(продолжение. Начало в №1/2014)
7.2.3. Драма и загадка жизни академика Ухтомского
А. Алексеев – Р. Ленчовскому (июнь 2000)
Дорогой Роман!
Еще не отправлено давно ожидаемое Тобою письмо с теми фрагментами моей рукописи, которые подлежат твоей обязательной соавторской корректуре. А уже – новый сюжет накатывается для нашего с Тобой разговора.
Помнишь, 20 лет назад Ты приобщил меня к Ухтомскому (его письма к Е.И. Бронштейн-Шур, опубликованные в “Путях в незнаемое” 1973 г.)? То был драгоценный дар...
Пришла, кажется, мне пора “платить” по этому дружескому счету.
***
Вот, Ты, небось, “там, в Украине”, и не знаешь, что в 1996-1997 гг. “у нас, в России” вышли целых два больших тома, свыше 500 стр. каждый, – составленные из писем Ухтомского, его дневниковых записей, заметок на полях книг и т. п.
Эти два тома лишь в малой степени дублируют друг друга. То есть в общей сложности что-то около 50 печ. листов ранее неизвестных текстов – гуманитарных, философских, теологических...
Признаться, я сам не сразу узнал об этих публикациях, предпринятых, по материалам архива Ухтомского (хранящегося в Санкт-Петербургском архиве РАН; фонд № 749) И.С. Кузьмичевым, Г.И. Цуриковой, Л.В. Соколовой и др.
– Ухтомский А. Интуиция совести. Письма. Дневники. Заметки на полях. СПб: Петербургский писатель, 1996;
– Ухтомский А. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск: Рыбинское подворье, 1997.
По счастью, документальная повесть И. Кузьмичева “А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника” (СПб: Звезда, 2000) меня не миновала. Ну, а дальше – мои “библиографические разыскания” труда уже не составили.
Последнюю из названных книг я Тебе посылаю. С остальными пришлось знакомиться пока по библиотечным экземплярам.
Итак, эпистолярное наследие: прежде всего – письма к В.А. Платоновой (за 1906-1942 гг.); письма к И.И. Каплан (1922-1924); наконец, известные Тебе письма к Е.И. Бронштейн-Шур (1927-1941). Вкупе с дневниковыми записями и заметками (почти за полвека!), все это образует некую целостность, вполне сопоставимую с классикой мировой философской мысли.
Из книги И. Кузьмичева Ты составишь первое впечатление о Ухтомском, “которого мы не знали”. Я же сейчас – не рецензию пишу, а просто хочу поделиться с тобой некоторыми наблюдениями и размышлениями.
Справка
Уже после написания этого письма автору довелось ознакомиться еще с рядом публикаций из гуманитарного наследия А.А. Ухтомского. В частности, с предпринятой Л.В. Соколовой и И.А. Кузьмичевым публикацией в журнале “Звезда” (1998, № 2) писем Ухтомского к Фаине Григорьевне Гинзбург, своей ученице 1926-1927 гг., подруге Е.И. Бронштейн-Шур. Кроме того, совсем недавно вышел третий (после “Интуиции совести” и “Заслуженного собеседника”) сборник: Ухтомский А. Доминанта души. Из гуманитарного наследия. Рыбинск: Рыбинское подворье, 2000.
С учетом этих новых для меня материалов можно было бы внести некоторые коррективы в нижеследующий текст. Однако письмо к Р. Л. датировано, так что ограничусь этой библиографической справкой, да несколькими дополнительными подстрочными примечаниями. (Февраль 2001).
Интересно, что 20 лет назад я (да, думаю, и Ты) воспринимал те же самые письма к Бронштейн-Шур – вне связи с тем религиозным “субстратом” мировоззрения Ухтомского, который в той публикации упрятывался за многоточиями (хоть, пожалуй, и мог угадываться...).
Между тем, и нравственная философия, и эпистемология Ухтомского вряд ли могут быть поняты адекватно вне его религиозного мыслительства. Но и сводить все к последнему тоже было бы, думаю, неправильно.
Так или иначе, наиболее близким в Ухтомском мне (моему не атеистическому, но и не религиозному сознанию) и сегодня остается именно то, что было почерпнуто из него, благодаря Тебе, в то время: “доминанта на Лицо другого” и “закон Заслуженного собеседника”. [13]
***
Сопоставление внешнего рисунка жизни Ухтомского с ее внутренним содержанием, после революции 1917 г., дает все основания для усмотрения глубокого и драматического противоречия между тем и другим.
В “Советском энциклопедическом словаре” 1990 г. сообщается, что Алексей Алексеевич Ухтомский (1875-1942) – “советский физиолог, академик АН СССР (1935). Исследовал процессы возбуждения, торможения и механизм лабильности. Создал учение о доминанте, об усвоении ритмов внешних раздражений органами и др. Депутат Петроградского совета в 1919. Премия им. В.И. Ленина (1932)”.
Что же – за этим “академическим фасадом”?
Первые годы советской власти. Ухтомский – не только инакомыслящий, но и весьма неординарно действующий, в соответствии со своими религиозными убеждениями, гражданин страны Советов.
Приват-доцент, с 1919 г. – профессор Петроградского университета. [14] И – монах в миру [15] , не только в переносном, а и в прямом смысле: принял иночество, под именем Алимпий, в 1921 г. (как узнаем теперь из книги И. Кузьмичева). Участник Поместного собора Православной церкви (1917) от петроградских единоверцев (старообрядцев). В начале 1920-х – церковный староста в Никольской единоверческой церкви. [16]
(Кстати, второй арест Ухтомского, в 1923 г., был связан с изъятием церковных ценностей в этой церкви).
Но и не оппозиционер вовсе (в отличие от своего старшего брата Александра Алексеевича Ухтомского – епископа Андрея, свыше 10 лет проведшего в тюрьмах и ссылках и расстрелянного в 1937-м). [17]
Общественная позиция Ухтомского после Октября примерно та же, что были выражена его старшим современником В.И. Вернадским (1918):
“...Надо употребить все силы, чтобы не прерывалась и усилилась научная (и всякая культурная) работа в России... Надо употребить все силы, чтобы новое поколение отошло от отцов равно прекрасным и в народной толще, и в интеллигенции. И тут главная сила в научной работе...” (цит. по: Ярошевский М.Г. Сталинизм и судьбы советской науки / Репрессированная наука. Л.: Наука, 1991, с. 12).
В 1919 г. Ухтомский выступает организатором первого в Петрограде рабочего факультета. Его (как, кстати, и В.М. Бехтерева) избирают депутатом Петроградского совета рабочих депутатов.
Из речи Ухтомского на том избрании:
“...Вам всем известно, что я не коммунист. А я еще должен прибавить, что я и вообще не социалист, ибо по совести не могу подписаться ни под одной социалистической программой. Я вполне убежденный беспартийный, и не потому, что не нашел партии, которая бы меня удовлетворила, а потому что партий и перегородок никогда не искал и не могу искать, будучи противником всех этих человеческих подразделений...”.
И далее:
“...Это не индивидуальное мое согласие, а согласие профессоров пойти навстречу вашему избранию в Совет. Отныне вы должны убедиться, что со стороны профессуры нет “саботажа” или предубеждения против работы с рабоче-крестьянской властью...” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с. 122).
Ухтомский видит смысл своей жизни в служении: Богу, Науке и Людям (“доминанта на лицо другого”!). С новой властью он готов сотрудничать [18] , но не служить ей. И никаких иллюзий на ее счет у него нет.
Запись в дневнике (около 1920 г.):
“...Коммунистическая партия, по мере своих политических успехов, начинает пользоваться все большей популярностью в среде русской интеллигенции. Понемногу к ней начинают приглядываться презрительные доселе терситы, господа профессора, писатели, литераторы и т.п. Это и понятно, ибо против нее, как организованной лжи (! – А.), никто не вооружен, за исключением христиан...” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с 130).
Еще в ноябре 1917 г. Ухтомский писал самому близкому ему человеку – В.А. Платоновой:
“...А дальше видится приближение Вавилонского пленения для безумного народа, ослепленного ложными пророками и преступными учителями, приводящими к историческому позору! Удивительная аналогия того, что сейчас совершается с русским народом, и того, что было с древним Израилем во времена пророков и Вавилонского плена...” (Ухтомский А. Интуиция совести..., с. 121).
Еще одна цитата (из дневника, март 1921), проясняющая мироотношение Ухтомского в ту пору:
“...Что может быть ужасней событий, в которые вовлечена Россия после 1917 года? И однако достаточно внимательное всматривание научает понимать, что тут все обусловлено тончайшими нитями, все имеет слишком глубокий и полный смысл, чтобы начать легкомысленный суд и принимать еще более легкомысленные решения, указывать с определенностью, кто тут “виноват” и кто “не виноват”, а “жертвочка невинная”... “Виноватого” приходится искать глубже и раньше! ...Но более глубокое историческое проникновение и там не дает нам найти какого-нибудь “несомненного и первичного, окончательного виновника”! Постепенно мы добираемся до ясного понимания, что виноваты мы все, все до единого, подобно тому, как в заболевшем организме нет небольных клеток, и болезнь коренится так или иначе в жизнедеятельности каждой из них!” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с. 129).
Считая революцию “судом праведным” за “общий во всех нас и в каждом конкретно живущий грех” (там же), Ухтомский все же был склонен винить в происшедшем больше всего интеллигенцию.
Из письма к В.А. Платоновой (декабрь 1918):
“...Давно, давно господа интеллигенты задались у нас несчастною мечтою – обратить русский народ “в свою веру”, сделать его таким же, каковы они сами, полагая, что они-то сами хороши, и благородны, и просвещенны, и умны и пр. и пр. ... Но долго-долго внутреннее чутье русского народа, здоровое чутье простых и немудрящих, но верных отеческому благочестию людей, ограждало и остерегало от барских затей...”.
(Здесь Ухтомский напоминает своему корреспонденту, как Серафим Саровский “...прогнал от себя одного из декабристских “деятелей” вздумавшего прийти к нему в лес саровский за благословением”).
“...Не удалось тогда поднять эту муть поганцам декабристам! Но что не удалось тогда, исполнилось наконец теперь. Старые затеи “мутных душ” получили в наше время свое осуществление: более испоганить нашу Русь уже нельзя. – Русь перестала быть святою, она покрыта нечистотою с головы до ног, она стала блудницей, вся бесновата, опозорена, искажена... Народ стал таким, какова его интеллигенция!.. Цель достигнута... И звучит вещей правдой то, что было сказано Львом Толстым в его дневнике: “В тот день, когда русская интеллигенция добьется своего, т.е. сделает народ таким, какова она сама, народ погибнет!”
... Ровно через 93 года после тогдашних событий, прогремевших здесь [на Сенатской площади. – А.А.] бесы действительно возобладали над несчастной страной и народом...” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 158-159).[19]
Ухтомский считает при этом, что “общее делание с братиями” возможно и необходимо и после “Судного Дня Господня”, предшествующего “Великому Суднему Дню”. (В кавычках – используемые Ухтомским в его дневниках и письмах того времени выражения).
В чем состоит его “делание” (1920-е гг.):
– наиполнейшая (и благодарная!) самоотдача в педагогической деятельности, в общении со студентами-сотрудниками (“...наша прекрасная Александрия!” и т.д.); [20]
– высокопродуктивная исследовательская работа – экспериментальная и теоретическая (особенно последнее!) – в области невро- и психофизиологии;
– издание сочинений своего покойного учителя (Н.Е. Введенского), консолидация научной школы Введенского (позднее ее стали называть школой Введенского-Ухтомского); [21]
– собственные научные открытия, получившие широкое признание, и главное – разработка учения о доминанте, имеющего фундаментальное и универсальное значение для наук о живом и наук о человеке.
И еще – напряженнейшая внутренняя, интеллектуально-духовная работа: философские искания, религиозное мыслительство. Этот труд ума и сердца “объективируется” в общении (непосредственном и эпистолярном) с теми, кого Ухтомский называет “заслуженными собеседниками”, а также – в дневниковых заметках (“странное писательство”...).
Несмотря на все происходящее с ним самим (аресты 1920 и 1923 гг.; угроза изгнания из университета “по политическим причинам”), а также вокруг и рядом с ним, жизнеощущение Ухтомского в этот период, судя по его дневникам и письмам, является, тем не менее, оптимистическим.
Вот дневниковая запись, по-видимому, 1923 г. (поводом для нее послужило воспоминание о втором аресте и пребывании в тюрьме ДПЗ в Петрограде):
“...Если в твоих впечатлениях от жизни получается не сумятица, а драма, то это уже не бессмыслица, как казалось перед этим, но какое-то имеющее высказаться слово.
И если та драма оказывается затем трагедией, притом очень значительной и подчас несравненной, то предстоит, очевидно, лишь усилиться прочесть ее содержание!
Если будет открываться, что это необычайная трагедия любви в мире, то мировая история открывается в своей перспективе как дело любви божественной.
Если допущен смысл в малом и в зерне, то он приведет к великому смыслу целого и плода его, лишь бы не сбиваться с дороги и раньше времени не опускать рук, не изменять своему делу (выделено мною. – А.А.)!” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с. 153).
Не следует думать, однако, что не было в мировоззрении Ухтомского никаких созвучий с социалистическими идеями. Здесь – тонкая грань:
“...Мы, церковники и христиане, можем понимать и признавать себе близкими идеи социалистов, пока дело идет у них об акценте над общественным превыше личного и индивидуалистического: тут речь и язык у нас с ними общий...”. Но: “...Мы – христиане – решительно уходим от социализма с того момента, как речь заходит о создании счастливых людей, о превращении всех в князей Платонов Зубовых...” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с. 408).
Характерна амбивалентная оценка Ухтомским “пролетарского социализма” (дата не указана):
“...Пролетарский социализм в своей разрушающей энергии и есть праведный суд над европейской (индивидуалистической. – А.) культурой с ее биржею, комфортом и бессердечием. Но в созидательной энергии он, к сожалению, есть лишь продолжение все той же культуры и духа ее!..” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с. 390).
И еще, из “заметок на полях книг” (к сожалению, опять без дат):
“...В социалистических попытках строительства общественности все разваливается именно потому, что начинается с самоутверждения, зависти, искания своего...” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с. 399).
“...Современные лжепророки-социалисты, обещающие, что из зла выйдет добро; и христиане, знающие, что без добра в сердце ничего, кроме преступления не выйдет...” (Там же, с. 431).
“...Наша революция не прекратила пороков богатящегося и гордокомандующего положения, а напротив – всех толкает в порок этой установки...” (Там же, с.432).[22]
***
Рубеж 1920-30-х гг.
Среди всех прочих известных событий и процессов в жизни страны того времени:
– разрастание идеологической борьбы и “охота на ведьм” в советской науке, в частности – в науках о живом и науках о человеке (генетика, психология и т.д.);
– усугубляющиеся гонения на религию, уничтожение храмов...
Как ко всему этому относится Ухтомский? Информация крайне скудна.
Ухтомский практически не затрагивает тем текущей общественной (и научной) жизни в личной переписке. [23] Однако довольно резко меняется тональность его писем.
В посланиях близким друзьям, равно как и в дневниковых записях, все чаще можно встретить признания в душевной (и физической!) усталости, во внутреннем разладе (надрыве). А с середины 1930-х в письмах отчетливо звучат трагические ноты.
И. Кузьмичев приводит запись 1930 г., которую я не нашел ни в одном из двух упомянутых томов Ухтомского (может, плохо искал?):
“...Я очень повинен в недобрых чувствах к московско-петербургской Содоме, узурпаторнице власти над нашим народом (! – А.). В этом отношении на меня имели, без сомнения, воспитывающее влияние наши заволжские староверцы, всегда очень серьезные и строгие к себе, предпочитающие просто устраниться, но не унижаться до борьбы с тем, в чем не хочешь участвовать и что презираешь. Но если дело доходит до презрения и ненависти, это – говорит внутренний голос, – уже не добро! Нянька Арина Родионовна говорит мне через века: “Это, батюшка, уже и нехорошо и грех; ты лучше просто отойди, коли сил у тебя нет взглянуть на людскую бедную жизнь из Древа Жизни!..” (Цит. по: Кузьмичев И. А.А. Ухтомский и В.А. Платонова..., с. 139).
Высказывание необычно (для этого периода его жизни) рискованное и, вместе с тем, темное... [24] Что значит: “просто отойди, коли сил у тебя нет”? Может, имеется в виду следующее:
“...Моя мечта была бы в том, чтобы выйти на пенсию, как только докончится мой 25-летний срок в сентябре следующего года, – пишет Ухтомский В.А. Платоновой в августе 1930 г. (ему только что исполнилось 55). – Только, конечно, все это мечты, а как будет в действительности, “услышу, что речет о мне Господь Бог”...” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 167).
Однако Ухтомский – уже! – общепризнанный лидер научной школы Введенского-Ухтомского (которая могла бы конкурировать даже со школой И.П. Павлова, если бы не отсутствие у Алексея Алексеевича личных амбиций и не его принципиальная установка на сотрудничество, а не соперничество школ). За Ухтомским – десятки дорогих ему учеников и сотрудников...
Как можно отказаться от дела жизни, где:
– дальнейшие исследования фундаментальных проблем науки о живом;
– биологическое отделение университета, которое он возглавлял в 1920-х;
– другое его детище – сеть лабораторий физиологии труда на ленинградских заводах;
– на очереди – организация Физиологического института Ленинградского университета.
В августе 1930 г., после смерти руководителя кафедры физиологии Московского университета проф. А.Ф. Самойлова, Ухтомскому предлагают занять его место.
“...Совсем не представляю, как бы я стал жить в Вашей (московской. – А.) сутолоке, – пишет он в личном письме, – если я начинаю тяготиться и здесь, в относительной тишине. Послал отказ с сожалением...” (Ухтомский А. Интуиция совести..., с. 167).
Но и в Ленинградском университете, разумеется, не уйти от “сутолоки”, и не только от нее...
***
В начале 1930-х научные идеи Ухтомского о связи психического и физиологического в целостном поведении (отчетливо выраженные в трудах о доминанте и т. д.), в отрыве от его “крамольных” мировоззренческих идей (остающихся в письмах и записных книжках, хотя и “выплескивающихся” иногда, не без “автоцензуры”, в естественнонаучные сочинения) оказываются парадоксальным образом востребованными сверху.
(Тут, конечно, нужен профессиональный анализ связей естественнонаучного и философско-теологического содержания наследия Ухтомского, на что я, понятно, не претендую).
В 1932 г. Ухтомскому, за открытия в области нейрофизиологии, присуждается премия им. В.И. Ленина. В том же году он избирается членом-корреспондентом, а в 1935-м – действительным членом Академии наук. Имеют место всякие другие знаки признания его научных заслуг.
Серия программных докладов на всесоюзных съездах физиологии, на Международном физиологическом конгрессе (1935) в Москве. (За границу Ухтомского все же не пустили, хоть командировка такая и предполагалась).
После смерти И.П. Павлова (1936) нет более авторитетных физиологов в стране, чем Ухтомский и ближайший сотрудник и научный преемник Павлова академик Л.А. Орбели.
Складывается впечатление (может, я и ошибаюсь!), что с начала 1930-х гг. Ухтомского, разумеется, без всякого с его стороны “искательства”, а в силу стечения общественных и личных, явных и неявных обстоятельств, вдруг подхватывает крутая волна, природа которой ему чужда (противна его естеству!), но он, похоже, не в силах ей противостоять. И она, эта волна, выносит его на тогдашний академический Олимп.
Тут невольно вспоминается одна из заметок Ухтомского на полях книг (интересно, к какому году относится?):
“...Нужно быть чрезвычайным, слепым, на все согласным оптимистом, чтобы желать “участвовать в истории” и “оставить свое имя в истории”! Блажен тот, кто успел пройти незамеченным и не оставил участия в той куче зла и преступления, какова история! Или кто прошел совсем иным образом жизни, ища не славы, а бесславия и уничижения от хозяев истории!” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с. 396).
Пройти “совсем иным образом жизни” Ухтомскому, несмотря на всю его “особость” его мировоззрения и стиля поведения, не удается, будучи таким вот образом востребованным “хозяевами истории”...
Личные письма Ухтомского конца 1930-х оставляют впечатление титана в цепях или человека “с кляпом во рту”, который, впрочем, и сам очень озабочен не высказать лишнего, чтобы не навредить общему делу и особенно – близким, милым ему людям.
Из письма Ухтомского (апрель 1937 г.) в Калугу, где живет В.А. Платонова (адресат не назван, подпись отсутствует, автор пишет о себе в третьем лице):
“...Все-таки трагедии в человеческой жизни преобладают! А отчего же? Мудрые люди сказали и продолжают говорить: от греха! Испорчена, болезненна жизнь, и в особенности человеческая жизнь, в ней есть внутренний порок, и порок этот есть грех. Лишь радикальной и нарочито направленной борьбой с самим собой и со своим внутренним врагом – грехом – достигает человек относительно твердого и благонадежного камня под ногами...” (Ухтомский А. Интуиция совести..., с. 171).
Это – рефлексия. А в письме примерно того же времени к Ф.Г. Гинзбург – скупая фактура:
“...Под влиянием “активов”, проходивших у нас в апреле, я так устал нравственно и нервно, что уже от небольшого добавочного дела сбиваюсь в состояние острого утомления... мне пришлось просидеть в непрестанном напряжении три дня актива в нашей лаборатории и два дня “актива” же в Институте Орбели. Это очень тяжело и расточительно для нервной системы старого человека (Ухтомскому – 62 года. – А.). Между тем предстоят еще “активы”! Пока мы их проводим, заграница ведет подлинные научные работы, так неузнаваемо перестраивающие нашу науку!..” (цит. по: Кузьмичев И. А.А.Ухтомский и В.А.Платонова..., с. 132).[25]
В письме к К.М. Сержпинской (подруге В.А.Платоновой, в сущности – к самой В.А. Платоновой), от апреля 1938 г., – глухие намеки:
“...Приходится проходить через большие трения, и много сил уходит совсем непроизводительно на преодоление этого внутреннего трения сложной человеческой каши, через которую лежит путь. Одна из несомненных больных линий в нашей жизни – подозрительность. Я ее терпеть не могу и всегда был рад тому, что мог себя считать свободным от нее. В людях, с которыми приходилось встречаться, я видел в особенности их добрые черты, а отрицательные отводил в сторону. И это помогало завязывать добрые отношения. Теперь я начинаю все чаще видеть в себе именно подозрительность, нездоровую мнительность в отношении людей...” (Ухтомский А. Интуиция совести..., с. 180-181).
В переписке возникает настойчивый мотив: “огради себя молчанием!”. Из того же письма к подруге В.А.Платоновой:
“...Надо в самом деле учиться мудрому совету: радость моя, огради себя молчанием. Как много, много раз приходится жалеть в своем прошлом о сказанном! Правда ведь? Самое прекрасное достояние человека – слово. Но и доброе молчание, о котором мы говорим, ведь есть переживание слова в сердце, внутри, из вящего уважения к нему, дабы то, что будет, наконец, сказано, было добро в самом деле для всех...” (Ухтомский А. Интуиция совести..., с. 181-182).
Тут многое можно прочитать... между строк!
К тому же (не столь иносказательно!) призывал Ухтомский своего заслуженного собеседника еще раньше (сентябрь 1934):
“Дорогой друг, Варвара Александровна!
<...> Пожалуйста, не сетуйте, на то, что я не пишу писем. Мне хочется обратить Ваше внимание на следующее. Если бы я был особенно заинтересован узнать интимное настроение и мысли какого-нибудь лица А, и мне было бы известно при этом, что это лицо А. осторожно и замкнуто, умеет сохранять свои мысли внутри себя, то как бы я поступил? Всего правильнее бы я поступил вот так: я уединил бы дорогое для А лицо В так, чтобы можно было контролировать всю переписку этого второго лица В, и тут мне без труда и околичностей далось бы все мне интересное касательно А, поскольку стали бы известны его беседы с В. Не правда ли? Так вот отдавая в этом отчет, следует в таких случаях быть сугубо бдительными, чтобы не разыгрывать пьес по тем нотам, которые тебе подставляются сторонними наблюдателями.
Очутившись в положении В, я, со своей стороны, стараюсь предупредить поскорее А, чтобы он оградил себя молчанием. Это прием, к которому прибегнул бы я в отношении А и В, практикуется гораздо чаще, чем думается. И вот тем более нужно оградить себя молчанием, пока речь приходится вести не иначе, как письменно.! Бог даст, встретимся лицом к лицу, чтобы сообщиться словом, как хочется и как надо...” (А.Ухтомский. Интуиция совести..., с. 167-168). [26]
***
Известный психолог и историк науки М.Ярошевский в своей статье, открывающей сборник “Репрессированная наука” (1991), пишет:
«...Сохранилась серия павловских писем, адресованных в Совнарком, свидетельствующих, что он был не только великим ученым, но и великим гражданином. В них он не только ходатайствовал за несправедливо репрессированных, но и давал резкую критическую оценку общей ситуации в стране. (Кто еще в те годы на это решился?). Так, через три недели после убийства Кирова он писал:
“...Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Тем, кто злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовольствием приводит это в исполнение, как и тем насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно оставаться существами чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны, тем, которые превращены в забитых животных, едва ли можно остаться сделаться существами с чувством собственного достоинства. Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нее. Не один же я так чувствую и думаю. Пощадите же родину и нас...”» (Сов. культура, 1989. 14 янв. Публикация В. Самойлова и Ю. Виноградова)” Ярошевский М.Г. Сталинизм и судьбы советской науки” / Репрессированная наука. Л.: Наука, 1991, с. 32).
Свидетельств о каких-либо неординарных общественных шагах “молодого” (недавно избранного) академика Ухтомского в 30-х гг. или нет, или я их не нашел. (Или не сумел разглядеть?).
В другой работе М. Ярошевского приводится запись из дневника Ухтомского того времени (1936):
“Покамест есть этот живой условный “раздражитель” в виде фигуры Ивана Петровича Павлова... он задерживает многое, что без него давно бы вырвалось и завладело событиями. Он был для современников носителем и символом некоторой моральной грани, за которую он не переступил бы никогда, ни в коем случае и не давал переступить другим”. (Цит. по: Ярошевский М.Г. Наука о поведении: русский путь. М.-Воронеж, 1996, с. 366-367)
(В обсуждаемых томах писем и заметок Ухтомского я этой записи не нашел... Но есть другие; см. ниже).
...В феврале 1936 г. И.П. Павлова не стало. Современная версия, что он умер “не своей смертью”, имеет под собой достаточные основания (судя по свидетельствам, упоминаемым М. Ярошевским в цитировавшейся выше работе).
Здесь стоит заметить, что Ухтомский был далек от апологетического отношения к павловскому учению об условных рефлексах. Расходился он со своим старшим современником и в некоторых мировоззренческих вопросах.
Из “записных книжек” Ухтомского (30-е гг.):
“...И.П. Павлов говорит, что диалектическое мышление есть удел сумасшедших или жуликов! Всемирная история убеждается в том, что оно является еще особенностью исключительных умов среди человечества. Нет ничего удивительного в том, что не принадлежащий ни к одной (! – А.) из трех названных категорий, академик Павлов оказывается совершенно некомпетентным в вопросе о диалектике и наклонен всецело ее отрицать...” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с. 205).
Однако после смерти И.П.Павлова не кто иной как Ухтомский становится, пожалуй, главным пропагандистом учения и школы Павлова. Факты на этот счет широко известны (его публичные выступления; наиболее известна статья Ухтомского памяти И.В. Павлова в журнале “Природа”, 1936).
А вот внутренняя мотивация этих его общественных шагов (из “записных книжек”, вторая половина 30-х):
“...Традиция И.П. Павлова сложилась явочным порядком. Персональное влияние этого прекрасного труженика собирала около него людей и завязывало в коллектив лиц, подчас очень различных между собой.
И это давало многим счастье чувствовать себя не одинокими и иметь возможность говорить от лица “мы”.
И не столько открытия И.П. Павлова, вносившиеся им в науку новые понятия, новые пути анализа – создали ему его положение, сколько моральное значение его лица, как работника и собирателя работников.
Мы знали, что покамест И.П. Павлов жив, сложившаяся около него группа корректируется в своем поведении его лицом, и из морального страха перед И.П. невозможны для участников этой группы те подлости, которые доступны этим людям, как индивидуальностям, каждому в отдельности.
Мощная коллективность работы около И.П. Павлова заставила считаться с собою Европу. Баркрофт в 1935 г. сознавался, что для его сознания “русская физиология” и “Павлов” – это синонимы. Это, конечно, преувеличение. Но это было полезно! (! – А.).
Со своей стороны я считал бы нужным поддерживать и сейчас коллективность работы около имени И.П. Павлова, ибо оно и по сейчас заставляет совеститься его учеников, обуздывает и сейчас их поведение, а затем сохраняет очень много намеченных задач, ожидающих нового таланта.
Мне кажется, что и перед лицом европейской науки, и перед своими политика момента такова, что следует поддерживать авторитет Павлова, – и моральный и научный...” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с. 214-215).
“Политика момента” здесь поверяется у Ухтомского: (а) моральным критерием; (б) интересами общего (научного) дела; (в) патриотическим мотивом.
***
...Чем дальше, тем, по-видимому, острее переживает Ухтомский противоречие между своим высоким общественным положением и своим внутренним состоянием. Тем больше ему становится – “невмоготу” (его выражение!).
И, однако, не ослабевающая – несмотря ни на что! – научная, организационная, педагогическая активность.
Я читал несколько обзорно-программных работ Ухтомского 1930-х гг., посвященных итогам и перспективам отечественной науки, в частности – его брошюру “К 15-летию советской физиологии” (1933), и позднейшие (вторая половина 1930-х). Конечно, мне недоступны специально-научные вопросы... Но обращают на себя внимание “лица не общее выражение” этих трудов:
(1) полная дезидеологизированность; выламывающееся из тогдашнего “канона” отсутствие ссылок на К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина, в порядке “научной” аргументации;
(2) заботливое “собирательство” школ и направлений – подчеркивание ценного вклада всех без исключения исследовательских подходов в физиологии и родственных ей научных отраслях;
(3) изображение движения этой науки как исключительно “поступательного”: от фундаментальных открытий Сеченова, Введенского, Павлова, Шеррингтона – к самым последним достижениям именитых и рядовых тружеников отечественной науки.
(А что если такое вот - “бесконфликтное” – представление картины развития конкретной области советской науки – в тех условиях и при тогдашнем положении Ухтомского – и было как раз адекватной формой ее, науки, и ее работников сбережения?). [27]
Что касается своего собственного научного вклада (в частности, теория доминанты), то о нем Ухтомский говорит сдержанно, но и без ложной скромности:
“...Прошу обратить внимание, что я имел случай заявить в печати, что не пытаюсь объяснить доминантою происхождение условных рефлексов, но говорю с уверенностью, что доминанта есть ПРИНЦИП РАБОТЫ ЦЕНТРОВ, которому подчиняются одинаково и условные рефлексы, и ассоциации психологов, и интегральные образы, в которых воспринимается среда, но также и рефлексы мозгового ствола спинного мозга. Что принципу доминанты подчинены спинальные и вообще стволовые рефлексы, об этом писано много и мною, и моими сотрудниками; что тому же принципу доминанты подчинена высшая нервная деятельность, это совершенно явствует из обыденного наблюдения, что в ответ на один и тот же сложный раздражитель (например, научный доклад) оппоненты, прежде чем разберутся, разряжаются сначала каждый своим, что в нем накопилось, так что реплика определяется сплошь и рядом не столько тем, что выслушано и не ближайшим содержанием выслушанного, а давними событиями.
Человек является настоящей жертвою своих доминант везде, где отдельные предубеждения, предвзятости; и еще хуже, когда он сам этого не замечает. Чтобы не быть жертвою доминанты, надо быть ее командиром. По возможности полная подотчетность своих доминант и стратегическое умение управлять ими – вот практически что нужно.
Предопределено давнею историею человека, а сейчас совершенно по ничтожному поводу {?} – одна из трагических тем Ф.М.Достоевского...” (А.А. Ухтомский. К 15-летию советской физиологии. Цит. по: Ухтомский А.А. Доминанта. М.-Л.: Наука, 1966, с. 126-127).
Я привел этот последний отрывок еще и как иллюстрацию СТИЛЯ Ухтомского (в собственно-научных трудах). Как сказано давно, “человек – это стиль...” (или наоборот?). [28]
***
В этой зловещей обстановке, однако, не ослабевает у Ухтомского и “внепрофессиональная”, внутренняя, духовная работа, о чем можно судить из ныне опубликованных дневниковых записей тех лет.
Вот несколько выдержек из “записных книжек” периода 1930-1940 гг. (В скобках страницы по изданию: А.Ухтомский. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск, 1997):
<...> 1. Реальность всегда хлопотлива. Свои мысли хороши уже тем, что они – свои!
2. Итак, понятно, что хочется заменить реальность своими мыслями и абстракциями, чтобы считаться отныне лишь с ними, своими мыслями и абстракциями, – но не с реальностью.
3. Но наука движется от абстрактного к конкретному хотя бы часто и против воли своих “жрецов”. Как бы далеко ни заносилась научная мысль в своем увлечении абстракциями, как таковыми, наука принудительно движется от теории к реальности! От теории к человеку!
4. И самое трудное дело для каждого из нас – належащая [так! – – А.А.] и неизбежная реальность Собеседника, ближайшего человека, к которому направлена всякая наша мысль и слово.
5. Итак, – от теории к человеку, к реальному, ближайшему, осязаемому, живому человеку во всей его неожиданности поверх всех наших ожиданий и теоретических предвидений. От двойника к собеседнику!
6. Этот принцип: от теории к человеку и от своего двойника к самостоятельному собеседнику – как раз противоположен пресловутому принципу: “De l’homme a la science” [от человека к науке. – фр. – А.А.] .
Настоящий путь, которым, хочет или не хочет, ведется наука, – это “de la science a l’homme” [от науки к человеку. – фр. – А.А.] . (205-206).
<...> Искони видим попытки человека отдаться “слепой” жизни в своей среде. Однако человеку не освободиться от однажды пройденного рубежа и не вернуться ему к животному, к чисто инстинктивному и чисто безотчетному прозябанию в среде. Когда это как будто начинает удаваться, получается дисгармония, аномалия, патология! Слиться со средою, т. е. возобновить жизнь в принципиальной нераздельности с нею человек может лишь СОЗНАТЕЛЬНО, РАЗУМНО, ПОДОТЧЕТНО. И это бывает тогда и на тех, доступных человеку вершинах, когда человек начинает проникать в разум закона, в разумный закон Бытия. Замечательно, что именно тут разрешается в тесном и внутренне связанном ансамбле и проблема уразумения жизни и смерти по их существу, и проблема подлинного собеседования с другим человеком без предрассудочного превращения его в своего двойника и проблема собеседования с разумом бытия, истории и идущих человеческих поколений.
В этом повторении смерти принадлежит совершенно закономерное место как и “борьбе”, конфликтам, противоречиям и смене поколений. (215-216).
<...> Что значит: бытие определяет сознание, а не наоборот? Это значит, что не закономерности, удовлетворяющие мой ум и его последовательность в себе, но закономерности, существующие независимо от меня и довлеющие надо мною определяют и то, что есть, и то, как есть, и то, что отвечает правде бытия. Все вновь и вновь приходится мне отказываться от того, на чем я думал самоутвердиться, как на последней истине, еще и еще раз выглянуть за границы моего самоудовлетворения на свой лад и по своему разуму, чтобы увидеть более содержательную истину, более содержательные законы бытия и детерминации его! Оказывается, что детерминируется бытие несравненно более остро и мощно, чем это предполагается в геометрии, в механике, в физике, в биологии, в социологии! Закон добра и зла, закон возмездия, а еще выше его – закон милосердия! Гораздо плотнее, безвыходнее, ответственнее и вместе страшнее детерминируется человек бытием, чем это хочется его самоутверждению. (222).
<...> Кто-то сказал: мы предпочитаем поступать так, а не иначе не потому, конечно, что в этом “честь” или “благочестие”, а потому, что это “выгодно”! Это старый сенсо-эпикурейский мотив до наших дней. Между тем надо понять, что поступать именно из чести самое выгодное “для будущего и для дальновидного”. Надо понять, что честь – самое выгодное, любовь – самое выгодное, все эти дальновидные мотивы действия самые выгодные, хотя им сплошь и рядом предстоит болезненно столкнуться с ближайшим и близоруким. (223).
<...> Именно в эмоциональном мышлении человек и творец и участник бытия. Здесь краешком ему приоткрыто быть одновременно (move together...) [двигаться совместно. – англ. – А.А.] и волевым, и интимно-чувствующим, и напряженно проникающим мыслью участником того участка бытия, с которым сейчас соприкасается его жизнь. Ведь ВОЛЯ, ЭМОЦИЯ И МЫСЛЬ в их отдельности это только абстракции!
Дело идет обыкновенно лишь о преобладании той или иной из этих сторон жизнедеятельности. Дон-Кихот, Петрарка и Кант берутся за крайние типы. Но ни у одного из них нет исключительного действия только одного элемента пресловутой триады. В действительности они неразрывны! (224).
<...> Что есть “сущность”? То, что пребывает в бытии, несмотря на все перемены в нем. Но что пребывает и что постоянно в бытии? По Златоусту, это не “твердое тело”, не “атом”, не “материя”, не “равновесие”, а БУДУЩЕЕ, т. е. последний судящий голос истории, ему же принадлежит и последнее судящее слово о том, что было и есть.
“Не изучать, но изменять то, что дано”. Что это значит, в чем ядро этой мысли? Не в консерватизме данного, но в энтелехии и в перспективах этого данного в его движении к лучшему и имеющему быть постигать бытие, – это и значит узнавать его сущность и его пребывающее. И опять: “Что же пребывающее (постоянное)? Будущее!” (Златоуст). Каким способом можно было бы так войти в вещь, в событие, в мир, чтобы прочувствовать и понять его энтелехию и его нормальное осуществление во всех его ценностях, возможностях и заданиях? Нет у нас другого, более верного пути, кроме подлинной любви к бытию вообще и к бытию данного предмета, процесса или лица! (Ср. с “благоговением перед жизнью” А. Швейцера. – А.). Это она помогает одновременно и проектировать и делать будущее всех частей бытия. (251).
<...> Одна крайность говорит: доверять тому, что делается в природе само собой, баз насилия и специального труда, доверять инстинктам и себе; не критиковать жизни, но у нее же и учиться, ибо она по-своему всегда права и для всякого своего образа действия имеет все основания (Аристотель, Гегель).
Противоположный голос говорит: надлежит переделывать себя, отвергнуть доверие к тому, что совершается “само собой”; необходимо обуздывать инстинкты и природу, надлежит переделывать текущую действительность, изучать природу, дабы владеть ею и переделывать ее. Только весь вопрос в том: для чего и во имя чего переделывать? Одни говорят: на анархо-идеалистический лад: переделывать вещи, дабы из “вещей в себе” получить себе “вещи для нас”! А другие говорят: переделывать вещи дабы восходить из силы в силу выше себя и преодолевая себя ради сущей истины. Любовь как методос и одос находит и удерживает здесь здравый и нужный путь. (260).
***
И еще одно, довольно темное и, пожалуй, даже “страшноватое” замечание, из тех же “записных книжек” 1930-х гг., которое побуждает (меня, по крайней мере!) задуматься над тем, что и “негэгоцентрическая” доминанта Ухтомского может обернуться своей противоположностью:
“Закон сохранения себя” опирается конкретно на самозамкнутое стремление сохранить свою жизнь, – инстинкт всего живущего, выражающийся впоследствии в законе “ассимиляции”. Но самый инстинкт-то еще не обязателен и носит в себе случайные, злые, консервативные черты и начала!
Инстинкт самосохранения – другая сторона инстинкта самоутверждения; а он подлежит уничтожению (?! – А.), а отнюдь не построению на нем, как “на камне краеугольном” – философии, правды и общества!
Совсем напротив! Более чем когда-либо открывается именно перед лицом новейших попыток “построения общества”, что оно (? – А.) требует от лица человеческого умения “самоликвидации” (?! – А.)” (Ухтомский А. Заслуженный собеседник..., с. 225).
Вообще же, это надо, конечно, читать целиком (подряд!), а не в моей или в чьей-либо еще выборке.
Кстати сказать, выборка тут – “многоступенчатая”: и в обсуждаемые тома не все вошло из сохранившегося, и сохранилось далеко не все...
(Попробуй-ка, например, реконструировать священную книгу, по нескольким страницам!).
***
Интересна характеристика, которую дает философии Ухтомского В. Хализев.
В своей рецензии на первый из двух вышедших томов (“Интуиция совести”) этот автор рассматривает Ухтомского в русле (в ключе, в контексте...) российского “потаенного мыслительства” 1920-30-х гг.:
“...Оно [потаенное мыслительство. – А.] явилось живым, ярким, поистине творческим откликом на трагически-горестный для России (и не только для России) XX век. Философские опыты Ухтомского и других близких ему современников (этих людей правомерно вслед за В. Турбиным назвать “китежанами”) основывались не на идее отчуждения от мира, столь характерной для интеллектуальной среды нашего столетия (и для всего европейского Нового времени), а, напротив, на переживании и осознании живой ему ПРИЧАСТНОСТИ...” (Хализев В. Нравственная философия Ухтомского / Новый мир, 1998, № 2, с. 229)
В. Хализев устанавливает параллели между Ухтомским и П. Флоренским, между Ухтомским и М. Бахтиным (последний, кстати, присутствовал на одном из докладов Ухтомского в 1925 г. – о хронотопе; возможно, они и общались); усматривает переклички с Н. Лосским, Г. Федотовым и другими мыслителями русского Зарубежья.
“...”Китежане” XX века были не пророками и вероучителями, которые провозглашают нечто новое, а хранителями предания и поборниками элементарно простых, но в то же время великих истин, которые грубо попирались и преследовались в их время. И не только из-за мучительно тяжелых внешних обстоятельств, но по своей органической природе их голос не мог быть громким (в противоположность голосам Ницше, а в России, к примеру, того же Бердяева). Высказывались “китежане” безэффектно и нериторично.
И здесь возникают ассоциации с воплощениями русской святости времен весьма от нас далеких. Преподобный Сергий Радонежский, по словам Ключевского, влиял на людей “тихой и кроткой речью”, “неуловимыми, бесшумными средствами, про которых не знаешь, что рассказать”, а вместе с тем оставлял “ощущение нравственного мужества”.
“Китежане” XX века были (если уместна здесь столь современная лексика) своего рода идеологами христиански одухотворенного, жертвенного труженичества... (Хализев В. Указ. соч., с. 229-231).
Да, конечно. Но как все же разнятся “жизненные траектории” академика Ухтомского и, скажем, Флоренского, да и Бахтина! (Как-то никто на это не обращает внимания...).
***
Ухтомский, конечно же, все видел и понимал – в общественной ситуации “победившего социализма”. Об Ухтомском не скажешь, как о многих его именитых и рядовых современниках, что на глазах у него были “шоры”.
Но и тут не все однозначно...
Хоть и единичны у Ухтомского, но есть в его наследии и такие тексты, как статья, посвященная 50-летию со дня смерти Маркса (опубликованная в журнале “Природа” в 1933 г.). Или – конспект речи, посвященной 50-летию сдачи Лениным государственных экзаменов в Петербургском университете (последнее его публичное выступление, в блокадном Ленинграде; декабрь 1941 г.).
Оба эти текста в свое время принято было цитировать...
В первом из названных Ухтомский заявляет:
“...Исторические прогнозы Маркса и Ленина оказались до сих пор правильными для европейской культуры на ее востоке. Надо думать, [что] они будут тем более правильными для ее запада.
Социальное и философское дело Маркса и Ленина устремлено на обеспечение выхода к благам культуры широким кругам трудового народа – того трудового народа, на себе тяготу истории в наиболее непосредственной и открытой форме...” (Ухтомский А.А. Собр. соч., т. 6. Л: Ленинградский университет, 1962, с. 11).
Во втором – он характеризует В.И. Ленина как “Великого Волгаря, пронесшего далеко и славно русское имя среди народов мира” и как “человека, который умел вносить всевозможное смягчение и гуманность в самые острые моменты рождающейся исторической стихии” (Там же, с. 12).
С содержанием эпистолярного и дневникового наследия Ухтомского (не только 1920-х, но и 1930-х гг.) здесь может быть усмотрено некоторое противоречие...
Хотя, как отмечалось выше, “мосты” между мировоззрением Ухтомского и идеями переустройства мира на социалистических началах были изначально: революция – “праведный суд” за “общий во всех нас и в каждом конкретно живущий грех”; приоритет общественного перед личным; решительное неприятие индивидуалистической, буржуазной, новоевропейской культуры; и т.д. (См. выше).
В контексте всего сказанного выше, думаю, здесь следует искать все же не притворство (лицемерие...), а скорее соединение в некую целостность (цельность...) противоречащих друг другу (или не противоречащих?!) элементов.
(Вообще, разве целостность обязательно гармонична, разве она – не синтез многоразличного? Кстати, и “расщепленная мораль” может быть, в определенном смысле, целостной!).
...Так или иначе, как справедливо пишут об Ухтомском его современные интерпретаторы, он в своем духовном наследии воплощал культурное (сам говорил: “церковное”...) “предание”. И – вместе с тем – выступал носителем того, что сам называл “дальним зрением” (можно сказать – про-вИдение...)
Последнее (в сущности, предсмертное) письмо Ухтомского к В.А.Платоновой, от 22.07.42, заканчивалось словами:
“...Всего, всего, всего Вам доброго, прежде всего – дальнего зрения, которое не давало бы ближайшим и близоруким впечатлениям застилать глаза... Простите и помните Вашего преданного А.У.” (Ухтомский А. Интуиция совести..., с. 204).
***
“...ИТАК, – ПО ВОЗМОЖНОСТИ ВСЕ ВИДЕТЬ, ВСЕ ЗНАТЬ, НИ НА ЧТО НЕ ЗАКРЫВАТЬ ГЛАЗА И УДЕРЖИВАТЬ ПРИ ЭТОМ РАДОСТЬ БЫТИЯ ДЛЯ ДРУЗЕЙ И ПРИХОДЯЩЕГО СОБЕСЕДНИКА...”. (Выделено самим Ухтомским; это – еще из письма 1928 г., к Е.И. Бронштейн-Шур; см.: Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке. Сб. 10. М, 1973, с. 425. А.).
Радость бытия – для других, как бы ни складывались личные и общественные обстоятельства, – Ухтомский удерживал до последних дней.
***
И вдруг еще один “штрих”... Читаю (у И.Кузьмичева):
“...В ту пору, в конце 20-х годов, за академическим фасадом его официально лояльной деятельности таились такие секреты (выделено мною. – А.), в которые нельзя было посвящать даже самых близких людей, тем более в письмах.
Как помним, в 1921 году Ухтомский принял иночество, а в 1929-м (по другим источникам – в 1931-м) он с тем же именем Алимпий (Охтенский) был рукоположен в епископы Русской Истинно-Православной Катакомбной церкви. Он не был действующим архиереем, а лишь получил епископский сан – дабы в случае надобности выйти из подполья для открытого служения. Доступные сведения об этом крайне скудны, что вполне естественно, но хотя собственных свидетельств Ухтомского на этот счет не обнаружено, – такое предположение само по себе нельзя недооценивать...” (Кузьмичев И. А.А. Ухтомский и В.А. Платонова..., с. 121).
Документальные (архивные) свидетельства тайного рукоположения Ухтомского в епископы тайной, Катакомбной церкви на рубеже 1920-30-х гг., вообще-то, неоднозначны (см. примечание на стр. 186 названной книги).
Принимая это обстоятельство как историко-биографическую гипотезу, И. Кузьмичев замечает:
“...Ухтомского никак не заподозришь в том, что он вел сомнительную двойную жизнь, лукавил перед самим собой и окружающими, – нет, он во всем был последователен, верен своим убеждениям и неколебимо целен, однако тайников в его душе, как выясняется, было гораздо больше, чем могли предположить его современники...” (Кузьмичев И. А.А. Ухтомский и В.А. Платонова..., с. 121).
...Но допустим даже, что епископ Катакомбной Православной церкви Алимпий (Охтенский) и действительный член Академии наук СССР Ухтомский – это не одно и то же лицо (просто – совпадение имен монаха Алимпия, начала 1920-х, и епископа Алимпия Охтенского, начала 30-х!).
Все равно возникает (остается?) для меня... загадка жизни великого “китежанина”!
Как же совмещались в этом подвижнике, провидце, учителе:
– беспредельная искренность, открытость души “всякому человеческому лицу, которое встречается на пути”, и – столь жесткий самоконтроль, искусство “автоцензуры” в письмах и даже адресовавшихся самому себе записях;
– беспримерная интуиция Совести, самоотверженное служение Добру, бескомпромиссное соискание Истины, и – своеобразная гибкость, “социальная лабильность”, приспособление к “организованной лжи”;
– столь ясное и пронзительное понимание всего происходящего вокруг, рядом, да и с ним самим, и – как можно предположить – усмотрение “разума Бытия” в современной ему советской действительности;
– исповедание и проповедь Милосердия, как высшего (относительно закона Добра и Зла, или закона Возмездия) закона Бытия, и – принятие лаврового (не тернового!) венка от “хозяев истории” в условиях “вавилонского плена”?
И еще: была все-таки или нет – эволюция в общественных взглядах Ухтомского от начала 1920-х к концу 1930-х? Из новых, ныне опубликованных материалов его наследия усмотреть это не удается (с учетом того, что Ухтомский с рубежа 1920-30-х “оградил себя молчанием”...).
Понятно, что о ком-либо другом (не такого масштаба личности: глубины – мысли, силы – веры, чистоты – любви!) не стал бы я задавать таких вопросов... Впрочем, мы и сейчас наверняка многого не знаем.
Но даже будь в руках свидетельств побольше... Чтобы до конца разобраться, никакой “драматической социологии и социологии жизни” не хватит!
***
Во всяком случае, подвиг жизни и творчества Рыцаря науки и религиозного мыслителя, потомка Рюриковичей и советского академика (да еще – ?! – потаенного епископа) Алексея Алексеевича Ухтомского есть... драма.
“...И если та драма оказывается затем трагедией, притом очень значительной и подчас несравненной, то предстоит, очевидно, лишь усилиться прочесть ее содержание!” (А.А. Ухтомский; выделено мною. – А.А.).
Я, как видишь, “усиливался прочесть”... Однако, пожалуй, не очень преуспел в этой попытке.
***
Дорогой Роман!
Вот такое у меня получилось “тематическое” письмо...
Кроме “эпистолярной хроники” И. Кузьмичева, посылаю также ксерокопию новомировской рецензии на “Интуицию совести”.
Твой Андр. Ал., 11-18.06.2000
7.2.4. “Будь что будет, а делай что надобно”
[Ниже – тезисы выступления А.А. Ухтомского перед студенческой аудиторией (конец 1930-х гг.). – А. А.]
1. Наука – общее дело по преимуществу. Найти язык общедоступный, открытый, по возможности общепонятный.
2. Кастовость, “престиж”, аристократия прежней науки. Претензии на привилегию.
3. Чем более в касте копились действительно ценные вещи, тем более разъедались границы клетки. Ибо плоды становились достоянием многих, и всех. И тем самым аристократия касты прекращалась. Такова диалектика истории.
4. Индивидуалистические каррикатуры. “Как бы не утонуть мне в общем деле!”. “Как бы не забыли обо мне – Землянике, Добчинском, Бобчинском!”. Мало ли теорий понавыдумано было только затем, чтобы оставить память об авторе. “Ученые слова”. Начинается работа на себя, перестает быть работа на науку. Неприметно для себя глупеет.
5. Молодежь. Первые огоньки будущей деятельности. Дарование – его завязи как у молодого растения. формирование впечатления юности. Наибольшая впечатлительность и пластичность. Наиболее яркое восприятие окружающего.
6. Первые симпатии и антипатии. Первые вопросы. Складывающиеся безотчетно мотивы деятельности.
7. Творчество до 30 лет. Далее осуществление зародившегося в юности. Раскрывание юношеского замысла в зрелом возрасте. “Детское в старости становится понятным”.
8. Разные возрасты созревания.
Математики: Галуа, Абель, Клеста, Золотарев, Соболев, Александров, Портнягин, Риман – общее во всех.
Философы: Кант, Гегель, К. Маркс.
Творчество в старости: “Выдержка” – Дарвин, Пирогов, Павлов, Фаворский, Курнаков, Пфлюгер.
9. “К старости надо принести или капитал, или знамя. Мы с вами не капиталисты и капитала припасать не будем. Ну, так у нас должно быть знамя.
10. Я не чувствую себя призванным давать вам “заветы”.
11. Я хотел бы высказать только добрые пожелания на вашем пути. Хотел бы подумать вместе с вами. Легко давать советы. Трудно воспитать и поставить на ноги мысль. У меня на родине, за Вологдой, в моем детстве было принято приветствовать путников “путем-дорогой”.
12. Мы с вами встречные путники. Вы – приходящие к науке, я – уже близкий к уходу.
13. Так и я говорю вам на встречном пути: “путем-дорогой”. Путь добрый на службу родному народу в Советской стране.
14. Вам, нынешней молодежи, предстоят несомненно великие труды. Мир потрясается в муках рождения. Надо закалиться для того, чтобы встретить предстоящие задачи истории. В наши дни дано многое.
15. “Облегчение” в преддверии к науке по сравнению с прежним. “Трудности” на пути к научному плодоношению. “Гений – это труд” (Ньютон).
16. Как ему ни облегчай, настоящий работник найдет себе новые трудности. Для того и облегчение, чтобы приступить к новым трудностям. Не бояться трудностей. Быть всегда готовым к труду. Всегда идти вперед.
17. Воспитание: чтобы вошло в привычку, в быт то, что кажется трудным. И оно пойдет само собой!
18. Строгая дисциплина себя в своей обыденности. Высокая производительность и высокое качество работы. И живое сознание общности нашего дела на путях к предстоящим задачам истории. “Будь что будет, а делай что надобно”.
(Ухтомский А. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск, 1997, с. 203-204)
...Быть свободолюбивым значит вообще жить. Вся жизнь, ее прогресс, ее натуральная основа – есть свободолюбие. Свяжите свободу и вы нарушите жизнь. А если жизнь достаточно сильна, она все равно выбьется из преград, которые вы ей поставите...
А.А. Ухтомский (цит. по: И.Кузьмичев. А.А.Ухтомский и В.А.Платонова. Эпистолярная хроника. СПб, 2000, с. 23)
...Ясно, что мы очень давно и глубоко заражены антропоцентризмом, иначе говоря – гуманизмом. Убеждением, что человек выше всего. Нет, есть высшие ценности. С ними надо соотнестись и по ним идти как по звездам. Где же реализовать себя и где совершают подвиги? Там, куда вас поставила жизнь. Вот там. И никакого другого ответа не найдешь. Можно, конечно, попытаться найти более вернее место. Но даже там, где вы просто стоите, у вас есть возможность и подвиги совершить, и реализовать себя. Можно переменить место...
Солженицын А. Духовное падение гораздо страшнее физического // Литературная газета, 24-30.05.2000
СТИХИ ОБ ИСПАНЦЕ МИГУЭЛЕ СЕРВЕТЕ,
ЕРЕТИКЕ, СОЖЖЕННОМ КАЛЬВИНИСТАМИ
Истинные случаи иногда становятся притчами.
Ты счел бы все это, вероятно, лишним.
Вероятно, сейчас
ты испытываешь безразличие.
*
Впрочем, он
не испытывает безразличия,
Ибо от него осталась лишь горсть пепла,
смешавшегося с миром, с пыльною дорогой,
Смешавшегося с ветром,
с большим небом,
в котором он не находил Бога.
Ибо не обращал свой взор к небу.
Земля – она была для него ближе.
И он изучал
в Сарагосе право человека
и кровообращение Человека -
в Париже.
Да. Он никогда не созерцал
Бога
ни в себе,
ни в небе,
ни на иконе,
потому что не отрывал взгляда
от человека и от дороги.
Потому что всю жизнь уходил
от погони.
Сын века – он уходил от своего
века,
заворачиваясь в плащ
от соглядатаев,
голода
и снега.
Он, изучавший потребность
и возможность
человека,
Человек, изучавший Человека
для Человека.
Он так и не обратил свой взор
к небу,
потому что в тысяча шестьсот пятьдесят третьем году,
в Женеве
он сгорел между двумя полюсами века:
между ненавистью человека
и невежеством человека.
И. Бродский. 1959 (Цит. по: И.А.Бродский. Избранные стихотворения. 1957-1992. М.: Панорама, 1994, с. 10-11).
(Окончание следует)
Литература
[1] Ухтомский А.А. Собрание сочинений. Тт. 1-5. Л.: Изд-во ЛГУ, 1945-1954. Иногда это собрание сочинений называют 6-томным, имея в виду вышедший позже том без номера: А.А. Доминанта. М.-Л.: Наука, 1966.
[2] К настоящему времени добавились еще два тома:
- Ухтомский А.А. 'Доминанта. Статьи разных лет. 1887-1939': Ухтомский А.А. Доминанта. - СПб.: Питер, 2002.- 448 с.., - включающий как некоторые естественнонаучные статьи, так и выдержки из дневников, записных книжек и писем разных лет. Электронная версия - http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000873/st000.shtml .
- Ухтомский А. Лицо другого человека. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2008.
А. А. Июль 2012.
[3] Добавим еще один современный текст, посвященный А. А. Ухтомскому: Зуев К.Б. Биография А.А. Ухтомского, опубликованную в интернете (http://pstgu.ru/pic/dcontent/25830.sl _description.zuev_kb_biografija_uhtomskogo_2.htm .
См. также: http://ru.wikipedia.org/wiki/%D3%F5%F2%EE%EC%F1%EA%E8%E9,_ %C0%EB%E5%EA%F1%E5%E9_%C0%EB%E5%EA%F1%E5%E5%E2%E8%F7
[4] Характерна тема кандидатского сочинения Ухтомского при окончании Духовной академии: “Космологическое доказательство Бытия Божьего”. Опубликовано в: А.Ухтомский. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск: Рыбинское подворье, 1997.
Автор предисловия к книге: Ухтомский А.А. 'Доминанта. Статьи разных лет. 1887-1939': Ухтомский А.А. Доминанта. - СПб.: Питер, 2002., Л. Соколова пишет:
«…В самом подходе к раскрытию этой фундаментальной для богословия темы («Космологическое доказательство Бытия Божия». – А. А.) отразилось все своеобразие мировоззрения Ухтомского: его постоянное стремление найти общий, единый язык между наукой и религией, одухотворить науку, с одной стороны, внести в нее необходимые для ее жизни нравственные коррективы, а с другой - попытаться научно проанализировать тончайшие высоты человеческого духа. Именно там, в академии, у юноши возникает мысль выявить естественнонаучные основы нравственного поведения людей, найти те физиологические механизмы, с помощью которых складывается и развивается все разнообразие человеческой личности. А. А. Ухтомского интересуют вопросы познаваемости психических явлений, соотношения психологии и естественных наук, основы познания человеком окружающего мира». (См. http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000873/st000.shtml). А. А. Июль 2012.
[5] Стоит еще заметить, что в А.А. Ухтомском соединились чрезвычайная целеустремленность и глубина профессиональных и духовных интересов с высочайшей эрудицией и богатым спектром любительских талантов. Он владел семью языками, был живописцем и иконописцем, играл на скрипке. (См. http://ru.wikipedia.org/wiki/%D3%F5%F2%EE%EC%F1%EA%E8%E9, _%C0%EB%E5%EA%F1%E5%E9_%C0%EB%E5%EA%F1%E5%E5%E2%E8%F7). – А. А. Июль 2012.
[6] Л. Соколова пишет:
«…По сути, учение о доминанте стало основой формирования А. А. Ухтомским единой философско-мировоззренческой концепция человека, разработанной им на стыке различных наук - философии, психологии, физиологии, социологии и этики, концепции, в которой человек предстает во всей целостности, в неразрывной совокупности его телесных, душевных и духовных качеств, его внутренней свободы. В учении о доминанте биологическое понимание законов поведения человека и его бытия в целом неразрывно связано с религиозно-нравственным, которое не только не входит в противоречие с первым, но оба эти подхода органически увязываются в его представление о человеке как о существе биосоциальном по своей природе…» (Там же). - А. А. Июль 2012.
[7] Подробно об этом см. ниже: раздел 7.2.2.
Л. Соколова пишет о сформулированных А. Ухтомским законах общения: «…Закон Двойника и закон Заслуженного собеседника. Двойник - это психофизиологически оправданное состояние человека (суждение о мире с точки зрения своих доминант, видение мира сквозь призму индивидуальных потребностей и мотивов поведения), это ситуативное состояние, сопровождающее человека каждую минуту. Но чтобы не стать статичным, консервативным состоянием души, оно должно иметь корректив - идеал, который в самом себе несет идею развития, динамики. Духовная жизнь человека - это всегда «жизнь на острие ножа», и только в движении возможно сохранить равновесие этих начал. Заслуженный собеседник и является тем идеалом нравственного совершенства - недостижимым, но искомым…» (Там же). - А. А. Июль 2012.
[8] Электронная версия - http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000873/st000.shtml.
[9] «…И под влиянием того, что я знал мою тетю, я совсем особенным образом воспринял "Душечку" Чехова. Помните, как она расцветала на глазах у всех, если было о ком мучиться и о ком заботиться, и увядала, если в заботах ее более не нуждались?
Такая она простая и смиренная, с такой застенчивой полуусмешкой говорит о ней Чехов! А она ведь, серьезно-то говоря, СОВСЕМ НЕ СМЕШНАЯ, КАК ПОКАЗАЛОСЬ ПРЕОБЛАДАЮЩЕМУ БОЛЬШИНСТВУ ЧЕХОВСКИХ ЧИТАТЕЛЕЙ! Она - человеческое лицо, которому открыты другие человеческие души, - т. е. то, что для "премудрых" закрыто и не имеет к себе ключа! А таких бриллиантиков в действительности многое множество среди нас, СРЕДИ "бедных людей" Достоевского. (Из письма к Е.И. Бронштейн-Шур. Цит. по: Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке. Сб. 10. М.: Советский писатель, 1973, с. 386-387).
[10] Характерная – не оговорка, а уступка формату и «духу» времени! – переехал в «Ленинград» и поступил в «Ленинградский» университет (в 1899 году!).
[11] См. http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000873/st000.shtml.
[12] К образу господина Голядкина ("двойника") у Достоевского А.А. Ухтомский обращался многажды. Процитируем здесь одно из опубликованных лишь недавно писем Ухтомского к другой своей ученице - Ф.Г. Гинзбург (от 25 декабря 1931 г.):
"В упоре на себя, в наклонности понимать и оценивать жизнь из своей персоны, в уверенности, что все критерии правды и ценности заданы в собственной персоне, - вот где начало всех прочих болезней так называемого "культурного человека", мнящего себя, впрочем, не человечком, но человеком по преимуществу...
Достоевский, кажется, нарочито избирает в качестве грандиозной проблемы самоутверждения маленького, ничтожного чиновника. Автор хочет подчеркнуть, что дело тут не в каких-нибудь "грандиозных" натуральных задатках человека, которые доводят его до наполеонизма, до лермонтовского "демонизма", до ницшеанского "великолепного зверя". Достоевский хочет подчеркнуть, что самый ничтожный по натуральным задаткам европейский человечек несет в себе зародыш "маниа грандиоза", поскольку он захвачен ЭПИДЕМИЕЙ самоутверждения с роковой неспособностью видеть равноценное с собой самостоятельное бытие в мире и в своем соседе, ключ к пониманию которых дается лишь с того момента, как решится человек не заставлять их тяготеть к нему, как к отправному центру, но пробует сам потяготеть, чем они живут в своей самобытности, независимо от его желаний и искательств...
Итак, господин Голядкин, это самоутверждение в своем обособлении от мира других вещей, - в своем принципиальном одиночестве, в своей подозрительности и претензиях, фантастичности и болениях. Других людей для него нет, во всяком случае, их существование НЕ ДОКАЗАНО. С ручательством и наверное для господина Голядкина существует лишь он сам – господин Голядкин, исследующий окружающую его среду ради все того же своего самоутверждения. Но за то на всех шагах своих господин Голядкин преследуется своим двойником же (производным или младшим), который и доводит его до ада-безумия..." (Цит. по: Звезда, 1998, № 2, с. 133).
[13] «…Что касается меня, отсюда именно (из «Двойника» Ф.М. Достоевского. – А. А.) приоткрылся мне в свое время закон заслуженного собеседника как <один> из самых постоянных и самых неизбежных сопроводителей человека на всех путях его. Солипсисту заслуженный собеседник - это он сам, от которого некуда скрыться. Простому и открытому человеку заслуженный собеседник – всякий встречаемый человек и всякое встречаемое бытие, которое открывается по содержанию именно таким, каким их человек себе заслужил: доброму – добрые, злому – злые, любящему – любящие, благорасположенному – благорасположенные. Именно здесь человек оказывается, сам по себе, мощной воспитывающей силой и для других, и для самого себя» (А.А. Ухтомский. Из письма к Ф.Г. Гинзбург от 25 февраля 12931 г.; цит. по: Звезда, 1998, № 2, с. 133).
[14] Интересно, что научный авторитет Ухтомского складывался без всяких личных усилий к его подкреплению какими-либо внешними атрибутами профессионального самоутверждения. По свидетельству ученика Ухтомского Эрванда Шамировича Айрапетьянца, тот после защиты кандидатской диссертации (1911) за 10 лет не опубликовал ни одной статьи. Вся его “библиография” к 1921 г. исчерпывалась 7 работами. И при этом – высочайшие отзывы о научном вкладе Ухтомского, принадлежащие И.П. Павлову, А.Ф. Самойлову и другим знаменитым физиологам (рубеж 1910-20-х гг.). (См.: Ухтомский А. Доминанта души..., с. 509-510).
[15] Таким был стиль его поведения (см. выше). Выражение “монах в миру” применял к себе и сам Ухтомский. Его ученица начала 1920-х гг. Анна Владимировна Казанская (Коперина) в своих воспоминаниях приводит такое высказывание Ухтомского: “...Но ты пойми меня: ведь я монах в миру! А монахом в миру быть, ой, как трудно! Это не то, что спасать свою душу за монастырскими стенами. Монах в миру не о себе, а о людях думать должен!” (см. Ухтомский А. Доминанта души..., с. 480).
[16] Эта церковь размещалась на Никольской ул. (ул. Марата), в здании, позднее занятом Музеем Арктики и Антарктики.
[17] Об Александре Алексеевиче Ухтомском см.: Зеленогорский М.. Жизнь и деятельность архиепископа Андрея (князя Ухтомского). М., 1991; Нежный А. Князь Ухтомский. Епископ Андрей // Звезда, 1997, № 10.
[18] “Сотрудничество с коммунистами” – собственное выражение Ухтомского применительно к себе (из письма к Ф.Г. Гинзбург 1930 г.; см. Ухтомский А. Доминанта души..., с. 390).
[19] По воспоминаниям одного из близких друзей Ухтомского, рыбинского краеведа, писателя, религиозного философа Алексея Алексеевича Золотарева, А.А. Ухтомский, приехав в Рыбинск на Рождество 1917-18 г., объявил друзьям и единоверцам, что “он знает теперь – большевики сели надолго; это самая наша национальная народная власть, это мы сами, достоинства наши и недостатки наши же великоросские, самая, что ни на есть наша народная власть” (Ухтомский А.. Доминанта души..., с. 451).
Как видно, тогда (да и позже) Ухтомский воспринимал большевистский переворот (Октябрьскую революцию) как нечто естественное, неизбежное и “заслуженное” русским народом, как ниспосланное ему свыше “испытание”.
[20] Авторы всех воспоминаний об Ухтомском делают особый акцент на этой стороне его жизни. Например, его ученик середины 1920-х гг. Марк Викторович Кирзон: “Почетного и уважаемого титула учителя в науке заслуживают далеко не многие ученые. Помимо глубокой эрудиции, широты взглядов, неоценимого опыта, учитель в науке – это личность, своим обаянием, любовью к ученикам, ненавязчивым стремлением передавать знания и идеи привлекающая к себе и объединяющая своих последователей вокруг себя или в орбите научной школы. Именно таким учителем был Алексей Алексеевич Ухтомский” (Ухтомский А. Доминанта души..., с. 572).
[21] Можно сказать, что именно усилиями Ухтомского имя Н.Е. Введенского, значение идей которого при его жизни в общем недооценивалось, стало в истории физиологии в один ряд с всемирно известными именами И.М. Сеченова и И.П. Павлова.
[22] А вот весьма выразительное и характерное датированное высказывание Ухтомского (из письма к Ф.Г. Гинзбург, от 2 ноября 1927 г.):
“Пусть беременеет мир, чтобы пришла ему радость, открытая для всех и для каждого всякого человека, приходящего в мир!
Пророки зачали, христианство рождает, социализм поднимает великую опору (! А.А.). И мы имеем счастие жить в этой грозе и буре! Она не даром собралась над головой человека, пусть не уклоняется от нее и стоит прямо голова человека: мне кажется, что само слово “человек” говорит о том, что это вечное чело – вечно поставленное прямо, вверх. И пусть человек из страха перед несчастием не припадает на землю, как четвероногое!” (Ухтомский А. Доминанта души..., с. 370).
Как видно, Ухтомский и отвергает, и приемлет большевистскую революцию, в разных отношениях.
[23] Это так – в отношении писем к В.А. Платоновой. Письма же к Е.И. Бронштейн-Шур опубликованы в 1970-х гг. с купюрами, сделанными, по-видимому, самой корреспонденткой. Наиболее информативны в этом плане, пожалуй, письма к Ф.Г. Гинзбург, впервые опубликованные в 1998 г.
[24] Действительно, “плохо искал”! “Рискованным” и “темным” это замечание Ухтомского вовсе не является.
Цитированные строки – из письма Ухтомского к Ф.Г. Гинзбург. (См.: Звезда 1998, № 2. См. также Ухтомский А. Доминанта души..., с. 387). В этом письме речь идет только о “грибоедовской Москве” и “старомосковской барской жизни”, описанной Л. Толстым в “Войне и мире” и т. д. Усматривать политические аллюзии в данном письме неправомерно. — А. А. Февраль 2001.
[25] Письмо от 30 мая 1938 г. См.: Ухтомский А. Доминанта души..., с. 426.
[26] Еще раньше, после второго ареста (1923) Ухтомский в целях конспирации часто подписывал свои письма псевдонимами: А. Сугорский и А. Карголомский, по фамилии княжеских родов одного с ним фамильного древа. (См. Ухтомский А. Доминанта души..., с. 432).
[27] Ученик и сотрудник Ухтомского В.В. Ефимов отмечает в своих воспоминаниях, в частности в связи с работой “К пятнадцатилетию...”:
“Ни одна даже мелкая работа не миновала его зоркого глаза и, что очень важно, излагалась подробно в этом большом обзоре, причем каждой был дан критический, но благоприятный отзыв... Обычно в подобных обзорах автор выделяет на первое место свои и работы своей школы, успехи направления, которое он возглавляет, бегло упоминая других исследователей. Ухтомский же подробнее излагал исследования чужих школ, а не своего института, подчеркивая все удачные находки в них. Во всяком случае, я больше не видел таких научных обозрений, столь важных для подготовки кадров в биологии” (Ухтомский А. Доминанта души..., с. 551).
[28] В личном письме (к Ф.Г. Гинзбург, от 1.06.1933) Ухтомский отмечает, по поводу реакций на его “статью о пятнадцатилетии”: “Приходится слышать, что многие за эту статью обиделись. Это меня огорчает очень. Но не предпочитать же, в самом деле, оцепенелое молчание!” (Ухтомский А. Доминанта души..., с. 407)
Напечатано в журнале «Семь искусств» #2-3(50)февраль-март2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=50
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer2-3/Alekseev1.php
