроллейбусное дупло № 7».
Поглядела на семейную фотографию – всё сходится. Есть как есть: её бабайки. И как запричитает:
– Ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай! Что же я натворила! Вот конфуз вышел! Болезные вы мои, сердешные, родные!
И как побежит в Чащу. Такого огорчения не испытывали даже глоси во время гона, да что там, даже скумбрия во время взрыда!
– Что ты нас выбросила, Прасковья!? Мы тебе дом охраняли, сказки плели, чего только не делали!
– А что вы, – оправдывалась Прасковья, – то видимые, то невидимые… раз бабайка – это вид, тогда почему её бывает не видно?
– Э, кошка, верить надо, что мы у тебя есть! Многих бывает не видно, но это не значит, что их нет!
Один спелеолог вообще нас увидел в выключенном телевизоре, – добавили они для убедительности, – и вообще, правильно, что не видно, а то как тогда в нас поверишь.
После этого радостного события обретения к Прасковье в дом потянулись родственники и гости, и гости гостей, и родственники родственников. Это паломничество так затянулось, что в одно солнечное утро Прасковья как зарычит низким, убедительным, нечеловеческим голосом – так всех и вымело разом.
И пришло к Прасковье новое понимание: порядок в доме – это когда там нет не только ничего лишнего, но и никого лишнего.
ТО ЕСТЬ ИЛИ НЕ ЕСТЬ?
Летом посреди Лесопункта появилась надпись: «А грибочки, Устинья, в печи – как положено в сказке. То есть оно Лукерьей положено в сказку. А вот будет ли Устиньей найдено, то неведомо».
– Парасонькой будет найдено, Парасонькой! – разволновалась Прасковья и ринулась закромам, – не будет никакого «неведомо». Как не съесть, если «то есть»?
И съела. Насовсем съела. Решительно так.
– Совести у тебя нет! – послышался голос Беглого кустарника.
– А у вас порядка нет, – беззастенчиво огрызнулась Прасковья, – кладут где ни попадя, а продукты портятся!
– В сказке ничего не портится!
– Кроме самой сказки! – парировала находчивая кошка. – Устинья-то сама знает, что ей положено? Да и кто ту Устинью видел? Может, она до сих пор ходит! Карта хоть у неё есть, дорожные знаки? Так и странницей недолго стать. Ищи-свищи потом! Безобразие! Без образов сказку оставят, а потом читай!
– Всё равно негоже есть чужую еду!
– Еда чужой не бывает.
Куст задумался, не в силах оспорить природную правоту кошки. Та, чувствуя колебания противника, продолжила наступление:
– Скумекал, травоядный? Чай, не в дровятнике найден?
На эти слова Кустарник обиделся, но всё же ответил:
– Не в дровятнике. Куплен мной в специализированном чайном гастрономе «Всё забудь». В Между прочим, редкий сорт. Дома на кукушках настоянный: стояли над ним кукушки в кругу и глядели. Весь день.
Тут он грешил против истины, что в литературе называется художественным вымыслом, а в обычной жизни – враньём. Чай ему подарили иностранные туристы, у которых, в отличие от кустов, деньги всегда водились.
УСТИНЬЯ, ЛУКЕРЬЯ И ЛЕММИНГИ
Только оставишь что-то в мисочке на полу – глядь: ползунки и мошка собирается: «О! Снова Устинья с Лукерьей не доели. Налетай, не стыдись!» Вот что значит, когда у вида не развита письменность, а у кота аппетит. Хотя, в данном случае, корректировать факт вида было бы также нелепо, как завивать и пудрить животных, или если бы они разбрелись и завивались, и пудрились сами (пудра никогда не брала только птиц: они интенсивно машут крыльями). Или также нелепо как, если бы все средства связи кроме холодильника, были обесточены, а библиотека из-за отсутствия отопления закрыта, читать газеты.
Так вот, в ту самую янтарную ночь и увидели они стройную группу мелких пуховых особей.
– О, это далёкая миграция леммингов, – предположила Лукерья.
– А очень далёкая? – уточнила Устинья.
– Очень. Дальше не бывает! – отозвалась Лукерья.
– Может, с ними ползунков отправить? – воодушевилась Устинья.
С этого-то всё и началось… Ползунки ушли. А вот лемминги с ними намучились: ползунки-то невкусные! Группа отправилась, а пока лежала в беспамятстве в Области Тайн, у них было время подумать.
И ужо они надумали: вместо назначенного курса на Дикую пустошь двинулись прямо в Космоквариум.
А как им там понравилось! Так до сих пор и блуждают. Очередной исчезающий вид образовался. Так Устиньей с Лукерьей был нечаянно скорректирован ежегодный процесс миграции леммингов в природе.
ЯВИЛАСЬ – НЕ ЗАПЫЛИЛАСЬ
– Следочки твои наглядно по всему лесу, а тебя не видно, – укоризненно заметил Порфирий Прасковье за утренним чаепитием.
«Ненаглядная я, наглядеться не могут на меня никак!» – мысленно умилялась Прасковья.
– Мне три чашки чая, две сразу, одну сейчас. Только завтракать я буду сегодня! произнесла она вслух.
– Само собой разумеется.
– Что ж тогда сегодня завтрак предлагаешь?
– Чтоб два раза не ходить, – нашёлся Порфирий.
– Э-э, ты экскурсию с эмиграцией не путай! – заявила Прасковья. Но, оглядев печально свою опустошённую котомку (котовью сумку) и (деловито) наполненный холодильник друга, решила задержаться на обед.
– А это кто ж за нас есть будет, Пушкин? – нацелилась она задорно открывалкой в картофель, но, поддавшись очередной смене своего настроения, вдруг встала и решительно зашагала в кладовку: дух Пушкина вызывать. Со свечкой и собранием сочинений, естественно.
– Что ты, Прасковья, меня тревожишь, али у тебя вдохновение? – отозвался вызванный из Астрала Пушкин глубоким и величественным голосом, красиво встряхнув головой.
Растерялась Прасковья, даже про еду позабыла, дыхание замерло, слова сказать не может.
– Вот племя младое, незнакомое! – сокрушался классик. – Вызывали зря, чаю и то не предложили.
Прасковья и вовсе устыдилась, заробела, чуть в обморок не упала: гений всё-таки.
– Пойду, позвоню домой, – ретировалась она поспешно и невпопад, оценив безвыходность конфуза.
– Вы ошиблись, куда вы звоните – у нас даже телефона нет, – ответили ей на другом конце провода Лобачевский и Эвклид, – и она поняла, что ещё не окончательно из Астрала вышла.
– Ты что, с самим Пушкиным разговаривала? – не терпелось услышать Порфирию.
Он-то и вернул её к реальности вопросом, заодно получив по своему сумчатому лбу тыквой – уж оченно Прасковья выходить из Астрала не хотела.
– Не кошмарно было-то в холод потустороннего пространства заглянуть? – не унимался он.
– Какое же тут кошмарно, красота одна. И вообще, что ты знаешь о пространстве и о кошмаре? Ты видел сову в профиль? То-то и оно, даже не думай об этом.
– Как же я теперь могу не думать, – расстроился Порфирий и с мистическим трепетом потянулся за учебником геометрии.
Теорию он в итоге выучил, а на практике путался. Однако, его пытливый интеллект вскоре успешно изобрёл котограф – прибор для передачи котов на расстоянии. Так Прасковья его стараниями и вернулась в Астрал.
– Явилась, не запылилась! – остроумно заметил властитель умов.
– Запылилась я, ещё как запылилась, Александр Сергеевич! И чай снова забыла…
– Это не страшно, зеленоглазая, заходи, будем стихи прочитывать.
«Вот и Пушкин говорит, что ему не страшно», – мысленно обрадовалась Прасковья и удобно расположилась в воздухе.
ДОРМИДОНТ И ОКРУЖАЮЩАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
Каждая реальность окружала Дормидонта со всех сторон. Буквально обступала. Он так и говорил себе: «Окружают! Спасайся, кто может!». Но, будучи смышлёным, в этой неравной борьбе он не бросался в атаку. Но производил антиреальность. Реальность то и дело пугала то плачущими человечками, то смеющимися чебуречками. В школу его не брали, поскольку официальный результат задачи «1+1» давал единицу, либо четвёрку, в крайнем случае, пятёрку, но никак не два. Это называлось «метаматематикой» (математику, как выяснилось, открыли позднее). А пока Дормидонт справлялся с ролью первооткрывателя-пионера, реальность не давала ему спуску. Иногда она просто бессовестно нападала: глядишь, а это уже и не Дормидонт, и даже не его отражение, а коллективное бессознательное. В канавоньку свалился, спал босиком, как будто из семейства колобковых, вид сверху. Самое страшное для котов – это если укусят их за бусы, особенно во сне, а самое обидное – если покусают их домашнюю птицу. А в такие моменты, ясное дело, кот либо становился наиболее беззащитным, либо себя не контролировал… История загадочная и поучительная.
Но с тех пор, как Дормидонт узнал о герое древнего эпоса – Сумчавате и его двойнике, забытом при рождении в крыльехранилище, реальность вдруг стала отступать сама.
Пока другие пытались изменить реальность путём зажмуривания и соревнования в перекрикивании и перепрыгивании блох, Сумчавата изобрёл:
– аэрокод перемещения и водоизмещения во времени и язык в сто три буквознака и буквосмысла в квадрате,
– обнаружил и открыл рыбу Окулярию вилкой,
– возглавил первую экспедицию на полюс запредельности,
– вывел методом перекрёстного опыления черепашки ниндзя и покемона путь окукливания и окучивания корнеплода в четыре вида дикой камышовой Жузунгвы,
– доказал закон умножения глупости глупыми,
– изобрёл искусство игры на цимбале,
– сотворил мастерство преодоления непреодолимого.
Само существование Сумчаваты, который носил в акварельных красках образ овладевшей искусством внутреннего танца и улыбки Ефросиньи-царевны и её восьми перевоплощений, который вселил веру в Батакакумбу, вызывало Дормидонта на подвиг, а в самом Дормидонте поощряло все лучшие порывы.
Когда последователи Сумчаваты научились самостоятельно поддерживать огонь и начали приручать первых броненосцев и приучать их к грамоте, Сумчавата, в последствии заглянувший в Великий чёрный Квадрат художника Казимира и не вернувшийся обратно, попрощался и вознёсся в Чудо.
С тех пор День Вознёсшегося Сумчаваты празднуют каждый день в свободной манере.
КУДА ПОШЛА ГОЛОВА САМСОНА
– Кошмар, кошмар! – Самсон нарезал круги по полянке, размахивая лапками.
– Что стряслось? – отозвался Никодим.
– Украли запас Волшебной Маковой Каши!
– Кто заходил?
– Только пряталка, все стены простукала, по сусекам скребла…
– По суседям скребла? У неё что, продукты кончились?
– По сусекам! Суседи в них не верили, в существа эти застенные!
– Отобрала она твою кашу. Не стыдно?
– А когда это у нас продукты отбирали?! За пятьдесят или семьсот весемьдесят лет всего три разочка!
– Три разочка!? А в Уме!? – возмутился недогадливости собеседника Никодим. – А везде ли искал?
– Везде.
– А во сне искал?
– Во сне не искал…
– Я так и знал. Вот видишь! Никодим стоял над головой Самсона и бранился. А Самсону казалось, что его осуждают три Никодима, так он был расстроен, а потом ещё будто три мышки и половина броненосца; потом и эхо Никодима поругало Самсона – тут он и вовсе сник, – оченно уж он эту кашу уважал. Ох и пошли клочки по закоулочкам. Делать нечего. «Надо в сон выходить», – решил незадачливый хранитель каши. Не любил он чужие сны – неопределённые места, напряжённые. Гримаса огорчения проскользнула по его сиреневому меху.
Долго раздумывать не стали. В путь так в путь. Извлекли с антресолей Великий Путеводитель по Сну, завещанный им предками их и предшественниками и самим Сумчаватой. Принесли комод. Накрыли комод тряпицей. Музыку включили располагающую к Выходу, как в путеводителе сказано. Мягкий сумрак обнял голову Самсона и плавно погружал его в тёплый пар. Самсон уже видел только вращающиеся сферы и, войдя в восходящий поток, выразительно взмыл…
Посреди сна два тоненьких существа, стоя на носочках, перебрасывались друг с другом предметами.
– Так быстрее, время экономим! – поймав удивлённый взгляд гостя, пояснили незнакомцы.
– А меня перебросить вон на тот холмик можете? – завороженно поинтересовался Самсон.
– Легко.
И, не дав ему вздохнуть, подсадили на первого попавшегося кабанчика, и резво пнули «новоиспечённое транспортное средство». Осёдланный кабанчик выронил из челюстей добычу и непроизвольно развернул голову на сто восемьдесят градусов. Смотреть в глаза кабанчику при таких обстоятельствах было стыдно и неудобно, и Самсон ловко сошёл с животного на ходу, инстинктивно обхватив попутную веточку, а кабанчик по инерции полетел дальше.
В это время случилось сразу девятьсот восемьдесят семь событий. Но мы перечислим только пять.
Кабанчик отряс на ходу рыльцем плод с семенами маковки, отразился в зеркале реки и попал в поле зрения колхозников. Колхозники (неизвестно откуда взявшиеся во сне), приняв летящий объект за дичь, начали на «дичь» охотиться всем, что попадалось под руку. И в запале случайно истребили сапогом вид редкостной кулебяки в одном экземпляре. Завидев падшее существо, даже егеря замерли в оцепенении. Никто не услышал оклик Самсона.
Самсон заблудился, и именно поэтому нашёл Волшебные семена, осыпавшиеся из маковки. А то, как начнут дорогу объяснять местные обитатели, так и ходишь кругами. А как сварил и съел ту кашу, так Никодим его сквозь комод три дня и три ночи не мог достать, что только он ни делал, как ни призывал.
То-то и оно, нечего было так стыдить увлечённо – у Самсона память была бы ясная, без мышек и полброненосца. Вместе бы и ели.
3800 СУМЧАТЫХ В МИНУТУ
Дормидонт сидел на ЛЭПе и сосредоточенно измерял себе температуру градусником.
– Что, болеет? – спросила Прасковья у птиц.
– Не болеет, просто нравится ему мерить температуру. Он перед этим измерял температуру инфузорий в заливе.
На фразе «инфузорий в заливе» Прасковья представила сытные консервы и облизнулась, но птицы пояснили:
– Учёным хочет стать. И неведомых зверей поименовывать!
– А почему это вы обо мне в третьем лице!? – возмутился Порфирий. – Я же здесь присутствую!
– Мы, значит, в присутственном месте, – заметила Прасковья и незаметно поправила свой новый накрахмаленный гофрированный воротник.
– Ловить тебе их придётся, – посочувствовала Парася. Кто ж это захочет, чтобы кто ни попадя тебя вдруг брал и поименовывал, брал и поименовывал… и, вообще, надо бы им для начала температуру измерить. Ладно, сейчас мы вычислим, когда их задует сюда. С какой скоростью ветер нынче? – обратилась она к Дормидонту.
– Три тыщи восемьсот пельменей в минуту!
– Чего в минуту?!
– Скорость такая.
– Это где, Дормидонт, ты такую скорость взял!?
– На фабрике работал в тревожное для страны время. На какой фабрике работал, тем время и измерял: болтами, рубероидом, в пельменях, по дневной норме. А время-то, вышло, никогда не бестревожное, – вздохнув, добавил он.
– Теряем его, теряем! Снимайте скорее его с ЛЭПа, спасать будем от хаотических последствий моральной устойчивости, пробуждать высший творческий замысел. Пельменей в минуту НЕ-БЫ-ВА-ЕТ!
(На горизонте стая пельменей развернулась на сто восемьдесят градусов и полетела на Север).
– Бережнее, нежнее! – сопротивлялся Дормидонт. – Прикрепите обратно мою многомеховую тушку, покрытую мхами и лиш… лишениями! Ладно, я сам сойду. Надоело мне здесь сидеть и замёрз я.
Развели камелёк. Сидят, каждый о своём вспоминает, курят фруктовый кальян, почти как индейцы трубку мира, по кругу – это тоже сближает. Занялся тут пожар от костра. Всполошились все (кроме Прасковьи: страсть к пожарчикам у Прасковьи с детства. Бывало, уйдут все, потянется она детской ручонкой к большим спичкам запретным. Дым коромыслом – бежит утица с ведром, бежит курица с ведром. Ну дальше вы знаете: санитары леса, санитары моря… А она улыбается, глядит своими блюдцами, как дым над землёй заходится… Так оно бывало, читатель. Но сейчас не об этом).
Дуют звери, дуют – а костёр только сильнее разгорается. Кто ж на огонь дует! Это мы здесь с вами образованные, газеты читаем, а зверям откуда знать в лесу?
Проходило мимо Чудо-Юдо, подуло на костёрчик – он и погас. Сидит Прасковья, рассуждает: «Вот дела, как путает моё сознание, видать, крепкий фруктовый табак, законы физики рушатся на глазах!».
А Чудо-Юдо идёт и думает: «Вот Прасковью как путает, не заметила меня, читала бы больше сказок, а не книг по психологии и физике. В сказках общая история и мироустройство описаны как есть, без прикрас, на то она и сказка!»
Над Землёй на Юг летели три тысячи восемьсот сумчатых голов в минуту – порыв ветра в это время года достигал пика.
ПРАСКОВЬЯ, ЧЕЛОВЕК И ОВЦА
«Каково это, быть человеком...», – подумала Прасковья, прочитав книгу про Человека-Овцу.
Овцу она знала, с Человеком-Овцой тоже было всё понятно, заморский автор хорошо описал, ясно и пронзительно. А с человеком Прасковья сталкивалась редко и не близко, и окончательно его представить не решалась.
– Вы видели человека? – поинтересовалась она у деревьев. – Может возьмём его с нами жить? А то что у нас – две совы, три бабайки, полкреветки… и всё такое мелкотравчатое, скукотища!
– А грибы и цветочки! – возмутились птицы.
– Бледно всё, невыразительно, – возразила кошка.
«О человеке мы имеем лишь отрывочные, разрозненные сведения, – прочла она в лесном справочнике, – например, что он цивилизованный, что его зрение, в отличие от кошачьего, едва десяток цветов улавливает, а кошачий язык для него – только неосознанная вибрация из трёх букв!».
– Из трёх?! – насторожилась Прасковья.
«… с вариантами интонаций», – следовало в справочнике.
Похоже, что это дополнение мало утешило кошку. Деревья обнадёжили:
– Конечно, если всё это контролировать каждый раз, и когда он подходит к холодильничку, и корда…
– Он никак не подходит холодильничку, – перебила деревья Прасковья, – коты больше подходят холодильничку: они разноцветные, тёплые, мягкие, а холодильничек белый, прохладный, твёрдый! А какой человечек вообще, мы ещё не выяснили! – уверенно заявила кошка.
– Так вот, когда он подходит к холодильничку… – продолжали деревья.
Но возрастающее возмущение Прасковьи пересилило азарт и прервало повествование.
– Так...он, значит, человек, не видит того, что кошка видит, не слышит того, что кошка думает, а она должна ему говорить, думать и ещё ушами придерживать глаза!.. Нет, я к этому решительно не готова, – заключила Прасковья, не дослушав, и возвратилась наблюдать за нецивилизованными животными.
МИФОДИЕВНА И ТИМОФЕЕВНА
Спроворили как-то Мифодиевна и Тимофеевна Иерониму коробайку с яркими нитками и карандашами. Сидит он, рассматривает на крышке изображения ракет, а на них написано: «Восход-1», «Восход-2», 3, 4, 5, 6… «Отечеству Космонавтов Слава». Размышляет: «Изумительный человек был этот Слава, столько ракет смастерил!» Расчувствовался так и решил Мифодиевне с Тимофеевной кран починить. А плоскогубцев-то нетути. Спрошу, думает, в соседней норе.
Под жуткий грохот кастрюль дверь норы распахнулась, а на пороге показался пожилой хорёк с опухшим взглядом в засаленных, рваных, приспущенных до колен шортах, и с истерическим криком: «я спецназ!» недружелюбно вхмурился в Иеронима, с трудом сдерживая одышку.
– Мне в обморок упасть сразу или сейчас? – поинтересовался Иероним.
– Я спецназ, итиегодвадцать! – повторил хорёк для вящей убедительности, накаляясь и краснея, но уже не так громко. По всему было видно, диалог не клеился.
– Иди ты в спецназ со своими плоскогубцами! – бросил Иероним и отправился по тропе вверх.
«Что это было, Бэрримор?», – риторически обратился он к самому себе. Проходивший мимо муравей, не поняв, что вопрос риторический, стал подробно объяснять свою версию происшедшего. А Ухватка вставила свои пять копеек о том, что это тот самый йети, снежный человек невероятных размеров, поедающий челюстями-плоскогубцами головы зверей (в лесу все образованные были, телевизор смотрели).
В это время Мифодиевна и Тимофеевна раскачивали коврик на солнечном свете.
– Заходи к нам, Иероним, чай с брусникой пивать, на котах настоянный.
Зашёл он, глядь – плоскогубцы в углу пылятся. Тут он кран им и справил. Уж как они душевно почаёвничали! Только коты знают: они чайник насиживали. Старушки ему ещё одну коробайку спроворили. Теперь он туда легенды собирает.
СДЕЛАЙ САМ
Осенью Зюка посмотрел в своё отражение в пруду и нашёл десять отличий. Когда Зюка взялся его упрекать, отражение обиделось и исчезло. Горемычный, сел он на пенёк, подумал и заменил тапочки. Но, вернувшись и вновь не найдя отражения, принёс несколько своих фотографических изображений и стал бездушно бросать их в пруд. Всё было безрезультатно. Тогда он оделся и направился в Мех-пункт.
– Может, у меня вава? – спросил он доктора.
– Сейчас посмотрим. Скажите: «А».
– Не могу: я не люблю буквы.
– Тогда я не смогу найти ваву, – учтиво объяснил доктор.
– Мы тратим время, – меланхолично произнёс Зюка и удалился в Сады Печали.
И там Зюке показалось, он понял: на самом деле его больше всего беспокоит то, что паста не возвращается в тюбик, а на Луне стали строить вигвамы, и если это всё будет продолжаться, то наступит большущая катастрофа. Такое открытие совсем не добавляло радости, однако отвлекало от вавы.
Зюка был красивый, изумрудный, меховой, в нагрудном фартуке носил три замечательных астероида, но главное – у него были светящиеся коготки. Правда, это давало повод козявкам на него охотиться. Когда Зюку впервые нашли альпинисты, они хотели поместить его в Музей Чудес, но в музее он всё ломал, и его отнесли в Парк Вопросов, но там он не любил рыб. Потом он вообще заблудился, и альпинисты про него и вовсе забыли. Звероположение требовало от Зюки определённых действий. К утру его озарило…
Перед тем, как запустить со Взлётной Полосы теремок в открытый Космоквариум, Зюка накрывал его тряпочкой, чтобы не сглазили козявки, а чтобы не окружили, для надёжности рисовал со всех четырёх сторон и сверху изображение бурбуляки и говорил на рассвете три раза «хухры – мухры». Бурбуляку он никогда не боялся. А заклинания придумывал сам. Козявки всегда грызли снизу... А заклинание не прочли, так как были неграмотные и читать не умели, а только писать. И когда пробрались вовнутрь, достали теремок так, что он, отряхнувшись, улетел вместе с крышей, не успев даже попрощаться с Зюкой.
В этот же вечер козявок, как героев, Институт Путешествий поместил в Красную Книгу. Долго потом разбирались по чертежам и по следам, оставленным на полянке около места взлёта, кто теремок изобрёл на самом деле и собирался в тёмный воздух запустить. В итоге разобрались: Зюкиных мыслей дело. Пришлось, правда, и теремок разобрать после приземления.
Так Зюка понял, что дела нужно не отвлекаясь доводить до конца самому. Даже передача такая в лесу была «Сделай сам». Красную книгу, правда не успели исправить.Что ж, как известно, «эволюция даётся этапами – от простого к сложному: впереди простейшие».
ДЕВОЧКА, НЕ УМЕВШАЯ СПАТЬ
«Главное – найти в этой жизни себя», – сказала Прасковья дочке. И Кабуки начала искать.
Сначала Кабуки думала, что она креветка, так как креветка обладала полосками, длинными усами и малиновым оттенком (Кабуки сравнила её образ со своей детской фотографией). Поначалу она находила это забавным и даже в чём-то удобным. Но, обнаружив в гастрономе эпическое полотно «Креветка уходит от охотника», призадумалась: «Зачем мне охотник, если я сама могу уходить?». Потом решила, что она грибы, поскольку её имя тоже имело множественное число. Но она читала, что грибы размножаются спорами, а спорить она не любила, к тому же грибы не танцевали даже крабовяк! А после знакомства с таким эфемерным видом искусства как театр и одноимённым древним китайским театром Кабуки, к ней прокралась мысль: а может её и вовсе нет? Так жить дальше было невозможно, и она сначала безрезультатно посетила Мех-пункт, где предположили, что она баобайка, но в справочнике говорилось: «баобайки бывают в баобабах, баржах, бойлерах, босоножках, ботанике, баснях, баклажанах, батарейках, бандеролях, бору, бонгах, бусах, бочке, банках, барельефах, балете, бакенбардах, балконах, балалайках, батате». После этого ей предложили на выбор несколько закорючек, в качестве научного эксперимента.
Ясное дело, как не отправиться Кабуки после такого в центральную Библиотеку. В это время в Библиотеке имени Барона Мюнхгаузена чаёвничали ходоки. Ходоки вприкуску, библиотекарь вприглядку: чтоб не попятили чего. Обратившись к ходокам, Кабуки сформулировала задачу предельно ясно и лаконично, по-спартански:
– КТО Я?
Завидев необычную внешность Кабуки, ходоки единодушно воскликнули:
– Да это же Заморская Улюлюм!
– Заморская так заморская, – рассудила Кабуки, – ходокам виднее, они ходют, далеко зайти могут. По крайней мере, звучит величественно-обнадёживающе и загадочно, не то что «кадкомытия побрякушечная» или «громкобрех завывательный» (эти виды она недавно рассматривала на ботанической таблице Эдварда Лира в Мех-пункте).
По пути в Театр Иллюзий Кабуки повстречалась девочка, не умевшая спать.
– Кошенька, кошица, присыпи меня, – взмолилась девочка.
От этих мягких, ласковых, неожиданных имён Кабуки томно сузила глаза, округлив их до яркой точки, от чего глаза девочки подёрнулись дымкой, она стала медленно оседать в высокую траву и через мгновение погрузилась в безмятежный сон, о чём свидетельствовала блуждающая по её лицу блаженная улыбка.
Так Кабуки встретилась с первым своим отражением.
КОТОФЕЯ
Когда Кабуки исполнилось восемь звёзд, она начала сама ходить к Водокачке. Другие не ходили: боялись Котофеи. По легенде, она похищала младенцев, делала их невидимыми и уносила за ферму, в Область Тайн, в сплошную, так сказать, неизвестность.
Геолог Куропяткин, сошедший с паровоза на станции Весёлое в свободном зипуне и капюшоне, что, мерцая влажным предвечерним воздухом, создавали эффект чародейский и загадочный, застал Кабуки, играющую под ракитовым кустом в глубокой задумчивости.
– О, кошечка мёрзнет и голодает, – подумал Куропяткин, стремительно подхватив Кабуки уверенной сильной рукой геолога и мигом затолкнув за пазуху так, что она и моргнуть не успела.
Оказавшись в тугом, неопознанном зипуне, Кабуки зажмурилась и затянула такое протяжное, душераздирающее «Ми», что если бы животные не знали, с кем они живут, приняли бы этот голосок за пожарную сирену. Встревоженная флора и фауна, запеленговав знак опасности, повинуясь неведомому инстинкту, гурьбой ринулась на помощь. Увидев катящую с холма тучу невменяемых зверей, геолог, повинуясь инстинкту самосохранения, с криком «едрёна копоть!» высыпал Кабуки из зипуна на траву и бросился наутёк. Когда Кабуки открыла ресницы, каракатица, склонившись над ней прошептала:
– Тебя похитило стра-а-ашное существо Котофея! – и, выдержав внушительную паузу, добавила:
– Но её изгнали навсегда!
Правда, из-за этого неописуемого происшествия была нарушена всяческая связь и инопланетяне отложили контакт с Землёй до лучших времён. Может, оно и к лучшему, а то опять украли бы Кабуки.
А кого же ещё тут брать! Она упитанная, качественная.
НЕ В КОНЯ КОРМ
Вот что, дорогой читатель, проснувшись обнаружил Никифор на поляне, едва продрав глаза, когда потянулся к нагрудному амулету:
– Надо же, существо с круглым профилем ест целлофанчик и не давится… Не в коня корм!
– Ясное дело, не в коня, в кота корм! – гордо откликнулась Прасковья, оглаживая кружева на юбке, – дочка-то моя.
На этих словах существо, вовсе не похожее на кота, гипнотизируя Никифора далеко посаженными, выпуклыми, как батискафчики, глазами, невинно потянулось к Никифоровой шее и начало вдумчиво грызть воротник его замечательной рубахи в цветочек.
– Тпрусь, неведомная сила, поедающая неорганические вещества и элементы! – отпрянул Никифор.
– Ну да, не хватало ещё, чтобы она органические есть начала… Хотя, молодой растущий организм…
– А-а-а!!! Так оно же начнёт быстро расти и нас всех сожрёт!
– Я бы попросила, я попрошу! – откашлявшись, категоричным тоном пробасила кошка. ОНА, Кабуки!
– Понятно, как яхту назвали, так она и поплывёт, – не унимался Никифор, третируя Прасковью: говоря с ней в третьем лице от третьего лица.
– Почтенный чтец почтил почтенную чтицу почтением! Протокол про протокол протоколом запротоколирован! – бормотала тем временем, Кабуки в стороне. – Полпуховика и полпуховика – целый пуховик и полполувыпуховик. Спросили у Лили, лили ли лилипуты воду? Забыл Панкрат Кондратов на тракте трактор, а Панкрату без домкрата не поднять на тракте трактор. Разнервничавшегося конституционалиста Константина нашли акклиматизировавшимся в Константинополе.
– Грамотная больно, нелегко ей придётся, – вздохнул Никифор.
– Ей не больно, когда она грамотная, – пояснила Прасковья. – Я её веником пыталась наказывать – даже не пугается. Ей всё по барабану. А веник они с сестрой съели.
– У неё что, ещё и сестра есть? – насторожился собеседник. – Не понимаю, Парася, неужели есть в этом лесу ещё хоть одно существо более безбашенное и безнаказанное, чем ты? Кто отец ребёнка?
– Ещё чего! Стану я тут вам расшифровывать коды!
– Ты чего меня, Прасковья, всё время путаешь? И это по-твоему, литература!? Это литература, по-твоему!?
Друзья шли, весело толкаясь и задираясь по направлению к горизонту, где кончался край земли, и начиналось Великое Неведомое.
ИЕРОНИМ И ЭЛЕКТРИЧЕСТВО
Говорят, когда прогресс сделал недоступными розетки для большинства детей – пострадали самые одарённые…
Те, кто знал об электричестве только посредством розетки, были не готовы к восприятию его чистого потока. Электричество, которое было всегда готово к восприятию тех, кто знал, оказалось не готово к эксперименту одарённого Иеронима, закрывшего закон переменного тока в розетке путём удаления розетки.
Иероним же, который не был готов к Прасковье, пригласил её в гости засвидетельствовать эксперимент.
Прасковья, которая была всегда готова, но не ко всему, ответила, что придёт в гости как-нибудь потом.
НЕ КОМПЛЕКТ
Кабуки с детства общалась с помощью нотного знака «Ми». В зависимости от интонации менялся смысл сказанного. Однажды Иероним застал Кабуки за протяжным «ми», что однозначно означало «Где мама?!»
– Она скоро тебе мышку принесёт, – увещавал Иероним, довольный веским аргументом.
Но второе восклицательное «ми», продолжающее висеть в воздухе, категорически означало: НЕ КОМПЛЕКТ!!!
Учитывая, что растерянность с ним происходила редко, и, не найдя, что противопоставить этому «ми», он автоматически принялся выкручивать лампочку из плафона на кухне.
– Нас не проведёшь! Это попугая можно накрыть тряпицей, и он поверит, что на Земле ночь! Если я не вижу комнату, это ещё не значит, что мамка там есть!
Поражённый свидетельством первой осознанной речи, Иероним тихо стал вкручивать лампочку назад, не отрывая глаз от кабукиных зрачков. Но лампочка назад не вкручивалась – только вперёд. Смекнув, он тут же зафиксировал это явление. Так в его мозгу сложилась целая теория «сопромата»: сопротивления материала, что соответствовало общему настроению в комнате…
Прасковья же, вернувшись, застала такую картину: Сумчатый на табурете в позе статуи Свободы (только вместо факела лампочка), со взглядом, обращённым вовнутрь, внизу Кабуки с подрагивающим от возмущения хвостом и усами, и с тревожно поблёскивающими глазочками навыкате.
Придав ушам заинтересованное положение и деловито отряхивая снег с лап и усов, Прасковья с порога вгляделась в люстру со вцепившимся в неё Иеронимом. И тут, как вулкан посреди клумбы, тишину прорвало торжествующее «МИ» Кабуки.
– Ну, что ты, Буся, я ведь только обошла окрестности дома, да и задержалась-то на Млечный Путь поглядеть. А ты, Буковка, пока я ходила, подросла уже, надо бы тебе и другие миры показать!
ЛУНИАНСКАЯ ПЛЯСОВАЯ
Кабуки в лесу не могли ни с чем сравнить. Это вызывало замешательство в лесном комитете.
– Не учтут, охотиться на тебя будут, – уговаривал суслик, перелистывая Книгу учёта.
Это пояснение мало впечатлило Кабуки, но она не ушла, поскольку сама тут охотилась и ждала, пока собрание рассосётся от норы, где залегла её добыча.
Уже начало темнеть. Выкатила язык Луна.
От холода, обратив растопыренные подушечки верхних лап к Луне и придав хвосту строго перпендикулярное положение, Кабуки, начала припрыгивать поочерёдно то на левой, то на правой задней лапе, размеренно при этом раскачиваясь для согрева. Даже почувствовав на себе недоумённые взгляды множества пар глаз, она не стала останавливаться. И тогда в толпе раздался чей-то тоненький, неуверенный голосок:
– Да это же наша, родная, народная, Лунианская Плясовая!
Таким образом, вырвав из цепких недр забвения древний (вполне возможно, один из первых) танец, слава Кабуки теперь вполне могла посоперничать с известностью Покахонтас и Мулан, да и внешность тоже.
Так и записали её вид в справочник: Лунианская Плясовая. И разошлись наконец, оставив Кабуки наедине с охотой и той круглой, дрыгающейся тушкой в норе.
Ни в сказке сказать – ни волку показать…
КАК БУСЯ ЗИМУ СЪЕЛА
Дормидонт приносил книги, а Парася их ела и пересказывала. Он и сам любил читать, но кошка так необычно и выразительно описывала всё, что он не мог удержаться, и снова отдавал ей книги, а потом надевал ватник и внимательно слушал.
В один из таких моментов песцы стали Бусю из дупла вынимать, летать учить. Буся из дупла не вынималась, выпадала. О том, что кошки не летают, песцы не знали, а Буся тем более. В замечательных русских сказках под редакцией Афанасьева об этом сказано не было. Поэтому Буся страшно огорчилась и пошла, куда глаза глядят. А глаза Бусины… ох, если б знать, куда они глядят, её бы сразу нашли…
Семь дней всем лесом искали Дормидонта, отправившегося на поиски Буси. Намочили дожди голову, и склеили ветра и снега шерсть его так, что одни глаза остались видны. Идёт он в сторону Таверны, позеленевший от голода, глаза выразительно выделяются; мешок растрепавшийся за собой волочит с верёвкой.
– Змея! – запаниковала ряба и стала прятать детей, а когда он приблизился к Водокачке, тут же грохнулась в обморок. Пришлось волкам, как самым быстроходным, в мех-пункт бежать, а крокодильчикам рябу зелёнкой мазать. Изнеможённый Дормидонт, от роду не видевший змей, но читавший, что они зелёные, при виде помазанной рябы на фоне контрастного белого снега от неожиданности и истощения сам грохнулся в обморок. Опять волкам в мех-пункт бежать. Сказали волки: «Позорняк для стаи в мех-пункт каждые пять минут бегать. Щас покусаем всех и сами за зелёнкой пойдёте». А один малюсенький волчок строго добавил: «А зачем мы почту строили в натуре» («натура» на человечьем языке означало «природа»). На всякий случай все разбежались по домам.
Через неделю, как снег сошёл, Бусю нашли, довольную, румяную, поправившуюся. Она в лисьей норе отсиживалась. Тут и солнышко как раз поднялось. Вылезли лесные жители наружу греться.
– Глядите! Это Кабуки зиму съела! – ликовали все, а кто-то тоненьким голоском восхищённо добавил:
– И не простудилась!
И стали её уважать и называть по-индейски: Дочь Весны (с чем Прасковья категорически не соглашалась, напоминая, что дочь ейная). Но мех-то у Буси пёстрый, как Май, а характер непредсказуемый, как весенняя погода!
В лесу с тех пор вторую библиотеку открыли. Большим успехом первое время пользовалась энциклопедия по Зоологии. Иллюстрированная, разумеется…
О ТОМ, КАК СОВЫ УЛЬЯНА ПУЛЬХЕРЬЕВНА
И СУСПЕНЗИЯ МЁДВЕДЬЕВНА
ИСПЫТАЛИ ОСТРОЕ ДРАМАТИЧЕСКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ
Если в субботу сесть на предутренний автобус, существует большая вероятность того, что он под завязку будет набит бобрами, которые выдавали себя за древоточцев, чтобы попасть на съезд древоточцев.
Съезды древоточцев отличались отменным фуршетом.
Так случилось и в тот злополучный день, когда совы Ульяна Пульхерьевна и Суспензия Мёдведьевна прочли на лобовом стекле маршрутного средства «Правила дорожного движения»: «Транспортное средство, не являющееся двумя частями одной кукушки, не являющееся в воображении, в видении, во сне, массой не более, чем может выдержать терпение и внутренними габаритными огоньками, не является пятиугольником, перекрёстком, плав-средством, копилкой, биноклем, в установленных неустановленных местах». Упустим, что никто их в автобус садиться не заставлял, а также не напомним, что крыша автобуса – пространство для одного, максимум двух существ…
Когда Кабуки, благополучно избежав проштамповки билетов крокодилами, скромно устроилась на крыше автобуса и принялась любоваться и молча обмениваться с самой собой впечатлениями, бобры (все сто девяносто восемь туш) сплошным, непостижимым и навязчивым фактом стали перемещаться на крышу и шумно размещаться у неё на плечах и ушах, и упрекать кошку, что бобрам и их детям, и родителям их родителей может внезапно стать плохо от того, что коты так нагло молчат и от того, что они с таким удовольствием курят трубку. Кабуки заметила, что несмотря на то, что бобры шумят, толкаются, пользуются резким одеколоном, нарушают личную территорию радиусом в полметра, занимаются не своим делом, абсолютно не развиваются и пытаются мешать существам с противоположными задачами и состоянием души, и ещё бессмысленно упрекают, коты всё равно не запрещают им размножаться и не желают их смерти, а пока только предпочитают, чтобы им не навязывали бобровье общество. Тогда бобры стали визгливо обзывать Кабуки некрасивыми словами и упрекать в том, что она не испытывает чувства вины, бобры обиделись, что не смогут из-за Кабуки запомнить свою прогулку. Кабуки ответила, чтоб бобры ни в чём себе не отказывали. Но события набирали обороты: когда по радио сообщили, что на Альдебаране бобёр обслюнявился, автобусные бобры возмутились и безотлагательно написали жалобное заявление на водителя автобуса и экскурсовода, везущих Кабуки. И на прощанье замахнулись на Кабуки тяжёлым и бессмысленным предметом – головой (не зная, как её использовать по назначению: до этого они в свою голову только ели). Кабуки гибко увернулась. А вот заявление на других зверей ей не понравилось и вдохновило на большее: отметелила она бобров и интеллектом, и хвостом. Ума бобрам это, конечно, не прибавило, зато повысило их осторожность в дальнейшем общении.
А Кабуки дало ощутить реализованность, ведь, как известно, невысказанные искренние проявления часто разлагают душу.
Совы Ульяна Пульхерьевна и Суспензия Мёдведьевна от всего этого испытали острое драматическое напряжение. Об остром драматическом напряжении сов тут же спел Хор Овощей, который ехал в багажном отсеке. А что произошло на самом деле, так начальник транспортного отдела и не узнал, как и никто, кроме нескольких доверенных животных. Водитель Кабуки не расспрашивал. А у овощей же избирательно-продуктовая память – на то они и овощи!
СКАЗКА О ДОБРЕ И ЗЛЕ
Давно это было. В Бумазейные времена, ещё при царе Бумазее. Все добрые были.
В живых летописях упоминалось о «бродячих деревьях желаний»; о том, что самые образованные жители разговаривали друг с другом через растения, а чтобы не писать букву «зэ», писали «3», и чтоб не писать «6», разворачивали «9» в обратную сторону, а если в стене обнаруживали дырку, то приделывали к ней новую стену.
Многое тогда выходило за рамки. Особенно картины. Например, картина о том, как семеро козлят и трое поросят бьют одного волка, или о том, как чудовища дразнят Красавицу, или, например, о том, как кузнец Мутрофан отдавал каждый год себя в жертву Дракону, чтобы вызвать погоду, а Дракон его не брал (не голодный был). Не знал Мутрофан, что явления природы никак не связаны с его импровизациями.
Такие истории украшали дворец царя Бумазея, который окончательно и бесповоротно принял решение выдать единственную свою дочь замуж. Ясное дело, в такой обстановке невозможно было не то что работать – мыслить.
Разбив в сердцах для острастки очередную вазу династии Минь вдребезги, царь снова испросил дочь:
– Пойдёшь замуж за принца заморского?
– Без котяти не пойду! И всё тут.
В ответ из окна вылетела ваза династии Цинь.
Что поделать, дочь любимая. «Придётся котятю добывать», – решил государь.
В то время модно было в походы рядиться. Правда, из них мало кто возвращался, в лучшем случае – к старости, поскольку перемещались исключительно на домашнем и диком скоте (перемещение силой мысли было утрачено ещё с исчезновением Атлантиды и Гипербореи). Потому созвал Бумазей героев и стал спрашивать каждого:
– Добрый Рыцарь, привезёшь дочке зверя котятю? И подумал вдруг: «В Египте – поди, золота-серебра немеряно, кроме котять». – Возьмите-ка заодно с котятей сокровища пирамид и золота-серебра! Будет добра в государстве побольше. В награду под венец пойдёте с принцессой.
Конечно же, каждый согласился – ведь все добрые были. А принцесса красивая. Так целым войском подались в Египет юноши, Пирамидову Страну, где, согласно книгам, были Храм и Царство Котятино.
Но встретился рыцарям на той земле великий и ужасный Драконий.
– Отдавай-ка, Дракон, золото-серебро нам подобру-поздорову, – объявили рыцари бескомпромиссно.
– С чего это? – удивлённо вскинул бровь обитатель холмов.
– Иначе драться придётся. Во имя Прекрасной Дамы, перед тем, как добудем Волшебное Животное – Котять, разумеется.
– Ну, насчёт драки у вас вариант один: будете драться между собой у меня в желудке. А Котятю я вам и задаром отдам. Взял я себе для забавы парочку, служить-помогать мне. Слетаешь, бывало за гору, добычу принесёшь – а оне тут как тут, отнимут-украдут. Глядь – уже их и больше стало вдвое. Поедают всё, не успеешь когти почистить, и размножаются. Опять охотиться надо. Вот и думаешь, кто у кого на посылках? Приходится на полставки сторожем устраиваться, золото-серебро сторожить, а тут вы ещё заявились, наглецы заморские. Так что давайте, берите Котять столько килограмм, сколько унести сможете, зверь пушной, качественный, зубастый, хвостастый. Вот, Грифону подарил, не жалуется, но давно не заходит почему-то... Рассудите и трезво содрогнитесь: порешу всех одним взмахом хвоста сразу, чтоб не мучались в долгом, неравном, понимаете ли, бою. А так – по-мирному разойдёмся.
Не послушали самоуверенные юноши Дракона, хамить начали, серпами да молотами махать. Домахались до того, что зажарил их Дракон своим огнедышащим пламенем, невоспитанных.
А царь прознал об этом и думает: «Хорошо это, намного меньше людей в государстве стало, а то с перенаселением постоянно справляться надобно. Вот теперь и войну можно не затевать, дешевле и мирней для государства – само собой всё решилось. Да и принцессу по-настоящему никто из них не любил». А котяти сами вскорости пришли – у них на той земле еда кончилась.
Так силой доброго намерения царя и демографический вопрос решился, и хамства в государстве поубавилось, и замуж по расчёту никому выходить не надо.
Так добро трижды победило добро, как и положено в сказке.
