Отец мой был гулякой праздным. По крайней мере так говорит про него дед. Дед наш – боевой. Дед воевал еще с турками, потом с немцами, теперь, как шутит отец, он воюет с домашними. Но это не так, ни с кем дед не воюет, он пользуется уважением, и все к его слову прислушиваются. Я уже не говорю про то, что у деда – половина окрестности в друзьях ходит. С одними он в армии служил, с другими в партизанском отряде воевал, с третьими дела такие обделывал, что и писать неловко – знаете же, здесь вокруг полиция и таможенники…
Отец жил в городе, кончил там гимназию и научился пить вино.
Дед вина никогда не пьет. Он считает вино напитком для женщин. Так он ругается на отца, когда тот дрыхнет допоздна:
– Опять напился женского вина! Где был, с бабами пил?
Отец спросонья отмахивается:
– С друзьями…
– Да, какие у тебя могут быть друзья, сынок?
– А ты думаешь, только у тебя друзья есть?
– Да, у меня друзья, не бабы! Давай, посмотрим сегодня на твоих «друзей»!
Поспорили отец с дедом про друзей. Дед говорит, что у отца нет друзей, а одни собутыльники. Отец не верит. Дед взялся ему доказать.
Вечером дед набросал в мешок поленьев, пошел с отцом по дворам.
– И где же тут твой друг самый лучший живет?
Показал отец на дом своего приятеля по гимназии.
Дед забросил отцу на плечи мешок и говорит: постучи другу, попроси спрятать труп… А сам спрятался.
Отец стучит, выходит Мишка, первейший его дружбан.
Отец ему говорит испугано:
– Слышь, Миш, я тут случайно человека одного кокнул, не поможешь спрятать на часок, потом заберу.
Машка от него шарахнулся:
– Ты что, ты что – и калитку перед носом затворил…
Дед уже тут как тут – смеется:
– Вот такие, сынок, я тебя друзья.
А теперь пойдем к моим.
Стучит дед к Петру.
– Петро, я тут человека случайно убил…
–Давай, давай, сюда заноси…
У деда друзья и в других селах, и в городах – и немалые люди: директор рудника, хозяин маслобойни, городской мельник… Мы живем с дедом под одной крышей. Когда отец стал выпивать, мать захотела уйти от него и вернуться к своим родным, но дед решил иначе: он отселил отца в сторожку, а мать нашу уговорил остаться.
Мы обитаем теперь в большом дедовом доме: дед с бабой, мать со мной, – а отец живет на отшибе, в сторожке рядом с конюшней. В этой сторожке собирал он компании сельских весельчаков, курил кальян и играл на баяне, гитаре или даже на гуслях: на чем только не играет отец! Играет и поет, да так, что его приглашают на все окрестные свадьбы, гулянки и поминки.
На одной из таких гулянок познакомился отец с матерью. Было ей тогда шестнадцать, ему – восемнадцать, и он не знаю уже чем: голосом своим или видом так тронул ее, что уже на следующее утро проснулась она в жару.
Три дня лежала так, и врачи не могли поставить диагноз – что же болит у девчонки.
Но надо сказать, что и мать моя тронула отца так, что на следующий же день он сообщил деду, что хочет жениться.
Дед был не против – так как мать была из доброй семьи, а за отцом уже стал замечать он склонность к гулянкам, то решил, что свадьба будет хорошим лекарством от дури.
Пока искали сватов, покупали подарки и все такое прочее, прошли три дня.
Приехали сваты к ней – а она встать не может.
До свадьбы ли тут?
Кто выбирает суженого и решает судьбу свою в жару?
Но родители матери уже так извелись, что решили в качестве лекарства ей подсунуть известие о сватовстве.
И подействовало! Мать моя вдруг встала с постели, вышла к сватам и сказала, что согласна выйти замуж за отца!
Так что мать моя была лекарством для отца, отец – лекарством для матери.
По крайней мере так думали их родители.
И лекарства этого хватило лет на десять: пока мать рожала меня, пока я подрастал до вразумительного возраста, все было в семье славно: отец из дома никуда не ходил, пел для своих, гулянки бросил.
Но как стукнуло мне десять лет, тут отца взяли в оборот какие–то приезжие хмыри.
Дело в том, что в нашей округе разбили виноградники. При виноградниках построили винокурню. При винокурне – ресторацию. А так как отец мой – на все руки мастер, то его и пригласили там наладить паровой котел для кухни, потом плиту, потом – что–то для винокурни.
Короче, стал он на этих работах пропадать. Там подружился с поварами, мастеровыми, механиками, со всем этим новым для нас народом – и начали они там готовить какое–то, как говорил дед, не то варево.
То ли от дегустации, то ли от пара, в котором они вино кипятили – в общем, закружилась у отца голова, и опять начались гитары, опять у него каждый вечер праздник, как в юности – и перестал он дома ночевать.
Отвели ему комнатку на постоялом дворе при ресторане, где он уже и с какими–то певицами, заезжими пани стал вместе выступать.
Тогда-то мать и захотела от нас уйти, но дед уговорил остаться.
Дальше – больше, - стала наведываться в ресторан полиция и отца начали там таскать по участкам, завели на него дело – да не как на певца и похитителя женских сердец, а как на противника власти. Оказывается, за этими пьянками–гулянками собутыльники отца, винокуры и механики, научили его, что жизнь у нас плохая, что честному человеку некуда девать силы, что все захвачено продажными чиновниками, и что надо народ освобождать.
Дед об это когда узнал, так запретил строго–настрого отцу больше в винокурнях появляться, в ресторациях петь и с паннами гулять.
Вот тогда он и выделил отцу сторожку при конюшнях и велел держать язык за зубами, никуда не высовываться и сидеть тихо.
Но, конечно, тихо мой отец сидеть не мог. От такой одинокой жизни после разгулья он уже готов был на стенку полезть. Что ему лошади, что ему жена с сыном, что целое огромное дедово хозяйство – если везде сидят проклятые начальники и кровь из простых людей сосут!
В общем, впал отец в отчаянье.
А отчаянье – советчик плохой, как говорит дед.
Дед мне тогда и велел за отцом присматривать.
Я и сам старался с ним побольше времени проводить, он меня приучил, как за лошадьми ухаживать, и показал, как их чистить и кормить.
Но я чувствовал, что он не смирился – и мысли его были далеко – далеко от лошадей, от меня, от всего вокруг.
Ложился он на свой топчан в сторожке, укрывался с головой – и молчал.
Такие с ним начались приступы немоты.
Дед пробовал его врачам показывать, в церковь водить – ничего.
Молчит, как рыба.
Заходила к нему и мать – ничего не помогает.
Кто–то видно, на отца порчу наслал.
Что же делать?
Сидим мы на семейном совете с дедом и думаем:
– Может, опять дать отцу погулять, – пусть попоет по ресторанам, с панами попразднует жизнь, вина женского попьет? Уж лучше, чем лежать целыми днями в сторожке.
– Может, отдать его в солдаты, – там в армии, он может героизм проявить, развить свою мужскую силу – и избавиться от силы женского вина?
– Или наняться ему в матросы, куда–то к полярникам, чтобы он людей с льдин спасал?
Пил отец вино и тосковал….
Мало ему было нас, мало жены, мало отца с матерью, мало хозяйства нашего – никак проявить он себя здесь не мог.
Наверное, завидовал отец деду – тот был героем прошлых войн, а отцу войны не досталось – от вон и дурил с горя.
А пока мы думали так, судили и рядили, те люди, которые отца сбили с пути, не сидели сложа руки.
Подобрали они к отцу свои ключики, нашли путь к его сердцу – и собрался он из дому сбегать по их заданию, и не просто так сбегать – а с порохом и бомбами, и ему они предназначили напасть на какого–то начальника, князя или даже, прости господи, царя.
Об этом мы узнали случайно. Приехал к отцу дружок его, механик с винокурни. И вышли они их сторожки в поле поговорить. Я же в это время был занят изобретением таких приспособлений, которые бы помогали слушать на далекие расстояния.
Использовал я раструбы от рожков охотничьих, трубы от патефонов, свистки от паровозов – и прочие причиндалы, которые мог найти поблизости и выменять у соседских мальчишек.
И вот сижу я на чердаке дома нашего, где у меня был свой парк инструментов, и навожу трубы и раструбы свои на соседние дворы, пробую услышать, что там за разговоры ведут быки с коровами, петухи с курами и кошки с мышками.
И вдруг слышу обрывки фраз:
… дадим пороху
… завтра утром
… ждать в городе
Вижу – две тени походят к сторожке, отец прощается с кем–то…
Тут он вскоре зашел в дом к нам оживленный, в глазах огоньки горят. Со всеми переговорил по–доброму, ласково, как давно не было.
– Зайди, говорит, ко мне.
Бабка моя, мать его расчувствовалась: может, сын опять человеком станет, дед и бабка начали планы строить на будущее.
Я зашел к отцу, он мне дал колечко обручальное.
– Это, говорит, я с твоей матерью венчался. Подержи у себя пока, у меня оно на руке не держится – в полиции могут отобрать. Обнял меня, расцеловал.
Я к деду: так и так, папка смываться хочет. Опять с дружками связался, со мной уже прощается.
Дед только зыркнул на меня. Хорошо, найдем мы отцу твоему работу…
С той ночи отец пропал года на два.
Никто о нем не знал.
Вообще было неспокойно: в городе взрывали людей, убили нескольких начальников, и многих тогда боевиков поймали – судили и механика нашего с винокурни, – повесили на площади в назидание другим.
Полиция приходила, спрашивала отца – но не могли и они его тогда найти.
Деда я пробовал расспрашивать – так он все молчал.
Потом уже, когда отец вернулся, кое-что стало понятно.
Дед с дружками поймал его утром на дороге, когда тот на станцию двинулся – да высекли хорошенько.
А потом отвезли на рудники, отдали начальнику и попросили там с него глаз не спускать.
Вернулся отец уже не похожим на себя.
Успокоенный, благообразный.
На руднике ему, как ни странно, понравилось – видно, под землей он нашел то, что не мог найти на земле.
Работал там взрывником.
Однажды сам попал в завал, просидел под землей три дня, многое передумал.
Стал набожным, со всеми в семье помирился, с матерью опять стал жить как муж с женой.
Тогда у меня и родилось две сестренки.
Со мной отец долго не разговаривал.
Но когда я на его гитаре играть научился и стал на гулянках с девчонками пропадать, сказал, что на рудниках у него остались настоящие друзья.
И предложил свозить туда.
Я намек понял, и больше особенно не загуливал.
Дед к тому времени уже одряхлел, но у меня появился настоящий отец – и власть в семье не ослабела, а только усилилась.
