Сакраментальное «Век живи – век учись…» и «Большое видится на расстоянии» от перманентного употребления, кажущейся уже затёртости не утрачивает, однако, ни точности смысла, ни правдивости, а снова и снова подтверждается действительностью. Так же, как ироничное пушкинское: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».
Учиться мы продолжаем, покуда голова не утрачивает способности соображать. Увлекательный процесс непрерывен и нескончаем. У тех, разумеется, у кого он, вообще, идёт. Если идёт, это заметно. Процессу сопутствуют переоценка (иногда мучительная) привычных ценностей, появление новых (порой, неожиданных) акцентов во взглядах на мир, а то, бывает, и принципиальное изменение этих взглядов. Периодически появляется повод вспомнить ещё одну максиму – мы сильны задним умом.
Вдруг подумалось – кто в этом виноват? Учитель или ученик? Оба вместе? Если оба, то кто больше? Отсюда – незапланированный вопрос: верно ли мы поступаем, деля учителей на плохих и хороших? Вот лично я – кому я обязан за то немногое, что сделал, допустим, в литературе, и кому адресовать упрёк за то многое, чего не сделал?
Глобально нас учит сама жизнь. И – литература. Потому что литература – не только отражение жизни, но и часть её. Настолько значительная, что литературу можно считать другой жизнью или её особой формой. Всё, что в нас и вокруг нас, литература содержит в концентрированном, отобранном виде. Но если жизнь идёт здесь и сейчас, то литература пребывает сразу везде и всегда. Надо лишь определить, где литература, а где подделка, профанация. Да тут уже другой вопрос.
У этих учителей – жизни и литературы – есть и персональное воплощение. Конкретные люди, от которых мы черпаем, прихлёбываем или по капельке собираем знания и опыт.
Всё, мне думается, начинается с любопытства, с интереса. А ещё лучше – с любви. Любопытством и, рискую сказать, любовью к художественному слову я обязан, прежде всего, отцу. Когда он, обычно под хмельком, брал маленького на руки и пел на собственный импровизированный мотив стихи дорогих ему Ивана Никитина, Сергея Есенина и так далее с устремлением в бесконечность, – для детской души это не могло пройти бесследно. Потом были громкие коллективные читки, сольные декламации и взволнованные обсуждения произведений, необязательно только поэтических, народом, который неровно дышал на литературу и кое-что в ней понимал. Народ этот в немалом числе бывал в родительском доме, составляя многоликий, переменчивый, но всегда широкий, неординарно, творчески мыслящий круг семейного общения.
Раз-другой в означенном кругу «живьём» появлялся Михаил Иванович Чистяков. А имя его звучало в отцовских компаниях постоянно. В Усть- Каменогорске, на Рудном Алтае Михаил Иванович, начиная с годов шестидесятых, был фигурой, признанным литературным мэтром. Звезда Михаила Ивановича начала восходить, когда он написал поэму «Яков Ушанов». Она рассказывала о герое Гражданской войны, первом председателе усть-каменогорского совдепа, заживо сожжённом белыми в топке парохода «Монгол». В классе, наверное, пятом по первой, журнальной или газетной, публикации я выучил поэму наизусть. Читал её в школе и гостям дома. Потом поэма вышла отдельной книгой. Михаил Иванович подарил мне её с добрым автографом.
У меня было сложное отношение к Чистякову, с течением времени сильно менявшееся. От безоговорочного детского поклонения оно доходило до полного неприятия. Окончательно отстоялось лишь недавно, и вдруг открылось, что скорый суд не бывает объективным, а жёсткое деление наших ближних на безнадёжно худших и непоколебимо лучших только запутывает нам жизнь.
Первый удар моему неоглядному к нему уважению Михаил Иванович нанёс во время писательского застолья, когда у нас дома собрались местные и приехавшие из Алма-Аты писатели, из числа которых достоверно помню Леонида Кривощёкова, Петра Косенко и самого Михаила Чистякова. В какой-то момент Михаил Иванович, в одиночестве встав из-за стола, заинтересовался поэтической книжкой, наугад взятой с полки. Автора и названия книжки не помню, что, собственно, и тогда не имело значения.
Тяжело раненный под Сталинградом солдат Михаил Чистяков потерял зрение. Оно вернулось частично, Михаил Иванович плохо видел. Он стоял у книжного стеллажа, почти вплотную приблизив к массивным очкам поэтический сборник. Медленно пролистал несколько страниц и в восторженных выражениях стал хвалить прочитанное. Присутствующие попросили почитать вслух. И вынесли единодушный безоговорочный вердикт: стихи никуда не годятся. Михаил Иванович слегка смешался и сказал: «А-а… ну, я посмотрю внимательней…» Смотрел долго. Но, мне показалось, не читал, даже не шевелил страниц. В конце концов, печально выдохнул: «Да, здесь нет ни грамма поэзии».
Меня, подростка, ровным счётом ничего не понимающего, смутила не резкая перемена мнения, а лёгкость этой перемены. Похоже, перед лицом знающих людей Михаил Иванович не был готов отстаивать свою позицию. Или не имел её.
Года через полтора-два поэт окончательно подорвал доверие к нему. Как все нормальные вьюноши, я бросился рифмовать. Однажды набрался духу послать Михаилу Ивановичу два своих «произведения». Получил два ответа. Одновременно. В одном без обиняков говорилось о моей бездарности и настоятельно предлагалось никогда больше не браться за перо. Второй содержал – ни больше ни меньше – признание поэтического таланта, обещание больших достижений в творчестве и предложение стать членом литобъединения, которым руководил отзывчивый наставник. В ученики к нему я не пошёл и с тех пор думал о нём плохо. Вопрос «Быть или не быть» на пару десятилетий остался неразрешённым.
Невозможно вспомнить, что подвинуло к такому поступку, но я спровоцировал Михаила Ивановича. Два текста, одинаково беспомощных, написанных одним почерком, хотя и были отправлены день в день с одного и того же адреса, но запечатаны в отдельные конверты и подписаны по-разному. В одном случае я назвался настоящим именем, а в другом, вместо отцовской фамилии Тыцких, конечно, хорошо известной Чистякову, поставил мамину девичью – Осипов. Очевидно, Михаил Иванович подвоха не разглядел. «Талантливый» Тыцких был приглашён в ученики, а «бездарный» Осипов получил отлуп.
Заслуженная известность, большие награды и почётные звания Михаила Ивановича, которыми в своём литературном поколении он один был отмечен среди земляков, меня уже не волновали и не убеждали, даже, порой, вызывали улыбку, одновременно недоумённую и ироничную. Но за творчеством именитого поэта я следил, многие его книги и сейчас хранятся в моей библиотечке. Отдельные стихи, а чаще только строфы и строки казались вполне добротными, но в целом работа Чистякова воспринималась как нечто среднестатистическое, а то и скучноватое – не скажу серое, но лишённое полёта, тайны и открытий, без которых нет высокой поэзии. Это ощущение не поколебал сам Лев Ошанин, написавший хорошее предисловие к сборнику чистяковского избранного «Алтай». И долго я не мог объяснить себе, отчего у Михаила Ивановича так много искренних поклонников и беззаветно преданных учеников, свято убеждённых в неприкосновенности имени своего кумира.
Но теперь я не знаю оснований для спора с ними.
Недавно на родине проходили дни памяти до времени ушедшего поэта Виктора Веригина. Виктор в молодости дружил с моим братом Алексеем, бывал в нашем доме. Он вырос в сильного поэта, одного из самых сильных в Восточном Казахстане. Давным-давно уехав из Усть-Каменогорска, я убедился в этом только сейчас. Друзья прислали стихи Виктора для публикации в журнале «Сихотэ-Алинь». Вместе со стихами пришла толковая статья о его жизни и творчестве. Автор статьи – Любовь Медведева. С Любовью Георгиевной мы знакомы, я с большим уважением отношусь к ней как к человеку и поэту. С радостью предоставляю ей слово:
«Стихи Виктора публиковали в местной газете с 12 лет, и с той же поры его опекал и выделял среди других талантливых ребят М.И. Чистяков…
Откуда у Веригина эта затруднённая поступь, прерывистое дыхание?
Кумиром его был местный поэт М.И. Чистяков, с вполне бодрым, ямбо-хореическим дыханием. Встретились мы с Виктором впервые на занятиях литературного клуба «Костёр», которым руководил Чистяков, благодаря ему мы неплохо знали стихи поэтов Серебряного века, поэтов-эстрадников, но подробнее и упорнее всего изучали «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, заучивали большие отрывки из древнего эпоса. Частенько мы шутливо ругались друг с другом чистейшим гекзаметром. Благодаря Михаилу Ивановичу и его жене-гречанке мы изучали эти произведения основательно, а не бегом и наскоком, как в школе».
Это не единственное и далеко не самое громкое выражение признательности Михаилу Ивановичу Чистякову из тех, что доводилось читать и слышать. Всякий раз по приезду на отчую землю на встречах с литераторами, активом областного литобъединения «Звено Алтая» я вижу новых и новых людей, из уст которых звучит похвальное слово учителю. Правда и то, что не все земляки с ними солидарны. О Михаиле Ивановиче можно услышать и такое: «Что касается М.И. Чистякова, то, скажу честно, он для меня никакого интереса – ни творческого, ни человеческого – никогда не представлял. И, конечно, он как всякая бездарность, всей душой ненавидел сногсшибательный талант П. Васильева и сочинял о нём…» Не могу назвать автора этих слов, но скажу, что принадлежат они не последнему в Казахстане писателю, учёному литературоведу, который лично для меня является бесспорным авторитетом в области литературной критики. У него есть единомышленники, их меньше, чем поклонников у Михаила Ивановича, но они принадлежат к ряду действительно выдающихся мастеров слова, к которым в первую очередь должна прислушиваться родина.
Об отношении Михаила Чистякова к Павлу Васильеву можно узнать из исследований бывшего директора Дома-музея великого русского поэта в Павлодаре Любови Кашиной. Как выяснилось, Михаил Иванович, мягко говоря, не жаловал Павла Николаевича.
И вот тут – круг замыкается. От истории с неназванным поэтом, которая случилась в доме отца во время писательских посиделок, до осмысления трудно, на первый взгляд, объяснимой нелюбви благополучного и, признаемся, рядового поэта Чистякова к трагическому гению Васильева я шёл по этому кругу несколько десятилетий. Они вобрали в себя все годы, в течение которых я пытался приблизиться к литературе и что-нибудь понять в ней. Одним из самых неожиданных и трудных открытий на этом пути оказался тот факт, что, наряду с талантом писателя, есть талант читательский, и таланты эти далеко не всегда совпадают в одном человеке. Только этим можно объяснить и оправдать неспособность многих пишущих (иногда и неплохо пишущих) людей справедливо оценивать чужое творчество. Образно говоря, в литературе, в поэзии музыку, случается, играют глухие. Есть ещё неприятие осмысленное, когда литератор отвергает коллегу, руководствуясь иными мотивами, но понимая его. Здесь речь именно о неспособности понять чужое (часто – и своё) творчество во всей полноте, неспособности объективно его оценить.
Хорошо ли осуждать людей за врождённую, может быть, глухоту? Есть ли в этом осуждении смысл?
Для меня это – первый урок от Михаила Чистякова. Первый, но не последний.
У Михаила Ивановича есть ученики, которые переросли учителя. В таких случаях учителя нередко проникаются завистью к ученикам и становятся их врагами. А ученики начинают кичиться превосходством, стыдясь своего былого поклонения наставникам. Когда преуспевший ученик не унижает учителя высокомерием и остаётся навсегда ему благодарным, а учитель не прекращает радоваться достижениям своего подопечного, как бы высоко он ни поднялся, это чего-то стоит.
И ещё урок. Люди – создания сложные, я бы сказал – многослойные. Нет среди них ни одного абсолютно хорошего, и нет ни одного окончательно плохого. Один и тот же человек может быть кому-то врагом, кому-то другом. Выбирай друзей по себе, береги их, а от тех, кто кажется тебе недостойным, просто держись подальше. Это твоё право – выбирать. И у всех ближних есть точно такое же право. Надо уважать чужой выбор. Во всяком случае, считаться с ним.
Отношение к литературе, её восприятие всецело зависят от индивидуального вкуса и слуха. Ясно, что они – у каждого свои, с этим нельзя ничего поделать.
Конечно, никакой великой новизны в этих моих открытиях нет. Всё было в жизни тысячи и миллионы раз и до самых тонких подробностей исследовано литературой. Но так устроен человек – нам мало подсказок из книжек, окончательно убеждает и научает нас только личный опыт. Библейское «Полюби ближнего как самого себя», «Не судите да не судимы будете» у всех у нас на слуху, и ведомо городу и миру, что Господь велел прощать другого до семижды семидесяти раз. Но мы, выходит, ученики трудные. И в помощь, в наставление нам даются учителя. Не похожие один на одного, и хорошие, и плохие. Это же не просто так. Хороший учитель учит, как надо. Жить, работать, относиться к людям. Плохой – как не надо. Трудно сказать, что важнее. И тот и другой равно заслуживают нашей благодарности.
Спасибо, Михаил Иванович!
г. Владивосток
