Глава 8
Таня с самого детства слышала, как родители попрекают друг друга.
Дальнее расстояние до Москвы, оборвавшийся провод, ржавая вода, шум газового отопления, скудость в магазине, опасный гололед и непролазная грязь, грохот поездов, хулиганы в школе – всё выводило их на обоюдные упреки.
– До станции топай. До города час в электричке стой. Назад еду – силы на нуле, – жаловался Виктор.
– Сам такое устроил, ревнивец, – ехидно замечала Лена.
– Надо замуж нормальной выходить...
– Если что не нравится, еще время есть – ищи себе нормальную. Может, в той же Москве и найдешь.
Некоторые обстоятельства, к которым отсылали родители, были для Тани загадочны, и отец, и мать темнили в ответ на ее расспросы, но главное – она сама тоже была недовольна. Таня винила родителей, не зная, кого винить больше: “Надо же, в Москве жили. От Москвы добровольно отказались”. Винить больше следовало отца, ведь он, как говорила мама, “переправу сюда навязал”, но хотелось почему-то больше винить мать, да и основания были: ведь она согласилась и это ее любимая мачеха предложила дом.
Иногда Виктор нахваливал их житье.
– Другие деньги большие за такое платят. Сидим среди лесов. Да и дом просторный, свой. В Москве дети задыхаются, а наша цветет!
– Не цветет, а киснет, – опровергала Лена.
– Станция близко, и вообще-то ходьба полезна, у нас все удобства есть, плюс природа. Иногда чудится: в свое детство вернулся... – благодушно настаивал он.
– Чудится ему... А мне каково! Знала бы, за кого иду... Лишил меня балета.
– В Москву на работу ездишь, вот и на балет езжай отдельно.
– Спасибо, научил! Что бы я без тебя делала? Ребенка бросить, отдых отменить и на электричке в театр, чтобы ночью потом обратно переться?
Когда Таня была маленькой, она брала сторону Сорок третьего. Зимой папа иногда отправлялся с ней в лес за железной дорогой, они брели, утопая меж поваленных елей, и он говорил: “Его проделки”. – “Чьи?” – “Не кричи!” Выходили к огромному сугробу, и отец прикладывал палец к губам: “Тише, не разбуди. Ты знаешь, кто там?” – “Кто?” – Таня переходила на сипящий шепот. “Это он спит”. – “Медведь”, – догадавшись, замирала.
Но однажды весной, подросшая, она с подругой Ритой зашла в тот лес, обещая показать медведя – “Папа его видел”, – без ошибки пролезла сквозь талые завалы и нашла нужную поляну, но вместо голодного рыка их встретила куча веток, мокро блестевших из-под расползавшегося снега, поверх чернела автомобильная шина. Той весной было такое таяние снегов, что в низине между их улицей и железной дорогой возникла настоящая река; запах ее, дикий и живой, вызывал радостное беспокойство. Ходили вдоль реки, и папа обещал сколотить плот, а ночью разбудить Таню и сплавать вместе: светя фонарем и отталкиваясь багром. Ночь она проспала и утром, плача, вбежала к родителям: “Где плот?” – “Какой плот? Тебе приснилось?” – сказала мама, что было особенно обидно, а папа жалко отшутился: “Его съела акула”.
Летом он водил ее в другой лес – в километре от дома, на окраине поселка. Вдали жужжало Ярославское шоссе. “Это страшная огромная муха, веришь или нет?” Таня мотала головой с рыжеватыми косицами: в муху она никогда бы не поверила. Тогда он показывал следы на дороге, вероятно, козьи, и таинственно нараспев произносил: “А это кабан, на кабана поставим капкан!”
Он мастерил на месте нехитрую ловушку из ржавых гаек и ввинчивал в болотистую почву, однако охота была обманна. Убедившись в сплошном вранье (которое она списывала с отца на окрестную местность), Таня решила, что в Москве (где она бывала мало – по два раза на елках и балете, по разу на спектакле и в цирке и еще несколько раз у мамы на работе и в гостях у бабы Вали) жилось бы несравненно лучше, поэтому лет с восьми при родительских спорах всегда брала сторону Москвы.
Переехав за город, Лена уволилась из Министерства обороны и через несколько лет, когда Таня встала на ноги, устроилась работать в аварийку – сидеть на телефоне и принимать вызовы. Виктор проработал в ФИАНе еще несколько лет. Перешел в Московский электронный институт, на заочное, получил диплом. Из лаборатории он вынес одно главное воспоминание, наплывавшее вечерами: обмакнул палец в красную краску и оставил отпечаток на Луне. Вернее, на детали, которая потом была вмонтирована в луноход на заводе Лавочкина и отправлена на Луну. Если точнее, это была коробка, соединенная с рентгеновским телескопом, предназначенным для поиска лучей, исходящих от невидимых глазу звезд – квазаров. Луноход походил и умер, а отпечаток Брянцева навсегда остался в небесах.
Бывало, в стылых сумерках выходили на двор: Таня хватала варежками и разбрасывала ускользавший сухой снег, отец, взяв лопату, расчищал дорожку до стеклянно-го сверкания.
– Ух ты какая, – говорил он, запрокинув голову в шапке-ушанке. – Яркая какая, всю насквозь видать... Мороз потому что... Далекая, высокая, а всё же я дотянулся... Таня смотрела вверх и думала, что смутные пятна на Луне – это отпечатки папиных пальцев. При другой погоде Луна целиком бывала как слабый отпечаток пальца. Виктор не только оборудовал летний домик под мастерскую, где грохотал и звенел инструментами, взвивая красноватую пыль (точил косы, собирал велосипеды, выпиливал дверные ручки из дерева), но и у себя наверху держал множество железяк и две станции: он заделался радиолюбителем и шарил по эфиру. Он не терпел, когда к нему входили в комнату, и запрещал Лене у себя убирать. Как-то за несколько вдохновенных часов изготовил длинную трубу-телескоп, спаяв вместе железные банки из-под горошка и кукурузы.
– Жестянщик. Буду тебя жестянщиком звать, – язвила жена. – Выкинь скорей свои жестянки. А то увидит кто, подумает: сумасшедший в доме живет.
– Я для Тани старался. Звезды ей показывать буду. Тебе-то, темная душа, ничего не интересно.
Но на звезды он смотрел в одиночестве и берег трубу свято, как и книжки по астрономии, которые закрывал в стальной толстый сейф. Только раза три в радушном настроении и при должной погоде он давал дочке заглянуть в телескоп из своего окна, но тут же отнимал, приникал сам, что-то крутил, сбивчиво пытался объяснить, махал руками и, свирепея, отсылал вниз. Лене он звезды даже не предлагал, да она и не просила.
После ФИАНа Виктор, искавший, где бы заработать побольше, устроился в почтовый ящик 2929: он мастерил приборы для наведения. Наводить можно было всё что угодно: корабль, самолет, ракету, снаряд. Об этой работе рассказывал неохотно. Однажды с напарником они сочинили интегратор тока для боевой ракеты – полгода паяли, и наконец получился прибор размером с два их кулака. А потом ракета пролетела от Плесецка до Камчатки и волшебно попала в круг радиусом один метр. Виктору и его напарнику выдали премии и грамоты. Несколько раз накануне главных праздников директор, академик Пилюгин, легенда, жилистый старик с кусачим и одновременно сердобольным взглядом, обходил институт, где всюду его по заведенному обычаю встречали столы с водкой и закуской. Академик каждому пожимал руку и с каждым чокался, просвечивая острым взором.
В этом 2929 Виктор продержался всего год – какоето внутреннее беспокойство заставляло его менять работы вопреки благоволению начальства. Он перешел в КБ “Полюс”, где конструировали лазерные гироскопы, – учреждение с пятью тысячами сотрудников. Трудился в огромной стеклянной лаборатории на десятом этаже.
Настоящие скандалы у Брянцевых случались по праздникам или просто выходным, поскольку Виктор разрешал себе выпить и увлекался.
Как-то седьмого ноября, опрокинув пятую рюмку самогона и спев несколько положенных песен, он обмахнулся красной открыткой и, сминая ее, перечитал вслух:
– “Жизнь моя идет серпантином, может, с новым человеком, наконец, и наладится. Плохо, нет детей. За тебя я рада очень и очень: что жена есть и дочка. Некоторые женщины локти кусают, когда им про тебя говорю. Оля Рукавишникова особенно, но и Тамара тоже покусывает. А так, с большим народным праздником всю вашу семью”.
Небрежно бросил открытку, и глянцевым краем она прилипла к сливочному маслу.
– Видала, чего Изка пишет?
– Чего? – недовольно переспросила Лена.
– Скучают по мне наши. Рукавишникова локти кусает – думаешь, так просто написано? Намек. Изка знает: эта Ольга бешеной была, так от меня сатанела, аж кусалась.
– С чем тебя и поздравляю.
– Думаешь, заливаю? Ты у Изки спроси, позвони ей. По мне девчата выли. Каждый вечер ко меня новая ходила. Ха-ха-ха!
– Ты бы при дочке постыдился... Кого агитируешь, не пойму. Интересно, что ли, из года в год болтовню твою слушать, каким ты мне достался тертым калачом? Да хоть тыща их у тебя была, и что дальше? У меня с этим днем, если хочешь знать, тоже кое-что связано.
– И что?
– А ты догадайся!
– Скажи...
– Выпила хорошенько.
– И что?
– А то!
– Пойду-ка я, пойду-ка! Пойду-ка, поброжу... – сосредоточенно забормотал Виктор, покинул стол, ринулся в прихожую.
– Ты куда, папуля? – Таня не знала, откуда взялось в ней пронзительное и горемычное “папуля”.
Он твердо и равнодушно отстранил ее, как помеху. Влез в сапоги и пальто и ушел. Он вернулся только через три дня – как потом оказалось, жил у своего приятеля местного газовщика Миши Филимонова, от него и ездил в Москву. Лена сначала забеспокоилась, отправилась на почту в Зеленоградский поселок, по-местному – в Зеленку, позвонила в Витин институт и узнала, что на работу он вышел.
– Может, и есть у него кто. У кого-то же он застрял, наверно, – рассуждала она с приятельницей, местной учительницей английского Идой по фамилии Холодец. – И дочку не жалеет. Такая она у меня ранимая. Молчит, молчит, а я же вижу: переживает, всё близко к сердцу принимает.
Таня стояла под окном и слышала их разговор.
– Лена, недостоин он вас, – говорила Холодец проворно. – Уж какой он там ученый, не мне судить. Но как ни зайдешь, всё время лежит, в трусах семейных и с газеткой. Странный человек, мне лично непонятный. Я его всегда про себя называла: ватный богатырь. Или просто: ватный. И многие так его прозвали, с моей подачи: ватный. Дружеский шарж, так сказать. Раньше вам не говорила, теперь можно. “Как там ватный? Это кто, ватный пошел? Ватный опять напился”.
– Ватный? – Лена нервно рассмеялась и вдруг обиженно возразила: – Ну, не такой уж он ватный. У него и мышцы есть.
Таня отступила от дома, чтобы не слышать, злые слезы стояли в глазах.
Отец вернулся воскресным днем; он незаметно проник в гостиную и улыбнулся по-клоунски беззащитно: “Птичка прилетела”. Мать наскочила на него, загремела голосом и посудой, а Таню между вскриками отослала к Иде – сообщить пароль: “Птичка прилетела”.
Таня брела по улицам наперекор холодному ветру, и скорбь ломила ее восьмилетнее сердечко.
– Хэллоу! Вот ду ю вонт? – Холодец встретила ее в саду, где снимала белье с веревок.
– Мама просила вам передать: птичка прилетела, – сказала Таня и постаралась сделать лицо наивным.
– Сэй ит ин иглиш, плиз!
Таня отвернулась и побежала. Она заметила: в будничной перебранке родителей была некая ласковость.
– Съел ты мою молодость и лежишь, как сытый кот! Угораздило же меня... Юна была, трепу твоему поверила. Сейчас бы с генералом жила, горя не знала. Правильно умные люди говорили: надо за москвича замуж, а не за это чудище лесное.
– Если бы не твое брюхо, я бы с тобой дальше жил, что ли? – спрашивал отец с суровым восторгом.
– То же самое могу заявить, товарищ.
Они не сильно стеснялись Тани, довольные собой, ища, куда бы уколоть друг дружку, и после каждого меткого укола взвизгивали смешливо и с наслаждением.
Склочничая, они были сосредоточены друг на друге, словно всё никак не могли разобраться в чем-то очень важном, что, возможно, навсегда бы их примирило.
Обычно тон задавала Лена. Трудились однажды в огороде.
Таня полола укроп и петрушку, отец вскапывал грядку, мать поливала огурцы и кабачки, приговаривая:
– Надо яблоню спилить! Видишь, от нее тень какая! Поэтому ничего и не растет как следует! Не хочешь пилить? Так и скажи!
– Ты просто яблочный пирог делать не хочешь, вот и придумала дерево загубить, – не растерялся Виктор.
Замолчали. Прошло минут пять, и вдруг – истошный и жуткий вопль:
– Что ты уставилась? Смотрит и смотрит! Приятно, что ли, копать, когда на тебя смотрят?
– Затухни! – отозвалась Лена.
Таня засмеялась, но смех ее даже не услышали. Ей было обидно: у Риты родители скандалили втихаря, хоть в основном и матюгами, а когда Рита спряталась как-то за штору и, не выдержав, засмеялась, вытащили ее и надавали по губам, как будто это она материлась. А Танины родители словно бы разгребали ежедневный бытовой сор: ветошь, газеты, крошки, пыльные комья, сломанные карандаши, – пытаясь добраться до утерянной стародавней вещицы, которая таилась где-то на самом дне и мерцала спасительным золотом. Но сор всё равно накапливался, и поводы для пререканий – тоже.
Виктор не переставал подозревать жену в неверности.
– Кем это от тебя пахнет? – спросил он настороженно однажды поутру, когда она, серолицая, пришла с ночной смены.
– Пахнет? Чем?
– Не чем, а кем, – поправил он с усмешкой самодура. – Электриком или слесарем?
– Хватит идиотничать! – взорвалась Лена. Когда она не могла сразу найти, что сказать, то громко бросала лозунг возмущения: “Хватит идиотничать!”
Виктор знал всю ее бригаду по именам и характерам и несколько раз наведывался в аварийку неожиданно, оставив маленькую Таню у Ритиных родителей. Возможно, в девяносто первом он бросил “Полюс” и перешел работать в аварийку не столько из-за общего краха и пропавших госзаказов, сколько из-за накопившейся ревности. Теперь они делили домашнее время гораздо чаще, но и чаще ругались. Домашние дрязги не наделили Таню изломами, но сделали ее несколько отстраненной и скрытной. До школы она ходила в детский сад и была ужасно привязана к воспитательнице по имени Алевтина, носившей толстую восковую косу и на новогоднем празднике изображавшей Снегурочку. На том празднике Таня узнала, что Деда Мороза не бывает, это просто повар нацепил ватную бороду, колпак и шубу, зато Снегурочка – вот, кружится, всамделишная, и имя ей тетя Алевтина. Дети тосковали, капризничали, не ели, но Таня вела себя примерно и мечтала, чтобы однажды ее забыли забрать и сад стал бы ей родным домом, а Снегурочка непрестанно была бы при ней. Но когда Алевтина уволилась, детский сад потерял для Тани всякую привлекательность.
Пойдя в школу, она стала смотреть на родителей с возраставшим недоумением. Они спорили, как поступить с курицей – тушить или жарить, или чем извести колорадского жука – березовым дегтем или отваром лопуха и болиголова, а в книгах открывался, всё ярче проступая с каждым днем, мир странствий и приключений, дружбы, любви, сражений, побед, красавиц и героев. В хрестоматии была история про немцев, вошедших в поселок. Они повесили старенького директора перед школой, и ребята стали им мстить – прокалывали колеса, сыпали песок в бензобак, одна девочка, сговорившись с партизанами, пронесла бомбу в бельевой корзине и взорвала главного фрица. Таня не спрашивала себя: могла бы она так? Ей нравились родители девочки: отец, не успевший призваться на фронт, подался в партизаны, мать кормила и осведомляла их. А ее папа с мамой, что они будут делать, если красный флаг сорвут с поссовета и гипсовую голову Ленина разобьют, а по Сорок третьему застрекочут мотоциклисты во вражеских шлемах?
Наверное, жить по-старому: мама варить варенье из терновника, отец то и дело гнать самогон, складируя его в трехлитровых банках в подвале вместо бомб.
Как-то вечером, когда смотрели программу “Время”, Таня спросила робко:
– А на нас Америка может напасть?
– Запросто, – папа зевнул.
– Никогда! – тут же сказала мама. – Мы сильные, они нас боятся. Не думай о всякой глупости, Танюш. Ведь только что показывали: разоружение началось.
– Нет, а вдруг они ракету пустят? В школе говорили: тогда мы тоже пустим, и весь мир сгорит... Или танками поедут, на самолетах полетят. И нас завоюют.
– Скорей бы! – снова зевнул папа.
– Ты что при ребенке несешь? Хочешь, чтобы она за тобой везде повторяла? Запрись, слушай свой транзистор поганый у себя наверху и помалкивай.
– Ты девочка разумная, язычок на замке, лишнего не сболтнешь. Ты думаешь, всё так плохо в Америке? – Папа оглядел Таню внимательно, как будто она Америка. – Там и одежда, и еда, там много чего. Помоложе был, еще верил брехне, теперь не верю.
Таня не вняла словам отца, она больше полагалась на школу, но вывод сделала: если завтра война, родители вредить врагу не станут – в хрестоматии был один плохой человек, скрытый белогвардеец, бивший сапогом собак. Когда пришли немцы, его поставили главой поселка. Ей не хотелось бы думать, что папа такой.
На переменке она не играла со всеми во вкладыши, но чаще садилась на подоконник с книгой. Она читала “Последнего из могикан”, “Детей капитана Гранта”, “Остров сокровищ”, всюду ставя себя на место самой прелестной, нежной и гордой барышни.
– А вы любите друг друга? – спросила она как-то.
– Очень! – сказал отец громко, и было похоже, что с издевкой.
– Мы тебя любим, – нашлась Лена.
Тане так нравилось читать, что к некоторым остросюжетным сценам книг она рисовала иллюстрации в тетради. Некоторые книги она додумывала, в голове сочиняя продолжение.
В пятом классе им дали задание – написать сочинение “Моя малая родина”. “Я родилась в Москве, но вскоре после рождения родители переехали жить сюда. Моя малая родина – это наша «Платформа 43 км». Наш поселок в старинные времена назывался Горелая Роща. Теперь мы входим в состав поселка Зеленоградский и вроде бы нас нет. Но я знаю и считаю: мы есть! Мы – это поселок Сорок третий километр, пускай мы без имени на карте. У нас домов около пятисот. Асфальтом покрыта улица Центральная. Многие улицы называются именами писателей: Михаила Юрьевича Лермонтова, Льва Николаевича Толстого, Алексея Николаевича Толстого, Владимира Владимировича Маяковского, Ивана Андреевича Крылова, Николая Алексеевича Некрасова. По всем улицам я ездила на велосипеде и ходила очень много раз, на каждой со мной бывало что-то, что хранит память. У нас есть магазин и два пруда. В одном много тины, другой еще хуже: он скоро пересохнет. Но раньше до школы я купалась в обоих прудах! Еще у нас зеленеет широкое поле. На поле я иногда помогаю пасти двух коров – Дуню и Звездочку – Марии Никитичне Деменюк. Это очень добрая старушка. Ее муж воевал и пришел с войны на костылях. Он уже умер. Ее сын воевал в Афганистане и пришел живой. Это Мария Никитична рассказала мне, что наш поселок назывался Горелая Роща. Но почему, она мне не сказала. Еще она рассказала, что во время войны нас бомбили. В нашем поселке есть два больших леса и прекрасный воздух. Много сирени, жасмина и яблонь. Мы с папой и мамой живем у железной дороги, и иногда поезда шумят. Но мы привыкли. У нас спокойно.
Хорошо у нас! Благодать какая! Если бы Дед Мороз был, я бы загадала желание. Я хочу, чтобы у нас была река. А если бы в реке я поймала золотую рыбку, я бы загадала второе желание. Я хочу, чтобы у нас был театр с балетом”.
Сочинение вывесили в школе рядом с расписанием и напечатали в районной газете “Маяк”. На следующий день кто-то приписал под сочинением печатными буквами: “Дура”, а Селиванов, двоечник с оловянными глазами, целясь в Таню двумя указательными, заорал обалдело, как будто увидев загробного гостя: “Пушкин!” А Рита спросила вроде шутливо, но с температурным блеском глаз: “Ты писала или папаша за тебя?”
Был период (короткий, несколько недель), когда Селиванов при поддержке нескольких прихвостней не давал ей прохода, выкрикивая банальщину: “Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!” Тане хватило ума делать равнодушный вид и шушукаться с подругами, но ближе к дому в роще, вспоминая об обиде, она давала волю слезам. Особенно ее задевало, что называют как мальчика – “рыжий”.
Поделилась обидой с отцом, и он заговорщицки с ходу сказал: “Думаешь, меня не дразнили? Ха. Дразнили, конечно. Просто всем завидно. Рыжий – человек особенный. Ты посмотри на нашу кожу!” “Веснушки, да?” – жалобно уточнила Таня. “Она же светится! Кожа твоя, моя кожа... Светится, приглядись! Мы, рыжие, от солнца идем. Дети солнца. Других таких нет среди людей. Вот им и завидно, всем остальным”.
“И вовсе мы не от солнца, – подумала она, уничижаясь, – а может, от ржавчины. Папа всегда обманывает, приукрашивает нашу жизнь. Трубы у нас ржавые, вода тоже рыжая, а он мне маленькой говорил, что это какао, когда меня купали. Хорошенькое какао... Сразу бы сказал: от солнца вода в подарок, солнечная вода...”
“Главное – пить не вздумай”, – добавляла мама, намыливая Таню мочалкой.
Лет с восьми Таня мечтала: хорошо бы, папа был бы летчиком, а мама стюардессой, и они бы ее брали с собой в небо. Когда ее спрашивали: “Кто твои родители?”, она отвечала искренне: “Рабочие и крестьяне”, – и ее ответ всех устраивал, пока Рита не возразила:
– Какой же у тебя отец рабочий?
– А кто?
– Ученый. Мой – шофер, твой – ученый. Но мой больше твоего денег приносит.
– Да? Значит, мама рабочая. Она с рабочими возится – сама так говорит. У нее на работе трубы чинят.
– А почему это они крестьяне? – не унималась Рита.
– Мы если не в Москве, то на огороде, – повторила Таня папины слова. – И я у них крестьянка, они меня заставляют с ними сорняки полоть.
Таня пыталась представить работу родителей приключенческой.
– Расскажи мне про аварии, – просила она маму перед сном.
– Да какие тебе аварии, Танюш. Сижу у телефона, сама ничего не вижу, – тускло бубнила Лена. – У ребят тоже впечатлений мало. Вонь, грязь, сырость. Прорвет где – идут в подвал и заделывают. Ладно, спи давай!
Между собой родители судачили о страшных историях: висельники в котельных, обходчик, убитый оголенным проводом, – но Таню, пробовавшую расспросить, обрывали. “В каждой бочке затычка”, – говорила Лена; “Не детские это темы... Вырасти сначала”, – говорил отец, и Таня догадывалась: им не нужны с ней лишние беседы.
Она рано стала интересоваться мальчиками, вот только мальчиков интересовала слабо. Когда она приходила к Рите, та первая заводила речь о разных неприличных штуках. “Нарисуй!” – предлагала Таня стыдливо.
Подруга чертила нечто грубое, выпуклое и великолепное (она не умела держать карандаш, как надо, похабно сжимая в кулачке), рядом писала матом, комкала листок и, отодвинув заслонку, кидала в печь, но увиденное врезалось в Танино сердце.
– Тебе в школе кто-нибудь нравится? – спросила как-то Лена так безразлично, что Таня почувствовала себя задетой и сказала с вызовом:
– У нас с Ритой – общая любовь. Его зовут Артем.
– Артем? У вас в классе разве есть Артемы?
– Это наш учитель физкультуры.
– Хватит идиотничать! – выплеснулось из Лены после короткой паузы, и Таня взглянула на мать с испугом.
Как-то, читая “Трех мушкетеров”, она подумала резко и ясно: “А ведь они все уже умерли”, – и тотчас ее передернуло от этой мысли. В тот день вирус смерти проник в нее. Таня спохватилась, что это литература, но было поздно: все на свете должны умереть, Дюма-то умер. Теперь мысль о смерти стала, как мушка или, вернее, темная крапинка, плававшая перед левым глазом, когда Таня просыпалась. Она смотрела в потолок, кидала взгляд на шторы, опускала на одеяло, и крапинка плясала, летала, садилась на предметы. Таня думала о смерти, засыпая и просыпаясь, потому что со смертью ассоциировалась крапинка. Таня вставала, и крапинка сразу чудесно исчезала, возможно, улетев к кому-то другому. Днем за заботами и суетой крапинка не возвращалась ни разу. Перед сном Таня особенно долго думала о смерти и смотрела в темноту, среди которой крапинка уже притаилась, чтобы утром на свету снова маячить. “Если бы не эта гадкая точка, я бы давно забыла про смерть”, – думала Таня, но смерть не отпускала.
Лежа без сна, Таня сначала жалела родителей, затем кошку, затем Риту, затем козу, затем нескольких девочек из класса, затем симпатичного ей Женьку Тарабана на два класса старше, затем бабу Валю, и после всех близких она начала жалеть полюбившихся актеров и тихо стонала от непереносимости сострадания. Неужели они все когданибудь умрут? Не может быть! Умрут! Лицо горело, как от пара, она ворочалась, и скрип кровати звучал странным поддакиванием ее тоске. Таня пробовала думать о том, что тоже умрет, но об этом почему-то не думалось, зато внезапно пришла новая мысль, от которой она села в постели: каждый – единица. Она как будто увидела в темноте эту красную молнию – один. Тане тогда было двенадцать. Есть отдельная коза, отдельная девочка, отдельные все-все. И каждый по отдельности. Но общего ума нет. И все умрут. Что же это значит? Значит, вообще никого нет? И ничего нет? Таня со сладострастием стала грызть ногти, которые неделю назад клятвенно обещала себе не трогать. Она грызла один ноготь за другим, и мысли пропадали – любые мысли, мыслей не было никаких.
Таня спросила:
– Папа, а для чего жить, если умрем?
Лена доила козу, Таня, ей уже было тринадцать, зажимала животное ногами, ухватив за рога. Отец придирчиво наблюдал.
– Ты ей на хребет не садись, а то сломаешь, – сипло сказал он вместо ответа. – Кому как, а Аське помирать рановато.
– Всем рановато, – сказала Лена. – Я надеюсь, успею внучат понянчить.
– Не накаркай внучат раньше времени. Живи, Таня, учись, может, смысл жизни найдешь и нам расскажешь. На самом деле смысла жизни, доченька, нету, а правила жизни есть. Но это дано не всякому. Чего должно быть дадено? Во-первых, способности. Во-вторых, смелость. В-третьих, возможности. Знаете, в чем смысл? – Он окинул их взглядом полководца. – Высшее назначение человека – борьба за других людей.
– Прям... – отозвалась Лена.
Она частенько так обрывала его, как будто звуком лопнувшей струны: “Прям”.
– Есть, допустим, способности, но кишка тонка, – развивал свою идею Виктор. – Или есть и талант, и отвага, а не пускают, плетью обуха не перешибешь. Или храбрый человек, а отсутствие мозгов. И всё равно уважаю... Уважаю я бойцов по жизни!
– Идиотов всегда хватает, – Лена заканчивала теребить второй козий сосок. – И бездельников. Жить надо, Танюш, чтобы семью создать хорошую, ребенка родить и вырастить, чтобы никому злого не делать, чужого не брать и чтобы вспоминали о тебе только добрым словом.
– И бороться, – добавил Виктор.
– С кем бороться-то надумал? Со мной, что ли?
– У каждого Сократа своя Ксантиппа, – ответил он самодовольно и продолжал горячо: – За правду надо бороться. Я бы и боролся – да возможности откуда? Кто меня послушает? Сколько кругом подлости! Но я одно имею точно – мужскую честь. А у женщины должна быть – женская. Вот так... так хотя бы... И еще скажу одну вещь: в жизни нельзя человеку без мечты!
В восемьдесят восьмом Виктор, подначенный сослуживцем по институту, занялся сыроедением. Лена в штыки восприняла новое увлечение мужа: она не только не стала читать брошюру американского доктора, но и отказалась готовить Виктору то, что он просил. Он замачивал вечером крупу и утром ел получившуюся кашу, сдабривая ее тертым яблоком и медом. На обед и ужин поглощал в неимоверном количестве свеклу, морковь и капусту.
– Червь у нас завелся. Всё поел! – говорила Лена, нарочно смакуя котлету. – Ты лучше переходи на ботву и листья банановые, это ж экономнее. И комбикорма могу насыпать вволю. Вдруг, как Ася, молоко давать начнешь? Танюш, положить тебе еще с поджарочкой?
– Трескай, – злорадно говорил Виктор. – Трескай, отравительница. И себе вредишь, и дочери. Ничего, скоро мясо из магазинов совсем пропадет, тогда, может, оздоровитесь!
– Связался с аферистом, во всем его слушаешь.
– Не знакома, а ругаешься. Нет, он славный малый! Глаза мне открыл на продление жизни.
Виктор увозил натертые овощи в баночках на работу. Там он и наставлявший его “славный малый” Женя Куньшин – словоохотливый физик из Тамбова, изгой в своей семье, в прошлом заядлый пасечник, над гироскопом ронявший слезы по улью, – подкармливали друг друга и обсуждали новую брошюру о йоге.
Как-то за ужином Таня с Леной грызли цыпленка табака, Виктор ел из огромной супницы свой салат, и все неотрывно смотрели сериал “Рабыня Изаура”. И тут Виктор сказал:
– Говорят, телескоп – ерунда. Со звездами можно общаться, их не видя. Для этого позы и упражнения есть.
Он облизал ложку, встал из-за стола, сел на пол, уперся руками, тряхнул головой, высунул язык, вытаращился и так замер.
– Папа, ты что? – спросила Таня.
– Это поза льва, – сказал он. – Профилактика от ангины. – И снова вывалил язык.
– Ты мне телевизор загораживаешь, лев! – сказала Лена тревожно. – Будешь хулиганить – сдам тебя в зоопарк!
Виктор не ответил.
– Львы мясо едят! – просительно сказала она.
Он молчал, как будто отключился, уставив стеклянные глаза в телевизор. За две недели сыроедения он осунулся. Сериал кончился, Лена ушла мыть посуду, телевизор продолжал что-то показывать, Таня застыла на стуле, не решаясь встать. По окаменевшему лицу отца струился пот.
Еще через неделю он неожиданно оставил увлечение.
– Мамаша, давай в лес пойдем, шашлыков нажарим! Пожрем хоть по-человечески!
– Ура! – Таня запрыгала при вести о костре, и с той поры отец стал питаться, как раньше.
Она не знала, почему он завязал и с сыроедением, и с йогой, пока однажды ночью, пойдя в туалет, не услышала из прихожей, как наверху у мамы он рассказывает, не в силах удержаться от громкости:
– И журнал мне протягивает... Вот гадина! Открываю: там мужик с мужиком. Я ему: “Это что? Тоже тайное учение?” – и замахнулся... Бить не стал. Он теперь ко мне подходить боится.
– Надо было начальству сообщить.
– Лена, я ж не стукач.
Перестройку родители поначалу почти не заметили.
Разве Лена иногда, перед телевизором или читая газету, вздыхала:
– Народу-то, народу намолотили! Да, нечем крыть... Многое от нас скрывали!
– И продолжают молотить, – замечал Виктор с глухим смешком фаталиста. – И продолжают скрывать.
В августе девяностого года Таню крестили. Крестной мамой стала Ида Холодец, которая посоветовала церковь неподалеку и знаменитого священника, к которому ездила с недавних пор, крестным стал друг Иды, дачник Илья Иванович, безотказный старик-геолог, прямоспинный, седобородый, с тонким иконописным ликом. Отец на крестины ехать отказался.
– Раньше ты, Ленка, о Боге не вспоминала. Теперь все набожные стали, поклоны бьют. А я в цирк лучше пойду, чем в церковь.
– Богохульник! Это бес тебя в храм не пускает!
Всей компанией они доехали на электричке до Пушкино, там сели в рейсовый автобус и подкатили к деревянной церкви с синими маковками. Крестил священник
в белом облачении, плотный и чернобородый, с пышными волосами и большими карими печальными глазами.
Он поговорил с Таней отдельно, мягким густым голосом.
Спросил:
– О чем ты часто думаешь?
– О разном, – прошептала, и он склонился еще ближе.
– Наша жизнь – мост, – сказал он медленно. – Но мы не знаем, когда придем в его конец. Понимаешь?
Таня поспешно кивнула. Ее обрядили в белую рубашку, и босыми ногами она встала в пластмассовый чан. Священник читал молитвы, внимательно проговаривая каждое слово, нагнул ее голову над железной купелью и, зачерпнув воду, полил трижды. В конце он состриг у нее прядки волос и закатал их в шарик воска, который отпустил в воду. Этот оранжевый комок плавал, похожий на добродушную кошачью мордочку, и рыжие волоски торчали, словно усы. После крещения священник снова заговорил – уже со всеми, бархатисто и плавно, и Таня всё пропустила мимо.
Через месяц черно-белую фотографию священника показали по телевизору и сказали, что он убит возле станции Семхоз, рядом со своим домом.
– Его всего на кусочки резали! – исступленно сообщила Ида, встретившаяся Лене возле магазина.
Потом стало известно: убит топором.
– Хорошо я с вами тогда не поехал, – размышлял Виктор. – Теперь весь приход на причастность проверять будут... Да и тяжелое дело: только увидел человека, а потом он того... Видать, его эти... из общества “Память” угробили. Он же еврей был.
– А ты сам не еврей? – поддела Лена. – Рыжий такой, и волосы вьются.
– Был бы я еврей, был бы поумней, на тебе бы не женился.
– Был бы муж еврей – не жили бы в нищете.
– Тебе чего не хватает?
– Всего! К морю за всю жизнь один раз свозил. И то Таню чуть не утопил.
Когда Тане было пять, они отдыхали в Ялте. Вставали на заре, спускались с горы на пляж. “Трусиха несчастная”, – отец затаскивал ее, вопящую, на глубину, где, поддерживая руками, учил плавать. В один из дней были большие волны, Виктор поскользнулся, потерял равновесие, и девочка сразу скрылась под водой, чтобы через несколько секунд быть выхваченной на поверхность и, извергнув соленый фонтан из глотки, заорать, как новорожденная. Плавать Таня так и не научилась, а Лена постоянно припоминала Виктору тот случай.
Гибель священника потрясла Таню, вернее, сразила фотография на экране и слово “убит”, и она даже онемела на полдня, но в то же время у нее было странное чувство, что она знала всё заранее. Лена отозвалась на убийство сильным порывом к церкви. Вместе с Идой Холодец и Ильей Ивановичем ездила по воскресеньям в пушкинский храм, осиротевший без убиенного, к его молодому преемнику с худой длинной шеей и серым пухом бородки. Потом стала ездить в Сергиев Посад в лавру, найдя себе спутницу – древнюю, но подвижную Софью Дмитриевну, носившую пестрые платки и лихо рассекавшую улицу, опираясь на клацающую клюку. Таня несколько раз ездила тоже.
– У вас через день: то праздник, то пост, то праздник, то пост, – подтрунивал Виктор, отрезая сочный кусок буженины и укладывая на хлеб с маслом. – Будешь? Что у тебя опять? А? Многое теряешь! Свининка высший класс! Это же вопрос для кроссворда: “Людоед, помощник Робинзона, день, когда некоторые мясо не едят”.
– Пятница, – с тихим смехом угадала Таня.
– На, дочка, пожуй, награждаю! Нет, Лен, окрутят тебя монахи... Астрономия тебя не интересует, физика тем более, в технике понимаешь слабо, а в церковь бегаешь. Тебе, наверно, Бог представляется кем-то вроде тебя самой: сидит на телефоне в аварийке, – Виктор хрипло рассмеялся, подняв косматую бровь. – Только вместо звонков – молитвы.
– И что такого? Бог всё слышит! – Лена с хрустом откусила овсяное печенье. – Вспомнил бы сам, в какие позы вставал недавно.
– Потому и говорю, что по себе узнал: человек – существо слабое. Легко обработке поддается.
Зимой Лена незаметно перестала ездить на службы, а там позабылся и календарь постных дней.
В девяносто первом Лена проголосовала за Ельцина, Виктор наобум за Тулеева (“У меня на флоте дружбан был Аман”, – “Твой Аман – один обман”.), но им было даже лень спорить по этому поводу, и появление ГКЧП через два месяца они восприняли равнодушно. Они с самого утра погрузились в огород.
– Диктатура! Танки! В Москву еду! – известила, встав у забора, Ида Холодец. – Горбачева арестовали!
– Значит, провинился, – мелодично протянула Валентина, загоравшая на раскладушке (она гостила у Брянцевых).
– Вы уж, Ида Михална, будьте осторожны, под танки не лезьте. Зачем оно вам? – Лена, разогнувшись, сжимала тяпку.
– Ин Год ви траст! – гортанно крикнула Ида. – На каждом долларе написано. Первый принцип свободного человека. Бог не выдаст, коммунист не съест.
– Эту кашу теперь надолго заварили, – досадливо поморщился Виктор.
Следующие несколько дней лил сильный дождь, ГКЧП рухнул: историческим потопом смыло даже красный флаг с поссовета и стоявший перед его зданием бюст. Ида ходила по высыхавшему поселку и зычно поздравляла знакомых и незнакомых. В школе в сентябре она задала всем на дом топики – рассказать по-английски о путче и защитниках Белого дома.
Зимой был распущен Советский Союз, но Брянцевы этого не почувствовали; потом взлетели цены, и у Валентины сгорели все сбережения, зато в поселковый магазин завезли много нового: колбасы, сыры, ликеры, спирт, бананы, киви, конфеты “Баунти”.
Когда же папа сдвинулся на политике? Ни в тот год, ни на следующий. Родители не признавались, но Таня запомнила: к политике их подтолкнула всё та же Ида. Да, Таня хорошо запомнила молочный день в декабре девяносто второго. Окна покрыла толстая изморозь, за изморозью гуляла и кружила метель, родители болели, не вставали со вчерашнего вечера; оба лежали в гостиной – отец на широком диване у стены, мама на тахте возле телевизора, – ругались, срываясь на бред, папа скрежетал зубами, мама квохтала. При этом, как сердцевина и источник простудного жара, целый день работал телевизор.
Утром Таня сварила молочную кашу, нарезала сыра, подала родителям, приятно чувствуя себя нянечкой в больнице, заварила чай со смородиновым листом. Наверное, это было отчасти психозом – совместная болезнь от утомленности совместной жизнью, но психоз захватил и Таню: она ощущала себя по-вампирски свежо и бодро.
Она с удовольствием проверяла родительскую температуру, поправляла им одеяла, щупала лбы, приносила свежую воду, вдыхала кисловатый теплый воздух, отчего-то уверенная, что не заразится. Может быть, ее окрыляло то, что она оказалась такой нужной? Но для беспомощных родителей всё равно центром был телевизор.
– Лен, сделай звук, ничего не слышно!
– Тебе не слышно, сядь на стул и придвинься, а я и так почти оглохла. Хочешь мне осложнение на уши устроить?
К вечеру пришла Холодец – помогла с козой, которую подкупила, насыпав на ладонь соль. В ту зиму Ася стала брезговать комбикормом, ела его мало и неохотно, признавая только сухари, хлеб, сено и, разумеется, картофельные очистки, но не сырые, а обязательно вареные.
Ида держала ее ногами в красных штанах, Таня впервые мяла вымя, коза протяжно блеяла и трясла головой.
– Ер гоут из вери лайвли! – говорила Ида. – Ду ю ноу “лайвли”?
– Ес, – отвечала Таня, знакомая со всеми козырными словечками англичанки.
– Зис милк из фор ер пээрентс, изнт ит?
– Ес.
– Бе-е-е-е! – Ася как будто хотела докричаться с веранды до хозяйки.
Перед уходом Ида осведомилась с порога гостиной:
– Вы что смотрите? “Богатые тоже плачут”? Фу, пошлятина! Вы съезд лучше включите! Вот это сериал! Наш сериал, родимый, никакие актеры не нужны! Хасбулатов с Ельциным грызутся. А депутаты! Ну и рожи! А что несут! Ко мне друг детства из Майами приехал, поживет полгода, смотрим с ним, иногда так хохочем, что слезы вытираем. Говорит: “Такого нигде больше нет!”
– Спасибо большое, что подсказали, – сказал Виктор серьезно. – Будем смотреть. А на чьей стороне там правда, какое ваше мнение?
Ида подтянула шарф до глаз, чтобы не заразиться:
– Да всё абсолютно понятно. Ельцин ведет Россию вперед, а съезд тянет назад! Хотят нас обратно в колхоз загнать!
– Эх! – вздохнул Виктор.
Он относился к Иде со смущением и тяготившим его чувством вины. После того как ГКЧП провалился, все каналы телевидения заполнила пылкая поэма о победе свободы над тиранией, и его словно раздавило: ему было совестно, что он остался на огороде, в то время как женщина-учитель в одиночку, не зная исхода, отважно отправилась навстречу дракону. Да и Лена подливала масла в огонь: “Что ты переживаешь, мечтатель? Отсиделся на огороде в кустах смородины?”
На оставшийся вечер и весь следующий день Виктора захватил съезд. Кворум, законопроекты, прения, выступления с трибуны и в микрофоны из зала, электронное табло с цифрами голосования, въедливый ироничный спикер... Лена пробовала переключить, упиралась:
– Не могу эту дурь терпеть. Кроме тебя, никто больше этих болтунов не смотрит.
– А Ида?
– К Иде переселяйся, и смотрите хоть до посинения!
– Лен, не ори ты. Дай вникнуть. В кои веки хочу в политике разобраться.
Депутатов Лена, по-женски уважавшая силу, осудила с лету:
– Чего на них время тратить! Ты глянь, какие никудышные! Вон в бородавках весь! А этот – прямо сом в костюме. Вон – седой, гляди, гляди, седой в носу ковыряется! Моя бы воля – всех бы делом загрузила. Ой ты, Боже мой, какие усики! Усатик-полосатик... Надо же, соловьем заливается... И тридцати-то нет, а жизни учит.
– У всех своя забота, – пробурчал Виктор.
– И бабы... Бабы что здесь забыли? Иди обед готовь, белье стирай! Дети подрастут, спасибо не скажут.
– Может, еще гордиться будут, – сказал Виктор задумчиво.
– Может, и так, – согласилась Лена и передразнила детский писклявый голосок: – Спасибо, мамочка, столько наворовала, теперь никогда работать не буду!
– Ты в аварийке у нас тоже сиднем сидишь.
– Сравнил! У нас любой, особенно если выпьет, и сменщица моя любая, если допекут, так выступят – всех депутатов заткнут! Но нам за выступления никто денег не даст. Поставили бы друг против друга – нашу бригаду и депутатов самых горластых – узнали бы, за кого народ. Одного Клеща возьми!
Поначалу Виктор собирался полностью взять сторону Иды, чтобы в будущем, если снова доведется быть современником исторической драмы, не смалодушничать и защитить народ. Но Лена так нагло и небрежно зачислила его в депутаты, что с каждой своей ответной фразой он увязал всё безнадежнее и чувствовал, что ее ядовитые стрелы, летевшие то в одну, то в другую голову в телевизоре, попадают именно в него. Лена смирилась с новым пристрастием мужа и находила развлечение в том, чтобы без конца высмеивать депутатов, особо не вникая в их речи.
Таня следила, чтобы родители принимали лекарства. Температура у матери спала до тридцати семи, но она всё еще лежала, у отца держался жар, но и на второй день он смотрел жадно, во все глаза, сидел на стуле, придвинувшись к телевизору, стараясь не упустить ни слова.
– А не такая уж Ида и умная, – заметил он вдруг. – Нет, Лена, народ еще не понимает, и ты – как все... Прозреют люди, а поезд тю-тю... Хасбулатов верно спросил: что это за правительство? Мальчики в розовых штанишках. А старики в помойках роются. Ельцин... С похмелюги выступал, прическа набекрень, зал хохочет. Чего гадать, разгонит депутатов и дальше будет пить беспробудно.
– Прям... По новостям смеялись: депутат, забыла фамилию, вышел покурить, увидел машины снегоуборочные и принял их за танки.
– Павлов. Николай Павлов. Смеялись? От телевизора правды не жди. Когда депутатов разгонят, тот же телевизор тебе скажет: так им и надо.
С тех пор в жизнь Брянцевых вошли новые персонажи, чьи фамилии, лица, поступки и слова Виктор стал знать, как болельщик, кого-то одобряя, кого-то ругая. Ойкина и Аксючиц, Бабурин и Челноков, Константинов и Астафьев, Якунин и Юшенков, Андронов и Уражцев, Исаков и Шашвиашвили...
На апрельском референдуме девяносто третьего года на избирательном участке у Тани в школе родители голосовали так.
Мама: да-да-нет-да.
Папа: нет-нет-да-нет.
В конце мая девяносто третьего в школе устроили дискотеку. Родители копались на огороде, Рита зашла, наряженная в короткое, обтягивающее красное платье. Таня была поражена эффектностью подруги: она покачивалась в душном облаке духов, рот лоснился и краснел, как рана. Таня была одета скромнее: джинсовая юбочка, детская розовая майка с морской звездой, выложенной стеклянными бусинками.
– Такая и пойдешь? – Рита хмыкнула.
– Какая? Блин, погоди, – Таня взбежала по лестнице к маме в комнату, открыла ее ящик в подзеркальнике.
Она давно подкрашивалась незаметно, но сейчас ей захотелось выглядеть не хуже Риты и накраситься на всю катушку. Достала помаду, круговым движением намазала губы, вглядываясь в зеркало. Схватила черный тюбик и жесткой щеточкой провела по ресницам, подтягивая их вверх, обвела контур глаз карандашом. Вытащила прозрачный флакон с янтарной жидкостью, запшикала над головой. Капелька духов попала в глаз – защипало, но Таня силой воли не стала его тереть, чтобы не размазать тушь.
– Ты что делаешь? – спросила мама за спиной.
Таня быстро спрятала косметику в ящик.
– Зачем без спроса лезешь? – продолжила мама миролюбиво. – Все духи выжала?
– Тань, мы опаздываем! – крикнула снизу Рита.
– У меня своих нет.
– Отца попроси – может, тебе и купит, – сказала мама.
– Что купит? – спросил Виктор с порога. Он шел в свою комнату мастерить деталь для укрепления парника. – О чем разговор?
– Купишь ей духи? – спросила Лена проказливо.
– Духи? Кому? Какие еще духи?
– А что ты хотел? Она уже красится!
Отец ввалился в комнату, пристально заглянул Тане в лицо и испугался увиденному, как будто это не его дочь, а зловещая кукла. Светлые родные глаза, густо обведенные черным... Он повернулся к Лене:
– Ты посмотри, на кого она похожа. Готовая... – Слово вертелось у него на губах, но ругаться он не хотел; можно было бы сплюнуть, но и плевать в доме было неправильно.
– Я, что ли, ее малевала...
– А ты не мать? Погоди, годок пройдет, на наш дом показывать будут: “Ничего себе дочку воспитали”.
– Долго тебя ждать? – крикнула Рита.
– Иди мойся, – бросил отец.
– Не пойду, – сказала Таня. – Я уже взрослая!
– Что-о? – Схватив за руку, он поволок ее за собой вниз по лестнице.
Таня пробовала упираться и, наткнувшись на кривой гвоздь в стене, содрала кожу на запястье. Лена спешила за ними:
– Витя, не надо! Витя! Витя, не зашиби ее!
Отец впихнул Таню в ванную, открыл кран на полную катушку:
– Тебя умыть? Или сама? – обернулся, пронзил глазами Лену, увидел изумленную рожицу Риты. – Еще одна растет! Штукатурка сыпется! Чего ждешь? Пшла!
Таня почувствовала: отец устроил ей разнос, пожалуй, чтобы впечатлить мать, он говорил так гневно, потому что, глядя на Таню, вспомнил что-то неприятное и досадное о маме... С самого Таниного детства родители праздновали ее день рождения. Пятнадцатого июня они преображались: веселели, были ласковы, всё прощали, как будто их подменяли. Тане почему-то было немного обидно в каждый день рождения. Тем летом накануне Лена перечисляла предстоящие покупки:
– Торт в Пушкино возьму, курицу пожарю, свечек куплю для торта...
– Сколько нашей исполняется? – как бы в шутку спросил отец. – Четырнадцать вроде?
– Вроде, – отозвалась мать тоже насмешливо.
– Четырнадцать? – переспросил отец у Тани, и она, подражая матери, ответила, подернув плечами:
– Вроде.
– Вино пить еще рано, – сказала мама с сомнением.
– Какое вино? – возмутился папа. – Так, шампанского бокальчик.
Янсы отсутствовали, они отдыхали за границей. Пришла Рита, хорошенькие одноклассницы Зоя и Света, застенчивый румяный отличник Шмаков и огнеглазая соседка цыганка Аза со скобой на зубах. Ребята сели с Таней в гостиной. Звонила баба Валя, долго поздравляла, перешла на стихи, а Таня в это время гримасами смешила гостей.
Заглянув в гостиную, мама приникла к Тане и оглушительно зашептала: “Отец петь хочет. Не обижай его!” Таня пожала плечами.
Вошел Виктор с гитарой, сел на диван и, смазав рукой по всем струнам, выдул губами:
– Тым...
Аза хихикнула.
Ты мне в сердце вошла, словно счастья вестница,
Я с тобой новый мир для себя открыл...
Он смотрел на маму – в упор, живым блестящим взглядом опасного, но игривого пса.
Но любовь, но любовь – золотая лестница...
Таня взглянула на маму. Мама шевелила губами, подпевая, но безмолвно, чтобы не помешать. Потом на цыпочках вышла. Вернулась с круглым кремовым тортом, над которым колыхались огоньки беленьких свечек. Отец допел и вытер губы кулаком. Таня втянула воздух, задержала дыхание, на миг ощутила себя утопленницей, выдохнула изо всех сил. Огоньки дернулись и пропали, но через мгновение оказалось, что парочка огоньков лишь зажмурилась, лукаво наклонив головки набок, и вот уже они распрямились, воинственно потрескивая и подмигивая ярче прежнего.
Таня дунула опять. Огоньки исчезли.
– Четырнадцать, – сказал отличник Шмаков. – Ты же говорила, что тебе пятнадцать!
Для верности он громко пересчитал свечки.
– А ей и есть четырнадцать, – нервно засмеялась Лена.
– Пятнадцать ей, – буркнула Рита.
Таня молчала.
– Недоразумение... Запутались... – сказал Виктор утихомиривающим тоном. – Ничего, ничего... Для дамы чем моложе, тем лучше.
Он снова перебрал струны, очевидно, ему не терпелось снова петь.
Родительский дом – начало начал,
Ты в жизни моей надежный причал...
– выводил он через минуту с бархатистой хрипотцой.
Лена отлучилась, вбежала обратно, воткнула в торт свечку:
– Задуй, дочка!
Таня погасила последний огонек.
“Они даже забыли, сколько мне лет!”
Глаза ее оставались пусты и сухи, но внутри словно окатил ледяной душ.
Продолжение следует...
