На фотографию подноса с рождественскими пельменями
Ну, вот и Рождество. Народ ликует,
на площади с хоругвями выходит
и митингует дружно Христа ради.
А во дворце – свой праздник.
Саломея
из ле́дника, танцуя, достаёт
поднос с полсотней маленьких голов
Крестителя, присыпанный мукой,
словно песком арена Колизея
после того, как царственными львами
там на потеху черни и Траяну
растерзано с полсотни христиан,
и перед тем, как выйдут мирмиллон
и ретиарий убивать друг друга.
И всё-таки гламурная мука
всю вытекшую кровь укрыть не может.
Но не беда. Сейчас Иродиада
их сварит и подаст к столу уже
в сметане.
Жадно потирая руки,
Ждёт Ирод.
За окном народ ликует
и веселится. На его хоругвях,
как на подносах, голова Христа.
Всего одна.
По бедности, наверно.
* * *
Отдребеденил день и
вон вечер вышел,
весь вытек, прочь,
во тьму слетели тени.
Тихо, тише,
полно, чь-чь-чь-чь!..
Ночь.
СТРОЧКОВ Владимир Яковлевич – поэт. Автор 5 книг стихов. Публиковался в журналах «Юность», «Дружба народов», «Арион», «Новый мир», «Знамя», «Ковчег» и др. Живёт в Москве.
© Строчков В. Я., 2014
Мультиаллюзии
В Европе холодно. В Италии темно.
Власть отвратительна, как руки брадобрея.
О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,
На Адриатику широкое окно.
<...>
Любезный Ариост, посольская лиса,
Цветущий папоротник, парусник, столетник,
Ты слушал на луне овсянок голоса,
А при дворе у рыб – учёный был советник.
Осип Мандельштам
На холмах Грузии лежит ночная мгла.
Александр Пушкин
Кто помнит, что за зверь «гилярная лиса»?
Михаил Айзенберг
В Китае сутолка. В Америках кино.
В Гааге Страшный Суд, а в Риме – крестный Папа,
А из балтийских мыз прорублено окно,
и кажет букву хер медвежья сучья лапа,
а там, за прорубью, где жалуют колом
в хузары города и в песи веси,
средь русой супеси и русофильской спеси,
расклячившись, сидит Империя орлом.
В Новой Зеландии, на выселках культур,
на гнусных высерках породы человечьей,
на кучках каторжан, зашельцев за черту,
взрастился сытный рай, коровий и овечий,
а тут, на паперти, народец тороват
и вороват, и норовит всё кряду,
и, плоть от плоти, вся в эректорат,
власть изворотлива, как пальцы казнокрада.
На стогнах Азии лежит сплошная зга,
в Европе дряхлой скрип и крошатся стропила,
а тут нет места, где грядущая нога,
ещё не наступив, в багно бы не вступила.
Любезный Айзенберг, гилярная лиса,
певучий папертник, оттаявший подснежник,
пропой мне песню рыб про то, что где-то в смежных
пространствах всё не так хотя б на полчаса.
* * *
Обнажённую особь вы видите тут,
голоногое головоногое.
За длину её ног и откуда растут
ей прощается многое.
* * *
город держится неласково
поголовьем клят и гнут
по системе станиславского
верит что другие врут
по вциому от каждения
(апогей метаморфоз)
на оценщиков суждения
и «кощунку» передоз
щиплет вежды от недетского
продолжения азарт
по причине достоевского
каждый сам себе слеза
Юрий Перфильев
этот город клят и гнут
этот город кляп и кнут
ввинчен он в «систему нипель»
он привычен к слову «пнут»
тут дымятся тормоза
каждый сам себе слеза
жить осталось десять капель
и подохнешь тут ни за…
Зона увечной мерзоты
календарный переплёт
новый год тринадцать од
что пиндар что гесиод
от начала века
что алкеева строфа
что фа-фа-ля-ля волхва
вольность радость и лафа
с одного сусека
Ю. Перфильев
не загадывая вдаль
открываю календарь
водяного гада
мне бы не было земных
до блевотины родных
большего не надо
но кругом фа-фа-ля-ля
нету в жизни счастья бля
а покой и волю
вольность радость и лафу
крепко заперли в шкафу
для порядка что ли
високосный год прошёл
сел бы с дюжиной за стол
разложил вечёрку
принял стопку за беду
да в тринадцатом году
дюжина ни к чёрту
не с кем тут пойти на вы
только стаями волхвы
бродят да алкеи
алкаши-кибальчиши
лишь отменно хороши
бляди да лакеи
целовать бы всех их в рот
бдит царь ирод бздит народ
кирха кюхе киндер
сам живу наоборот
словно полный гесиод
словно гнойный пиндар
Окраина
глиняная окраина, окарина,
пьяненькая на корточках терракота,
центру визгливая укоризна,
пустотелая дырявая контра,
обойдённая всем окраина – оттого и,
как ты там ни затыкай ей дырки,
лишь обожжённая музыка в виде воя
в глиняном горлышке тюрьмы-бутылки,
оттого увечная злоба её гложет,
пустоту извечная жажда её корчит,
ничего другого она не может,
ничего иного она не хочет,
древний инструмент тоски и злобы,
вечный мотив жалобы, жабы, жажды,
а не надежды, не желанья, чтобы
глиняная жизнь кончилась однажды.
* * *
О, мы любим искусства!
Как не любить их, если
сладкие чупа-чувства
родят полезные мюсли.
Как не ценить их ботокс,
разглаживающий морщины
извилин на полуbuttocks
женщины и мужчины.
Как не холить эпоху
поп-менеджеров, гламура,
пип-поп-ток-шоу, лоху
пир духа дарящих, дурру
делающих звездою
дивных Домов и Фабрик,
выменем для надоев
со скандалёзных рубрик.
Ищущий да обрящет,
и, превратившись в ботов,
все мы сыграем в ящик,
ящик для идиотов.
Тёмное царство это
нам озарит лучами
наша родная Света,
сложная, как мычанье.
* * *
Мы глядели молча в последний раз,
как умолк оркестр, фейерверк погас,
и звезда Полынь в полынье облаков зажглась,
но никто не крикнул «Атас!»
Развернулся свиток судеб и карм
и на бледном коне въехал к нам командарм,
источающий жар и тончайший, как бритва, шарм,
но никто не крикнул «Аларм!»
И когда раскололся небес алмаз,
город крепкий рухнул, и свет угас,
никого в живых из постыдно молчавших нас
не осталось вскрикнуть «Алас!»
Дневальный
Он уснул головой на тумбочке, я его тормошу, ты вымыл? вымыл?
он щекой по фанерке елозит, мычит, вымыл, вымыл, мол,
но это вымысел, он это вымыслил, вымусолил, выдумал, вынул,
выдвинул как аргумент, высунул из сна, вымолил, вымолвил
и уснул обратно, всунулся весь снова туда, где он вымыл всё,
где он всё несомненно вымыл до полного блеска смысла,
того самого смутного смысла, который сам и есть тот сон,
который он вымыл, вымыл, куда он всё смыл, куда он сам смылся.
Эпистола
Когда во рту с испуга сохнет
и лёд шугается в крови,
ты в двери ломишься не софьи,
а веры, нади и любви.
Но жизнь – фронтир для пионера,
а не в сметане караси.
Не верь, не бойся, не проси.
Твои любовь, надежда, вера.
* * *
Харэ бряцать в кимвалы, лиры,
тимпаны, бубны и т. д.,
в рунета липкие лытдыбры
лепить сонеты и верлибры,
цепляя к бороде заде,
играя смыслами – не теми,
словес изысками сочась.
Кончай, похоже, ты не в теме,
довольно, перестань, не время,
да и не место – здесь, сейчас,
когда не-время на дворе
стоит, как холод в январе,
как духота в разгаре лета,
как в кобуре – сон пистолета
и лярвы – в тесной кожуре.
* * *
В жизни длинную минуту
обнаружились уже
на пороге тьма и смута,
тьма и смута на душе.
И отсрочки не проси ты:
плохо или хорошо,
но просеен через cito
смерти тонкий порошок.
Растянуть остатки тянет,
хоть на четверть, хоть на треть,
но вот-вот пора настанет
снизу землю посмотреть.
Перевёрнута фигура,
размываются края.
Это камера-обскура,
это мёртвая натура,
это родина моя.
