Памяти дорогих друзей и коллег.
...Дремотная окраина Москвы,
Асфальтовая стынь и перезвон трамваев,
На полустанке сна там стебелек травы
От сердца памятный осколок отрывает...
ИТЭФ – Институт теоретической и экспериментальной физики имени А. И. Алиханова — многопрофильный центр изучения фундаментальных свойств материи. Материал из Википедии.
В нашу комнату вы часто приходили...
А.Вертинский
С той поры воды утекло столько, что не верится – было – не было. Изменилось все – зато я это все – а может, далеко и не все – помню очень даже отчетливо. Если сесть на трамвай у метро Профсоюзная, проехать несколько остановок до конца-кольца, а потом перейти через рельсы перпендикулярно ходу движения, и минуя желто-белые башенки бывших приусадебных конюшен, пересечь улицу, по левую руку изогнутую, подобно трамвайным путям, а по правую – упирающуюся в тупик, то вы окажетесь аккурат перед проходной – куда вас, скорее всего, не пустят, меня, впрочем, тоже. Но когда-то (разумеется, с пропуском) я ходила туда по будням регулярно, и случалось, по выходным тоже.
Не знаю, как сейчас – тогда там было привольно – весной грачи, летом одуванчики и запах лип, а зимой – зимой нетронутый снег на клумбе дышал деревенским морозом. Центральная усадьба – XVIII век – разумеется, сто раз перестроенная. Если войти в здание, то минуя вестибюль, налево от конференц-зала – просторная комната с ячеистым китайским расписным потолком, в которую всегда хотелось зайти, куда и заходили – все больше по делу, а я и без дела – там было так приятно.
Саша Турбинер
Молчаливо работал Алеша Кайдалов, как-то по-школьному старательно склоняясь над листом бумаги. Иногда он подходил к кофейному столику, брал кусок сахара и хрустел.
Петя Волковицкий
Матросской походкой врывался юный Турбинер и шмякал портфелем, а Петя Волковицкий появлялся редко, вальяжно спеша-не спеша.
Миша Маринов
Миша Маринов улыбался всем лицом – он был тоже гостем, но в отличие от меня, званным и не то, чтобы почетным, но не без того.
Хозяином же был Костя Боресков, застенчиво-незаметным и мило-радушным, золотистый чуб его сиял над белоснежной рубашкой и легко краснеющим лицом.
Приходил Лева Пономарев – молодой и моложавый – смеялся ямочками на щеках и веснушками на носу. И все пили кофе-чай, а я еще бесстыдно курила, за что полагался штраф, но я нарушала законы и штрафа не платила, более того, даже собственную чашку нахально не мыла, за что Петя Волковицкий – бессменный соавтор мой – пытался меня прижучить, но Миша не давал в обиду – Жену свою заставляй – твердо сказал он. Не думаю, что петина красавица жена послушно ходила в судомойках, но в отношении моей персоны джентльменский правопорядок был восстановлен. Это Миша однажды объяснил мне, что я принцесса из рода Давидова, и я не то, что поверила в это, но с удовольствием примерила и решила носить – почему бы и нет – вместо желтой звезды.
Костя Боресков и Алеша Кайдалов, ИТЭФ 2009г. Фото И. Долговой
Заходила Нина Семеновна, заносила в холодильник овощи с черемушкинского рынка – Маршалл Бейкер с детским интересом заглядывался на зелень – тосковал по витаминам, но Нина Семеновна нуль внимания.
За кофейным столиком сиживали и многочисленные физики из Еревана – шумные и горячие, и по нездешнему накрахмаленный Генри Абарбанел. В отличие от Маршалла Бейкера, догадливо снабжавшего нас иноземным растворимым кофе Maxwell аж из американского посольства, Генри безо всякого понимания по-хозяйски щедро распоряжался общественным довольно дефицитным продуктом. Тогда это казалось ужасающей бестактностью, но теперь мне хочется оправдать Абарбанела. В Америке в любом заведении кофе и чай – дают-бери – неограниченно – пей не хочу. Абарбанелу не могло придти в голову, что растворимый кофе из банки – редкостный деликатес. Еда в не знавшей голода стране – абсолютно не имеет значения – поэтому угощение не принято. Американский академический и прочий разный гость лезет в хозяйский холодильник, берет пиво и еду, а потом еще и норовит помыть за собой посуду.
По поводу Абарбанела позволю себе еще один шаг в сторону. За морями, за долами, в другой ипостаси и совсем в другой жизни – уже в Нью-Йорке, незнакомый мне Джен Даш пригласил меня (по моему, впрочем, настойчивому запросу) сначала на интервью, а потом и на работу в одну из уолл-стритских фирм по капиталовложениям. При этом сказал, что знает меня, чего, конечно, быть не могло и не должно, однако, оказывается, случилось – дело было в небезызвестной статье по небезызвестной реджистике, казалось бы безвозвратно канувшими в забвение. Поначалу я, разумеется, недоверчиво отмахнулась. Но потом выяснилось, что этот самый Джен Даш возглавлял отдел теоретической физики в Национальном Научно-Исследовательском Центре в Марселе и по тем временам занимался той же самой злополучной реджистикой. Более того – он учился в университете с Абарбанелом и страшно завидовал, что тот побывал в Москве, укоряя себя за недомыслие и провинциальность. Кстати, однажды, уже работая с Дженом, и невзначай зайдя к нему в кабинет, я увидела на его письменном столе очень даже знакомую мне книгу о Римане – разумеется, в английском переводе – написанную Мишей Монастырским – моим ИТЭФ-овским коллегой и старым добрым другом. Я не смогла удержаться и рассказала о знакомстве с автором, и вот тут-то и выплыли имена Генри Абарбанела и Маршаппа Бейкера. Мир тесен – просто негде повернуться.
Возвращаюсь к ИТЭФу 70-х, продолжу стезю повествования. С утра по дороге в свой удел появлялся Виталик Борисов – выпить чашку кофе. Он мне помнится и сам по себе – но пуще того – совершенно равнодушным отношением к моей персоне – да пропади я пропадом на его глазах – он не заметит – я бы не сказала, что меня это обижало – отнюдь – это было так естественно и касалось не столько меня, сколько всего сущего, что не замечалось, а просто наличествовало непререкаемым фактом. Виталик Борисов – голубые-синие выцветающие глаза – худущий – в чем душа держится – лицо обтянуто по периметру – то ли философ, то ли крестьянин – на вопросы отвечает развернуто, но без интереса, непонятно даже – отвечает ли. По рассказам, у него была замечательная сиамская кошка, которая съела все, что двигалось на дачном участке. Мне казалось, что эта кошка своею зверушечьей охотой что-то истребила в Виталике тоже.
Изредка бывал Толя Долголенко – с ироничной улыбкой на как бы припухшем лице – почему-то вечно запоминается какая-то чепуха, какая-то консервированная тушенка – в те поры продукт редкостный – мало доступный, можно сказать – сверхъестественный. Толя очень бледный, и в его лице вперемешку с усмешкой мелькает неожиданная доброта. Он, как и Виталик Борисов, экспериментатор. В тот единственный раз, когда мне пришлось выступать на общем семинаре, боевой мой соратник и извечный соавтор Петя, нетерпеливо вскочив с места, к моему глубокому ужасу, перебил меня и напрочь не дал договорить. Вот тогда Толя во весь голос громко заметил – Приятно видеть, как теоретики ссорятся, – и у меня отлегло от сердца.
У Наи Смородинской фиалковые глаза, совсем, как у Элизабет Тейлор – она говорит как бы опережая себя. У нее необыкновенное имя – Ноэми. Помню ее родителей – узок круг – никуда не денешься. В Дубне за столом вместе с моими – белая скатерть, я подросток и с трудом переношу общество взрослых – мне со взрослыми нестерпимо скучно. У Якова Абрамовича большая ребячья голова и очень черные смородиновые глаза.
Помню Ольшанецкого – его в этой комнате не бывало, зато его загнутые кверху дьявольские брови гипнотически мелькали по аллеям в тени деревьев – декоративно. Безусловно – тоже Миша – чисто внешне он походил на Мишу Маринова, но это были совершенно разные люди, даже сравнивать не хочется.
Неохотно и стремительно возникал из небытия Судаков. Заметный – высокий, с рассыпающейся прядью светлых волос, он шел вслепую, сосредоточенным печатным широким шагом, не оглядываясь по сторонам.
Неизвестно откуда и неизвестно куда, хотя и вполне целенаправленно, брел вразвалку не спеша Володя Колкунов обязательно на пару с Валерой Мельниковым, по студенческой МИФИлогии – Титан с Гигантом. Усмешливо-насмешливые и непоколебимо добродушные, казалось, они только что материализовались, и зыбкий мираж их присутствия готов снова исчезнуть.
Однажды у нас дома они взялись чинить электричество – свет напрочь не горел. Где-то под потолком они нашли и извлекли на свет божий какую-то невнятную пружинку – Можешь ее спокойно выбросить – сказал Мельников. Я засомневалась. На что Колкунов напомнил мне – что они физики – ну, я и выброси пружинку эту. Не успели физики удалиться – я поняла, что свет не выключается. Пришлось вызвать электрика – Тут должна быть пружинка, где она? – с пристрастием спросил электрик. Я, конечно, им об этом тут же доложила не без зловредности, на что Колкунов поучительно и необидчиво заметил – Мы, между прочим, теоретики.
И.Ю.Кобзарев
Появлялся Кобзарев, некрасивый и особенный. На вешалке всегда можно узнать его пальто – один рукав застревал внутри, и шарф, свернутый жгутом, как-то неприкаянно болтался – в этом было что-то неизменное – домашнее и грустное. Казалось, в нем была – повышенная органичная скромность, как у других повышенная температура. Эрудиции он был исключительной. У меня было ощущение, что он знал просто все. Редкие разговоры с ним незабываемы.
И Борис Лазаревич Иоффе заходил, не припомню, чтобы присаживался или просто задерживался. Бледное голубоватое лицо его с несколько провисшим носом не обращено ни к кому в частности, густые брови непослушно лезут в глаза, он что-то спрашивает и тут же исчезает. Он серьезен и неулыбчив – как будто бы сердит.
Б.Л.Иоффе
Нечасто, но бывал Окунь – было что-то мальчишеское-мальчиковое в его облике – никогда не скажешь, что член-корр – полное отсутствие вельможности. Саша Долгов – его питомец, мастью несколько отличающийся, но чертами безусловно напоминающий Льва Борисовича, он скорее заскакивал, чем заходил.
Л.Б.Окунь
Помню, однажды – мы большой толпой отправились на выставку авангардных художников. Это была безжалостно разгромленная властями небезызвестная Бульдозерная выставка на Юго-западе – проходившая на открытом воздухе в Битцевском парке. Больше всех и как-то непосредственно по-детски, тогда радовался неподвластному искусству Лев Борисович – никакого, вполне естественного, я бы даже сказала – заслуженного – скепсиса.
Миша Данилов
Такой же мальчишески-мальчиковый и кареглазый, как Окунь, и такой же быстрый и точный в движении – подчеркнуто корректный Миша Данилов. Он экспериментатор и в комнате с китайским потолком не бывает никогда. Зато я его часто вижу на компьютере, куда теоретики носа не кажут – разве что за редким исключением. Между тем, я у Миши в неоплатном долгу – будучи в заграничной командировке в 81-м весьма недобром году, еще до всяких гласностей-перестроек, он с риском для жизни и карьеры переслал мне в Нью-Йорк мои повести-рассказы, тому же позвонил мне – не побоялся и не пожалел скудных командировочных валютных денег. Я уже не говорю о том, что при отъезде он купил у меня по неслыханно завышенной цене томик Пастернака, чем привел мою совесть в замешательство.
Под горячую руку перестройки он стал первым и единственным выбранным директором ИТЭФа, но по причине порядочности и в силу политической обстановки – ненадолго, но обо всем этом я узнаю потом – через годы, через расстояния.
Валера Веребрюсов
А еще за пределами все той же комнаты, где если и бывал, то чужаком – вспоминается Веребрюсов – огромный – большой и толстый, отгороженный ото всех своею обособленностью, внутренним беспокойством и заметной самоуглубленностью. Мы дружили с ним – что называется, закадычно, хоть, бывало, и спотыкались о сложности характера.
В.В.Владимирский
И уже совсем отдельно от всех и от всего, вдалеке от кофейного мирка, помню Владимирского – маленького, седого и сановного на вид. У него был огромный пугающий парадностью кабинет – с темным тамбуром между двумя дверями, выходя из которого, похоже, надо было пятиться и кланяться и приседать и креститься. Вот я там меж этими дверями как-то и заблудилась в темноте, и как в кошмарном сне, вырвалась на вольный свет прямо пред очи Василь Васильича.
Сережа Илларионов – Градиент
Вдали от института в Звенигороде на зимней ИТЭФ-овской школе мы самозабвенно играли в шарады, веселясь от души, особенно когда Миша Маринов, вымазав лицо зубной пастой, очень похоже изображал дьявола, точнее ад, а мы вчетвером с помощью шапок и расчесок – Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Верховодил тогда нами блистательный интеллектуал и зачинщик – похожий на Дон Кихота Сережа Илларионов – по прозвищу Градиент – человек многих разнообразных интересов и талантов. А испортил песню – Миша Шифман – «Ребята», – сказал он просительно – «побойтесь Бога – уже за полночь, а у меня завтра доклад». Миша был прав. Мы тут же послушно угомонились.
А.С.Кронрод
На просторах ИТЭФа происходило много чудес, объяснение которым лежит за пределами науки. Созданный под эгидой Берии, институт всегда находился под неусыпным надзором всевидящих органов. Казалось бы, времена менялись, а с ними и нравы, но высшее начальство – никогда. На моих, можно сказать, глазах от Александра Семеновича Кронрода оно избавлялось, как от дурной болезни – подспудно и упорно. Конечно, ему много чего простить было никак нельзя – яркости личности, многогранности интересов, а главное – неподвластности и духа гусарской вольной вольницы, царившей в его отделе. Травили его высококвалифицированно – красивый, импозантный, уверенный в себе, очень живой – Кронрод как будто истаял. Срубили нашу елочку не только под самый корешок – с корнем уничтожили. За отказ уволить Кронрода – выгнали из института Алиханова – между прочим, основателя и первого директора ИТЭФа – просто – заменили на партийного Чувило. Справедливость восторжествовала – правда, ненадолго – через много-много лет и на очень короткое время ИТЭФу все-таки присвоили имя Алиханова, но время это быстро и бесследно прошло.
Я видела Алиханова вблизи один только раз в вестибюле, перед конференц-залом. Он появился откуда-то из директорских недр в темном неподъемном на вид пальто, тяжело и медленно ступая к выходу. Неподвижное очень восточное лицо, мрачный сосредоточенный взгляд, он казался глубоко ушедшим в себя, и еще – царственно-величественным. Вслед за ним выбежала на мороз легко одетая секретарша – худенькая немолодая женщина – вся внимание, олицетворение верности и преданности. Все в жанре.
В тесных комнатках кронродовского питомника мыслям было просторно. Там произрастала ИТЭФовская Золушка, о ту пору незаконная дочь математики – наука программирования. Кронрод и его команда неугомонно – бесцеремонно и раздражающе уходили за границы традиционных проблем – в задачи, не поддающиеся формализации. Ныне это вполне каноническая отрасль науки широко известна под названием искусственного интеллекта, а тогда в 67-м многим она казалась несерьезной и даже сомнительной. Да только вольному воля – они увлеченно сочиняли алгоритм для игры в шахматы. И ничтоже сумняшеся, затеяли компьютерно-шахматный матч на позапрошлой М-20 против группы Стэнфордского университета под руководством знаменитого Мак-Карти. Смею подозревать, американская IBM 7090 была хоть и не новой, а все-таки куда лучшей машиной, чем та, на которой играла сборная Кронрода и тем не менее – назло всем врагам – кронродовцы выиграли. Казалось бы, победителей не судят, но протестного Письма девяноста девяти в защиту Есенина-Вольпина им все равно не простили – увольнения не заставили себя ждать.
Между тем состав кронродовского ансамбля был как на подбор, под стать блистательному дирижеру – Е.М.Ландис, Г.М.Адельсон-Вельский, Р.С. Гутер, Андрей Леман, Исаак Корнфельд, Боря Вейсфеллер, Володя Арлазаров, Толя Усков, Саша Битман, Марьяна Розенфельд, Ира Кристи, Игорь Фараджев – всех не перечислить, да и не упомнить. Кое-кого я знала по мехмату, и по зову лицейского товарищества, заходила к ним и просто поболтать и по делу – Андрей Леман учил меня программированию, и как ни странно – научил, терпеливо и доброжелательно сопротивляясь моему сопротивлению. Всех подмели. А Борю Вейсфеллера еще и предварительно из комсомола исключили.
Славное приснопамятное НКВД-шное прошлое института не настойчиво, но непременно прорастало в достопочтимое будущее не только неизменностью сути высшего чиновного начальства. От бериевских времен еще при мне сохранилась обслуга, по традиции присматривающая за порядком. Пожилой, но вполне бравый завхоз по фамилии Повод с густыми брежневскими бровями – говорили, в молодости служил в охране отца народов – простукивал стулья, стены – проверял. Тоже по слухам – приветливая гардеробщица компьютерного корпуса служила на даче все того же отца – кем и чем – не знаю. А милая, неизменно дружелюбная Зина, бывшая некогда лаборанткой у Р.С. Гутера, а в 78-м работавшая главным оператором на БЭСМ-6, вспоминая умершего Рафаила Самойловича, рассказывала мне с будничной обыденностью – Я-то попала сюда по вербовке НКВД...
Это только казалось, что зловещая тень крестного отца института Лаврентия Павловича Берии растаяла по оттепели и сгинула в Лету – ничего подобного – традиции, как известно, живучи. Вот и сейчас – институт при последнем издыхании, а в коридорах власти без перемен. Хотя молебны в церкви на территории ИТЭФа – кстати, отреставрированной с большой заботливостью (не чета конференц-залу и другим помещениям) свершаются истово и регулярно. Что можно сказать на это? Господи, помилуй – да и только. Впрочем, нынешний общий крестный отец из того же ведомства, и не он один...
Храм иконы Божией Матери "Знамение" при ГНЦ РФ ИТЭФ
...Как выглядел ИТЭФ на фоне подобных заведений, не берусь судить, но кое-что замечу. Когда в институте проходила сессия Академии Наук с присутствием опального Сахарова – я свидетель – Андрей Дмитриевич шел, и ему сопутствовал круг пустоты – никто, ни одна живая душа не посмела приблизиться к академику, и это при том, что с незапамятных хрущевских времен некоторое своенравное непослушание – памяти уволенного из института диссидентствующего Юры Орлова все-таки присутствовало – не сказать, что явственно, но чем-то-то вроде улыбки чеширского кота – случалось, хотя и искоренялось. Оно досталось в наследство Леве Пономареву и, пав на благодатную почву, привело его в политику, но это было уже в мое отсутствие, а при мне он больше занимался теоретической физикой, хотя и тогда придерживался свободомыслия не на словах, а на деле. Лично мне он очень помог, снаряжая в эмиграцию, хлопотал, на морозе стоял в очереди, чтобы получить для меня разрешение на вывоз картин, не представлявших ни малейшей ценности ни для кого, кроме меня – власти наслаждались властью, а Лева тяжело простудился. Он приезжал к нам в Нью-Йорк – не изменился ни на йоту – моложавый-молодой, полный энергии, только веснушки побледнели, а так все тот же, и голос, как и был, с теми же модуляциями – глуховатый. С ним я изредка общаюсь по Скайпу, как, впрочем, и с Костей Боресковым. Постоянная связь не прерывается и с Мишей Монастырским. Он часто бывает у нас в Нью-Йорке, да и при случае мы обязательно встречаемся на пересечении когда-то недосягаемых для нас параллелей и меридианов – несколько лет назад в Париже, а в прошлом году в Кембридже.
Н.Н. Мейман
Наум Натанович Мейман возглавлял малолюдную группу математиков, он был моим с Мишей начальством и всякий раз поражал перемешанными зубами в непонятной улыбке, редкостной эрудицией и желтоватыми, несколько вислыми щеками. Его я боялась до оцепенения.
Побаивалась я многих. Съеживалась под отсутствующим, как мне казалось – гипнотически-холодным, а скорее всего просто сосредоточенным взглядом Берестецкого, а крепко сбитого колоритно-крупногабаритного Иосифа Соломоновича Шапиро старательно обходила стороной, что было совершенно необязательно – он меня и так не замечал.
К.А. Тер-Мартиросян
Зато Карена Аветовича Тер-Мартиросяна не боялся никто – и даже просто этим – память о нем бесценна. Он, кстати, похоже, не заходил в комнату с китаистикой, разве что эпизодически, на минутку, что-то с порога приговаривая – как бы прерванное и как бы незначительное. Он вообще заметно чурался значительности.
Его я помню скорее в микроскопическом кабинетике наверху – декорации воспоминаний меняются, а Тер-Мартиросян нет – всегда немного грустный и ироничный одновременно – скорбный рот и печальный нос, а глаза разбойничьи-веселые – собеседника зовут Олег Хрусталев, он из Серпухова от Боголюбова, и Карен наивно насмешлив, да не в бровь, а в глаз – Пока вы не подсудимый, не надо юлить – прозвучало колко, но на удивление нисколечко не злокозненно – вот такой он был – по сути блистательно и разительно остроумный, но абсолютно беззлобный.
Все выглядело да и было шалостью, и возможно, потому сходило с рук. После изгнания неугодного Кронрода, возглавлявшего математический и компьютерный отдел, нам прислали некоего Богомолова – своего человека из небезызвестных органов – заведовать новоиспеченным вычислительным центром. Разумеется, при всех регалиях – Богомолов, как и положено, был доктором каких-то там наук, – но заметно ощущалось, что все эти регалии и докторское звание были пожалованы ему не за блистательные научные заслуги. Карену бы промолчать по этому поводу – да не тот случай – при обсуждении на ученом совете – он возьми да и любознательно спроси – Скажите, а вообще-то высшее образование у него есть?
Другому бы за это руки-ноги оторвали, а он мог бы жизнь просвистать скворцом, но не мне судить, просвистал или нет. Тем более что жизнь не баловала его – рано, совсем молодым умер его сын, а дочь страдала тяжелой неизлечимой болезнью.
Я к нему отношусь с большой нежностью. Еще бы – он мне как-то сказал – Не везет мне с аспирантами – вы так же плохо воспитаны, прямо как Володя Грибов – дайте человеку хоть слово сказать.
Из песни слов не выкинешь. По сути, я решительно затеяла с эмиграцией из-за Тер-Мартиросяна. Зарабатывала я не просто гроши, а меньше всех, и однажды пошла к Карену попросить перевести меня в мнсы (младшие научные сотрудники), что давало и научный стаж и 10 рублей прибавки к зарплате. Карен не то, чтобы отказал, хотя, по сути, отказал – Что вам дадут эти 10 рублей, и потом – сколько может быть еще вреда от защиты диссертаций – люди просто перестают работать.
Сама себе удивляюсь, но я ужасно обиделась. Ведь Карен Аветович прекрасно знал, что мне никогда нигде не устроиться на другую работу, а 10 рублей составляло больше 7% моей месячной зарплаты, которая кормила-поила нас с мамой. И если даже такой порядочный человек не только не стесняется, но и пользуется этими обстоятельствами – мне здесь больше нечего делать.
Конечно, физики были, как и все, заложниками – привилегированными, но заключенными. Вполне возможно – не столько кандалы унижают личность, сколь привилегии. Не берусь судить, поскольку прекрасно понимаю – в оценке людей и событий я более чем ограничена – и малой осведомленностью и непониманием-недопониманием ситуации и просто – что уж греха таить – собственной ограниченностью.
Перед подачей бумаг в ОВИР, накануне увольнения – это было уже в 78-м году, я, как говорится, открылась Карену Аветовичу – все, как на духу – о том, что собираюсь в Америку. Как всегда – реакция была непредсказуемой. Он всполошился – Как можно – женщина, одна, в Америку, да вы с ума сошли! Нет, поезжайте лучше в Израиль. Там у меня, по крайней мере, знакомые есть – все-таки не так страшно. И еще – если что – передумаете, мы вас обратно возьмем.
Этот разговор с Кареном сильно отличался от разговора с Чувило, которому я принесла предотъездные бумаги на подпись. Чувило – бровастый, с копной приглаженных, возможно, кудрявых, но казалось, торчащих в разные стороны, странного песочного цвета волос, похожий на комического персонажа из второсортного мультфильма – аккурат в этот день собирался в Америку, и у него в кабинете, кроме меня, был умелец, починявший его заграничный калькулятор. Респектабельному директору Института Теоретической и Экспериментальной Физики – подмахнуть бы мои бумаги молча, и дело с концом. Так нет же – Чувило не таков, обращаясь к монтеру – давай обо мне в третьем лице – чего он там приговаривал – вспоминать и стыдно и противно.
Кстати, Карен – не чета малорепрезентабельному Чувило – очень помог мне тогда со всеми этими бумагами и в отделе кадров и в бухгалтерии.
Я встречала много разных людей – Карен Аветович был одним из самых порядочных и очаровательных. И незабываемых. Да – это было незабываемое время, я сама себе завидую – ревную к собственному прошлому.
А Костя Боресков? Нет и не было у меня лучшего советчика, как нет и не было подобного склада, глубоко и щедро понимающего человека. Таких теперь просто нет, а если и случаются – по недоразумению. Платонов да быстрых разумом Невтонов, может, еще и допускают к существованию, но милых той естественной благородной скромностью, которая дается тем, что называется природной одаренностью и культурой – нетушки.
В.Н.Грибов
Костя замечательно приглашал меня – Завтра на семинаре выступает Шехтер – обязательно пойдите – зрелищно – обаятельный мужчина, очень советую. – Или – Сходите послушать доклад Грибова – как никак будущий нобелевский лауреат.
Есть мальчики, которые рассказывают истории, и слушать их всегда интересно – им есть что сказать, и они умеют рассказывать. Костя безусловно из этой когорты. В этом смысле мне везет. Таким же прекрасным и увлекательным рассказчиком был и есть Миша Монастырский, свидетельство тому его книги из истории математики, но живое общение с ним – это совершенно особая статья. Миша Маринов тоже был головокружительно и щедро разговорчив, но совершенно по-другому – он был энциклопедистом – никакого égalité и с большей дистанцией. И еще – по костиному зову, приходил в ИТЭФ – редкий, замечательный эрудит и умница Сережа Илларионов. Ничего не скажешь – что было, то было – настоящий пир – воздух всех этих бесед был остро витаминозен – даже не сутью своей, а подтекстом благородного общения. Я благодарна им – за это, за воспитание чувств.
У нас дома за раздвинутым столом. Алеша Кайдалов привычно настраивает гитару. Наташа – жена его – театрально – Да ты у нас, отец, регент. – Кто-то принес кастрюлю вареной, уже остывшей картошки. Мама сердится на меня – Ну, кто угощает гостей холодной картошкой?! – Она испекла для нас громадный пирог с капустой – Миша Маринов – тянется к пирогу – Можно мне серединку? – И мне! – И мне... Есть такие гениальные мамы – серединок, так же, как ее доброго гостеприимства и искрящейся улыбки – хватает на всех.
Однажды на зимней школе ко мне подошла женщина экспериментатор – Я завидую вашим отношениям с теоретиками – они с вами вежливы, как с женщиной и панибратски, как со своим парнем, в чем секрет? – Очень просто – я их люблю – всех и каждого.
И до сих пор продолжаю любить. Всех и каждого.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #2-3(50)февраль-март2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=50
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer2-3/Lapidus1.php
