Сонеты и канцоны великого итальянского поэта раннего Возрождения Франческо Петрарки (1304‒1374) на протяжении многих веков признаются вершиной мировой лирической поэзии. Знакомые широкому русскому читателю по многочисленным переводам и изданиям, вышедшим в нашей стране, они в принципе не нуждаются в представлении. Собранные автором в единый свод «Сонеты и канцоны на жизнь и смерть мадонны Лауры», иначе «Книга песен» («Il Canzoniere»), они образуют величайший памятник литературы, сопоставимый по значению с «Божественной Комедией» Данте.
Первые русские переводы из Петрарки начали появляться еще в конце XVIII века, причём с французского языка. Это были вольные, а иногда и малограмотные переложения, далёкие от красот оригинала. В культурный обиход имя Петрарки вошло не сразу из-за свойственного ложноклассической теории пренебрежения к его стихам как не соответствующим её установкам. В начале XIX века, с расцветом сентиментализма, отношение к Петрарке в России резко изменилось. Тема страданий влюблённого как нельзя лучше соответствовала литературным пристрастиям эпохи.
Г. Р. Державину было дано открыть русскую петраркиану в 1808 году переложением трёх сонетов, его переводы были сделаны также по французскому образцу, но отличались от работ предшественников в лучшую сторону.
В пушкинскую эпоху интерес к Петрарке возрос, однако значительными переводческими удачами русская словесность по-прежнему гордиться не могла, ограничиваясь переложениями более или менее удачными. Правда, среди перелагателей «певца Лоры» были такие известные поэты, как И. И. Козлов, В. Л. Пушкин (дядя А. С. Пушкина) и С. Е. Раич (наставник молодого Ф. И. Тютчева).
Во второй половине XIX века к сонетам Петрарки обращался выдающийся переводчик-итальянист Д. Е. Мин, обогативший русскую культуру полными стихотворными переводами «Божественной Комедии» Данте и «Освобождённого Иерусалима» Тассо. Его переводы были заметным шагом вперёд.
Интерес к Петрарке повысился в серебряном веке, когда выдающиеся русские поэты-символисты всерьёз обратились к его творчеству. Здесь нельзя не упомянуть Д. С. Мережковского, В. Я. Брюсова и, конечно, Вячеслава Иванова, чьи высокохудожественные переводы признаются каноническими. В 1915 г. он издал книгу Петрарки, в которую включил переводы 33-х сонетов. Работа вождя петербургских символистов послужила толчком для последующих переводчиков серебряного века, прежде всего для Юрия Верховского, ученика Вячеслава Иванова, переведшего из Петрарки много больше, чем его предшественники, включая уже и канцоны, секстины и мадригалы, т. е. другие стихотворные формы, представленные в «Книге песен».
Перед советской школой перевода стояла задача донесения лирического наследия Петрарки на русском языке с максимальной полнотой при абсолютном соответствии художественным требованиям, применяемым к стихотворному переводу. Работы А. Эфроса, а затем Е. Солоновича, З. Морозкиной, А. Эппеля, А. Ревича и других мастеров задаче соответствовали. Экспериментальными можно признать пере-
ТРИАНДАФИЛИДИ Александр Николаевич – автор нескольких поэтических сборников, переводчик итальянской, французской и английской поэзии. Кандидат в члены Союза российских писателей. В «Ковчеге» печатается впервые. Живёт в Ростове-на-Дону.
© Триандафилиди А. Н., 2014
воды нескольких сонетов, выполненные О. Мандельштамом, впервые попытавшимся воспроизвести силлабический строй стихов оригинала со сплошной женской рифмой. Выполненные в 30-х годах, впервые в России они были напечатаны только в 1968 году и приобрели популярность.
Достижения полувекового «штурма» Петрарки советскими переводчиками налицо: все сонеты (а их 317) и ряд канцон, секстин и мадригалов есть в переводах, не требующих замены по своим художественным качествам. Само собой очевидно: назрела необходимость издания на русском языке полного свода «Книги песен», который есть на всех основных европейских языках и отсутствует на русском.
Такая задача стояла перед редколлегией серии «Литературные памятники» издательства «Наука». В планах издательства было академическое издание лирики поэта и его поэмы «Триумфы». О серьёзности подготовки к нему (речь идёт о начале 70-х годов) свидетельствует наличие качественных переводов ряда стихотворений, отличающихся особенной сложностью, даже вычурностью стихотворной формы, а также самой поэмы «Триумфы», написанной терцинами в дань уважения к Данте Алигьери. По неизвестным мне причинам издание не состоялось. Многие специально для него выполненные работы увидели свет только на рубеже нового века, т. е. спустя 30 лет после их создания. Отметим переводы Р. Дубровкина (канцона CCCLXVI, опубликована в 1992 г.), В. Микушевича (канцоны и поэма «Триумфы», 2000) и знаменитую «политическую» канцону XXVIII («Душа благая, что угодна Богу»), единственный перевод которой (Е. Витковского) увидел свет только в 2005 году.
Невероятно, но факт: до полного свода Петрарки на русском языке не хватило всего-навсего двух секстин, одной баллаты и шести канцон. Правда, среди последних есть крайне сложные по смыслу и версификации стихотворения, но с учётом новейших достижений европейских исследований нехватки информации по ним возникнуть не может.
Этот существенный, на мой взгляд, пробел я восполнил, подготовив за 5 лет переводы всех недостающих стихотворений. Мой перевод баллаты LIX был опубликован в 2012 году в 3-м томе антологии «Век перевода», вышедшей в московском издательстве «Водолей» под редакцией Е. Витковского. В связи с тем, что особенную художественную ценность представляют как раз канцоны, читателям «Ковчега» впервые предоставлена возможность ознакомиться с тремя из числа тех, что ранее отсутствовали на русском языке. Остаётся надеяться, что русское издание «полного Петрарки» всё-таки состоится.
Канцона CCLXIV
Я в думах, что теснят меня, в бессилье
Себе же сострадаю и дрожу,
И с этим прихожу
К иному плачу, нежели дотоле;
И, близясь к роковому рубежу,
У Господа вымаливаю крылья,
Чтоб от земного былья
Взлететь в Его чертог из сей юдоли,
Но сколько ни вздыхаю я от боли,
Нет ничего в ответ на стоны мне,
И этому не стоит удивляться:
Кто пал в пути, хоть мог бы удержаться,
Тому могила поделом вполне.
Я вижу: в вышине
Раскрыты милосердные объятья,
Но не могу унять я
Боязни, ибо шаток мой удел;
А мысли шпорят, скоро ли предел?
Одна уму внушает наставленье:
«Всё уповаешь? Всё чего-то ждешь?
И как ты не поймёшь:
Уходит время, блага не осталось!
Прими решенье мудрое и всё ж
Из сердца вырви корень наслажденья,
Что счастья, без сомненья,
Тебе не принесло хотя бы малость.
Познал лишь отвращенье да усталость
От мимолетных радостей мирских,
Что манят заблуждением отравным,
Почто же верен упованьям давним,
Ведь мира нет тебе и счастья в них?
Пока ты средь живых,
На мысли без труда узду наложишь,
Сдержи, покуда можешь,
Ведь будет поздно, а помедлишь чуть,
Уже не встанешь ты на правый путь.
Ты всё познал: и как впивал очами
Усладу, созерцая дивный лик,
И как возжаждал вмиг
Рожденную не для земного края.
И помнишь образ, помнишь, как проник
Вглубь сердца он и жег его огнями,
То ново было пламя,
Ведь не пылала там звезда иная,
А лишь она; злой жар в себе питая,
Годами ожидал ты час благой
Спасения, что не придёт вовеки,
К надежде лучшей подними же веки,
Взгляни на небо, что над головой –
Бессмертье и покой:
Здесь, на земле, средь боли и страданья,
Питаются желанья
От взоров быстрых, песен или слов:
Каков же рай, коль этот дар таков?»
Другая сладкой горечью своею
И бременем отраднейших забот
В душе моей живёт,
Пасёт надеждой, жажду нагнетает;
Душа лишь к славе свой стремит полёт,
Не видя, как горю иль коченею,
Что тощ я и бледнею;
Её давлю – вновь силы обретает.
С тех пор как в зыбке спал я, обитает
Та мысль во мне, росла со мной сам-друг,
Боюсь, и в гроб я вместе с нею лягу.
Когда простится с телом дух, ко благу
С желанием прощусь, избыв недуг.
Но раз учёный круг
Латинян, греков молвил: дескать, слава
По смерти – воздух, право,
Страшусь, что вмиг рассеется в дыму,
Я б ради истины покинул тьму.
Но третья дума, всех иных могучей,
Овладевает существом моим;
Бег времени неудержим,
Пишу о ней, к себе же безучастный;
Я светом глаз, и кротким и благим,
Крушусь в своей напасти неминучей,
Уздой мне жар их жгучий,
Ни ум, ни сила супротив не властны.
Кто просмолит так мой челнок злосчастный,
Чтоб по волнам меж рифов заскользил,
Коль стянут он двумя узлами прочно?
От прочих уз, связавших мир порочный,
Раз Ты, Господь, меня освободил,
Почто не удалил
С ланит моих пятно сего позора?
Как бредящий и хворый,
Воочью смерть я вижу пред собой,
Но нет оружья, чтобы дать ей бой.
Сам вижу, что я делаю, незнаньем
Я не обманут, но Амор – тиран,
Слугу, что слишком рьян,
На честный путь не выведет, признаться;
Я чувствую, как дух мой обуян
Благим и тяжким разочарованьем,
Что тайным всем желаньям
Велит на лике запечатлеваться;
Поскольку не пристало поклоняться,
Как Господу, земному существу
Тому, кто чает заслужить награду,
Я к разуму, попавшему в осаду
Могучих чувств, с упрёком воззову,
Чтоб он, пока живу,
Вернулся к благу; но привычка злая
Влечёт назад, являя
Ту, что на гибель мне в сей мир пришла,
Что слишком мне, как и себе, мила.
Не знаю, сколько вышние скрижали
Отмерили прожить на свете мне
В жестокой той войне,
Что сам с собой из года в год веду я;
Я во плоти, и о последнем дне
Сей дольней жизни ведаю едва ли;
Власы седыми стали,
Пути к иным желаньям указуя.
Но верю, близок час, когда уйду я,
Уже недалека черта сия.
Как тот, кто лишь теряя, мудрым станет,
Таков и я, мне память сердце ранит,
Как вспомню, что утрачена моя
К спасению стезя,
И скорбно мне от этого, и стыдно;
И всё же очевидно:
Моя услада так во мне сильна,
Что и со смертью срядится она.
Канцона, таково мне, что от страха
На сердце хладный лёд;
Я гибну, в этом больше нет сомненья,
Но, размышляя, не найду решенья,
Кудель моя вот-вот к концу придёт,
Удел мой – этот гнёт,
Которого на свете нет тяжеле:
Пред смертью, на пределе
Ищу спасенья, думами гнетомый,
Благое вижу, а влекусь к худому .
Канцона CCCXXV
Молчать не в силах, но боюсь устами
Глаголать воле сердца вперекор,
Язык восславить скор
Ту, что внимает мне из горней дали.
Как мог бы я, не научи Амор,
Божественное смертными словами
Исполнить, если в храме
Её души все блага воссияли?
Недолго узы бренные держали
Великий дух в её прекрасном теле;
Когда она впервые мне предстала
(В ту пору расцветала
Весна в моем ликующем апреле),
Я рвать цветы на луг стремглав пустился,
Чтоб ими дивный взор её прельстился.
Из злата свод, из алебастра стены,
Слоновой кости дверь, окно – топаз,
Мне в сердце в первый раз
Проникнул вздох, уйдя из той твердыни,
Там вестники Амора мечут в нас
Огонь и стрелы, так что я, смятенный,
Приняв свой лавр священный,
Дрожу, как будто всё случилось ныне.
Алмазный, совершенный, посредине
Передо мною вырос трон высокий,
Где в одиночестве сидела донна;
Кристальная колонна
Была пред ней, там блещущие строки
Написаны – всех дум её зерцало,
В них сладость, но и горечи немало.
Оружием пронзенный, пламенею
И вижу тот победоносный стяг,
Пред коим терпят крах
Юпитер, Полифем и Марс на поле,
Что в свежих, зеленеющих слезах;
Надежды я на помощь не имею,
Туда влекомый ею,
Откуда нет пути, где я в неволе.
Как если кто-то плачущий от боли
Глядит на то, что сердцу, взору мило,
Так на неё смотрю в своем полоне:
Стояла на балконе,
Всех сверстниц совершенствами затмила;
Я, созерцая, жар такой изведал,
Что и себя, и скорбь забвенью предал.
Сам на земле, а сердцем в кущах рая,
Тогда забыл я обо всем вокруг,
Окаменела вдруг
Живая плоть, поддавшись упоенью;
И дама, коей медлить недосуг,
Преклонных лет, но ликом молодая ,
Всю боль во мне читая
По складкам лба и по ресниц движенью:
«Внимай, – рекла, – внимай же наставленью,
Ты мощь мою не знаешь и отчасти,
Я грустью ль, счастьем одаряю щедро
Быстрей полёта ветра,
И мир ваш бренный у меня во власти.
На солнце, как орёл, смотри далече,
Пока моей внимать ты будешь речи.
На день её рождения планеты
Явили миру счастия венец,
С любовью наконец
Друг к другу повернувшись в горнем диве;
Венера там же, где её отец,
Сияла у благоприятной меты;
И пагубные светы
Рассеялись по всей небесной ниве.
Вовек не зрило солнце дня счастливей;
Земля и воздух ликовали, воды
Покой познали в реках, в синем море,
Но к мирным звёздам вскоре
Слетела туча, вестница невзгоды,
Что, я боюсь, слезами источится,
Коль в милосердье небо не смягчится.
Едва в юдоль сойти она успела,
Что недостойна красоты такой,
Узрела мир земной
Ещё незрелой, но уже святою,
Жемчужиной в оправе золотой;
То ползала, то шла она несмело,
Всё рядом зеленело:
Растенья, камни, дол с травой густою,
Воспрянув под ладонью и пятою;
Цвели луга под глаз её опекой,
Смирялись бури, ветры тем же часом
Под лепетавшим гласом,
Под языком, где не обсохло млеко;
В слепом и безотрадном мире этом
Каким небесным просияла светом!
Росла, а с ней и добродетель тоже,
И в третьем возрасте была она
Приветлива, юна,
Красы подобной солнце не встречало.
Вся радости и кротости полна,
Изящества, учтивости пригожей.
Хоть нем язык наш, всё же
Скажу о ней, что знаю изначала.
Небесный свет столь ярко излучала,
Что взор не мог на нём остановиться;
В узилище прекраснейшего тела,
В ней сердце пламенело,
Едва ли слаще пламень возгорится.
Но верю, что её уход нежданный
Отравит жизнь твою несносной раной».
Рекла и повернула колесо,
На коем нить она плетёт людскую,
Пророчица прискорбного итога;
Лет минуло немного,
Та, ради коей умереть взыскую,
Погашена, канцона, Смертью злобной,
Что взять добычу краше неспособна.
Канцона CCCXXIII
Стоял я у окна однажды утром,
И столько мне картин оно явило,
Что мною вдруг усталость овладела.
Я справа видел лань со взглядом мудрым,
Юпитера она б испепелила,
Два гончих пса – тот чёрный, этот белый –
С боков ей вгрызлись в тело,
И вот они прекрасное созданье
Загнали, лишь мгновенье промелькнуло,
Скала её замкнула.
Смерть погасила красоты сиянье,
А мне на долю вздохи и страданье.
Затем корабль я видел на просторе.
Канаты – шёлк и паруса из злата,
Весь из эбена и слоновой кости;
Дул лёгкий бриз, спокойно было море,
Ни тучки в небе, и товар богатый
Везли на корабле честные гости,
Вдруг буря в лютой злости
Восток смутила, волны поднимая,
И о скалу корабль разбила в щепы.
Сколь тяжек рок свирепый!
Сокровища в пучине укрывая,
Всё поглотила бездна роковая.
В весенней роще, юный и ветвистый,
Мне лавр явился чистым райским древом,
Он расцветал, и под святой листвою
Ютился хор пичужек голосистый,
Всё чаровавший сладостным напевом,
Склонялся мир пред этой красотою.
Но вижу я, как тьмою
Покрылось небо, у грозы в неволе,
И молния, сверкнув в просторе горнем,
Ударила, и с корнем
Повергла лавр, и я в своей юдоли
Под сень его уже не вниду боле.
Средь той же рощи тёк ручей прохладный,
Бил из скалы, стекая по уступам,
Прозрачный, свежий, он журчал певуче,
Давал приют тенистый и отрадный
Не пастухам, не волопасам грубым,
А нимфам и каменам, чьих созвучий
Ловил я лад летучий;
И так я наслаждался созерцаньем,
Но вижу: зев пещера отворила
И разом поглотила
Ручей прекрасный. Тем воспоминаньем
Измучен я, как горестным терзаньем.
И Феникс, та таинственная птица
С главой златой и опереньем алым,
Я видел, там сидела одиноко;
Подумал я: небесная жилица,
Но рухнул лавр и земляным провалом
Ручей был поглощён в мгновенье ока,
Ведь всё во власти рока;
И вижу я: листва на дол упала,
И чахнут соки в сокрушённом древе,
И клюв свой, словно в гневе,
Поворотив, сей миг она пропала.
Мне состраданье сердце болью сжало.
И видел я: задумчивая Донна,
Прекрасна и изящна, шла по травам,
То в дрожь, то в пламя мысль во мне металась:
Скромна она, врагиня Купидона,
В белейшем платье, с видом величавым –
Так золото со снегом сочеталось;
Но туча вдруг примчалась,
Затмив над нею синеву эфира,
Змея в пяту ужалила мадонну –
Так цвет земному лону
Клонится, скошенный, и нет мне мира.
Ах, только плач – удел земного мира!
И ты, канцона, скажешь:
«Те шесть видений моего синьора
Заставят помышлять о смерти скорой».
