Дед да баба
Они стояли на остановке с четырьмя большими корзинами яблок: очевидно, возвращались домой с дачи. Худенькая шустрая старушка, издалека увидев автобус, засуетилась:
– Дед, бери скорей корзины, а то не влезем: народу в автобусе, поди-ка, полно...
Дед был колоритен: плотный, крупноголовый, с густой седой шевелюрой, он всё время широко и открыто улыбался, абсолютно не стесняясь выставляемого при этом напоказ единственного переднего верхнего зуба – тоже крупного, под стать всему его облику, сахарно-белого.
Подошёл автобус. Бабуся со своими корзинами поспешила к средней двери, а её супруг, всё так же безмятежно улыбаясь, поднял свой громоздкий багаж на заднюю площадку.
– Да ты что, дед, – все ноги отдавил своими корзинами, – раздался возмущённый женский голос. Послышалось негромкое успокаивающее бормотание нашего героя, а вслед за ним – дружный смех. Что сказал окружающим его женщинам этот жизнерадостный человек, не знаю. Что говорил им потом, тоже неизвестно. Только смех на задней площадке уже не смолкал. Изредка в него вкрапливался изнемогающий женский голос:
– Ой, дед, больше не могу...
Но «смешитель» не унимался:
– А вот, бабоньки, я вам ещё расскажу...
– Дед, дед, – надрывалась со средней площадки его бабка, – сейчас нам выходить, слышишь?
Автобус остановился, старушка вышла. Каким-то чудом сообразил выскочить в последний момент и её супруг-весельчак. Поставив на землю корзины с яблоками, он с недоумением стал озираться вокруг: видно, так увлёкся разговором с «бабоньками», что знакомые места перестал узнавать.
– Вот клоун, вот клоун, – беззлобно ругалась старушка, – и когда ты только перестанешь на баб смотреть...
С лица деда по-прежнему не сходила улыбка, и его единственный зуб во рту сверкал белизной и невинностью.
В Зазеркалье
Она стояла в вестибюле университета перед зеркалом, причёсывалась – женщина с коротко стрижеными каштановыми волосами, заметно посеребренными у висков. До начала конференции оставалось минут двадцать, народу было ещё совсем мало: она пришла одной из первых. Работая расчёской, спокойно и холодно, как и всегда в последнее время, подумала: «А ведь он тоже придёт, наверное...»
Открылась входная дверь, и эта мысль стала реальностью: в вестибюль вошёл он. Она увидела не самого мужчину, а его отражение, – в большом, во всю стену зеркале, в котором – совсем близко – видела и себя, причёсывающую волосы, с поднятыми к голове руками, как бы загораживающими ими своё лицо.
Увидела и замерла: «Узнает? Заговорит?»
Мужчина шёл от двери, глядя прямо перед собой – в пустоту. Шёл мимо зеркала, ни разу не повернув к нему головы. Почти не дыша, она смотрела туда, где его отражение приближалось к её отражению... «Увидит? Узнает?»
Мужчина мельком взглянул на женщину, застывшую у зеркала с поднятыми к причёске руками... Нет, не так: его отражение бросило мимолётный взгляд на её отражение и... прошло мимо, скрывшись за краем волшебного стекла.
Женщина вышла из забытья, опустила уставшие руки и почти облегчённо вздохнула: «Ну вот и всё... Он не узнал меня даже там – в Зазеркалье. Не узнал, не окликнул, не поздоровался, не сказал тёплого слова... Вот и хорошо, вот и стало всё наконец-то совсем-совсем ясно, яснее не бывает... А может, он просто сделал вид, что не заметил меня? Но зачем?.. Боже мой, кажется, я опять начинаю...»
Её губы тронула слабая привычная усмешка – над самой собой.
«Полюби меня!»
Когда мальчик был ещё совсем маленький – лежал в кроватке, учился сидеть, вставать, ползать по полу, пытался ходить – мама, папа и бабушка часто брали его на руки, целовали в щёчку и ласково говорили: «Я тебя люблю».
Когда ребёнок падал, разбивал себе нос или коленки, болел, плакал – мама, папа или бабушка так же нежно целовали его в щёчку, говоря при этом неизменное: «Я тебя люблю».
И малыш сразу успокаивался.
Наступило время – мальчик вышел «в свет»: сначала в ясли, потом в детский сад... Там, конечно, он уже не получал столько тепла, внимания и ласки, как это было дома. И когда его пребывание в учрежденческих стенах омрачалось чем-либо, или его особенно сильно одолевала тоска о маме, папе и бабушке, он начинал плакать, подходил к воспитательнице и просил её: «Полюби меня!»
Та, не зная, как реагировать на просьбу малыша, каждый раз недоуменно вскидывала вверх брови, растерянно улыбалась и думала о том, что мальчика в семье, очевидно, не очень-то жалуют...
А он всё не успокаивался, ходил за воспитательницей по пятам и, захлёбываясь слезами, умолял её «Полюби меня!»
Решившись, она рассказала однажды обо всё матери мальчика, не преминув намекнуть ей о том, что не мешало бы, мол, относиться в семье к ребёнку более внимательно. Улыбаясь, родительница объяснила в чём дело: мальчик привык, что дома его утешают, целуя в щёчку со словами «Я тебя люблю», и поэтому воспринимает поцелуй как любовь, сливая оба понятия в одно. Так что, надоедая воспитательнице своими просьбами, он хочет всего-навсего, чтобы его успокаивающе чмокнули в щёчку.
...Неразумное детство. Оно давно кончилось, мальчик стал взрослым, многое понял и, конечно, вряд ли помнит свои притязания на особое внимание к нему со стороны чужих людей. А вот мама его до сих пор вспоминает тот разговор с воспитательницей детского сада. Но – теперь уже без улыбки, с печалью в глазах, потому что, помня это беспомощное «Полюби меня!», видит в давнишнем поведении сына что-то символическое. То, что может понять только мать, ибо знает, что никто и никогда не будет любить её ребёнка – со всеми его достоинствами и недостатками – так, как любит она.
Чудо моё
Ожидание первой весенней грозы – с молнией, громом и ливнепадным дождём – для меня всегда похоже на ожидание чуда. Вот прогрохочет она над не совсем ещё проснувшейся после зимней спячки землёй и разбудит все дремавшие в ней силы. Проглянет нежной зеленцой сквозь коричнево-чёрный ковёр прошлогодних палых листьев и всякого мелкого мусора трава-мурава, вспыхнут жёлтые огоньки одуванчиков, украсят себя серёжками берёзы... Всё! – пришло долгожданное тепло, надевай при выходе на улицу лёгкую курточку, вдыхай полной грудью воздух, вместе со всем живым на белом свете набирайся силы, радуйся очередной весне...
Как всегда, после первой весенней грозы я с нетерпением начинаю ждать другое чудо: появление радуги. Проходят дни и недели, а весёлой разноцветной арки на небе всё нет и нет... И вот – наконец-то! После не знаю уж какого по счёту дождя посмотришь вверх и замрёшь от радости: висит краса небесная!
О, эта радуга! Может быть, это знак, утверждающий счастье земного существования? Знак Божественной любви к людям, взыскующий такого же ответного чувства, а также любви друг к другу? Посмотрите, сколько в ней различных цветов и оттенков, нет только одного – чёрного: цвета смерти, цвета страха и ненависти.
Кто из нас не пытался в детстве добежать до одного её конца, казалось бы такого близкого... Нет, никому не удавалось достигнуть желаемого. Бежишь к ней, а она от тебя всё дальше и дальше, и тает, обесцвечивается прямо на глазах, пока не исчезнет вовсе.
Радуга... Есть в ней что-то мистическое, заставляющее тебя забыть о том, что ты давно уже взрослый человек и пора бы забыть «романтические бредни», поневоле возвращающие тебя в детство.
До сих пор не могу смотреть на это чудо равнодушно, спокойно, без «глупых детских мыслей в голове». Вот и теперь, увидев над Курском огромный, вымытый до блеска, сияющий разноцветными полосами полукруг, мне всё кажется, что он висит не только над нашим городом, но охватывает и объединяет своими «крыльями» огромные пространства, расположенные за его пределами. Во всяком случае, думаю я, под эту невесомую, парящую в небе арку уж точно попадает и моё родное село в Ульяновской области, и все живущие в разных уголках земли люди, которых я помню и люблю. И я надеюсь, что в этот момент они тоже смотрят на радугу и так же, как я их, вспоминают меня. А что делается с воздухом? Он звенит и поёт, и со всех сторон тихо, но явственно доносятся слова: «Я люблю тебя»... «И я... люблю...», – это вплетается в общий хор мой голос.
Да, радуга – это чудо, а чуду подвластно всё.
г. Курск
