* * *
В стареющем небе все больше земли,
на ней в тишине и дремоте
у кромки заката стоят журавли,
не помня о скором отлёте.
А те, кто хлебнул леденящей тоски,
чьи в хламе пылятся ботинки,
летят – беспечальны, чисты и легки –
в лазури родного суглинка.
* * *
«А рубаху мне ты не ту надел…» –
говорит ему покойный отец.
Дом во сне его невозможно бел,
на столе разложен чабрец –
на газете старой, и пахнет им
так, что сыну впору глотать слезу.
И стоит в передней пастуший дым,
тишину держа на весу.
А потом – темнеет, и дверь скрипит,
и отцовы меркнут во тьме слова…
Лишь в углу у шкафа горит… болит
белизна холщового рукава.
* * *
А ведь так хотел невесомо жить –
над бедой скользить, над водой кружить,
и лететь над мглистым родным двором
золотистой стружкою, белым сном,
братом быть и музыки, и огня,
что горит в печи на исходе дня...
Только все острее и тверже страх,
тяжелее воздух в студеных снах,
где на мерзлой ряби ночной воды
все ясней, светлее мои следы.
* * *
И захочешь осени пустоты,
чтоб душе – прохладно, светло, просторно,
чтобы листья падали с высоты
и потёртый ворот касался горла.
Чтоб картошку позднюю собирать,
сердцевину знобкую ощущая
тишины,
в которой отец и мать
вносят старый улей во тьму сарая.
* * *
Каждодневное мужество жить –
сигарету искать по сусекам,
дымоход почерневший чинить,
пить вино с овдовевшим соседом,
видеть гулкие горькие сны,
плакать в них, ощущая потерю,
утеплять в ожиданье зимы
пересохшие окна и двери,
всё латать прохудившийся быт,
где, дымя ввысь трубой обветшалой,
трёхоконное время стоит
над провалом…
* * *
Сны и память входят в осенний быт,
где дым, фасоль, виноград…
И тот, кто напрочь тобой забыт,
идет вдоль кривых оград,
тебе улыбаясь издалека
и тая среди теней.
И ты замечаешь, что облака
все тоньше и все светлей.
И жизнь истончается, словно ткань
висящих в свету рубах.
И если ты встанешь в слепую рань,
невнятный почуешь страх,
шагнешь с порога – и пустота…
И лишь стародавний снег
перстом тебе охладит уста,
коснется горячих век.
* * *
Есть луковка и талая вода,
вино в кувшине и пригоршня снега,
есть хлеб и соль, и кружка, и звезда
для грустного ночного человека,
есть все, чтоб тихо жить и умирать.
Пройдя крещенье в светоносном слове,
моим вещам по силам просиять
и быть со мной во мраке и безмолвье,
и быть со мной повсюду и везде…
Хотя они теперь живут иначе –
дано быть зрячей гаснущей звезде,
а луковице – певчей и прозрачной.
Разговор
«Тяжко мне, и воды мои мутны,
яблоки водянисты в моих корзинах,
старый друг приходит из тишины,
руку жмёт – и веет холодной глиной».
А она в ответ: «Мне во сне вчера
ласточки всё виделись на закате –
он был розов, будто сосны кора,
или как моё, если помнишь, платье…
Знаешь, и было мне так легко!
Птицы проносились под облаками,
тёплыми, как бабушкино молоко.
Птицы с обжигающими глазами!
Всё летали рядом, касались лба…
Было много ветра и много света…».
И в пару дыхания все слова
обретали вес и объём предмета,
и, светясь, позванивали в тишине.
И тогда я чувствовал, что едины
ласточки, пролетающие во сне,
паданцы золотистые из корзины.
* * *
В конце всех концов ты сидишь на пороге
и смотришь в пустой огород.
Не зная осенней тоски и тревоги,
там ярко капуста цветет.
Летают над нею последние пчелы,
наверно, для них это – сад,
сияющий, влажный…
И в воздухе голом
они все гудят и гудят.
Ботвою хрустя, подойдешь ты
поближе
и скудную сладость вдохнешь,
стараясь запомнить и тучи,
и крыши,
и веток ореховых дрожь,
и этих соцветий живое свеченье…
И к ним сотворишь ты потом
в пределах посмертных и воздух, и тени,
и бледный родительский дом.
* * *
Мы ждали снега, а его все нет.
Вокруг такой непроходимый свет,
что белого за ним не видно света:
деревьев, огородов и домов,
над крышами изогнутых дымов,
собак в листве,
которым снится лето.
И нет мне утешения ни в чем!
И, раздвигая медленно плечом
хрустящее сиянье сухостоя,
я все пытаюсь разглядеть за ним
печальный сумрак
с кругом золотым
домашней лампы и лицо родное.
И плачет тонкокожая душа,
оберткою конфетною шурша –
из детства – с незабвенным Гулливером.
И хочет беспризорная она
не знания, где свет и тишина,
а бестолковой жалостливой веры.
* * *
Нашепчешь – накличешь такое,
что даже не снилось тебе –
ночное, немое, большое
в твоей маломерной судьбе.
И слово пустивши без страха
по ветру в ночи, по реке,
молчанию, пеплу и праху
ты вновь присягаешь в тоске.
И сбудется все, что накликал:
безвременный снег за окном,
дымящая печка, бутылка
с постылым сиротским вином
и рыжая псина хромая,
и тот, кто невидим и тих,
из глины лазурь выжимает
для слёз помутневших твоих.
г. Единцы, Молдавия.