БОРИС ШАПИРО
ИЗ ЦИКЛА «ПОРТРЕТЫ»
Стихи
ПОРТРЕТ МУЗЫКИ
Ах, флейта, что в тебе запрятано такого,
что жизнь мою ты нижешь в высокий звукоряд?
Там, в жёрлышке твоём и конь мой, и подкова,
и всадник на коне, и сновидений яд.
По ладу твоему процокают копыта,
под пальцами твои мерцают клапана, –
открыто и закрыто, открыто и закрыто –
учителей моих живые имена.
Как будто смерти нет, и не было в помине,
а чей-то голос светлый не умер, а уснул.
И где проснётся он, на этой половине
или уже на той, – как светом полоснул.
Здесь вдохов суета, там выдохов остуда.
Там не беда, а зеркало. Там только зеркала.
«Си – до – ля – си бемоль» доносится оттуда,
«b – a – c – h» – как сполохом поёт в тебе туда.
Как будто смерти нет, а только превращенье.
И радость, и печаль, всё переходит в звук
то флейты, то копыт, – прощанье и прощенье.
Нам не постичь вовек светлейшей из наук.
С НАТУРЫ
Портрет Михаила Шнитмана
Дверь отпер с заспанным лицом.
Зевнул, сказал: «Садись!»
Так в полусне и с мутными глазами
взял подрамник
с холстом,
поставил на мольберт.
Опять сказал «садись»,
а я уже сидел.
Вот он развёл олифой терпентин,
зевнул и потянулся,
и говорит: «Садись!»
ШАПИРО БОРИС ИЗРАИЛЕВИЧ – двуязычный поэт, эссеист, переводчик. Автор более десяти книг на немецком и русском языках. Публиковался в журналах «Арион», «Дети Ра», «Иностранная литература», «Крещатик», «Нева», «Новый Мир», «Ковчег» и др. Живёт в Берлине.
© Шапиро Б. И., 2014
– Так я ж сижу!
А он меня не видит.
Он видит что-то на холсте.
Он кистью контур головы
Обвёл
и вдруг проснулся.
Поставил точками зрачки.
А рот его
чуть приоткрылся,
лицо преобразилось,
взгляд стал острым.
Он взрезал
пространство этим взглядом,
как будто скальпелем,
а кисть его была,
что палочка у дирижёра.
Он творил из звуков,
из звуков тишины
портрет себя с чертами
моей физиономии.
Моей!
Но мне она уже не доводилась
частью тела,
а была Лицом.
И тайной.
Что я в тайне
знал о себе, скрывая постоянно
от самого себя,
он высветил бесстыдно
на обозренье всем.
И я покрылся краской.
Я покраснел от горького стыда,
быть может, в первый раз.
Тут он сказал: «Садись!»
и начал рисовать,
а я проснулся
и ангела увидел пред собой.
Он с удивлением и гневом
горящей кистью, как мечом,
меня из Рая изгонял,
в котором гнил я
от самодовольства,
гнил и смердел,
не зная ничего.
ПОРТРЕТ СЛАВЫ
На другом берегу
из лодки никто не выйдет.
Хайнер Мюллер
Никто не выйдет из лодки,
никто.
Харон останется в ней
навсегда.
А ты, снявший страсти с себя,
как пальто,
ты станешь водой забвенья.
Вода
всё смоет и всех примирит
с тобой,
ты – и пассажир, и речная
струя.
И вложенный в рот тебе
золотой –
вся посмертная слава
твоя.
ОТРАЖЕНИЯ В ЗЕРКАЛАХ
Три портретных стихотворения на память
1
Готическая дева –
взлетает голова
от светлого напева
в стрельчàтые слова.
Пусть, может быть, комета
явление твоё,
как песня не распета –
любуюсь на неё.
Любуюсь – забываю
про то, как дни тесны,
и в три ручья смываю
затмение весны.
2
Спросим себя, забегая вперёд, как же так,
нет, не Каин и Авель, Эрот и Танат – тоже братья?
Их ли спор нескончаем, размолвка не их ли пустяк?
И любовь навсегда – уж не смерти ли это объятья?
Снова спросим себя, отчего эта странная грусть,
если снова и снова мечту и надежду хороним.
Не бессмертье ли это, как осень, стучит в нашу грудь,
ту, где сердце одно на двоих и дыханье – акроним?
Красный с синим возможны ли вместе? Индигокармин,
синий с красным – на золоте осени – пурпур замешан.
И не слишком ли лёгким окажется господин,
что в господней горсти будет скоро оценен и взвешен?
Пусть московское аканье синее небо взорвёт.
Вдох прекрасен, а выдох вдвойне – прекрасен и гласен.
Ясным золотом листьев дорога ведёт в разворот
там, где светлая осень уже превращается в асень
3
На станции Укты февраль,
девятнадцать градусов теплынь.
Зацветают медуница и полынь.
Ярко светит женщина без тени.
Сини тени от меня. Та синь
словно глухота. В воображенье
бросить и проснуться – свет светимый.
На проснуться не хватает сна.
Не хватает. Остановимся на том –
на заказ не ходит сновиденье.
Если пять и даже меньше лет
не меняется лицо любимой,
то она – фантом.
АЛЬ-МУХА
Портрет богини
Олегу Юдаеву, умершему от любви
Большая бабочка с сине-чёрными крыльями
прекрасна, как ночь.
Кто она, с мыльным отливом, разводами, рыльями,
подруга, дочь?
По-гречески – мирная, вправду ж – заглотный наркотик,
заинька, может быть, или котик.
Олег, ты ей нужен, как труп упырю.
Не проспать бы зарю.
Это, что ли, судьба? Или всё же индейка?
Не христианка и не иудейка,
ни буддийской не ведает чистоты,
ни откровения высоты,
кою врач один, сын Маймона,
по-арабски воспел в пору ону.
Аль-Муха безгрешность свою берёт
от имени Мухаммеда, от
дивных пери, которыми райский сад
славен, но в сердце у них – джихад.
К жгучим песням органа она – что поделать – глуха,
если кровью не выпачкан, то и к звуку стиха.
Муха-Богиня, вымазав лапку в меду,
по губам тебя поманит, Энкиду.
Когда ж ты умрёшь от тоски по ней,
пропоёт тебе некролог нежней,
чем розовый край зари у последней ночи.
Кто ж после этого жить на земле захочет?!
А в вечном саду её
разведётся такая цвель,
что сама себя воспоёт свирель
из цветов сирени. Но – дудки –
из следов её по солёной золе
растут незабудки,
хлеб ты мой, хмель.
Хлебной мякотью
вызревает из Мухи
смерть и врезается в лоб,
словно майский жук в пограничный столб.
Вот и падай с налёту
в могилу, будто в постель,
хлеб, хмель.
Хлебной мякотью сытной,
да будет земля тебе пухом,
Глеб Цвель.
Какие там слёзы –
тебя провожают капель
и чайные розы.
Обличье кроличье, змеиный оскал,
удар стремительный, яд смертельный.
Но есть, которые выживают.
А что она делает с теми, кто умер?
То бишь,
неужто не забывает?
Олег, ей нравится, как ты уходишь.
Большая бабочка с сине-чёрными крыльями
прекрасна, как ночь.
Бессмертие, благодатный дождь,
ей недоступно.
Сама с собой совокупно
Бабочка-Муха себя же боится.
Смерть и беспамятство –
в ожерелье нижутся лица.
Славный, звёздный трофей,
ожерелье светящихся лиц.
Что ей тишина,
простёртая ниц?!
