Максим Кантор в Русском музее. Это первая его выставка в Санкт-Петербурге. Он уехал из Москвы на Запад в самом начале 90-х, сделал там настоящую карьеру. Выставлялся на лучших площадках. Имел роскошные каталоги. Все это правда. Тема его экспрессивной масштабной живописи – русское страдание и сострадание, извивы советской истории, мириады смертей, бессмысленные жертвы, униженность личности и т. д. Благороднейшие достойные темы. И на стенах залов Мраморного дворца его огромные полотна пронзительно вопиют яркими колерами о наших несчастьях. Темы этих изображений, невзирая на даты создания, примерно одни и те же: социальная критика, тоска одиночества, ничтожество сегодняшнего дня, печаль по родителям, ушедшим в мир иной. Классический список русского критического реализма XIX века. Философски все и ложится в этот контекст, если бы не манера – агрессивная по цвету и манере живопись на огромных холстах.
Представ в таком фундаментальном виде на стенах музея, художник претендует на всеохватную критику нынешнего товарно-денежного мироустройства, и пластическая речь его читается как инвективы, разоблачения и обличения. Жгучие колера картин напоминают об очистительном огне, где все, критикуемое им, и сгорит к чертовой матери – без остатка.
Не зря в преамбуле к выставке подчеркивается, что Максим Кантор, – во-первых, литератор. Тогда публицистический вектор его картин несколько проясняется. Да и в одном из многочисленных интервью сам он говорит о себе как об «иллюстраторе» своей социально критической литературной идеологии. Там же, в преамбуле, говорится и о ранней пейзажной практике художника, к сожалению, на выставке представлен лишь единственный камерный пейзаж.
Надо сказать, что концептуально выставка выстроена из рук вон плохо – зачем было предъявлять огромное число тавтологичных листов, посвященных окарикатуриванию буржуазных отношений в некоем обществе вообще. И это при том, что не показана ранняя живопись художника, той поры, когда он себя еще литератором не именовал, а действовал исключительно как городской пейзажист с интересной сочувственной лексикой, выраженной совсем не логоцентрично.
Когда я смотрел картины, то вспоминал старую историю, как некто в Третьяковской галерее перед картиной «Опять двойка» художника-академика Решетникова, одного из заглавных соцреалистов сталинской поры, рассуждает: «Вот мальчик принес домой двойку, далеко не первую, судя по всему, опечалена и его утомленная бытом мать, воспитующая еще двоих детей, строго смотрит на него старшая сестра-пионерка, насмешлив младший братишка, он заметил, как вываливаются из портфеля двоечника коньки. Лишь одна собачка беззаветно рада неучу... Все это хорошо и назидательно, конечно, только вот какое это имеет отношение к искусству?»
Этот анекдот и есть главная творческая проблема Максима Кантора. Достаточно ли сегодня обличительного пламени, чтобы быть художником? Попробуем ответить на этот вопрос.
Художник происходит из особенной семьи. Отец его – марксистский философ Карл Кантор, известный эстетик, бабушка так вообще легендарна – стояла у основания компартии Аргентины, и в доме был настоящий философский семинар, куда захаживали Мамардашвили и Зиновьев. Велись речи. Об этом вспоминает сам художник, порицая диссидентско-художественную среду, отказывая ей в интеллектуализме, искренности творческих намерений, низводя своих сопластников до ничтожеств, авантюристов и самозванцев. На этом векторе построен огромный роман-мемуар Кантора «Учебник рисования», где в хлам размазаны все действующие лица актуальной сцены. Самое забавное, кого он теперь противопоставляет этим «бесам» - Кулику, Пригову и прочим - «настоящих» соцреалистов, таких как Коржев, Никонов и Попков. Ну да ладно, на чужой вкус и цвет…
(Интересно представить себе, что бы сказали эти советские гранды, посмотрев на экспрессивные экзерсисы самого М. Кантора).
Но вот, становится понятно философское основание его живописания. Это либеральная критика истории, изничтожение основ буржуазного мироустройства, трагический анализ личного бытия в этом несправедливом мире. Во всех его картинах прочитываются идеологические метафоры, которые можно легко пересказать своими словами, как в случае с «Опять двойка» Решетникова. Скажем, - картина, изображающая бытовую сценку, купе поезда с четырьмя лежащими на полках людьми, опорожнившими поллитровку, то в самом из квадриги сосредоточенном узнается сам М. Кантор, попавший в это безрадостное бытие-путешествие мимо всякой раздолбанной заоконной русской мути. Так же его одухотворенное лицо можно узнать и в густой толпе убогих обывателей, теснящихся в некоем зале ожидания, видимо перед самым концом света (иные из фигурантов уже метафорически обесцветились). Почти все картины пересказываются таким же незатейливым образом.
Конечно, к живописи это никакого отношения не имеет, потому что она, увы критики не выдерживает. Карикатурная и гротескная в своей композиционной основе, что не плохо и не хорошо, она еще более «опрощается» грубыми колерами, не достигающими на территории его гигантских холстов ни накала, ни обморока. И меня не оставляло чувство при разглядывании его «посланий» зарвавшемуся человечеству, что сам он очень-очень торопился, так как отягощен все время только одной манией – выговориться всласть, изложить всему миру наболевшее доходчивыми словами. То же впечатление логореи не оставляло меня и при чтении его прозаических текстов, писанных лежалым языком демагога. Про стихи, совершенно графоманские, я уже не говорю. Зачем он все это печатал? Вот вопрос…
Пластически многие вещи, представленные на выставке, выглядят не только торопливыми, что порой искусству не мешает, а даже наоборот, а усталыми, так как пережили лексическое послание, закодированное в них, а сами по себе феноменально, как холсты с красками, – ничтожны. Увы, из языка социальной критики не выжать летучих эссенций, без которых феномена живописи не бывает.
Но надо отметить, что в произведениях Максима Кантора есть некоторые темы, выразительные в высоком смысле. Это, во-первых, все, что связано с образом его отца: в его сочувственных портретах, в почтительных, просто религиозных композициях, связанным с его образом, художник выходит за рамки публицистических заданий и становится из трибуна тоскующим и сочувствующим сыном, что выглядит на фоне анонимной политической толкотни особенно выразительно. К сожалению, в Русском музее эта самая сильная тема совершенно затерялась, заваленная гигантскими полотнами со всякой экспрессивной суетней. И начинает казаться, что литература М. Кантора съела его со всем его человеческим содержимым – травмами и любовью. А жаль. Именно в «отцовском» корпусе заключено самое сильное, не выразимое словами фундаментальное послание, обращенное зрителю. Кстати, интересная особенность, отец по-Кантору, столь пластически выразителен, что почти что иероглифичен, он предстает символом безмолвия, недоумения, причиной бытия, точкой схождения. Это сильно. Может быть сильно настолько, что художник эту страшную человеческую выразительность все время забалтывает, всячески снижает, покрывает мишурными складками, прячет. Ибо через образ отца, понятый им столь проникновенно, к нам обращены очень простые вопросы. Где мы? Что мы? Кто мы такие? И – неужели мы умрем, как умер наш отец, продолжая жить в нас? И что же, наконец, там, где теперь он, - умерший, но не умерший?
Эти вопросы задает себе настоящее искусство и отвечает на них интенсивностями и пустотами, то есть не торопливыми словами, а безвременной интонацией, порождаемой знаками препинания.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #2-3(50)февраль-март2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=50
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer2-3/Kononov1.php
