(продолжение. Начало в №11/2013 и сл.)
Часть вторая. Физики на войне
Джеймс Франк: «Колонна, направо, пожалуйста!»
Большую войну в 1914 году никто не ждал, для нее не было никаких разумных оснований. Экономика в большинстве цивилизованных стран быстро развивалась, Европа цвела и богатела, успехи в науке и технике обещали, что скоро острые социальные проблемы будут решены. Ни фашистские, ни коммунистические идеи не угрожали стабильности общества, у них было ничтожно мало последователей.
Как писал Макс Борн в воспоминаниях много лет спустя: «Я не знаю, понимает ли кто-нибудь сейчас, что тогда действительно произошло. Мне это представляется крайней глупостью, мгновенным помешательством. Конечно, это большое упрощение, но мне кажется, каждая цивилизация несет в себе зародыш саморазрушения, самоубийства» [1].
Начало войны вызвало в Германии, да и в других странах-участницах, безумный взрыв патриотизма и народного ликования. Повсюду шли митинги, собрания, на которых приветствовали объявление войны России, а потом Франции и Великобритании. Солдат, отправляемых на фронт, провожали с музыкой, цветами и флагами.
В числе восторженных сторонников войны оказался и Томас Манн. Уже в первые дни августа 1914 года в нем проснулся ярый националист, превыше всего ставивший победу культурной Германии над цивилизованной Антантой. В письме Генриху от 7 августа из Бад-Тёльца он признается:
«Я все еще как во сне — и все же, наверно, должен теперь стыдиться, что не считал этого возможным и не виде неизбежности катастрофы. Какое испытание! Как будет выглядеть Европа, внутренне и внешне, когда все пройдет? Я лично должен приготовиться к полной перемене материальной основы своей жизни. Если война затянется, я буду почти наверняка, что называется, «разорен». Ради бога! Что это значит по сравнению с переворотами, особенно психологическими, которые последуют за подобными событиями по большому счету! Не впору ли быть благодарным за совершенно неожиданную возможность увидеть на своем веку такие великие дела? Главное мое чувство — невероятное любопытство и, признаюсь, глубочайшая симпатия к этой ненавистной, роковой и загадочной Германии, которая, хоть доселе она и не считала «цивилизацию» высшим благом, пытается, во всяком случае, разбить самое подлое в мире полицейское государство» [2].
Именно в эти дни стала углубляться пропасть между братьями в оценке «германской войны». Если Томас разделял с большинством своих сограждан «глубочайшую симпатию» к своей воюющей родине, Генрих открыто призывал к поражению Германии и считал, что «война ведется... одной лишь буржуазией в интересах ее кармана и ее идеологии, которая так великолепно способствует его пополнению». Даже мать братьев, Юлия Манн, увещевала своего старшего сына «не говорить с чужими людьми дурно о Германии»[3].
Вернувшись в Мюнхен, Томас риторически спрашивает брата в письме от 18 сентября: «неужели ты действительно думаешь, что эта великая, глубоко порядочная, даже торжественная народная война отбросит Германию в ее культуре и цивилизованности так далеко назад...»[4].
После этого переписка братьев прекратилась на долгие три года, а настоящее примирение состоялось только в 1922 году, уже в другом политическом ландшафте их родины.
Государственные чиновники обязаны были подавать пример патриотизма. Не остались в стороне и многие университетские профессора. Начиная с августа 1914 года, они выступали с речами в поддержку немецкого оружия. В том же году сборник патриотических профессорских речей вышел в свет под общим названием «Немецкие речи в трудное время, выступления профессоров Берлинского университета»[5].
Одним из выступавших был историк Ганс Дельбрюк[6], с которым был знаком Макс Борн. В своей автобиографии Борн так описывает профессора, с которым встречался в университетской комнате, где отдыхали преподаватели:
«Историк Дельбрюк совсем другого типа, маленький, приятный, с выразительным, добрым лицом. Я находил его очень симпатичным и радовался, когда он со мной заговаривал. Он был либеральным немецким ученым в лучшем смысле слова, и я наслаждался короткими разговорами, которые мы вели до или после лекций»[7].
Сын Ганса Дельбрюка станет учеником Макса Борна, о нем у нас речь впереди.
Историк Дельбрюк, этот «либеральный немецкий ученый в лучшем смысле слова», в речи от 11 сентября 1914 года так прославлял соотечественников:
«Немецкий народ ведет свое происхождение от древних германцев и уже этим имеет перед другими народами то преимущество, что свою историю может проследить от времен, когда еще никто не умел ни читать, ни писать, до вершин высочайшей культуры»[8].
И далее Дельбрюк сравнивает немцев с их противниками:
«Этот народ непобедим, его не победит никакой враг с Востока, который по высшим критериям человечности не может быть признан равноценным немцам. Но этот народ непобедим и в сравнении с любым островным народом, который горд своим величием, но не берет в свои руки тяжкое бремя защиты отечества, а верит, что с помощью наемников сможет победить народ, который сражается сам»[9].
Что уж говорить о высказываниях других авторов упомянутого сборника, которые, как, например, германист Густав Рёте (Gustav Roethe, 1859-1926), и в мирное время не скрывали своих националистических взглядов!
Макс Планк, который с 1913 года исполнял обязанности ректора Берлинского университета, более осторожно выбирал выражения. Он выступал третьего августа 1914 года на ежегодной научной конференции, проводимой по случаю дня рождения прусского короля Фридриха Вильгельма III (1770-1840), основателя университета. Сделав доклад на тему «Динамические и статические законы», Планк обратился к событиям дня текущего:
«Сегодня мы не знаем, что принесет нам следующее утро; мы только чувствуем, что в недалеком будущем нашему народу предстоит нечто великое, нечто ужасное, что речь идет о Добре и Крови, о Чести и, возможно, о самом существовании нашего отечества. <…> Только если каждый, стар или млад, богатый или бедный, будет добросовестно и верно исполнять свой долг на назначенных им судьбой постах, тогда можем мы надеяться, что переворачиваемый сейчас лист всемирной истории окажется доброй вестью от нас грядущим поколениям»[10].
Вполне вероятно, что Джеймс Франк успел еще услышать речь Планка перед своим отъездом: в первые же дни войны он добровольцем записался на военную службу. Пятого августа его направили на трехмесячные курсы саперов в Кёнигсберг, а в декабре Франк уже воевал на севере Франции, в Пикардии. В Берлине осталась жена с двумя маленькими дочерьми, вести из дома приходили только с полевой почтой.
Джеймс Франк на фронте
Джеймс мог бы остаться в немецкой столице и продолжать успешные занятия наукой, но чувство долга для него было превыше всего. Не последней причиной было и желание доказать, что немецкие евреи – не меньшие патриоты, чем немцы. Точно так же ушел добровольцем на войну Карл Шварцшильд, принимавший экзамен у студента Борна. Несмотря на возраст – Карлу было уже за сорок – и положение профессора и директора национальной Астрофизической обсерватории, Шварцшильд тоже посчитал для себя обязательным доказать делом свой патриотизм. Заболев на фронте неизлечимой тогда болезнью кожи, он скончался, не дожив двух лет до окончания войны.
Джеймсу Франку повезло: он остался жив. К уставным взаимоотношениям в армии он никак не мог привыкнуть, и когда ему довелось командовать колонной, то к команде «Колонна, напра-во!» он добавлял, по своей интеллигентской привычке, слово «пожалуйста»[11].
Но при всей кажущейся неприспособленности к военной службе, Франк проявил на фронте и храбрость, и находчивость. В апреле 1915 года его собрались произвести в офицеры, и командир Джеймса спросил, почему тот до сих пор не крестился. Франк вспоминал впоследствии, что он ответил вопросом на вопрос: «А что, крещение, принятое не по убеждению, поможет мне стать лучшим офицером?». Командир попытался найти еще один аргумент, сказав, что после крещения Франк стал бы «как все», на что тот ответил, что он и так себя ощущает, «как все». Других доводов для крещения у командира не было, он предложил Джеймсу окончить школу офицеров, как было принято перед присвоением офицерского звания. Франк отверг и это предложение, объяснив, что для войны у него достаточно знаний, а в мирное время его военная профессия не интересует.
Командир понял своего упрямого подчиненного, и в апреле 1915 года Франк стал лейтенантом без всякой офицерской школы – до войны такое продвижение еврея в армейской иерархии было бы невозможно. В том же году Джеймс был награжден Железным крестом второго класса, а через два года – Железным крестом первого класса[12].
После битвы на реке Марна во Франции в сентябре 1914 года немецкое наступление захлебнулось, стратегический расчет германских генералов на быструю победу на Западе провалился, войска перешли к затяжной позиционной войне, выматывающей силы воюющих сторон.
Для немецкой экономики, не подготовленной к длительной войне, продолжение такого противостояния было смерти подобно: ресурсов не хватало, запасы заканчивались. Нужно было найти средство снова начать активное наступление.
Неизвестно, кто первым предложил использовать ядовитый газ, чтобы «выкурить» противника из окопов. Применение отравляющих веществ в военных действиях было запрещено Гаагской декларацией 1899 года, но на войне, как многие считали, цель оправдывает средства. Известно зато, кто возглавил всю эту операцию – директор института Физической химии и электрохимии общества кайзера Вильгельма Фриц Габер. Он со всей энергией взялся за производство ядовитого газа и направил все силы своего института на совершенствование технологии газовой войны. Имевшихся в наличии сотрудников катастрофически не хватало. По распоряжению Габера, которому император присвоил чин майора и назначил начальником Центра газовой войны и газовой защиты при военном министерстве, с фронта в его распоряжение были отозваны солдаты и офицеры, имевшее физическое или химическое образование. Прикомандированной к команде Габера оказалась группа блестящих физиков, среди которых немало будущих лауреатов нобелевской премии: Джеймс Франк, Отто Ган[13], Густав Герц, Ганс Гейгер и др.
Фриц Габер на фронте
Франк не любил вспоминать то время, но в одном из интервью, данном уже в конце жизни, он сказал: «Я никогда не считал газ каким-то особенным злом. Это такое же зло, как и другие. Война сама по себе есть преступление»[14].
И все же применение отравляющего газа весной 1915 года вызвало шок у многих причастных к той операции людей. Жена Габера Клара, урожденная Иммервар (Immerwahr) от ужаса перед совершенным ее мужем покончила собой, застрелившись из служебного пистолета Фрица. Но и это не остановила великого химика, готового пожертвовать для родины всем самым дорогим, что у него было. Он и представить себе тогда не мог, что когда к власти придут нацисты, его безграничный патриотизм не будет иметь для них никакого значения, все достоинства перевесит один факт – Габер родился евреем.
По свидетельству родных Джеймса Франка, он глубоко переживал свое участие в газовой войне. Отвращение к массовым убийствам людей Франк сохранил на всю жизнь. Во время Второй мировой войны он был участником Манхэттенского проекта по созданию атомной бомбы. Когда бомба уже была готова, Франк и группа его единомышленников подготовила в июне 1945 года обращение к правительству США, вошедшее в историю под названием «доклад Франка». В нем призывалось не применять атомную бомбу против Японии, а провести показательный взрыв в необитаемом месте перед представителями Объединенных Наций. В «докладе Франка» прозорливо указывалось, что монополию на атомное оружие удержать не удастся никому. Но обращение не достигло цели: как это обычно бывает, правительство США не прислушалось к голосу ученых, и атомные бомбы в августе были взорваны в Хиросиме и Нагасаки.
Применение отравляющих газов в Первой мировой войне не принесло ожидаемого перелома – наступление немецких войск, едва начавшись, быстро остановилось. Однажды после очередной перестрелки товарищи потеряли Джеймса Франка из вида. В конце концов, его нашли в одной из воронок на поле боя, где он сосредоточенно выполнял порученное задание: невозмутимо брал пробы воздуха для последующего анализа.
Но и вдали от фронта, в исследовательских лабораториях габеровского института приходилось выполнять не менее опасные задания. Физики, конструировавшие газозащитные маски, проверяли их эффективность на себе: сидели в них в комнате, наполненной отравляющим газом, пока не замечали, что фильтр маски перестает действовать. Никто не знал точно, какая доза газа может стать смертельной, поэтому ученые рисковали жизнью.
Осенью 1915 года Франк заболел тяжелым плевритом, на несколько месяцев попал в лазарет. Не было бы счастья, да несчастье помогло – Джеймс снова смог заняться любимой научной работой, опубликовал вместе с Густавом Герцем статью. Конечно, новых экспериментов они ставить не могли, но для осмысления и обобщения их предыдущих результатов время было подходящим. Герц участвовал в военных действиях на восточном фронте, был ранен и тоже пребывал в госпитале.
После выздоровления в апреле 1916 года Франк снова вернулся в действующую армию. Родной Гамбург наградил его своим орденом – ганзейским крестом. В том же году увидела свет еще одна крупная работа Франка и Герца, в которой они впервые упомянули боровскую модель атома. Эта модель, поначалу встреченная физиками в штыки, постепенно становилась общепринятой. Перефразируя слова самого Нильса Бора можно сказать, что его идея оказалась достаточно безумной, чтобы стать верной.
Осенью 1916 года Франка послали на русский фронт, где он снова заболел и был окончательно отправлен домой в Берлин. Он прибыл таким слабым, что едва смог подняться по лестнице, и силы вконец оставили его. Выздоровление шло медленно, условия жизни в столице были нелегкие, в семье, где росли две дочки – семи и пяти лет – хронически не хватало еды, ведь у Франков не было родственников в деревне, никто им не помогал.
Единственная радостная весть пришла в то время из Берлинского университета: учитывая научные заслуги Джеймса, его назначили на должность экстраординарного профессора. Правда, ни о какой педагогической деятельности до конца войны говорить не приходилось – в университете катастрофически не хватало студентов, большинство молодых людей воевало на фронтах мировой войны.
Военное положение Германии становилось все хуже и хуже, а с вступлением в войну США на стороне Антанты в феврале 1917 года сделало его безнадежным. Не спас немцев и выход России из войны и Брест-Литовский мирный договор в марте 1918 года. Резервы были исчерпаны, терпение народа подошло к концу, в Киле, Любеке, Бремене и Гамбурге начались матросские мятежи.
В ноябре 1918 года немецкий император отрекся от престола, Германия заключила перемирие с Антантой, через полгода последовал унизительный для немцев Версальский договор (28 июня 1919 года), завершивший Первую мировую войну. Союзники, чьи войска за все время войны ни разу не перешли границы Германии, оказались безоговорочными победителями и диктовали побежденным свои условия.
После войны научная жизнь стала постепенно налаживаться, вновь возросло число студентов в университетах и вузах. Место экстраординарного профессора не гарантировало стабильного оклада, который зависел от количества и посещаемости лекций. А должность ординарного профессора Берлинского университета для отказывающегося от крещения еврея была нереальной. Поэтому Франк с радостью принял предложение Фрица Габера стать руководителем отдела в его институте, оснащенном самой современной аппаратурой для физических экспериментов.
Согласно Версальскому договору Германии запрещалось проводить военные исследования и разработки, и Габер полностью изменил структуру института и его задачи, сделав упор на фундаментальные исследования. Договор с Франком от 10 января 1919 года был заключен на пять лет и предполагал годовой оклад семь тысяч рейхсмарок с доплатой 40% в счет инфляции, которая становилась все заметнее[15]. При этом Франк не оставлял и преподавательскую работу, читая раз в неделю лекции в университете по выбранным им самим темам. Кроме того, он руководил аспирантами, претендующими на докторские степени.
С Габером, который был на четырнадцать лет старше, у Франка были прекрасные дружеские отношения. Джеймс покорял всех, с кем общался, не только гениальной физической интуицией и профессионализмом. Он обладал прекрасными человеческими качествами: личной смелостью, бескомпромиссной честностью, высокой требовательностью к себе и мягкой доброжелательностью к людям.
В столице Германии вновь складывалась сильная школа физиков. К радости Франка среди берлинских коллег оказался и старый друг ‑ Макс Борн.
Макс Борн: из Гёттингена в Берлин и далее на фронт
В мае 1914 года у Хедвиг и Макса родилась первая дочка, названная в честь греческой богини мира Иреной. К этому времени Борн уже почти пять лет был приват-доцентом, а предложения занять где-нибудь должность профессора, пусть даже экстраординарного, все еще не было. Его друзья один за другим получали подобные назначения и разъехались: фон Карман работал в Ахене, Тёплиц ‑ в Киле, Пауль Эренфест[16] – в голландском Лейдене, Хеллингер ‑ в новом университете Франкфурта на Майне.
Макс Борн с женой Хедвиг
Не антисемитизм был причиной того, что Борна не приглашали на профессорскую должность – ведь все его друзья, получившие профессорские должности, были евреями, а Борн к тому времени уже превратился в лютеранина. Просто теоретическая физика не стала еще той профессией, важность которой признавали все университеты. Показательно, что из всех перечисленных друзей Макса физиком-теоретиком оказался один Эренфест.
Мирная жизнь в Гёттингене закончилась второго августа, в первую годовщину свадьбы Хедвиг и Макса. Как и по всей Германии, в Гёттингене царило безумное воодушевление, настоящий восторг перед разворачивающейся мировой бойней, повсюду реяли флаги, играли духовые оркестры...
В угаре военного патриотизма с чудовищною быстротой распространялись слухи о действиях иностранных шпионов и диверсантов, якобы отравлявших колодцы с водой и портящих лошадей, предназначенных для фронта. Граждане воюющих с Германией стран арестовывались и отправлялись в специальные лагеря для «враждебных иностранцев». Так попали в такой концлагерь ученые из России, оказавшиеся в Германии летом 1914 года. Максу Борну и его коллегам с большим трудом удалось добиться освобождения Сергея Богуславского[17] и его соотечественников, проходивших стажировку в Гёттингенском университете.
Макса Борна не призывали в армию по состоянию здоровья, морально он чувствовал себя скверно: многие его друзья и знакомые были на фронте, некоторые были ранены и убиты.
Среди призванных в армию был земляк Макса, выходец из Бреслау Рихард Курант ученик Гильберта и будущий преемник Феликса Клейна. После обязательной военной службы Рихард оставался вицефельдфебелем запаса, а тут сразу был произведен в офицеры – в мирное время такое еврею и не снилось. При прощании Борн подарил Куранту уникальный полевой бинокль необычной конструкции, доставшийся ему от дедушки Кауфмана. Бинокль создавал увеличенное стереоскопическое изображение.
Через пару месяцев этот оптический прибор, висевший на спине у Рихарда, спас ему жизнь: осколком снаряда бинокль разбило вдребезги, но его самого, к счастью, не задело.
Чтобы хоть чем-то помочь стране в трудное время, Борн со своим бывшим студентом Альфредом Ланде взялись помогать в сборе урожая. Каждое утро они на велосипедах добирались до поля вблизи городка Нордхайм, расположенного в тридцати километрах от Гёттингена, и до вечера, не разгибая спины, занимались традиционным крестьянским делом. Через неделю у Макса начался приступ астмы, и Ланде должен был один продолжать работу в поле.
***
В суматохе первых дней войны неожиданно пришло долгожданное предложение из самого Берлина! Борн получил письмо от патриарха немецкой физики Макса Планка, в котором создатель квантовой физики сообщал, что прусское министерство науки и образования, которое курировало Берлинский университет, утвердило новую должность экстраординарного профессора теоретической физики, чтобы снизить его педагогическую нагрузку. На новую должность первоначально планировалось назначить Макса фон Лауэ, профессора Вюрцбургского университета, ученика и друга Планка.
Поразмышляв над предложением Планка, фон Лауэ отказался сменить высокое положение ординарного профессора на куда менее почетную должность экстраординарного. К тому же у него уже было предложение занять еще более престижную кафедру физики открывающегося в 1914 году университета богатого Франкфурта на Майне. Тогда Планк предложил пригласить в Берлин Макса Борна, которого знал только по его публикациям, но был уверен, что никто лучше него не справится с обязанностями нового лектора. У Борна и Планка были сходные взгляды на современную физику, оба высоко ценили гений Эйнштейна, видели в квантовой физике и теории относительности будущее их науки.
Борн тут же ответил, что для него предложение факультета – радостное потрясение, а возможность работать вместе с Планком – огромная честь. Планк обещал держать Борна в курсе дела, окончательное решение должно быть принято в ноябре на общем собрании факультета.
Большинство немцев верили в скорую победу, помня, очевидно, как быстро Пруссия в 1871 году победила Францию. Не были исключением и оба Макса – Планк и Борн. И хотя они в письмах не обошли начавшуюся войну стороной, настроение у обоих явно оптимистическое. Война, писал Планк, не освобождает его от обязанности думать о будущем. А Борн, со своей стороны, отвечал: «Я надеюсь, что немецкие победы, в которые здесь каждый твердо верит, придут так быстро, чтобы мы могли зиму посвятить обычным мирным занятиям»[18].
Подобный оптимизм первых дней войны понятен: все в стране еще работало, как в мирное время, хотя эшелоны с новобранцами шли и шли на фронт. Почта, например, действовала так же быстро, как раньше: три письма из Берлина в Гёттинген и обратно были доставлены в течение шести суток.
Дни шли за днями, война набирала обороты, с фронтов шли сообщения о тысячах павших, а окончательного решения из Берлина все не было. Постепенно мысли о назначении на профессорскую должность отошли на второй план, оттесненные ежедневными военными сводками. Макс Борн вспоминал много лет спустя, что настойчивая пропаганда повлияла и на него, старавшегося оставаться объективным и беспристрастным. Ненависть к англичанам, французам и, более всего, к русским переполняла его. В таком состоянии Борн написал однажды другу Эренфесту в голландский Лейден о своем возмущении русскими казаками, этими дикими «азиатскими ордами», которые разрушают ухоженные, симпатичные немецкие деревни и мучают немецких женщин и детей.
Ответ из Голландии немного остудил молодого приват-доцента. Эренфест, чья жена Татьяна была русской, не разделял возмущения своего друга. Напротив, он так же, как и миллионы голландцев, был возмущен тем, что «немецкие орды» разрушают ухоженные, симпатичные бельгийские деревни и мучают бельгийских женщин и детей. Борн пишет, что ответ из Лейдена помог ему восстановить душевное равновесие[19].
Наряду со сражениями на фронтах шли жестокие схватки между учеными разных стран. Четвертого октября 1914 года был опубликован манифест девяноста трех выдающихся немецких интеллектуалов, озаглавленный «К культурному миру» («An die Kulturwelt»). Под обращением среди других поставили свои подписи Макс Планк, Пауль Эрлих, Альберт Найссер, Фриц Габер, Вальтер Нернст... Гильберт и Эйнштейн отказались подписать манифест, а Борну, еще не ставшему профессором, никто и не предложил в нем участвовать. Каждый абзац в манифесте начинался со слова «Неправда»: «Неправда, что Германия повинна в этой войне» и т.д. Патриотический угар был так силен, что некоторые подписывали текст, не читая. Через несколько лет многие выражали сожаление, что участвовали в этом протесте. Планк уже в 1916 году написал открытое письмо, в котором отказывался безоговорочно поддерживать действия немецких военных.
Вместо понимания манифест вызвал бурю протестов в странах, воюющих на стороне Антанты. Многие английские и американские ученые выступили с резкой критикой Германии, поток писем с взаимными упреками и обвинениями долго не утихал с обеих сторон. И после войны манифест не забыли: немецким ученым объявили международный бойкот, им не разрешали участвовать в симпозиумах и конференциях. Например, организаторы международных математических конгрессов в Страсбурге (1920 год) и в Торонто (1924) не пригласили ни одного математика из Германии. Потребовалась настойчивая и терпеливая разъяснительная работа Эйнштейна, Гильберта, Планка и других немецких корифеев, чтобы бойкот был, в конце концов, отменен.
В конце ноября 1914 года Борну пришла радостная весть от Планка: на своем общем собрании факультет согласился с его предложением, фамилия Борна внесена первой в список кандидатов на должность экстраординарного профессора, теперь нужно только ждать решения министерства, в положительном исходе дела сомнений не было. В семье Борна царило ликование, в мыслях о переезде в столицу прошли праздничные рождественские и новогодние дни. Новый 1915 год начинался многообещающе.
Новое письмо от Планка, пришедшее 6 января[20], подействовало на Макса и Хедвиг, словно ушат холодной воды. Профессор с глубоким прискорбием извещал «почтеннейшего коллегу», что положение в корне изменилось: назначение Борна профессором в Берлин отменяется, так как фон Лауэ передумал и согласен сам занять это место. Планк честно рассказал фон Лауэ, что уже сделал предложение Борну и не может от него отказаться, но посоветовал своему бывшему ученику лично обратиться в министерство с просьбой отдать это место ему. При этом, добавлял Планк для Борна, министерство практически наверняка примет предложение фон Лауэ, успевшего к тому времени прославиться своими работами по дифракции рентгеновских лучей в кристаллах[21].
Разочарование Борнов было можно понять. Макс несколько раз принимался писать ответ Планку, но каждый раз рвал написанное и откладывал отправку письма на следующий день: не мог найти слова, чтобы скрыть обиду и раздражение. В конце концов, подходящий ответ был составлен. Борн признавал, что успехи в науке Макса фон Лауэ неоспоримы, и он имеет все основания стать профессором в Берлине. Кроме того, в военные дни личные интересы должны отойти на второй план.
Забегая вперед, можно сказать, что тон письма был найден правильно, и Планк потом говорил Борну, что ожидал ответ со страхом, но прочитал его с огромным облегчением и оценил терпение и благородство автора.
В день, когда ответ Планку был уже готов, случилась новая неожиданность: из министерства науки и образования Максу пришло письмо, датированное восьмым января 1915 года, в котором подтверждалось, что профессором в Берлинский университет назначен именно он, а не фон Лауэ, и предлагалось подписать приложенный договор. Не очень понимая, что происходит, Борн, во-первых, отправил Планку свой вежливый ответ на отказ от профессорской должности, и, во-вторых, не мешкая подписал договор и отправил его в тот же день министерство.
Позднее стало известно, что произошло в кабинетах власти. Начальник отдела, в котором рассматривались дела университета, воспринял визит фон Лауэ как вмешательство в его дела, и из принципа отправил Борну договор. Фон Лауэ остался в Вюрцбурге, правда, ненадолго. Вскоре он принял предложение недавно открытого университета во Франкфурте на Майне и возглавил там кафедру теоретической физики. А Макс Борн с женой Хедвиг и маленькой дочкой Иреной, которой не исполнилось еще и года, стали собирать вещи для переезда в Берлин. Эта новость не осталась незамеченной в университете, где преподавал Макс. В архиве семьи Борн хранится старая гёттингенская газета, где в разделе «Местные новости» сообщалось: «Как мы слышали, приват-доцент доктор Борн получил назначение на должность экстраординарного профессора теоретической физики в Берлинском университете»[22].
В эти дни один из знакомых Макса по Бреслау, кузен Альберта Найссера физик Арнольд Берлинер[23], получил, наконец, выигранный им приз в споре десятилетней давности. В начале двадцатого века в доме Найссера в Бреслау часто собирались гости. Среди них был и молодой Макс Борн, в 1904 году ставший студентом Гёттингенского университета. Берлинер поддерживал неуверенного в себе юношу, рассказывал ему о естествознании и о методах научных исследований, а однажды в присутствии множества гостей публично заключил с ним пари, предсказав, что Макс не позднее, чем через десять лет, станет профессором физики. Почти на грани оговоренного срока предсказание Берлинера сбылось. Свежеиспеченный профессор Борн с огромным удовольствием преподнес старшему товарищу бутылку отборного вина.
Одиннадцатого марта Борны тронулись в путь, чтобы Макс успел подготовиться к началу весеннего семестра 1915 года в Берлинском университете.
***
В Берлине поначалу Макс чувствовал себя немного одиноко. С университетскими коллегами-преподавателями он еще не познакомился, в силу своей скромности с людьми он сходился нелегко. Огромным утешением и радостью для него стало близкое знакомство с Альбертом Эйнштейном, переросшее в многолетнюю дружбу. До Берлина они встречались бегло на научных конференциях. Борн давно следил за работами автора теории относительности, две его последние публикации о новой теории гравитации Макс, к неудовольствию Хедвиг, брал с собой в свадебное путешествие и тщательно изучал.
Поэтому когда Эйнштейн пришел в гости в берлинскую квартиру Борнов, обоим ученым было о чем поговорить. Макса восхищала научная интуиция великого физика. Эйнштейн свято верил в простоту фундаментальных физических законов и обладал даром из известных фактов сделать абсолютно новые выводы, которые не увидели все его предшественники. Самый яркий пример – со времен Ньютона физики знали об эквивалентности инерционной массы тела и массы гравитационной. Но только Эйнштейн вывел из этого факта свои революционные представления о строении Вселенной, обобщающие классическую ньютоновскую динамику.
Сблизила обоих ученых не только физика, но и музыка. В гости к Борнам Эйнштейн пришел со своей скрипкой. Едва войдя в дом, он, к удивлению Хедвиг, снял пиджак, засучил рукава у рубашки и сыграл вместе с Борном несколько сонат. По словам Борна, Эйнштейн «играл хорошо, с тонким пониманием музыки»[24].
Хеди быстро стала другом Эйнштейна, заботилась о нем, когда обострилась его язва желудка и врачи находили состояние ученого критическим. Хотя и Хедвиг, и кузина Альберта Луиза, ставшая второй женой Эйнштейна, изо всех сил старались обеспечить ему удобные условия быта и работы, сам физик продолжал вести весьма аскетический образ жизни: «В его комнате не было ничего, кроме кровати, стола, шезлонга и примитивной книжной полки, державшейся на стопке оттисков статей. Как-то он сказал Хеди, что нет абсолютно ничего и никого, ни людей, ни вещей, без которых он не мог бы обойтись»[25].
В июне 1915 года Борн случайно встретился в Берлине со своим давним знакомым Фрицем Габером, с которым не раз виделся в доме Найссера в Бреслау. Габер, сам родом из Бреслау, предложил земляку работу в своем институте над совершенствованием орудий газовой войны, в частности, разработку более надежных газовых масок. Макс взял пару дней для размышлений, а потом в письме категорически отказался, назвав отравляющие газы «трусливым орудием убийства», а не военным оружием. С этим мнением были согласны и многие прусские офицеры, воспитанные на классических образцах военных действий. В письме Габеру Борн подчеркнул: «Если допустимому не поставить никаких границ, то скоро все будет разрешено»[26].
Ответ Борна возмутил Габера, который считал, что на войне все позволено, и нет разницы, умрет ли вражеский солдат от пули, гранаты или задохнется от смертоносного газа. Личные отношения Борна и Габера были прерваны на долгие годы.
Отвращение к войне, к оружию массового поражения Макс сохранил на всю жизнь. Здесь он был полным единомышленником Альберта Эйнштейна. Сын Макса профессор Густав Борн, выступая в институте, носящем имя его отца, по случаю пятидесятой годовщины со дня присуждения Максу Нобелевской премии по физике, с гордостью вспоминал, что в книге Роберта Юнга «Ярче тысячи солнц»[27], рассказывающей об истории создания атомной бомбы, говорится: «Из всех блестящих ученых, появившихся на этих страницах, только один, Макс Борн, отказался с самого начала иметь что-либо общее с этим дьявольским изобретением»[28].
Вернемся, однако, в Берлин, где весной и летом 1915 года экстраординарный профессор физики Макс Борн вел занятия со студентами. Правда, продолжалась эта педагогическая деятельность недолго. По мере того, как все больше студентов призывали на фронт, число слушателей в аудиториях университета катастрофически уменьшалось. К середине лета стало ясно, что продолжать занятия не имеет смысла, да и отсрочка от призыва, связанные с астмой Борна, заканчивалась: мясорубка войны требовала все новых порций пушечного мяса, на здоровье призывников уже не обращали внимания.
Посоветовавшись с Планком, Борн решил добровольно записаться в специальную воинскую часть, состоявшую, главным образом, из бывших научных работников, которые занимались усовершенствованием радиосвязи для военной авиации.
Так третий раз в своей жизни Макс надел военную форму: он уже носил мундир драгуна и кирасира, а теперь оказался приписанным к авиации. По сравнению с представителями других родов войск, летчики, прежде всего истребители, сохранили в глазах Макса ореол романтики прежних войн, когда победа была результатом личного мужества и геройства, а не добивалась оружием массового поражения типа отравляющих газов. Поэтому Борна не мучила совесть, когда он работал над усовершенствованием связи пилотов с землей и между собой.
Военный лагерь Дёбериц (Döbeitz), в котором разместили ученых, располагался недалеко от Берлина. Помимо собственно научно-технических разработок, они занимались и маршировкой, и изучали основы телеграфии. Занятия перед цветом немецкой физики, докторами и профессорами лучших университетов, вел простой фельдфебель, который сам недавно обучался незнакомой ему науке и мало понимал, как это все на самом деле происходит. Физики, в том числе, и специалисты по радиосвязи, с серьезным видом слушали его объяснения, стараясь не обращать внимания на явные ошибки.
Зато когда дело перешло к практическим занятиям по азбуке Морзе, авторитет фельдфебеля вырос необычайно. Никто из высокообразованных его слушателей и близко не мог подойти к той скорости, с которой он передавал телеграфные сообщения.
Борн в свободное от службы время читал верстку своей новой книги «Динамика кристаллической решетки» и беседовал с коллегами о новостях физики. На выходные он мог уезжать домой, благо от Дёберица до Берлина всего около двадцати километров.
Пока было тепло, Макса все устраивало в его новой службе. Но осенью пошли дожди, и после очередного марша он простудился, а простуда вызвала сильнейший приступ астмы. Рекомендованный старым другом семьи Арнольдом Берлинером врач установил непригодность к строевой службе, и с авиацией Борну пришлось расстаться.
Казалось, что можно было бы оставаться дома и продолжать свою научную работу. Но на сердце было неспокойно – страна воюет, а он в стороне. Он этих терзаний Макса избавил его старый друг по Бреслау Рудольф Ладенбург. С начала войны Рудольф был на фронте, командовал кавалерийским эскадроном, совершавшем лихие рейды в тыл врага. Но вскоре война перешла в тягучую позиционную фазу, и с лошадьми пришлось проститься. Окопные будни показались Ладенбургу слишком скучными, и он решил заняться военно-техническими проблемами.
(продолжение следует)
Примечания
[1] [Born, 1975 стр. 224].
[2] Цитируется по книге Г. Манн – Т. Манн. Эпоха. Жизнь. Творчество. «Прогресс», М. 1988, стр. 156.
[3] Там же, стр. 431-432.
[4] Mann Thomas. Große kommentierte Frankfurter Ausgabe. Band 22. Briefe II. 1914-1923, стр. 42. Русский перевод С. Апта из книги Г. Манн – Т. Манн. Эпоха. Жизнь. Творчество, стр. 158.
[5] Deutsche Reden in schwerer Zeit, gehalten von den Professoren an der Universität Berlin. Carl Heymanns Verlag, Berlin 1914.
[6] Ганс Дельбрюк (Hans Delbrück,1848-1929) – немецкий историк и политик, профессор Берлинского университета.
[7] [Born, 1975 S. 233].
[8] Цитируется по книге [Lemmerich, 1982 стр. 38].
[9] Там же.
[10] [Planck, 1922 стр. 82].
[11] [Beyerchen, 1982 стр. 37]. См. также автобиографию Макса Борна [Born, 1975 стр. 235].
[12] [Lemmerich, 1982 стр. 62].
[13] Отто Ган (Otto Hahn; 1879-1968) — немецкий физик и химик, открывший расщепление урана, лауреат Нобелевской премии по химии за 1944 год.
[14] [Lemmerich, 1982 стр. 327].
[15] Там же, стр. 70.
[16] Пауль Эренфест (Paul Ehrenfest, 1880-1933) – австрийский и голландский физик-теоретик, профессор Лейденского университета.
[17] Сергей Анатольевич Богуславский (1883-1923) — российский физик, профессор Московского университета в 1918—1923 годах.
[18] [Greenspan, 2006 стр. 68].
[19] [Born, 1975 стр. 227].
[20] [Greenspan, 2006 стр. 71]. Сам Макс Борн пишет в автобиографии [Born, 1975 S. 227], что письмо пришло перед Рождеством, т.е. в декабре. Скорее всего, автору изменила память, а его биограф права, так как ссылается на архив семьи Борн.
[21] Биограф Макса Борна Ненси Гринспен ( [Greenspan, 2006 S. 71]), неверно пишет, что Макс фон Лауэ в 1912 году, т.е. за два года до описываемых событий, получил Нобелевскую премию. На самом деле, ему в 1915 году присудили премию за 1914 год. Так что вопрос о его назначении в Берлинский университет рассматривался до того, как он стал лауреатом.
[22] [Greenspan, 2006 S. 71].
[23] Арнольд Берлинер (Arnold Berliner, 1862-1942) – немецкий физик, основатель и в течение долгого времени редактор журнала «Науки» («Naturwissenschaften»). В 1942 году из-за нацистских преследований покончил жизнь самоубийством.
[24] [Born, 1975 стр. 233].
[25] Там же, стр. 235.
[26] Цитируется по книге [Greenspan, 2006 стр. 74].
[27] [Юнг, 1961].
[28] Born Gustav. Max Born – A memoir. In: [Forum-2005, 2005 стр. 60].
Литература
2005, Festschrift zum Forum. 2005. Max Born und Albert Einstein im Dialog. Recklinghausen : Förderverein des Max-Born-Berufskollegs Kemnastraße, 2005.
Barbeck, Hugo. 1878. Geschichte der Juden in Nürnberg und Fürth. Nürnberg : б.н., 1878.
Beyerchen, Alan. 1982. Wissenschaftler unter Hitler: Physiker im Dritten Reich. Frankfurt a.M., Berlin, Wien : Ullstein Sachbuch, 1982.
Born, Max. 1975. Mein Leben. Die Erinnerungen des Nobelpreisträgers. München : Nymphenburger Verlagshandlung, 1975.
Born, Stephan. 1978. Erinnerungen eines Achtundvierziger. Bonn : Dietz Verlag, 1978.
Dohm, Christian. 1781. Über die bürgerliche Verbesserung der Juden. Berlin, Stettin : б.н., 1781.
Einstein-Born. 1969. Albert Einstein – Hedwig und Max Born. Briefwechsel 1916-1955. München : Nymphenburger Verlagshandlung, 1969.
Feuer, Lewis. 1963. The scientific intellectual. The Psychological & Sociological Origins of Modern Science. New York, London : Basic Books, Inc., Publishers , 1963.
Freud, Ernst L. (Hrsg.). 1970. The Letters of Sigmund Freud and Arnold Zweig. London : Hogarth Press and the Institute of Psycho-Analysis, 1970.
Goenner, Hubert. 2005. Einstein in Berlin. München : Verlag C. H. Beck, 2005.
Greenspan, Nancy Thorndike. 2006. Max Born – Baumeister der Quantenwelt. Eine Biographie. München : Spektrum akademischer Verlag, 2006.
Hamburger, Ernest. 1968. Juden im öffentlichen Leben Deutschlands. Tübingen : J.C.B. Mohr (Paul Siebeck), 1968.
Katz, Jacob. 1987. Aus dem Ghetto in die bürgerliche Gesellschaft. Jüdische Emanzipation 1770-1870. Frankfurt am Main : Jüdischer Verlag bei Athenäum, 1987.
Kaznelson, Siegmund (Hrsg.). 1959. Juden im Deutschen Kulturbereich. Berlin : Jüdischer Verlag, 1959.
Lemmerich, Jost. 2007. Aufrecht im Sturm der Zeit. Der Physiker James Frank (1882-1964). Diepholz, Stuttgart, Berlin : Verlag für Geschichte der Naturwissenschaften und der Technik, 2007.
—. 1982. Max Born, James Frank, der Luxus des Gewissens: Physiker in ihrer Zeit. Wiesbaden : Reichert, 1982.
Mann, Katia. 2000. Meine ungeschriebenen Memoiren . Frankfurt a.M. : Fischer Taschenbuch Verlag, 2000.
Mendelssohn, Moses. 2005. Jerusalem oder über religiöse Macht und Judentum. Hamburg : Felix Meiner Verlag, 2005.
Planck, Max. 1922. Physikalische Rundblicke gesammelte Reden und Aufsätze. Leipzig : S. Hirzel Verlag, 1922.
Rathenau, Gerhart. 1983. James Franck. In: James Franck und Max Born in Göttingen. Reden zur akademischen Gedenkfeier am 10.11.1982. Göttingen : Vandenhoeck & Ruprecht in Göttingen, 1983.
Rechenberg, Helmut. 2010. Werner Heisenberg – die Sprache der Atome. Berlin, Heidelberg : Springer-Verlag, 2010.
Roggenkamp, Viola. 2005. Erika Mann. Eine jüdische Tochter. Zürich, Hamburg : Arche Literatur Verlag AG, 2005.
Thomson, Joseph John. 1903. Conductions of electricity through gases. Cambridge : б.н., 1903.
Volkov, Shulamit. 2000. Antisemitismus als kultureller Code. München : Verlag C.H. Beck, 2000.
—. 2001. Das jüdische Projekt der Moderne. München : Verlag C.H.Beck, 2001.
Willstätter, Richard. 1949. Aus meinem Leben. München : Verlag Chemie, 1949.
Документы истории Великой французской революции. 1990. Декларация прав человека и гражданина. Москва : МГУ, 1990. Т. 1.
Фридман, Соломон. 2004. Евреи - лауреаты Нобелевской премии. Москва : Издательство: Право и закон XXI, 2004.
Юнг, Роберт. 1961. Ярче тысячи солнц. Москва : Государственное издательство литературы в области атомной науки и техники, 1961.
