СВЕТЛАНА КРЕЩЕНСКАЯ
ЧЁРНЫЙ ЛЕБЕДЬ, БЕЛЫЙ ЛЕБЕДЬ…
Рассказ
Эту девочку, похожую на оцепеневшего птенчика, которого тихо и аккуратно выставили из одного гнезда, чтобы так же незаметно и совершенно по-кукушечьи пристроить в чужое, Антон впервые увидел за соседским забором, когда ему было лет где-то около пяти. Девочку привезли из Киева в середине июня и оставили полуслепой и полуглухой бабе Вере до осенних холодов.
– Веруня, миленькая, ну, в крайнем случае, на год, на два, не больше… – впихивая в багажник запылённого такси сетку с картошкой, бидончик молока и расшитый крупными латками мешок с орехами, уточнила племянница Веры Петровны. – И откорми её: видишь, заморыш какой…
«И точно – заморыш», – согласился Антон, внимательно рассматривая из-за густых смородиновых кустов свою новую соседку: быстрые чёрные глазки, острые лопатки, торчащие между лямками ситцевого сарафанчика намётками птичьих крылышек, и тёмные шелковистые кудряшки, так плотно облепившие маленькую головку со лба и до затылка, что поначалу Антон принял их за отцовскую ушанку, сшитую мамой из барашковых шкурок прошлой зимой.
Но больше всего Антона удивило другое. После двухчасового ёрзания на коленках он пришёл к совершенно невероятному по сельским меркам открытию. Подумать только: приехавшая девочка-птичка вдобавок ко всем своим странностям оказалась ещё и… чернокожей.
– Наши-то хотяновские, любо-дорого посмотреть, кого ни возьми, все будто из пасхального теста вылеплены, что Надька Ковальчучка, что Ксюха Рябцева. Да и Антошка наш по этой части не пасёт задних, есть за что ущипнуть… – услышал он в тот же вечер, забираясь на новую, пахнущую столярным лаком кровать (в старую он уже не помещался), как мать пересказывала вернувшемуся с нефтебазы отцу и загостившейся после вечерней службы бабе Шуре экстренные сельские новости. – Не пойму, отчего ж у Веры Петровны внучка городская, можно сказать, столичного замеса, а такая страхолюдина получилась?
– Ну, ты скажешь такое – страхолюдина… Она ж ещё подранок! – с улыбкой возразил отец, обтирая руки чистым полотенцем, и, потарахтев над ухом спичечным коробком, закурил сморщенную папироску, но мать то ли от его сомнений, то ли от мазута, испортившего свежее полотенце, а скорее всего, от вспыхнувших разом нескольких спичек, распалилась ещё больше:
– Не веришь – поди посмотри. Не ребёнок, а птица невиданной породы. На голове волосы, чёрные, как воронье перо, но только не прямые, а закрученные колбасками… Ну, чистый перманент! Ножки как у цапельки – тоненькие-претоненькие, одна за другую цепляются, и глазки как у пойманного горобца, по сторонам так и бегают, так и стреляют. Но это ещё
КРЕЩЕНСКАЯ Светлана – библиотекарь-библиограф. Автор книги повестей и рассказов «Дамский угодник». Печаталась в журналах «Аврора», «Крещатик» и других изданиях. В «Ковчеге» № XXXI (2/2011) напечатан рассказ «Мешок с золотом». Живёт в Киеве.
© Крещенская С., 2014
полбеды…
– Людка, не руби хвост по кускам! Сказала «а», говори «бэ»! – не выдержал отец, зная, что самую плохую новость жена как всегда выложит под конец, и, раскричавшись, поперхнулся дымом.
– Да она ж… негритоска, – шёпотом проговорила мать и тут же заплакала от обиды, будто темнокожую девочку подкинули не Вере Петровне, позабытой всеми старой и больной математичке, а лично ей, известной на три села и два хутора фельдшерице, голубоглазой и светловолосой Людмиле Квитко. – Ещё и назвали как чудно – Габриэлла. Пока выговоришь, язык сломаешь. Это ж как по-нашему получается? На Агриппину, так мою бабку звали, не похоже… Может, Элла? Так у нас Элл на ближайшие двадцать километров не сыщешь, ни в Куриловке, ни в Озерках. Ну, может, в районе какая-нибудь врачиха или парикмахерша… Мама Шура, вы чего молчите?
– Да я не молчу, Людочка, – оправдывалась баба Шура перед невесткой, одной рукой подавая раскашлявшемуся отцу кружку с водой, другой – с каллиграфической аккуратностью выписывая одно за другим крестное знамение. – Имя, правда, какое-то чересчур заграничное... Вот если б для аптекарши, то ещё можно стерпеть.
– А я о чём говорю! – обрадовалась Людмила слабой поддержке свекрови, но баба Шура, несмотря на робкий голосок и почти иконописное лицо, не шарила по карманам, чтоб среди семечек и булавок отыскать необходимое словцо.
– Вера Петровна – женщина культурная, но не практическая, – резонно заметила она. – Своих детей у ней-то никогда не было, всю жизнь одни ученики, книжки да тетрадки. Когда все её одногодки выходили замуж, Вера Петровна контрольные проверяла. В науках своих она, может, и кумекает что-то, а в наших житейских делах – ни бельмеса не тямит! Так надо вот что ей подсказать… Пусть называет девчонку как-нибудь так, чтоб люди не оглядывались. Вот Галей хорошо бы. Так Верину сестру покойную, девчонкину бабку родную, и звали.
– Галей так Галей, – согласилась Людмила, сжав губы в недовольной усмешке, – тем более что Галок у нас как собак нерезаных – по три штуки в каждой хате.
– Надо посоветовать Вере Петровне, – дребезжащим голоском продолжала баба Шура, – чтоб девчонку каждый день купала в ромашке и череде да поила молоком. А можно сметанкой иногда помазать… А лучше мартовским снегом натереть. В старину так полотно отбеливали. Глядишь, девчонка того… и посветлеет. Молиться только надо крепко, да каждый день, а по воскресеньям не грешить работой. Мы-то что, твари немощные, беспомощные, бестолковые, а Господь – он всё может, всех слышит, про всех всё знает, всем просящим помогает, ни от кого не отворачивается. Ни от белых, ни от жёлтых, ни от чёрных. Потому как все – люди.
– Ой, мама Шура, добрая вы душа, ваши б слова да Богу в уши! Но чует моё сердце: не поможет ей ни ромашка, ни сметана, ни – прости Господи! – ваша молитва. И наплачется девчонка в нашей Хотяновке, настрадается и чкурнёт куда глаза глядят. А так как мамаша её смылась, от папаши на память остались только кудри да загар, а Петровна так слаба, что не протянет больше двух понедельников, то выходит, что крути не крути, а дорожка ей красная ковровая в сиротский дом приготовлена.
– Ну, уж это дудки! Вот этого мы как раз и не допустим! – жёстко остановил Людмилу муж и пошёл скрипеть по половицам босыми ногами. – Вера Петровна нам почти родня, она ж и меня, и тебя учила, а племянница её, хоть и шалава порядочная, а всё-таки наша бывшая одноклассница. Или ты забыла, как клялись в вечной пионерской дружбе, когда мать её померла? Так я напомню, у меня на такие вещи память надёжная – я с нашей улицы и аж до самого кладбища гроб Гали Петровны нёс. И Антохе скажу: кто обидит негритоску, ну, девчонку эту, – виновато поправился отец, – или кто станет её негритоской называть, тому – в лоб! Или в зубы… И чтоб не боялся. А прибегут жаловаться, так я ещё и добавлю. Так, сынок? – вдруг спросил отец, и половицы под его тяжёлым шагом притихли.
– Та-а-к… – притворившись сонным, промычал Антон, довольно улыбнулся и, уткнувшись в мягкий бок коврового волка, тут же уснул.
Ночью ему снился сказочный сон, в котором он, белокожий и краснощёкий мальчик Антон, верхом на плюшевом волке, охранял девочку-негритоску, охранял до самого утра, пока не взошло солнце, в сарае не замычала корова, после ленивой распевки не зачирикали птицы и девочка, стряхнув с головы и тощих плечиков вороньи пёрышки, не превратилась в писаную красавицу.
– Вить, а что… если бы я… родила тебе Антошку негритёнком? – проснувшись на следующее утро, услышал Антон из кухни осторожный мамин шёпот.
– Убил бы, – коротко ответил отец, но не со своей привычной строгостью, а с такой лаской, с такой любовью в голосе, что мама засмеялась и, с гордостью приговаривая: «Вот то-то, Витёк, цени свою жену!» – радостно загремела мисками, отчего Антон страшно расстроился и, натянув на голову подушку, тихо заплакал. Он решил во что бы то ни стало увидеть приезжую девочку.
Увидеть и защитить.
В продолжение своего сказочного сна…
* * *
Антон ещё не знал, от кого, как и чем он будет защищать девочку-птичку. Для начала он хотел с ней просто познакомиться.
Вымостив свой наблюдательный пункт старой фуфайкой и вооружившись против комаров и крапивы самодельной мухобойкой, Антон высматривал Габриэллу почти целый день. Он так боялся пропустить девочку, что, отлучившись на обед, не съел мамкин борщ, как обычно с кисляком, кусочком сала и горбушкой, обстоятельно надраенной чесноком, да ещё и раскачиваясь, как барон, на табуретке, а без всех этих изысков управился с миской борща стоя за пару минут, вылакав её по-собачьи. И когда, где-то уже к вечеру, незадолго до возвращения череды, девочка, босиком, в выцветшей блузке бабы Веры, сползающей с её узеньких плечиков, и с причёсанными в обыкновенную косу волосами, наконец-то появилась на крылечке старого соседского дома, Антон, вымотанный ожиданием и ненасытными муравьями, выскочил из своего укрытия и, просунув между штакетинами смородиновую ветку, облепленную такими огромными ягодами, что их запросто можно было принять за виноград, громко крикнул:
– Бери!
* * *
Был ли его сон вещим, пророческим, Антон не знал, а может быть, советы бабы Шуры оказались и впрямь действенными, но только к концу десятого класса Галка, так, будто чернопёрую местную птицу, прозвали Габриэллу в селе, только тем и выделялась среди хотяновских девчонок, что сделалась сказочной красавицей.
Золотисто-каштановые волосы, расплывающиеся речной рябью из-под бархатного обруча или туго связанные капроновой лентой в пышный конский хвост, карие глаза, то сердитые и тёмные, точно стекающая по вишнёвому стволу густая смола, а то ласковые, светлые, тёплые, как две огромные капли целебного липового мёда, и красивые руки вдоль высокой и стройной фигуры, такие изящные и такие гибкие, что при любом их движении Антону казалось, что это не руки, а два размашистых лебединых крыла.
– Ну вот, – с ужасом вслух подумал однажды Антон, наблюдая за Галкой на перемене, – разведёт их сейчас в стороны, поднимется в голубое хотяновское небо и...
– …и поминай как звали, – уважительно поглядывая на мускулистую фигуру Антона, подсказал самый низенький из всех десятиклассников Мишка Шматков, о чём Антон и без Мишки не раз подумывал. – И туда ей дорога, Антоха. Потому что лучше в руках такая синица, как Ксюха Рябцева, или, на худой конец, такая курица, как Надька Ковальчук, чем эта заморская жар-птица.
– Ну, Маркес Галина, – говорили почти все учителя, начиная свой урок. – Ты как классический гадкий утёнок: росла-росла – и вдруг превратилась в настоящего лебедя. Рады за тебя. Садись, «пять» – за красоту!
После таких педагогических перегибов коренные хотяновские девчонки, подобно оскорблённым гусыням, собирались налететь на Галку, зашикать её, заклевать. И на перемене в самом деле произошла бы потасовка, если бы рядом с ней не сидел Антон Квитко.
Уполномоченный отцом в далёком детстве, он защищал свою темнокожую подружку, он прикрывал её щитом накачанных плеч, не понимая, на свою беду или, может, на счастье, что к их школьной дружбе то ли с прошлой весны, то ли с нынешней осени пристроилась ещё одна приезжая особа. Со скрытным характером и очень распространённым в здешних местах именем – Любовь.
Случалось, Антон просыпался ночью от того, что его звал встревоженный Галкин голос. Он вскакивал с постели, бежал к окну, путаясь в самотканых половиках, но вместо изученного до малейшей впадинки профиля – длинной шеи, изогнувшейся под тяжестью подколотых волос, – натыкался на дурацкий глиняный кувшин с букетом увядших садовых хризантем.
– Ты что – совсем голову потерял! – возмутилась Людмила, наступив утром на черепки, но, увидев измученное ночными видениями лицо сына, тихо сказала: – Антоша, может, пора остановиться? Всё село с тебя потешается… Думаешь, люди не догадываются, что ты лицо и руки мазутом натираешь? А мне каково смотреть, как ты тишком-нишком подсыпаешь в сметану какао? Чернее от этого не станешь, поверь мне! Не пара она тебе, сынок, и ты ей не пара. Я так говорю не потому, что хочу обидеть Галку, нет! Ты же знаешь: я её как дочку и жалею, и люблю. Но не просто ей будет жить в нашей Хотяновке. Народ – он разный. Другой так пошутит, что не хочешь, а зарыдаешь, а Галка, она как та перелётная птица с раненым крылом, ей не то что от колючего слова, ей, может, от взгляда чужого больно. Слава Богу, что подлечилась у нас, подросла, повзрослела, а теперь ей к своим надо, в тёплые края. Зачем всю жизнь мучиться белой вороной?..
* * *
Благодаря целебным хотяновским травам, молитвам бабы Шуры и помощи соседей, Вере Петровне хватило здоровья нарядить Галку на выпускной вечер и проводить в Киев на вступительные экзамены. А вот дождаться счастливого возвращения внучки со студенческим билетом Вере Петровне не удалось. Вытащив из-под матраса «смертное» и завещание на дом, баба Вера умерла тихо, не тревожа ни врачей, ни соседей, за день до приезда своей внучатой племянницы, так что встречать Галку, весело размахивающую киевским тортом и связкой филологических пособий, пришлось Антону самому. Людмила с бабой Шурой и тремя сельскими кухарками в это время готовили поминальный обед.
После похорон Веры Петровны Галку звали к себе и баба Шура, и Ксюха Рябцева, и Надька Ковальчук. Не дожидаясь, пока мать с отцом махнут рукой на возможные сельские пересуды, позвал и Антон.
– Слушай, Галка, выходи за меня замуж! – просто, будто приглашал её в сельский дом культуры на субботнюю дискотеку, предложил Антон.
– Замуж?.. Это как? – промокнув уголком чёрного гипюрового платка склеившиеся от слёз длинные ресницы, безразлично спросила Галка. – Куда, то есть зачем?..
Последние несколько дней, за которые все привычные вещи смешались и перепутались и кто-то как поводырь вёл её на кладбище, подсказывал, где надо встать на колени, куда бросить землю и когда перекреститься, она прожила и в самом деле как слепая – не отличая рассвета от заката, ночи – от дня. Как будто какой-то злой невидимый человек провёл рукой по циферблату простеньких бабушкиных часов, стёр все цифры и приказал: «Живи так – без Веры, без времени, без родины!» И теперь, когда, казалось бы, всё стихло: и надрывные поминальные речи, и бухающая вразнобой музыка, и протяжный одноголосый плач, похожий на церковное пение, – а люди, отобедав, вымыв посуду и разобрав сбитые на скорую руку скамейки, разошлись по дворам, Галка, так и не прозрев, сидела в тени дикого винограда на крылечке остывающего бабушкиного дома и, как кукла-неваляшка, подаренная ей когда-то доброй Веруней, машинально качала головой. Её карие глаза безнадёжно и холодно смотрели куда-то далеко-далеко – туда, где кончается тёмно-зелёная стена непролазного хотяновского леса и начинается бездонная и безграничная небесная голубизна.
– Ну, не знаю, для чего выходят замуж, – растерялся Антон. – Фамилию мою возьмёшь, будешь Галкой Квитко, в дом к нам переберёшься… Тогда никто в селе не сможет попрекнуть, что...
– Антош! – Галка впервые за все эти дни улыбнулась, но приметив за старым курятником бабушкину косынку, безжизненно повисшую на бельевой верёвке, закусила пересохшие губы и снова заплакала. – Ты головой своей подумай – ну какое замужество! Тебе ж ещё восемнадцати нет, а потом… ты ж мне как брат…
Антон и сам чуть не разрыдался в ответ, но проглотил подкатившие к горлу слёзы, поскрёб щёку с пробивающейся сквозь веснушки щетиной и потащился в сарай за лопатой.
– Вот что, Галка, хватить рюмсать! Начнём копать вашу картошку. До среды управимся, а сортировать будем в четверг. «Синеглазка» у вас хорошо уродила, и «кондор» не подкачал. Думаю, пудов двадцать соберём. А вот «голландка»… Говорил же бабе Вере: на хрена вы её тычете кругом – вам что, свиней кормить? И что вышло? Здоровая уродилась, дура голландская, и пустая, – забивая колышек в рассохшееся древко, ворчал Антон.
– И что мы с этими пудами будем делать?
– Как что?! Продадим. Тебе ж деньги в городе будут нужны: и на одежду, и на жильё. Потом мобильник надо купить. Хотя бы бэушный, на первое время… Мы с отцом на выходные в Киев собираемся, на Демеевку, «данешту» бабкину продавать. Вот я вашу картошку и прихвачу. Там цены будь здоров, не то что у нас на трассе, – с хозяйской расчётливостью пояснил Антон и, закатав до колен штанины рабочих брюк, направился к картофельным грядкам.
– «Вашу» картошку… А разве «мы» ещё есть? – шморгая распухшим носом, прошептала Галка, вместо чёрного траурного платка повязала голову белой бабушкиной косынкой и, прихватив повизгивающее цинковое ведро, по привычке поплелась за Антоном.
* * *
В доказательство того, что жизнь при самых горьких потерях всё-таки продолжается, часть яблочно-картофельных денег Антон потратил на женский спортивный костюм из красного велюра и серебристые кроссовки с блёстками, в которых, благодаря стараниям китайцев, последние несколько месяцев в Хотяновке фасонило полсела.
Он хотел порадовать Галку чем-то ещё из косметики, может, какой-то помадой или духами, в которых, как и в помаде, ничего не понимал, и присмотрел золотистый коробок с пудрой, но когда его спросили:
– Какой вам нужен тон? Какая кожа у вашей девушки, тёмная или светлая? – Антон покраснел, разобиделся:
– Вам какое собачье дело! – и, распихав бело-розовых и пышных, как рошеновский зефир, городских покупательниц, побежал к арбузным рядам.
– Выберите, мне самый лучший и самый сладкий! – попросил Антон полуголого хлипкого мужичка, весело размахивающего над контейнером с арбузами дырявым рыбацким сачком.
– Для девушки? – с хитрой улыбкой поинтересовался тот, оскалив до отвращения кривые жёлто-коричневые зубы, похожие на покорёженные арбузные семечки, плавающие здесь же, под ногами, в густом арбузном сиропе. Но Антон не обиделся. Мужичок в выцветших шортах и бейсболке с треснувшим козырьком был загоревшим до черноты, и возможно, именно поэтому Антона не возмутили ни его нахальное любопытство, ни гнилые зубы, ни осы, по-свойски курсирующие между потной спиной продавца и надушенными мордашками выхоленных столичных покупателей.
– Для девушки, – добродушно ответил Антон.
– А девушка у нас кто?
– А девушка у нас – будущий лингвист!
– Лингвист… Это что за заковырка такая? С чем его, этого лингвиста, едят?
– Ну, это филолог, языковед, специалист, ведающий языками, – пояснил Антон.
– Ах, языкове-е-ед! – растерялся мужичок и, почесав рыбацким сачком за ухом, нырнул в контейнер с арбузами. – Ну, сейчас мы ей покажем, почем в Одессе рубероид!..
– Почему Одесса, и при чём здесь рубероид? – уже по дороге домой, рассматривая в боковое окно доживающего «Москвича» киевские новостройки, рассказывал отцу про смешного продавца арбузов Антон. – Ты представляешь: два вершка от горшка, как говорит наша баба Шура – «Таке миршаве та таке плюгаве!» – а сколько гонору! Одной фразой и покупателя уважил – арбуз выбрал первостатейный, и себя в обиду не дал – вот мы вам покажем… Мол, филологи и лингвисты, может, и белые люди, но и мы не пальцем деланные, тоже кое-что в своём базарном деле сечём…
* * *
В то время как Антон на пару с отцом втюхивал доверчивым киевлянам невзрачные дары подзолистой хотяновской земли, объясняя их непрезентабельность исключительно отсутствием пестицидов и ГМО, в самой Хотяновке произошло столько событий, будто они проторчали на Демеевском рынке не два дня, а целых два года.
– У Овчаруков родилась четвёртая девка… – затарахтела Людмила, как только Антон с отцом, уставшие, неразговорчивые, с красными от базарного солнца лицами, вошли в дом, – у Анны Филипповны Дехтярёвой сбежала коза, искали два дня всей улицей… А дядя Жора Бубенец, представляете, так надрался, что спьяну перепутал дома и обнаружил только утром, когда проснулся на веранде у соседей. Смеху было…
– Людка, – остановил её муж, – про Бубенца я ещё на прошлой неделе слыхал, а козу Дехтярёвым я же и нашёл в орешнике. Ты лучше картошки со шкварками нажарила б да нацедила б грамм по пятьдесят, пока мы с Антошкой на ставок сбегаем. Или случилось чего?
– Случилось-случилось!.. Продавал Федот лошадь, так хвалил, что она на радостях взяла да и отелилась, – попыталась отшутиться Людмила, кромсая крупными кусками мясистые помидоры, но баба Шура, клятвенно обещавшая ей подыграть, вдруг ойкнула, и Людмила, с перепугу уронив на пол нож, сердито глянула на свекровь: – Мам, я ж вас просила! – и вынужденно созналась: – Габриэллу увезли…
– Какую такую Габриэллу? – не понимал отец, раздражаясь от этого ещё больше. – Людка, опять сериальные страдания? Сколько раз предупреждал, чтоб ты мне про эту «Санту Барбару» не заикалась!
– Какие сериальные, Витя? Галку нашу увезли. Она ж Габриэлла по документам, это ж её баба Вера перезвала, чтоб не так ухо резало. А сегодня утром, вижу, к их дому подъезжают две иномарки. У нас таких и в районе нет. Одна – жёлтая, другая – красная… И народу в них человек восемь, и все, как Галка наша, чёрные и кучерявые. Я сразу поняла: родственники объявились. Кудахчут на своём языке, плачут, целуются… Просто бразильское кино. В Галкин дом зашли, побродили по огороду, поохали-поахали на нашу бедность, а потом разобрались по машинам, и всё… Только мы их и видели. Галка вот так как стояла в халате и шлёпках, так и уехала с пустыми руками, один только аттестат да паспорт и взяла.
– А как же… иняз? На бесплатное обучение еле пробилась… В сельсовет сколько выбегали за справками, – не выдержал Антон и по-детски покраснел от того, что едва не спросил другое: «А как же… я?»
Но баба Шура поняла внука.
– А вот так, Антоша, вот так… Зачем теперь Галке наша дармовая учёба, если её отец – самый главный негритянский миллионер! Будет теперь она жить своей жизнью, а мы здесь – своей. Там у неё сестры, братья, тётки, дядьки… Приучат её к своим песням, нарядам, молитвам, и никто не будет коситься на неё, потому как там, в этой ихней Бразилии, все такие, а может, и ещё черней.
– И что… вот так уехала… – выкладывая на стол свои покупки: красный спортивный костюм, серебристые кроссовки, арбуз с надрезанным треугольничком и рошеновский зефир, будто между делом поинтересовался Антон, – и ничего мне не передала?..
– Передала… – Людмила порылась в карманах ситцевого халата и боязливо протянула сыну Галкино послание. – Вот, читай...
Антон развернул наспех сложенный тетрадный листок и, ударив по невинному арбузу с такой злостью, что тот в память о своей гибели растёкся кровавыми пятнами по белоснежным тюлевым занавескам, выбежал из дома.
Читать было нечего.
В самодельном конверте лежала чёрная прядка Галкиных волос, больше похожая на перо, утерянное какой-то суетливой птицей при перелёте на свою историческую родину, известную в Хотяновке как страна на другом конце земного шара, где круглый год поют и танцуют, где много цветов и много солнца и, если не врут, много-много диких обезьян…
* * *
Стоило бабе Шуре поплакаться святым мученикам Гурию, Самону и Авиву, наладившим в Хотяновке, Куриловке и Озерках не одну свадьбу и благополучную семейную жизнь, как на следующий день разновозрастные хотяновские невесты, обнаружив бесхозного кавалера, устроили настоящие торги.
Кто больше?
Одни, обложив куриловскую парикмахерскую, перекрасились в африканских брюнеток, так сказать, «под Галку», и повисли на крепком квитковском заборе; другие, зажарившись до хрустящей корочки в озерковом солярии, приступили к мытью полов в медпункте, вследствие чего фельдшерице Людмиле пришлось составлять график их дежурств и лечебных перевязок. Но самую высокую цену за Антона готова была назначить Ксюха Рябцева, после отъезда Галки – самая красивая девушка Хотяновки, Куриловки и Озерков.
– Да-а-а, от такой невестки я не отказалась бы! – заглядываясь на Ксюху Рябцеву, призналась как-то Людмила свекрови. – Красавица! Глаза – голубые, кожа – белая, волосы – густые, кудрявые, золотистые, как у немецкой куклы. У меня такая в детстве была. Идёт по улице – так на неё самый незрячий дед, и тот засматривается…
– Да, Людочка, уж эта и сама не улетит, и Антошку из рук не выпустит, – соглашалась с Людмилой баба Шура, – оседлая птаха.
– Мам, а вы заметили, как она на него смотрит? Будто рентгеном до печёнки просвечивает...
– Погоди-погоди, Людочка, ещё будет Ксюха нашу фамилию носить, ещё таких нам квиточек нарожает! Не дурак же Антошка и не слепой. Вот я с понедельника поеду по церквям, до самой Лавры дойду, – молитвенно заверила невестку баба Шура и на следующий день, невзирая на радикулит и гипертонию, отправилась по ближайшим святым местам. Через месяц от усердных поклонов её коленки напоминали коленки начинающего футболиста, но Антон, как и год, и два, и три назад, продолжал не замечать ни одну из хотяновских барышень.
Ещё немного, и баба Шура, измотанная безрезультатными поездками, записалась бы на приём ко всемогущей хотяновской гадалке, но Ксюха Рябцева – слава Богу! – не дала ей согрешить. Из уважения к будущим родственникам она – прости Господи! – решила согрешить сама.
* * *
Для соблазнения Антона Ксюхе Рябцевой требовались три условия: ЧП на нефтебазе, ночные роды в соседнем селе и обыкновенный дождь, желательно очень холодный и очень сильный.
Но хотяновская нефтебаза работала в таком бесперебойном режиме, будто там перегоняли не взрывоопасные горюче-смазочные материалы, а успокоительный мятный чай, и Виктора Ивановича Квитко, отца Антона, не привлекали к сверхурочным работам. Фельдшерица Людмила, его жена, тоже была избавлена от выездных ночных дежурств, так как прагматичные жители Куриловки и Озерков предпочитали рождаться исключительно в дневное время. А если учесть, что районное радио почти каждое утро предупреждало о предстоящей затяжной засухе, то, похоже, такая же безнадёжная картина складывалась и с дождём, пересидеть который в промокшем до прозрачности шёлковом платье Ксюха намеревалась в уютном доме Антона. Но Ксюху это не останавливало.
Втихаря приручая варениками и пирожками ненасытную квитковскую собаку, Ксюха передвигала план своего согрешения с августа – на сентябрь, с сентября – на октябрь… Она терпеливо пережидала осень, затем зиму, как пережидают сезонный карантин, не переставая готовиться к весне, когда навстречу слепящему солнцу нетерпеливые ирисы, как солдаты, приветствующие своего полководца, выбросят острые зелёные сабельки, на яблонях зарозовеют сотни, тысячи свадебных букетиков, чтобы хватило всем приглашённым из Хотяновки, Куриловки и Озерков, а с голубого неба обрушится долгожданный водопад…
– Ксюха, весна! Ксюха, весна! – раскудахтались однажды утром куры.
Ксюха выглянула на крыльцо, а там и вправду сплошные перемены – по всем закоулкам хозяйничает усердное мартовское солнце, двор вычищен до влажной чёрной земли, а у ворот – две жалкие горки серого снега, как два старых мешка, забытых кем-то впопыхах перед дальней дорогой.
– Ты зашла б ко мне, деточка, – остановила Ксюху баба Шура в тот же день в местном сельпо, – наши уехали в Одессу, на свадьбу к племяннику, а я пирогов напекла, теперь их есть некому. Засохнут…
– А что… Антон тоже уехал? – как бы между прочим спросила Ксюха, тщательно вычитывая аннотацию на «Калгонит»: «…щелочное моющее средство применяется в процессе циркуляционной мойки и дезинфекции резервуаров, в том числе посудомоечных машин… содержит эффективный алюминиевый ингибитор…»
– Ну, что ты, Ксюшенька! Антошку на хозяйстве оставили, – рассмеялась баба Шура и по-родственному прижалась морщинистой щекой к сдобной Ксюхиной ручке. – Так что приходи ко мне на пироги, миленькая, а потом мы с тобой и Антошку позовём. Будет и на нашей улице праздник!
По поводу праздника, рассуждала Ксюха, возвращаясь домой со счастливой улыбкой и купленным на радостях ненужным «Калгонитом», это бабушка Шура пока надвое сказала, а вот дождь в нашей глухомани, судя по тому, как раскачались тополя и переполошились воробьи, точно намечается.
Ксюха не ошиблась. Уже после обеда над Хотяновкой сбились бело-чёрные облака, похожие на стадо бестолковых местных коров, а к вечеру действительно забарабанил первый весенний ливень.
– Попробуй тут не поверить в знак свыше! – прошептала Ксюха и дрожащими руками вытащила из шифоньера белое выпускное платье.
Благодаря непогоде она без свидетелей перебежала с улицы Колхозной на улицу Тепловозную, почти свободно проникла в квитковский дом (тявкнувшую собаку пришлось угомонить мармеладом) и, согласно мизансцене, сдублированной то ли из итальянской, то ли из французской мелодрамы, замерла вполоборота возле двухметрового фикуса, манерно наступив на сброшенное платье полусогнутой голой ногой.
– Ксюха?! – вскрикнул Антон, обнаружив в своей комнате пикантную композицию. – А ты как сюда попала? Тебя кто это… впустил?
Но Ксюха, напоминая музейную гипсовую скульптуру «Нимфа с лавровой ветвью», триумфально молчала.
– Послушай, Ксюха, – Антон прошёлся вокруг обнажённой гостьи, для лучшего обзора сорвал несколько фикусовых листков, присел на корточки, закатил глаза и дурашливо засмеялся. – А ты чего такая белая? Прямо как парафиновая свеча…
Ксюха, как и надлежало гипсовой статуе, продолжала молчать, правда, с меньшей победоносностью. Она понимала, что Антон, конечно, не Леонардо ди Каприо и, вместо того чтоб интеллигентно восторгаться женской красотой, может, как обыкновенный сельский жлоб, разораться, расскандалиться, но то, что он тупо оскалит зубы и сравнит её, Ксюху, самую красивую девушку Хотяновки, с дешёвой парафиновой свечой… – к такому повороту франко-итальянской мелодрамы она была не готова. Ксюха сдёрнула с обеденного стола жёлтую плюшевую скатерть, прикрыла ею грудь и, сломав верхушку ни в чём не повинного фикуса, рванула к двери.
Антон догнал Ксюху уже возле ворот её дома. Дождь к этому времени почти закончился, но на хотяновских улицах, как на Колхозной, так и на Тепловозной, было по-прежнему безлюдно.
– Вот дура набитая! – протянул ей мокрое платье Антон. – Держи! Скатерть принесёшь завтра, а то мать из меня котлету сделает.
– Сам козёл! – трясясь от холода, с ненавистью бросила ему Ксюха и шмыгнула за калитку. – Село необразованное! Чтоб я ещё когда-нибудь… Да на хрена ты мне сдался!
Облокотившись на колонку, Антон вылил из кроссовок воду, отжал калоши брюк и на пятках перешёл на другую сторону Колхозной улицы.
– Ксюха… – сам не зная зачем, осторожно позвал Антон.
– Чего тебе? – сердито отозвалась Ксюха.
– А ты зачем приходила?
– Муки хотела у вас занять.
– Чего-чего? – удивился Антон.
– Мука у нас сегодня закончилась, понятно?
– Я так и подумал, – протянул Антон, забравшись на горку чужого щебня, хотя на самом деле он думал о чём-то более важном, чем обыкновенная пшеничная мука. – Послушай, Ксюха, мне через месяц на призывной пункт…
– И чего теперь?
– А таво теперь… Если дождёшься меня нетронутой – я на тебе женюсь…
За забором стало совсем тихо, только дождевые капли, срываясь с водосточных желобов, со смачным прицыкиванием били по переполненным жестяным бочкам.
– Я дождусь, не сомневайся! – отрубила Ксюха, давая понять Антону, что на его трусливое подзаборное предложение у неё давным-давно заготовлен решительный ответ, и, выбросив за калитку плюшевую скатерть, ожившей музейной скульптурой «Нагая девушка, промокшая под дождём» полезла на сарайный чердак.
Ночью в Хотяновке опять шёл дождь, он шёл ещё три дня, и три ночи во всех домах не было света, но Ксюху не волновали проблемы районной электростанции. Она как полоумная носилась по болотистым хотяновским улицам в новых резиновых сапожках, к удовольствию дремучих сельских мужиков весело и изящно подтягивала чулки на своих круглых коленках. А чего ей было расстраиваться, если, благодаря этим беспросветным метеоосадкам и ее упорному ожиданию, надуманную франко-итальянскую мелодраму продолжил реальный хотяновский сюжет…
* * *
Мишка Шматков оказался первым, кого после демобилизации встретил Антон на заплёванной районной автостанции. Дружить так, чтоб видеться каждый день по делу и без дела, – они никогда не дружили, а вот во взаимном расположении при явной комической разнице друг другу не отказывали.
За беспросветную неспособность к наукам и в насмешку над маленьким ростом Мишку Шматкова – тёзку знаменитого русского учёного, дразнили – Михайла, а то и более язвительно – великий Ломоносов. Антона Квитко – за напористый характер, фигуру «Юноши с горном», красующуюся под сельским клубом возле «Девушки с веслом», и сходство с техническими характеристиками самого крупного транспортного самолёта в мире: габариты, масса, длина пробега… – окрестили Аном-124.
Узнав Антона, Мишка обрадовался, тут же отшвырнул бычок и, придерживая левой рукой перевязанную правую, весело кивнул на дорогу:
– Ну что, Антоха, пойдём пешком или тормознём попутку?
– Да сколько тут идти… – бодро усмехнулся Антон, – пошли пешком. По дороге расскажешь, что у вас тут да как… Ты, вот вижу, с гипсом…
– Да это не гипс, – возразил Мишка, и улыбка с его так и не повзрослевшего лица быстро исчезла. – Это меня одна чокнутая ножичком пощекотала.
– Значит, было за что! – рассмеялся Антон, с нетерпением оглядывая знакомые придорожные дома. Те же занавески, те же доски под тем же навесом, та же музыка из того же двора…
– Ты понимаешь, если бы за дело, я б не обиделся. А она так, на всякий случай. Говорит, превентивная мера. Я, видите ли, её бюст взглядом зацепил. Мне пацаны предлагали заяву на неё накатать, чтоб не кочевряжилась, но я не захотел рыпаться. И что ты думаешь, она оценила моё благородство? Вчера так долбанула в маршрутке, думал, всё, придётся левую руку лечить.
– И кто такая безбашенная, наша или куриловская? – продолжая вертеть головой то в одну то в другую сторону и добродушно посмеиваться над Мишкой, маленьким и щупленьким, по-прежнему похожим на доходягу из пятого класса, спросил Антон.
– Ксюха Рябцева. Зараз-з-а! – признался Мишка, – ты только матери своей не рассказывай, а то я к Людмиле Ивановне на перевязки хожу. Сказал, что производственная травма…
Антон остановился. Его голубые глаза вдруг сверкнули таким озорным блеском, что Мишка хоть и уважал бывшего одноклассника, а всё-таки испугался за свою всё ещё здоровую левую руку.
– Это она такая крутая, значит? А ну, Мишка, пошли к Ксюхе, посмотрим, как она меня примет! Она мне до армии кое-что обещала…
Через полчаса под грохот куриных казанков и собачьих мисок Антон вылетел из Ксюхиных ворот с блином на лбу и сырниками на затылке.
– Мы с тобой ещё хорошо отделались, – помогая Антону оттереть казённые ботинки от жирной домашней сметаны, пыхтел Мишка, пересидевший неудачный марш-бросок Антона в жасминовых кустах на соседней улице, – у нас тут из-за этой беспредельщицы половина села – инвалиды. Сашку Драгунца… Ну, ты ж его знаешь, в Озерках возле почты живёт… Так она его так исцарапала, пришлось швы накладывать.
– Швы? – переспросил Антон, потирая ушибленное лицо. – Ну, до хирургии, надеюсь, дело не дойдёт, а вот синяк, видать, будет. Вот это называется приласкала, вот это приголубила…
– Ничего-ничего, – утешал его Мишка как бывалый человек, – скажешь: выполнял боевое задание, Родину защищал!
– Ладно, насчёт Родины это ты, Мишка, прикольно придумал. А теперь, Михайла, великий Ломоносов, – Антон сердито сплюнул под ноги и схватил Мишку за воротник, – слушай меня! Передай всем: и хотяновским, и куриловским, и озерковым, – что если кто-нибудь ещё раз к Ксюхе сунется – на штык посажу. У моей бабки с гражданской войны на чердаке валяется. Говорят, от прадеда остался. Усёк?
– Усёк-усёк… – шёпотом, с трудом выговаривая слова, приблизительно так, как если бы Антон спросил его про теорему Фалеса или закон Джоуля – Ленца, ответил Мишка. – А ты чего, Антон, на Ксюху… что ли… запал?
– Нет, Мишка, я на неё не запал, – Антон отпустил Мишкин воротник и заботливо поправил его запылённую марлевую повязку, – но я на ней женюсь.
– Ё-моё! На Ксюхе… Тебе что, жить надоело? Да она ж из тебя окрошку сделает, проглотит и не подавится! – прохрипел Мишка и, застонав от боли в раненой руке, прикусил пальцы на здоровой. – А как же твоя бразильская жар-птица?
– А жар-птица моя улетела, на то она и жар-птица, чтоб летать...
– И не писала?
– И не писала, и не звонила, – усмехнулся Антон жалкой улыбкой, после чего Мишка, посокрушавшись под нос: «Вот беда-беда-беда…» – вдруг выпрямился, сунул в карман грязную повязку и радостно предложил:
– А знаешь, Антоха, давай-ка мы с тобой сегодня по такому случаю напьёмся!
Антон не возражал. После Ксюхиной оплеухи дрожжевыми блинами очень хотелось есть, но ещё больше – выпить. И они пошли по Колхозной, перешли на улицу Строителей и повернули в переулок Победителей… Сначала Мишка пытался идти с Антоном в ногу, но через три шага вспомнил, что «негоден к строевой», и побежал за приятелем по старой школьной привычке – вприпрыжку.
– У меня в палисаднике и поллитра на случай твоего приезда прикопана! – признался он по дороге.
– А зачем прикопал? – не понял Антон.
– По привычке. Мамка моя от отца самогон всегда в огороде ховала. Один раз отец чуть в ногах не валялся – так ему выпить захотелось. А мать – ни в какую! Говорит, хочешь выпить – бери лопату и копай огород, там найдёшь свою отраву. Дело было весной, тогда все копали… И что ты думаешь, батя щуп сапёрный где-то надыбал, не рабочий, но щуп, и копал дня четыре, а может, и целую неделю. Такая его злость взяла, сказал, сдохну, но найду!
– Ну и что, нашёл?
– Да куда б он делся! – блаженно улыбнулся Мишка. – Понятное дело, нашёл. Жаль только, что бутылка оказалась четвертушкой, а перерыть ему довелось весь огород, до самой межи. Ещё б полметра – и оказалась бы папкина самогонка у соседей, а тогда пиши пропало! Там такой Вася, что за сто грамм не то что огород, область перекопает!
История, рассказанная Мишкой, лишь подтверждала, что всё в этой жизни повторяется, потому как в поисках обещанной поллитры ему на пару с Антоном пришлось заниматься разминированием палисадника чуть ли не до самого утра.
А через три дня, припудрив подбитый глаз толчёным стрептоцидом, Антон пошёл свататься к Ксюхе, как и полагается, не в среду и не в пятницу, после захода солнца, со сватами, рушником и караваем…«У вас – товар, у нас – купец!»
Мишка Шматков тоже хотел пристроиться к разнаряженной процессии, но перед Ксюхинами воротами передумал и, благословив Антона на ушко: «Ты женись, Антоха, женись! Может, твой птичий грипп и того… пройдёт…» – переждал сватанье на соседней улице, в пыльных жасминовых кустах.
* * *
За два года семейной жизни, вместо того чтобы раздобреть и обабиться подобно хотяновским молодухам, Ксюха Квитко в противоречие своей новой фамилии похудела, поблёкла и притихла.
В квитковском доме её приняли в соответствии со сценарием типичного мыльного сериала – как родную дочь-двойняшку, объявившуюся через двадцать лет после путаницы в роддоме. Но при всеобщей любви и персональном обожании со стороны свёкра, свекрови и бабы Шуры Ксюха не могла не замечать, что Антон, с которым она, согласно сельской моде последних лет, была не только расписана, но и венчана, гостеприимно терпит её как сбежавшую из кавказского плена родственницу или, хуже того, как квартирантку, которая вместо платы и постирает, и приберёт, а случится что и… согреет. И когда Людмила с бабой Шурой, синхронно сплюнув через левое плечо, наперебой расхваливали Ксюхины вареники или голубцы, Антон, вместо того чтоб доставить удовольствие жене элементарным рысканьем по кастрюлям, до боли в шейных позвонках наслаждался отточенным пикированием стрижей, слаженными боевыми разворотами ласточек и тупым штопором суетливых воробьёв.
Вытряхивая хлебные крошки и дроблёные пшеничные зёрна из его промасленного рабочего комбинезона, Ксюха беспомощно плакала, злилась, мучилась – она понимала, что и там, на нефтебазе, среди бензовозов и цистерн, он не перестаёт думать о своей Галке, улетевшей два года назад легкомысленной чернопёрой птицей.
– Ни стыда у этих Квитко, ни совести! Брали такую красавицу, а что вышло? Нагрузили невестку работой как ломовую лошадь, вот и осталась от неё одна тень! – шипела бабе Шуре и Людмиле вслед какая-нибудь тётя Маша или тётя Даша. Но баба Шура по старческой тугоухости была далека от сельских сплетен, а Людмила переживала, пила казённую валерьянку, но не одёргивала клеветниц.
– Обидно, что они же знают меня с самого детства как облупленную, а такое говорят! Я же к каждой из них по сто раз выходила, то давление померить, то уколы, то массаж, а то просто хлеба занести, – плакалась она мужу. – Ладно, Бог с ними… Старые сороки… Пусть лучше считают, что я плохая свекровь, я стерплю. Я же понимаю, тут дело совсем в другом…
Но Ксюха, в отличие от своей свекрови, не просто понимала, в чём тут дело, она предчувствовала, ждала, была уверена, что однажды, обязательно ночью или, в крайнем случае, на рассвете, кто-то постучится в их окно или дверь с новостями от Галки-Габриэллы. Так и случилось, только она не услышала этого стука. Устав от бессонницы жарких июльских ночей, именно сегодня, на рассвете первого августовского дня, Ксюха на удивление крепко спала.
Проснувшись от полусонного собачьего полаивания и настойчивой дроби щебёнкой по дребезжащему оконному стеклу, Антон прикрыл одеялом спящую жену, с армейской быстротой натянул джинсы и, закусив зубами кроссовки, просеменил босиком за забор.
– Там твоя жар-птица объявилась… – озираясь по сторонам, тихо сообщил ему Мишка Шматков.
– Далёко? – почти не удивившись, спросил Антон.
– На Горячих ключах, – зевнул Мишка и, поёживаясь от утреннего холодка, кивнул на босые ноги Антона: – Обувайся, я покажу.
Через час-полтора, обогнув Куриловку с Озерками, Антон с Мишкой добрались до Горячих ключей – небольшого озера с зелёной водой, илистым дном и заболоченными бережками, заблудившегося в старом лесу среди сосен, берёз, верб и осин.
– Иди на вымостку! – Мишка махнул рукой в сторону деревянного рыбацкого помоста, торчащего из-под усохшей дикой груши, и растянулся на курчавом и всё ещё мокром от утренней росы спорыше. – Пока будете ворковать, я хоть немного тут покемарю.
* * *
Меньше чем через пять минут Антон уже стоял на замшелых прогнувшихся досках и жевал сухой лист дикой груши, вкус которой был знаком ему с тех самых детских пяти лет…
Лесное солнце светило мягко и бережно, будто его, как слишком яркий абажур, прикрыли куском зелёного ситца, лёгкий утренний туман, напоминая пух рогозы, разодранной на подушки, пролетал медленно и боязливо над острыми стеблями осоки и камыша, а посередине озера, как на вышитой диванной подушке, спокойно и величаво, как и надлежит самой красивой птице на земле, плыла чёрная лебёдка.
– Галка! – тихо и радостно вскрикнул Антон, и птица, приветливо кивнув красным клювом, развернулась в его сторону.
– Антошка, дорогой, я верила, что мы встретимся...
– Я тоже… Только я не знал, когда, где и как… – разволновался Антон. – Как ты живёшь, Галка?
– Спасибо, у меня всё замечательно! Семья, дом… И у тебя всё хорошо, я знаю – ты женат.
– Да, на Ксюхе, – нехотя признался Антон. – А откуда тебе это известно?
– Антоша, – ласковым голосом проговорила чёрная лебёдка, отплыла немного назад и взмахнула крылом, показывая на небо. – Ты такой же недогадливый, как и раньше… Мы ведь иногда пролетаем над твоим домом…
– Ах да, прости, я как-то не сообразил сразу, – смущённо усмехнулся Антон, но тут же нашёлся и даже с некоторой претензией спросил: – Послушай, Галка, а как же теперь твои волосы?
Вместо ответа по озеру игривым эхом полетел, понёсся такой знакомый и такой родной Галкин смех. Чёрная лебедка развела в стороны размашистые крылья, похожие на девичьи плечи, покрытые огромной бархатной шалью с длинной шёлковой бахромой, и Антон увидел, как необыкновенно красиво завиты и слегка подкрашены в белое концы её смолянисто-чёрных перьев.
– Слыхал про такую причёску! Говорят, сейчас это модно. Кажись, мелированьем называется… Тебе идёт, – одобрил Антон и, решив, что пора заканчивать прения сторон и поговорить по-человечески, спрыгнул с рыбацкого мостка в тёплую озёрную воду – поближе к Галке.
Чёрная лебёдка заметалась и, забив крыльями с таким волнением, что в лицо Антону брызнуло и ряской, и тиной, протяжно пропела что-то очень грустное, извинительное, затем резко развернулась и понеслась к противоположному берегу, почти оторвавшись от воды.
Антон понял, что расстроил, а может, и напугал чернопёрую красавицу, и не успел он вернуться к дикой груше, как между жёлтыми кувшинками и белыми лилиями вместо одной взволнованной птицы уже спокойно и уверенно плыла пара чёрных лебедей.
– Так вот в чём дело… – разочарованно протянул Антон, но оба лебедя с такой явной благодарностью, на которую способны только птицы, звери и дети, закивали ему своими перепутавшимися головами, что Антон, пожалев про свои недавние обиды, тихо проговорил: – Ладно, не думайте, что я до сих пор ревную. Я… честное слово, вот чем хотите клянусь, в самом деле желаю вам счастья! Да у меня самого жена…
Усевшись на край рыбацкого мостка и опустив ноги в тихую озёрную каламуть, Антон хотел обстоятельно и не спеша рассказать про армейскую службу, про Ксюху, про Мишку и, в конце концов, про двухэтажный кедровый сруб, собранный новым хозяином на месте глинобитной развалюхи бабы Веры… Но чернопёрая пара вдруг замерла, и через минуту по водной глади, исчёрканной шустрыми плавунцами, вертячками и стрекозами, торжественно и важно, напоминая эскадру чёрных каравелл, входящую в акваторию моря, плыл ровный лебединый клин. И таким непоказным достоинством было преисполнено это лебединое шествие, такой благородной красотой, такой естественной грациозностью, что маленькое лесное озеро с провинциальным радушием поспешило раздвинуть перед ним свои неприглядные болотистые бережки, простодушные жабы-рапухи заакали от восхищения, приветственно раскланялись закутанные в старинные боа и горжетки вековые сосны: «Добро пожаловать, гости дорогие!»
– Жесть! – в мальчишеском запале прошептал Антон, любуясь лебединым вожаком, похожим на матёрого Джона Флинта, самым крупным, самым кряжистым из всей птичьей стаи, с большим белым кольцом на ярко-красном носу. – Конкретная пиратская флотилия!
Но, несмотря на их явное сходство с пиратами, Антон не стал выяснять отношения с новыми Галкиными родственниками. К чему эти запоздалые разборки…
Сложив свои крепкие руки в дружеское рукопожатие, он попрощался с Галкой, её благоверным и всей пернатой роднёй, мол, Роналдо-Шевченко-чемпион, пролез через заросли бузины, после чего, обжигая лицо двухметровой крапивой, выбрался к задремавшему на мягкой траве Мишке Шматкову.
– Я вот тоже, – уступая Антону нагретое местечко, признался Мишка: – к весне разбогатею, куплю «Харлей», байкерскую куртку, сапоги ковбойские, с бахромой, на каблуке, а тогда уже начну Надьку Ковальчучку окучивать.
Антон молчал – после встречи на Горячих ключах ему было как-то не до «Харлея». Закусив от напряжения губы, он отжимал воду из расклеившихся кроссовок и отдирал репейные колючки от мокрых штанин.
– Ну, ладно, каюсь, не «Харлей», куплю китайский скутер, – поправился Мишка, сообразив, что безбожно переврал. – Ну, в крайнем случае, возьму наш мопед, но ковбои, косуху, бандан и перчатки без пальцев куплю обязательно. Заклёпки сам набью и всякого железа побольше навешаю, а тогда уже можно смело к Надьке подгребать!
– Ты ж ей вроде как по пояс… – невзначай заметил Антон.
– По плечо! – откуда-то из-за кустов уточнил визгливый Надькин голос, и Мишка с Антоном после недолгих расспросов – а за каким чёртом и откуда ты, Надежда, сюда припёрла? – вдруг без всякой причины начали смеяться.
– Чего это вы? Ни с того ни с сего… Я к родичам иду салаты резать, у них завтра крестины, народу соберётся – человек сто, как на свадьбу. А вы чего тут потеряли?
– Да мы ничего… – продолжая посмеиваться, ответил Антон. – Мы с Мишкой здесь рыбачим, клёв здесь хороший!
– Клёв, говоришь? А удочки ваши где? – Надька мстительно сжала кулаки, и её зелёные глаза трассирующими пулями прошили усохшую дикую грушу и утлый рыбацкий мосток. – Ну, смотри, Антоша, твоё дело… Хочешь – рыбачь! Только одна птица от тебя уже улетела, теперь думай, чтоб вторую не увели!
* * *
Антон не помнил, как он в тот день добрался до Хотяновки: поездом, моторной лодкой или самолётом. В цепких колючках череды, пиявках и липкой паутине он вбежал в дом и, застав Ксюху с матерью и бабой Шурой у раскрытого чемодана, забаррикадировал входную дверь полутонным сервантом и закричал с такой силой, что возле автостанции замигало и запищало чьё-то перепуганное «Пежо».
– Не пущу! Уйдёшь только через мой труп!
– А-а-а, Ан Сто двадцать четыре прилетел. Это хорошо! – спустившись с чердака по шаткой лестнице со старенькой лошадкой-качалкой под мышкой, миролюбиво улыбнулся отец. – Смотри, сын, людей не подави!
– А куда это она собирается? – Антон кивнул на Ксюху, которая с очень странной и совсем незнакомой улыбкой перешёптывалась с бабой Шурой и матерью, а те, не обращая внимания ни на перезвон падающих хрустальных бокалов, ни на его грозный крик, осторожно и бережно выкладывали из большого дерматинового чемодана отрезы ситца, лоскутки фланели, моточки кружева и клубочки тесьмы…
– Мама Люда, я уже всё перемерила, из этого, с голубыми цветочками, получится десять маленьких или восемь больших, а из остатков можно накроить пару чепчиков.
– На маленькие переводить такую красоту не будем. Нарежем хотя бы по метр двадцать, чтоб хватило до шести месяцев, а чепчиков и на базаре полно. Вот жаль, марля у нас закончилась, Витька на свою таранку перевёл! Раньше я получала с аптекой, а теперь выдадут два бинта на три квартала, и что хочешь, то и делай… Хотя, Ксюха, зачем нам эта марля, если весь мир давно перешёл на памперсы?!
– Ничего-ничего, деточки, вот я достану рубель… Посмотрите, чем Антошкина прабабка рушники утюжила… Пройдусь по маркизету пару раз, и выйдут у нас подгузнички мягче козьего пуха!
Антон вслушивался в замысловатое женское перешёптывание, пытаясь разобраться, что всё-таки случилось в его семье за те несколько часов, пока он мотался на Горячие ключи.
– Бать, ну хоть ты мне объясни, что у нас здесь происходит?
– А у нас, Антоша, всё в полном порядке, – ответил ему отец дребезжащим голосом бабы Шуры и вытер слёзы с сияющих глаз. – Всё как у людей – обыкновенное бразильское кино.
* * *
С этого суматошного августовского дня в большом квитковском доме, построенном ещё дедом Антона лет сорок, если не пятьдесят, назад, всё завертелось, закрутилось, как и полагается перед приездом долгожданного гостя, самого дорогого и самого желанного. Передвигали, пересаживали, переклеивали… Вместо гудящей «Риги» с ручным отжимом, сменившей, однако, перед рождением Антона допотопную стиральную доску, обзавелись тихой электронной «Бош». По рецепту бабы Шуры окна вымыли мелом и натёрли льняным маслом. А главное – все дверные петли, не скупясь, смазали машинным маслом и, чтоб уж точно не скрипели, – подстраховались солидолом, хотя «Сельская жизнь», ссылаясь на письма читателей, однозначно рекомендовала глицерин.
И теперь, если какая-нибудь дотошная пациентка, тётя Маша или тётя Даша, и начинала допытываться из-за ширмы манипуляционного кабинета: «А что, Людка, ваша невестка цвела-цвела, а переехала к вам и совсем запаршивела?» – Людмила Ивановна не плакала, не втягивала голову в плечи, как перепуганная озёрная черепашка, и даже не обижалась на старых сорок-белобок. Со сноровкой и хладнокровием киллера-профи она распечатывала разовый шприц, острую иглу и, нашпиговав пухлые ягодицы железом и бромом, отмечала листок назначений жизнеутверждающей птичкой, после чего снимала марлевую повязку и – согласно должностной инструкции – милосердно улыбалась.
– А нам так полагается – у нас обычный ранний токсикоз! – гордо отвечала она, подняв свой золотоволосый шиньон на такую высоту, будто её шею поддерживал корсетный воротник английской королевы.
Баба Маша или баба Даша со стоном и кряхтением сползала с кушетки, натягивала толстые панталоны с неизносимым советским начёсом и, потирая исколотый бок, тащилась домой.
– Господи, прости, помилуй, вразуми меня, грешную, за мой дурной язык – не ведала, что творила… Господи, благослови, спаси и сохрани… от всех несчастий и скорбей… белую лебедицу и её ненародившегося лебедёнка!
