Раным-ранешенько, когда я ещё и не проснулась толком, раздался телефонный звонок. Накидывая халат, я побрела в тот угол, где стоял аппарат. Успела по пути глянуть на термометр — опять всего пятнадцать, сколько ни топи с вечера!
— Это с почты беспокоят, — зазвучал в трубке знакомый дежурно-вежливый голос. — Вам тут телеграммка. Если вы не против, я вам её сейчас зачитаю, а саму бумажку мы вам послезавтра отправим, а то сегодня газеты-то к вам уже понесли…
— Что ж, читайте.
Я сонно соображала, кому это в наше цивильное время потребовалось пользоваться такой древней услугой связи, как телеграф. Наверное, это кто-то из моего далёкого прошлого, не знающий номера моего мобильника.
— Та-ак… тут вот номер… время…ладно… «Здравствуй, Ниночка! Пишет тебе твой знакомый, отец Василий…»
Я не удержалась и крякнула.
— Да-да! — сообщнически отозвалась начальница почты. — «…Поздравляю тебя с днём Ангела, с Новым Годом, с Рождеством Христовым и Крещеньем. Желаю тебе больших и маленьких радостей в жизни…»
— А-а-а! — взрыла я, наконец, кладовые своей памяти. — Это ж тот самый чудак, друг моей больной подруги! Которую я лет двадцать назад привозила сюда отдыхать, помните?
Почему-то я оправдывалась перед собеседницей.
— Он всю жизнь всех поздравляет, так что можно и не приносить!
— Да ведь это ещё не всё… — на том конце провода обозначилось нечто таинственное. — Слушайте дальше…
Я напрягла слух.
— «Я знаю, что ты осталась одна. Я тоже совсем один… — голос начальницы, выбивавший слезу, на мгновение приостановился. — Может быть, у тебя есть возможность бывать в городе? Я буду рад принять тебя у себя дома. Квартира у меня большая, мешать друг другу мы не будем…»
Я вдруг ясно представила себе помещение нашей почты. Стеллажи, окошечки, начальница выпевает в трубку телефона вот эту самую фразу, девчонка-почтальонша, забросив дела, зачарованно слушает… Картина маслом, да и только!
— Интересно, — прервала я собеседницу, — и сколько же человек находится рядом с вами при чтении этого исторического документа?
— Ну что вы! Что вы! Конечно же, рядом никого нет! Я же всё понимаю, вы не переживайте…
После моего недоверчивого молчания она уже не столь бодро добавила:
— Тут еще пара предложений… Читать?
— Читайте, чего уж там.
— «Позвони срочно по телефону такому-то. Мой адрес такой-то. Жду очень, очень, очень»…
Пауза затягивалась.
— Поняла, — сказала я в трубку, с усилием добрея. — Спасибо за подарок ко Дню Ангела!
Подперев кулаком подбородок, я застыла перед морозным окном.
Я хорошо помнила только его старинные круглые очёчки и всклокоченную бороду, цеплявшуюся за ворот длинной чёрной рясы.
В те годы церковь уже начинала возрождаться, однако открыто ринулись в ее лоно только самые отчаянные. Среди них была и моя подруга, прикованная к коляске. Она не служила ни в каких официальных конторах, ей нечего было терять и не на кого оглядываться в своих духовных поисках, и очень скоро в её городской квартире частыми гостями стали «служители культа», как тогда называли священников. Я знала, что, кроме гостинцев и свечей, они приносят ей и серьёзную литературу, к чтению которой она меня, правда, приобщать не торопилась. И потому, что у хозяев книг были в те времена веские основания для опасений, и потому, наверное, что в моей головушке жили тогда мысли и планы далеко не поднебесные.
Отец Василий, впрочем, стоял особняком от этих посетителей. Скорее всего, он даже не был с ними знаком. Когда я попыталась понять, отчего это так, подруга пояснила, что он принадлежит к лону русской зарубежной церкви. А та фактически запрещена у нас, никаких контактов с церковью официальной у нее нет, и где и как подвизаются ее служители, ей, подруге моей, мол, неведомо.
Больше я эту тему не затрагивала. И не интересовалась, что там, у этих служителей культа, происходит. Мне хватало того, что временами, пользуясь своим физическим преимуществом, я доставляла подругу в городской кафедральный собор и отстаивала там с нею праздничные службы.
Отца Василия я считала тайным поклонником подруги (как, впрочем, и всех остальных ее знакомых мужского пола, замечавших сквозь болезнь её редкостный ум и жгучую искусительную красоту). Однако он выделялся среди прочих, строгих и уверенных в себе, некоей суетливостью и настороженностью. Я решила, что это происходит из-за двусмысленности его священнического статуса, и на том успокоилась. Детально разбираться в мотивах его поведения было бы, как я считала, нетактично по отношению к подруге. Да и видела-то я его всего два раза на пороге её квартиры.
Впервые мы встретились с ним на улице.
Он издалека заметил тогда наше передвижение (я везла подругу в коляске) и устремился навстречу, лавируя в человечьем потоке. Учтиво склонившись, поцеловал руку сначала ей, потом, представившись, — мне. Пока они о чём-то ворковали, я искоса изучала его особенный облик и странную манеру подхихикивать. Особенно запомнилось, что взгляд его так и метался из-под очков по сторонам. Однако что мне тогда было до этого?
А потом я вывезла подругу на лето в свой деревенский дачный дом. И туда вдруг стали беспрестанно приходить от отца Василия бандероли со сладостями. Поступали они на мое имя, но предназначались, естественно, моей гостье. Однако не под одеялом же она стала бы поедать всю эту вкуснотищу! К тому же, с нами была моя дочка-школьница, так что волшебные конфетно-орехово-фруктовые композиции, привозимые в деревню через день почтовой машиной, исчезали мгновенно. Если вдруг случалась задержка подарков, мы с дочерью недоумевали и даже печалились. В те грустные предперестроечные годы на прилавках было пусто, благодетель же наш умудрялся посылать такие невероятные гостинцы, какие нам, голытьбе, и не снились.
С тех самых пор и зимой, по своему городскому адресу, я стала неукоснительно получать от отца Василия знаки внимания — ко всем церковным праздникам он отправлял мне поздравительные открытки, написанные крупным, аккуратным почерком. Поняв, что дополнительное содержание в них отсутствует, я быстро перестала их читать и сразу складывала в кипу газетной макулатуры. А когда вышла замуж и перебралась в деревню насовсем, послания прекратились, чего я, честно говоря, даже и не заметила.
И вдруг — такая вот телеграмма… Через двадцать лет молчания! Через три года моего вдовства!
Любая женщина на моём месте задумалась бы над подобным текстом. Потому что любое предложение в таком тексте — льстит. Потому, что тебя предпочитают кому-то. Потому что каждому из нас всегда хочется вновь поверить в чудо. Потому что… да потому!!
Ошарашенная, я улеглась на диване и уставилась в потолок.
Эта телеграмма путала все мои планы. Еще вчера я намеревалась провести ближайшие годы за компьютером, дабы наверстать упущенное. Спешная самореализация нужна была еще и потому, что впереди маячили неизбежные внуки, которых, конечно же, мне захочется предпочесть всему остальному.
Неужели я настолько несерьёзна, что могу мгновенно развернуться в другую сторону? Неужели я столь наивна, что могу допустить хотя бы сосуществование с тем, кто был когда-то мне не очень-то приятен?
Но кто сказал, что меня зовут жить?! Меня ведь приглашают всего лишь посетить…посещать при приездах. Да я и сама не брошу свой деревенский дом навсегда! Ну, естественно, я вполне способна хотя бы на короткое время скрасить чьё-то одиночество. Это, конечно, заметно и со стороны. Иначе с чего бы вдруг человек взял да написал именно мне о том, что он тоже одинок?
Я лежала неподвижно, но мысли мои буквально клубились.
Своей семьи у него, по-моему, никогда не бывало. Возможно, рядом была мать. И теперь её не стало? Тогда его порыв становится понятным: познавший утрату всегда готов выслушать и согреть того, кто имеет подобный опыт.
Конечно, неплохо бы уточнить его положение до нашей встречи, но у кого? В курсе может быть только та моя давняя подруга, но мы с ней слишком давно не общались. Да и стоит ли вообще кого-то впутывать в историю, в которой я и сама ещё не разобралась?
А если допустить, что это всего лишь предложение дружбы, которая никак не может мне повредить? Он говорит, что в его квартире можно останавливаться при необходимости. И ведь необходимость такая есть: от его жилья выбираться ночью к поезду мне будет намного удобнее, чем от дочкиного. Конечно, дочке может не понравиться, что я предпочту её обществу кого-то другого. Но этот вопрос можно как-то урегулировать…
А вдруг да этот щедрый Дед Мороз настолько одинок, что ему в будущем даже некому оставить своё наследство? Вот он и вспомнил обо мне как о достойном претенденте на участие в конкурсе… Ох, какие глупости лезут в мою голову! Не обо мне он вспомнил, конечно — о дочери моей; я-то наверняка буду постарше его, а мужики предпочитают, как известно, другие мезальянсы.
Хотя мужики бывают разные. В прошлом ему, несомненно, импонировала моя забота о больной подруге, вот он и решил, так сказать, воздать мне по заслугам. Естественно, я дружила с нею просто потому, что дружила, а не с далеко прорастающими надеждами. Однако ей, подруге нашей общей, его дары сегодня не нужны: и квартира у нее есть, и муж есть. Так что, моя кандидатура самая разумная.
Но Боже ж мой, какая я стала расчётливая! Не было во мне такого ранее. Вслед за своим чувством могла, никого не предупредив, умчаться на край света, и всякое проявление разумности осуждала в других беспощадно. Дожила, называется!
Ну и что, дожила. Что тут такого? Не я ведь напрашивалась — мне предложили. Вдруг да отказ мой больно ранит этого несуразного человека? Да и могу ли я — по прошествии стольких лет! — на расстоянии судить о том, каков он и что творилось в его душе, когда он в помещении почты — это ведь представить только! — писал этот длинный откровенный текст. Вполне мог бы просто запечатать письмо в конверт и преспокойно дожидаться моего ответа. Однако он выбрал — выбрал! — телеграмму.
Почему он так спешил? В его жизни решалось что-то неотложное? Или просто на него, такого неуверенного, вдруг набежала минутка отваги, и он понял: или сейчас, или никогда? В таком случае, имею ли я право, не вникнув в ситуацию, оттолкнуть его?
Так я размышляла, возлежа на диване и размеренно поглаживая своего роскошного бежевого кота, разместившегося, по обыкновению, на моей груди. Мне было спокойно и уютно в моём одиночестве. Однако неугомонной душе моей, не знающей возраста, уже мерещилась некая непрочитанная сказка, написанная специально для меня…
Я поднялась и перечитала свои каракули, начерканные мною на бумаге под голос из телефонной трубки. Глаза бесстыдно цеплялись за слова «квартира у меня большая…».
Что ж, разумно будет, если я — для начала — хотя бы позвоню ему.
Дважды, напрягая волю, я бралась за трубку. И всё же убедила себя, что нужно обождать: днём-то он, наверняка, не дома. Лучше позвоню вечером!
Когда за окном стемнело, я потеряла и запал решимости, и чувство реальности. И успокоилась тем, что утро — мудренее.
Правда, какой-то особой мудрости я не заметила в себе и поутру. Если честно, то не сразу и вспомнила-то о случившемся накануне. Накормила собаку и кошек, выплеснула помои. Водрузив на санки молочную флягу, съездила на колодец за водой. Наносила дров и затопила печку. И лишь потом, усевшись в раздумье у огня, выложила перед собой то, что осязаемым грузом осело внутри сутки назад.
Что — грузом, это я поняла не сразу. Мне показалось поначалу, что это — радость, предощущение полёта, чудодейственное возвращение в юность, в которой большинству из нас дозволено выбрать любое направление пути. Однако утренние пятнадцать градусов, которые показывал домашний термометр, пустые холодильник и кошелёк быстро отрезвили меня.
Телеграмма отца Василия определенно вносила путаницу в мои обстоятельства. Я не планировала поездок к дочери до самого тепла. Во-первых, намеревалась кое-как свести концы с концами и покрыть в сельском магазине все свои долги, а во-вторых, и это было главным, не хотелось без особой нужды напрягать великодушных соседей. Летом, в моё отсутствие, между делом накормить мою живность они могли, не особо напрягаясь, но зимой к этим заботам неминуемо добавлялись мои печи, которые по большому морозу кочегарить приходится день напролёт, а кому это надо?
Телеграмма ломала и весь мой деловой ритм. Живя в деревне, я могла себе позволить посидеть за машинкой только в зимние месяцы, остальное время полностью занимали хлопоты в огороде, в лесу, по хозяйству, с гостями. И вот теперь, когда ушла острота моего вдовства, когда сын уехал учиться, а из холодного угла манил меня своими непостижимыми возможностями новенький компьютер, когда всё в моей жизни, было, наконец-то, в моей власти, — зачем мне это наваждение? Когда мне этим заниматься?
Я опять тупо уставилась на свои каракули. Нет, позвонить, конечно, нужно, человек ведь ждёт. И хорошо, что я не сделала этого вчера, второпях, в волнении. В этой паузе он мог бы, если бы вдумался, усмотреть даже некоторую мою кокетливость, этакую дамскую уловку: не из таких, мол, эта мадам, чтобы сразу… И о себе, однако, пусть знает, что тоже не король, не в драку полезут за его предложение. В конце концов, меня просто могло не оказаться дома! Как разумный человек, он обязан такое допустить и не должен изводиться попусту.
А значит — не буду я звонить и сегодня! Вот завтра вместе со свежей газетой принесут мне текст телеграммы, перечитаю я его еще раз, тогда и приму решение.
Постановив так, я в очередной раз поразилась переменам в себе. Думалось мне прежде, что их и нет вовсе, либо они совсем не заметны. Увы! Или — ура?
Я никогда уже не шагну с обнажённым сердцем навстречу тому, кого немыслимо и предположить назначенным мне и только мне.
Я никогда уже без раздумья не сорвусь вослед новой, запретной, врачующей любви.
Я никогда уже не сожгу за собою все мосты, не уверую, что можно и нужно строить всё заново.
Я никогда уже… Никогда!
Никогда?
Но тогда зачем моя рука выводит столь не приличествующие возрасту строчки?
Я так отчаянно бегу
Всю жизнь тебе навстречу,
Чтоб на последнем берегу
Твои услышать речи!
Уже мерцают угольки
В голодной пасти печки.
Приди ко мне, обволоки,
Устройся на крылечке,
Как будто век ты здесь живал
И знал меня с пелёнок…
Верующие люди сказали бы сейчас, наверное, что всё это — от лукавого, что совсем не в то вслушиваюсь я в деревенской тиши, что совсем не так, как следовало бы, настроена моя душа. И предложили бы начать систематически посещать храм, дабы наполниться благоговением и горними помыслами.
Да и он-то, отец Василий, пожалуй, прежде всего стал наставлять бы меня на путь истинный. Потому что, конечно же, не ради блуда воззвал он ко мне (как я и предположить-то могла такое!), а во спасение моё. Теперь-то, после воссоединения церквей, у него есть на такую проповедь полное право.
Но мне ведь даже не представить, как мы стали бы дискутировать с ним по столь щепетильным вопросам. Все эти проблемы можно было горячо обсуждать в наши молодые годы, когда недоставало книг и когда дорогу вверх ещё не утоптали. А теперь-то, в наше время, всяк ведь сам волен видеть и выбирать. И волен, между прочим, умалчивать о своём понимании Высшей власти.
Но что же тогда может нас объединить? Вряд ли ему будут внятны мои творческие потуги, довольно светские. Да и я давно довольствуюсь своим мирком. Поздно мне переделываться, поздно ломать себя. Пожалуй, для меня возможно лишь совершенствование на давно избранном пути.
А он, конечно, станет меня расспрашивать о нашей сельской церкви, которую мы с покойным мужем в своё время чинили-латали. Правда, времечко выбрали неблагоприятное — тогда только-только всё начало разваливаться, разъединяться. И церковь запустела, и народ потерял веру в возрождение. Но оно случилось-таки: очнувшись от дефолта, люди заподнимали головы к небу, заискали помощи. И приход вновь заработал, и батюшка поселился поблизости. В лучший мир без него теперь никто не уходит.
Мне вдруг подумалось почему-то, что отец Василий, живя у нас в деревне, мог бы составить хорошую пару местному священнику: тот так щепетильно, с таким медленным наслаждением ведёт службы, что они затягиваются часа на три. Будь рядом помощник, занятый хотя бы исповеданием, всем было бы полегче. Уж мне ли, познавшей церковную азбуку в старостах, не понимать этого…
Однако с чего это я раздумалась о каком-то переезде? Ни он сюда, ни я к нему — никто никуда не собирается! Эх, в мирное бы русло мою фантазию, в продуктивное, чтобы — с отдачей, чтобы хоть копеечку на этих взлетах заработать, ввиду вновь разразившегося кризиса!
Так вот и подумаешь об ушедших — эх, знали бы они… Знал бы муж мой, что опять мы, едва зажив, сядем в яму! Слава Богу, что упокоились они и ничем не терзаются. Как бы и мне теперь умудриться прожить-дожить в этом мире и не быть задетой паровозом истории… И в то же время — с пользой для этой самой истории… Или это совсем уж глупые мечты?
Но, похоже, эти мечты мне теперь более греют душу, нежели вероятность живого человеческого тепла рядом. И, значит…
Значит, я навещу отца Василия как-нибудь позже, по весне. И это будет визит вежливости, не более.
А сейчас самое разумное будет — отправить ему письмо. В нём изложить всё по пунктам и дать возможность ему поразмыслить над ответом.
Но утром, достав из ящика газету и телеграмму, я вновь заколебалась. Ведь ко мне была обращена просьба позвонить «срочно», на что я не обратила внимания при разговоре с начальницей почты по телефону. И именно мне предназначалась многозначительная приписка: «Жду очень, очень, очень». Со всеми запятыми!
Опять душа моя заныла, затосковала.
Я села и записала на листке, о чём надо бы мне не забыть в нашей будущей беседе. Понятно, нужно поблагодарить за все поздравления. Спросить, от кого он узнал про моё вдовство. Наверняка, от той давней подруги, но этот вопрос поможет раскрутить разговор. Я вспомню про его вкусные бандерольки, опять расшаркаюсь. Спрошу, чем он занят теперь, служит ли, и где именно. Можно будет, даже обязательно нужно будет поздравить его, да и нас всех, с избранием нового патриарха. Выдержанно, достойно всё это должно прозвучать. А вот потом уж можно будет сказать и о моих затруднениях с выездом, и назначить встречу на весну. Пока же предложить ему иногда общаться по мобильнику. Записать номер его. А затем продиктовать свой. И домашний мой номер пусть он тоже запишет, пригодится. Хоть связь у нас и паршивая, но если повезёт соединиться чисто, можно будет говорить и не думать при этом, что у тебя вот-вот закончатся деньги на счёте.
Возможно, у него есть и интернет. Хотя, зачем он ему? Да, ещё не забыть бы узнать дату его рождения, но так, чтобы он не заподозрил, что мне интересно наше с ним зодиакальное совмещение. Священнослужители ведь, насколько я знаю, с осуждением относятся к таким исследованиям, дразнить человека не стоит. Всегда ведь проще что-то утаить, нежели отстаивать…
Я снова съездила за водой, хотя особой нужды в том не было. Навестила соседей. В доме у них оказался отгорожен угол, где прежде стояли диван и стол. Теперь там бегали, блея, три козлика, отнятые от коз. Я-то всегда оставляла козлят под мамками, чтобы меньше хлопот было у меня, — когда время придёт, козы сами детишек отобьют от вымени. Но зачем мне учить других людей? У них свой, иной опыт…
Кому повем печаль мою? Никто ничего не посоветует в делах сердечных! Это в девчонках мы, задыхаясь от страстных воспоминаний, выкладываем подружкам всё про вчерашнее свидание — от и до. В моём же возрасте пристойнее будет умолчать даже о возможности такого свидания.
Вот он, телефонный аппарат. Молчит, ждет. Если я сейчас не отважусь, дотяну до вечера, головушка моя опять задремлет и свёрнутый файл будет уже не развернуть. Стало быть, сейчас или — никогда…
Автоматика сработала исправно.
Я ожидала услышать голос медленный и спокойный — похожий на тот педантичный почерк, что запомнился мне еще со времен тех самых поздравительных открыток.
Ещё мне хотелось, чтобы этот голос был с оттенком грусти и покинутости, — именно так должен разговаривать человек, взывающий нарушить его печальное одиночество. Чтобы я, отринув все доводы разума, устремилась на этот зов…
Но голос прозвучал очень молодо и весьма энергично.
Не туда попала?
Помешкав, я представилась.
И тут же — без всяких предисловий — услышала:
— Всё отменяется! Всё отменяется!!
На миг в пространстве повисла неуютная тишина. Потом голос радостно сообщил:
— У меня тут родственники приехали! Сама-то как живёшь?
— А лучше всех! — бодро ответила я.
И положила трубку.
Ещё потом какое-то время думалось мне — не поспешила ли? Ведь стационарный телефон — это не мобильник. Не узнает собеседник мой домашний номер, никогда больше не перезвонит.
И еще нужно бы мне понять: а что изменилось-то за два этих дня? Почему меня не ждут уже и на чай? Кто это столь важный объявился в жизни отца Василия, почему этот «кто-то» занял отведённое для меня место?!
Вопросы эти донимали бы меня долго, будь я помоложе.
Но приобретённый за долгие годы иммунитет быстро восстановил мою душевную систему. И она выдала единственно верное решение.
— Вот и слава Богу, — сказала я удовлетворённо. — Не больно-то и хотелось!
И отправилась мыть посуду.
Потом выяснилось: в ту пору у отца Василия умерла мать, жившая вместе с ним. А ни прибраться, ни постирать, ни приготовить поесть он не умел. Понятно, какая тогда началась у него внутри паника. Тут не только на почту побежишь…
Позвони я тогда сразу — возможно, и суждена была бы мне роль его домработницы. Но меня опередил кто-то из его родных. На счастье или на беду? Не знаю.
Оглядываясь назад, я чувствую теперь то, что чувствует человек, прошедший по краешку обрыва и чудом не упавший.
А позови бы он меня тогда — не удержалась бы, поехала! Поехала бы, везя в душе девчоночью веру в чудо. И побоку были бы все мои тогдашние планы…
2010 год
