В рассказах Светланы Замлеловой каждая деталь – метафора.
Вот и в драматическом рассказе-притче «Рукопись» – на свет Божий, точнее безбожный, когда после революции религия была объявлена опиумом для народа, «в бывшем келейном корпусе разорённого Благовещенского монастыря» был извлечён «ковчежец, похожий на маленького кабана».
Вряд ли «новые насельники обители – свезённые в монастырь московские беспризорники – граждане юные, но уже бывалые» читали книги о старинных кладах (и вообще что-либо читали!). Но наша земля слухами полнится.
– А вдруг это – золотишко?!
Находка, конечно же, не могла не навести их на эту мысль. Но...
«Под сдавленные восклицания из ковчежца достали свёрнутые трубкой листы. Беспокойные мальчишеские пальцы с въевшейся в рисунок кожи грязью стащили препоясавшую листы тесьму, и свет увидела чернильная вязь.
Принялись было разбирать по складам, но не поняли ничего – писано было по-русски, но читалось с трудом. Смысл же многих слов и вовсе ускользал. Тогда порешили отложить чтение до вечера, чтобы, пригласив двух грамотеев, читающих поскладнее и побойчее, расположиться на пустыре за складом.
Не так давно за складом, бывшим ещё несколько лет тому назад Успенским собором, хоронили монахи своих мертвецов. А ныне волею человеческой там исчезли кресты и надгробия, а рукотворно всхолмлённая местность обратилась равниной <...>».
Вспоминаются бунинские строки:
Молчат гробницы, мумии и кости,–
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.
Письмена в рассказе Светланы Замлеловой, пришедшие из тьмы веков, из 16... (какого-то!) года, оказались длинным покаянным письмом многогрешного монаха Феодора Курицы, нарушавшего монашеские обеты, пьянствующего и распутничающего.
И вот после последнего своего кутежа, вроде бы очнувшись, Феодор оказался не с привычными своими собутыльниками.
«...народ был всё больше дикий – ефиопляне. И всё с хвостами – иные со свиными, иные с лошадиными».
Всё как в кривом зеркале (точнее в той беспутной жизни, которую вёл долгое время Феодор!):
«<...> захрюкали, затявкали, заржали да заикали мои сотоварищи новые <...>».
Вот поэтому-то покаянную рукопись монаха и хранил «ковчежец, похожий на маленького кабана» как напоминание о содеянных грехах.
Повлияла ли эта история на дальнейшую жизнь беспризорников? Может, они перестали сквернословить, не будут воровать, курить, пить?! Об этом автор рассказа ничего не сообщает.
В финале своего рассказа «Землетрясение» (1930) Михаил Зощенко пишет:
«<...>Чего хочет автор сказать этим художественным произведением?
Этим произведением автор энергично выступает против пьянства. Жало этой художественной сатиры направлено в аккурат против выпивки и алкоголя.
Автор хочет сказать, что выпивающие люди не только другие более нежные вещи – землетрясение и то могут проморгать.
Или как в одном плакате сказано: «Не пей! С пьяных глаз ты можешь обнять своего классового врага!»
И очень даже просто, товарищи».
Если кто-то из четвёрки, нашедшей рукопись в бывшем монастыре, прочитает потом рассказ Зощенко или где-то на улицах (если это не выдумка писателя!) упомянутый им плакат, может, он и человеком станет, не уподобится свинье, как во время пьяных разгулов Феодора.
Но это уже совсем другая история.
Так зря или нет писал монах своё покаянное письмо?
Да, его всё же обнаружили спустя столетия, но обнаружили в то время, когда между понятиями «свобода» и «вседозволенность» был поставлен знак равенства...
«…За неимением лучшего места хранения, листы снова препроводили в тайник. Вскоре приют для беспризорников перевели в другое место, а в бывших монастырских кельях разместилась милиция и КПЗ. В суете переезда о рукописи забыли».
Итак, финал. Вроде бы в рассказе можно и точку здесь поставить.
Нет, это – блеф-финал!
Такой приём характерен больше для театра, чем для литературы.
Но Светлана Замлелова, чьи произведения, очень динамичные, драматичные, могли бы быть экранизированы или поставлены на сцене, – новатор, философ, человек с тонким вкусом. Она прекрасно разбирается и в кинематографе, и в театральном, музыкальном искусстве, и в живописи... Синтез искусств и приёмов, которые в них используются, обогащают художественную палитру Светланы Замлеловой.
Для сравнения, как блеф-финал используется в театре, приведу отрывок из своей рецензии на известный спектакль в Театре–студии под руководством Олега Табакова по мотивам одноименного романа лауреата Нобелевской премии Томаса Манна «Признание авантюриста Феликса Круля» (1998), где главную роль исполнил Сергей Безруков:
«...И вот столь любимый и нередко применяемый в постановках Андрея Житинкина приём – блеф-финал, фальшь-финал. В момент, когда юный авантюрист уже на вершине славы, он узнаёт, что крестный, единственно близкий ему человек, покончил с собой. Герой в растерянности и, казалось бы, искренне опечален. Это подчеркивают и письма, рассыпавшиеся как листы отыгранного сценария. Что дальше? На мой взгляд, один из предполагаемых ответов таков. Трагедия через минуту может смениться фарсом: до этого, повторяю, всё было развитием мифа о Гермесе, того, чему учил Круля крестный. Блестяще, как актёр, он словно смотря в кривое зеркало, гиперболизируя, воплотил в жизни все его уроки. Вот уж поистине – «Как нише слово отзовётся?». И вот крестного нет. Как поведет себя герой завтра?! Видимо, ничего святого в его душе уже и правда не осталось. И гильотина – закономерное наказание общества. Это – истинный финал, предлагаемый нам режиссером в качестве интригующей увертюры к спектаклю».
Итак, в спектакле «Признание авантюриста Феликса Круля» гильотина отсекает главу того, кто посягнул на устои общества.
У Светланы Замлеловой, возможно, именно череп Феодора Курицы находят беспризорники.
На пустыре, где они собрались для чтения рукописи, обычно
«...курили тайком, и пепельницей, а точнее, хранилищем окурков, неизменно служил желтоватый череп, найденный кем–то по осени в зарослях высокой и спутанной, как нечёсаные волосы, травы».
И два грамотея, которые помогли прочитать рукопись, видно, были не шибко уж образованными. А будь у них «культурки» поболее, могли бы, взяв найденный череп в руки, блеснуть перед своими «тёмными» товарищами монологом Гамлета о бренности бытия:
«Быть иль не быть, вот в чем вопрос».
После сего торжественного акта грамотеи, возможно, предложили бы выкопать ямку и схоронить в ней череп, а не глумиться над ним.
После революции, когда Троице-Сергиева лавра была закрыта, в ней поселили семьи рабочих. Их дети глумились над черепом Бориса Годунова, разорив его усыпальницу. Череп того, чьё имя обессмертил в своей драме Александр Сергеевич Пушкин, они использовали вместо футбольного мяча.
Узнав об этом варварстве антрополог Михаил Герасимов, который по черепу создал скульптурный портрет Ивана Грозного, а также благодаря своему методу портреты других известных людей разных эпох, чуть не плакал. Изучить усыпальницу Годуновых он не успел, точнее, ему не дали такой возможности.
На мой взгляд, весь рассказ Светланы Замлеловой до его ёмких финальных строк – блеф-финал к истории Феодора Курицы:
«И лишь недавно, когда приступили к восстановлению обители, вновь обнаружили в стене ковчежец. Он подгнил и крошился с боков. Но рукопись сохранилась неплохо. Только листы ещё потемнели. Находку передали настоятельнице. Запершись в келье, мать игуменья ознакомилась с рукописью, после чего снарядила в епархию нарочного. От Владыки пришёл ответ оставить рукопись до времени в монастыре.
Мать игуменья закрыла ковчежец в шкаф и, кажется, вовсе забыла о нём...»
Да, не будут Федора Курицу поминать среди «прежде почивших отцов и братьев наших». И, наверное, права, лингвист, критик Лорина Тодорова (Болгария):
«...может быть, факт, что мать игуменья забыла о ларце и есть Божие наказание многогрешного Федора Курицы».
