Давно это было. Задумал один председатель колхоза собакой обзавестись. Да не простой, а самой что ни на есть, породистой. Речь – о немецкой овчарке. Слабость у председателя к немчуре этой, лающей, имелась. Осталась с войны, поскольку угораздило бедолагу нашего в молодости фронтовой плену хлебнуть. Да такого, что не приведи Господь! Через все прошел. И через голод, и через холод, и через унижения. Почти два года в Германии... А вот овчарки немецкие, как ни странно, приглянулись ему неприхотливостью, спокойствием, преданностью. И вот сейчас, когда вопрос встал о том, какую завести себе собаченцию – а ведь надо же и дом охранять, и за двором присматривать – председатель долго и не раздумывал: а что думать-то – овчарка немецкая! Только черная как смоль, небольшая, с умными преданными глазами...
Никто из соседей и знакомых блажь эту – завести себе животину заграничную – если честно, так и не одобрил. К чему велосипед изобретать? Ведь в деревне Большие Камёнки, «столице» центральной усадьбе колхоза имени Буденного, коим и руководил герой наш, Дмитрий Александрович Небольсин, и своих собак хватало. Всяких. Выбирай любую! Правда, в основном из дворняг пустолаистых. Впрочем, встречались и кавказцы, и восточно-европейские... В общем, никто не понял председателя нашего в тот весенний день, когда двинулся он за тридевять земель в соседнюю Тамбовскую область, в питомник служебного собаководства тамошний, эмвэдэшный, в котором служил однокашник его еще по ветеринарной академии – майор Рукавишный.
Рукавишный встретил Небольсина тепло, по-свойски. Как водится, обнялись, расцеловались. Еще бы – пятнадцать лет не виделись – с тех самых пор, как Небольсин по окончании «ветеринарки» уехал в одну сторону – в Калужскую область, а Рукавишный – в другую, в Тамбовскую сторонку сподобился-направился... Как в песне, в общем. Майор познакомил Дмитрия Александровича со своим семейством: с супругой Ларисой и дочками Дашей и Клашей. Дочуры были рыхлые и губастые, все в мать. Сели за стол. Выпили, закусили. Выпили еще и вновь налили. И рассказал Небольсин о нужде, которая привела его к старинному знакомцу. И обнадежил гостя майор: да мы тебе такого щенка выберем – век благодарить будешь! Наутро и двинулись выбирать, не откладывая в долгий ящик. Отбирали и отсеивали, отсеивали и отбирали... Даже кучу малу из молодняка устраивали, ожидая кто в итоге, первым на самый верх выберется. И экспертов-собаководов всех повыслушали, и бумаги родословные все поперечли... И выбрали ведь самого лучшего! Рукавишный – широким жестом – дарю, мол, Дмитрий, на правах старого друга! Фройдшафта ради, так сказать. Пользуйся. Владей. Вспоминай. Ферштейн зи? Но Небольсин заупрямился: нельзя даром, не положено. Собака цену должна иметь, хороших денег стоить. А иначе – что с нее спрашивать! Тем более, щенок-то, действительно, лучший. Самый лучший. Элитнейший германец. Отец – чемпион ГДР, мать – мировая чемпионка. Ферштейн зи, камрад-геноссе Рукавишный? Настоял, короче, на своем, сполна заплатил. Не в одну председательскую зарплату обошелся чистопородный лающий «ганс» калужанину. Сунул Небольсин дорогостоящее приобретение свое в мешок, попрощался с товарищем и был таков.
Долго ли ехал, быстро ли, но доехал. Все село сбежалось, сошлось – на новину пялится. Виданное ли дело – в кои-то веки немчуру настоящую в село калужское занесло! Дорогущую! Запинаясь, по складам, читали родословную – больно уж клички эти заморские трудно выговариваемые. Нет, уважение к немчику большое было, что и говорить! А щенок – он и в Африке – щенок: веселый, общительный. Полюбился ему угол в председателевом доме, на кухне, прямо за печкой. Нравилось Вольфгангу (это так по документам, а в просторечии – Воле, Вольке) играть с тряпичной куклой старшей дочки Небольсина, тем боле, что сама председательская дочь уже давным-давно выросла, и в Москве-городе на ветеринарного врача училась.
Однако не все жизненные радости – такие уж радости. Жить бы да радоваться Дмитрию Александровичу, да не тут-то было. Довольно быстро выяснилось, что Воля почти не растет. Потом очевидным стало и еще одно: на овчарку-то немецкую, ту, которая грезилась председателю, Воля никак не становился похожим. Разве что мастью – черной. А вот, все остальное... Уши у него так и не встали, продолжая висеть лопухами, раскачиваясь в такт при беге или ходьбе, зато хвост стал с возрастом предательски заворачиваться в калач как у дворняжки какой! И чего только встревоженно недоумевающий Небольсин не предпринимал – и в Калугу возил – специалистам тамошним показывать, и питание усиливал, витаминов одних скормил тьму тьмущую, да все напрасно! Ветеринары только руками разводили, поскольку понять ничего не могли: не должно, мол, дорогой Дмитрий Саныч, такого по стандартам сей славной немецкой породы быть! Напрасно массировали иностранцу уши, прибинтовывали к ним деревянные палочки – шпатели, которыми доктора горло больным смотрят, надеясь, что вот-вот встанут лопухи окаянные – только время зря потеряли...
А когда через полгода Воля так и остался невысоким, не выше взрослой таксы, с отвислым, как у таксы, едва ли не волочащимся по земле животом, с висячими ушами и хвостом, окончательно свернувшимся в калач, – село смеяться стало над своим незадачливым председателем. Обдурили, мол, дурака нашего на четыре кулака! Бракованный товарец всучили, выходит, бестолковому, неведому зверушку, а он и схавал! Сначала смеялись вполголоса, тихарились, потом уже и в открытую пошли. Впрочем, Небольсину и выслушивать хулу эту было, как всегда, некогда – то посевная, то уборочная, то комбайны получать, то крыша на ферме прохудилась, а материалу для ремонту нету. Хотя, если честно, и резало иногда по сердцу, когда, возвращаясь с работы, подходил он уже в потемках к дому, а навстречу ему, косолапя и радостно лая, катилась по земле маленькая уродица, едва ли не волоча по земле свои уши-лопухи. Нет-нет, не таким, абсолютно не таким мечтал видеть свое приобретение председатель! Но со временем смирился, попривык, принял собаку такой, какая есть. Благо Воля был добрым, тихим псом, в отличие от соседских и уличных собак никогда не задирался, никого не обижал. Те – наоборот, словно продолжая унижать собрата за отсутствие у них родословной на трех страницах, и как бы желая выказать отечественный гонор, соревновались меж собой в стремлении облаять, обругать низвергнутого аристократа. Подкараулив иногда вдвоем-втроем где-нибудь у речки, начинали преследование, стремясь ухватить за кончик хвоста, за лапу, имитируя нападение. Впрочем, до большой драки дело никогда не доходило. Чаще всего, привлеченные сварой, сельчане, бросали в конфликтующих камень или палку, вынуждая разбежаться по своим дворам. На том обычно и заканчивалось.
Зато дети очень любили Волю. Тянулись к нему, играли с ним. В ответ Воля позволял малышне всё: и надевать себе на шею венки из одуванчиков или ромашек, и впрягать себя в маленькую деревянную колясочку для кукол, и даже отбирать у него сахарные косточки или тряпичную куклу – любимую еще со щенячьих времен игрушку.
Прошел год. Увы, Воля так и не вырос. Дмитрий Александрович полностью смирился с тем, что сторожевой собаки из «немца» не получится, и окончательно утвердился в мысли о том, что Воля, вообще не немецкая овчарка. И требовать с него – неча: ни караулить, ни охранять он не умеет и не будет. Но опять же, как ни крути, а тварь Божья. А раз это так, значит, пусть себе живет. Сам по себе. Имеет право. И начал даже жаловать Волю, как жалуют и жалеют сирых, убогих, в чем-то ущемленных, обойденных природой. На усмешки односельчан Небольсин внешне, казалось, больше не реагировал никак, а внутри... Ну кто, скажите мне, может знать, что у человека внутри? Может, и сожалел, что не послушал в свое время жену, соседей, что поперся, дурында, за тридевять земель, что столько сил потратил и денег угрохал...
Жизнь между тем не стояла на месте. В то лето завелось неподалеку от села сущее наказание Господне – ярый коршун. И повадился пернатый хищник таскать цыплят и молодых кур. Что ни день – то в одном, то в другом дворе – переполох: вот еще у одних «на небо» взял. Умные люди цыплят вообще перестали выпускать на выгул, под навесом держали – «на всякий пожарный случай». У Ерофеевых, соседей Небольсиных, коршун заклевал даже петуха, бросившегося защищать молодняк. И до чего же хитрая бестия – чего уж только не пробовали с ним поделать – и подстрелить пытались, и индюков даже позавести, а все зря! Нападал стервятник внезапно – только замешкается, отвернется хлопотливая хозяйка на минуточку – прибраться, или квашню поставить, а он уже тут как тут. Камнем с неба – блызь, хвать цыпленка, и был таков. Только и видели! Мужики и ребята постарше пробовали выследить, где у этого исчадия ада гнездо – все высокие деревья в округе облазили, но напрасно. Не робел стервятник ни перед людьми, ни перед собаками. Что характерно, собаки сами боялись страшной птицы, как огня, едва завидев, бросались прочь. Охотился пернатый разбойник среди бела дня, наглел, как хотел. Словно бы издевался над окружающими – попробуй, возьми меня!
Уж до того дошло, что целая делегация объявилась как-то во дворе небольсинского дома. Сход стихийный образовался: «Дмитрий Саныч, вызови снайпера какого – пусть он ему, ироду, бошку снесет! Пулей серебряной! Житья нет. Всех цыплят перетаскал, зараза!» Чуть ли не демонстрация, в общем. Дмитрий Саныч позвонил в райцентр, попросил откомандировать в распоряжение колхоза из воинской части, что была расквартирована километрах в пятнадцати от Больших Камёнок, в Лучинском, стрелков лучших, обещал их поить-кормить, а в случае удачи еще и одарить служивых бараном или двумя овцами. Сулился также в личном разговоре с командиром части поставить бочку вина тем военнослужащим, которые избавят село от напасти. Но у военных шла очередная проверка, и дело не выгорело. Оставалось надеяться, как и всегда, лишь на собственные силы. Всем селом спроворились организовать дежурство. По трое мужиков с дробовиками, сменяя друг друга, день-деньской торчали теперь, как пни замшелые, на старой колокольне, силясь подловить летающего мерзавца, но все напрасно. Коршун продолжал изгаляться над сельчанами, намедни утащив курицу у Михеевых и двух цыплят – у Семеновичей с третьей улицы...
В один из дней Воля лежал в затишке, в тенечке возле крыльца. Было солнечно и очень жарко. Жена Небольсина, Татьяна Михайловна, зашла за дом развесить выстиранное белье. Минут на пять отлучилась. По двору важно прогуливался только петух Васька, тряся своим алым гребнем, и зорко присматривая за цыплятами в загончике, что стоял неподалеку от забора. Сначала Воля заметил черную точку в небе, появившуюся справа от слепящего солнца почти в зените. Пока он, силясь понять, что это за странный объект, дивился и гадал, точка, стремительно увеличиваясь в размерах, превратилась в большое черное пятно и почти рухнула на землю, едва не врезавшись на полном ходу в загон, находившийся метрах в трех-четырех от Воли. Расправив мощные, почти полутораметровые в размахе крылья, «точка», оказавшаяся тем самым коршуном, закогтила замешкавшегося цыпленка и, преодолевая притяженье земли, мощными взмахами крыльев, начала медленный подъем. Воля, как выпущенный из пращи камень, мгновенно взмыл над землей в направлении нежданного гостя и в прыжке успел вцепиться мертвой хваткой в левое крыло налетчика. Крыло было жестким и теплым. Опешивший от такого приема, коршун припал к земле, но сдаваться и не думал! Он снова и снова пытался взлететь, и, стараясь стряхнуть с себя Волю, клевал собаку желтым, как песок на гулливой речке Шайтанке, клювом, норовя попасть в собачьи глаза, молотил воздух страшными кинжалами когтей, тщась вспороть Волин живот. Но тот, повинуясь только внутреннему яростному зову, внезапно овладевшему им, всё крепче и крепче стискивал челюсти...
Наконец на шум и переполох, поднявшийся во дворе, из-за дома выбежала Татьяна Михайловна. Увидев происходящее, она набросила свежепостиранную мужнину рубаху на сошедшихся в смертельной схватке. Влажная ткань с головой накрыла противников, превратив их в белоснежный кокон. Лишенная маневра и зрения хищная птица больше не пыталась взлететь. Просто билась, продолжая наносить удары по неведомому врагу, но, постепенно, смирилась с неизбежным и затихла.
В тот вечер к председателеву дому с ближних и дальних улиц тянулись и тянулись люди. Миновав калитку, некоторое время пялились на мертвого пернатого хищника, выставленного для всеобщего обозрения на расстеленной посреди двора мешковине, потом проходили в дом. Каждый что-то приносил с собой: Петряйкины – сахарных косточек, Сомашовы – мяса недавно забитой индейки, Курундышевы – те даже самовар притащили в подарок. Односельчане начинали говорить примерно об одном и том же: все благодарили Небольсина за его замечательную собаку, которая спасла село. Многие особо подчеркивали, что, мол, такому исходу дела и удивляться-то особо не приходится, ибо это же не наши дворняги, а настоящая породистая немецкая овчарка с родословной на три страницы! Люди через одного вспоминали пословицу про яблоко, которое, как известно, от яблоньки недалеко падает, и практически все негромко добавляли: «Ты не сердись на нас, Дмитрий Саныч, сам знаешь, за что... Кто старое помянет...». Затем аккуратно, стараясь особо не шуметь, выдвигались на кухню, где за печкой на шерстяном одеяле лежал перевязанный Воля. Пес, не обращая никакого внимания на назойливых зевак, дремал. Рядом лежала любимая тряпичная кукла.
С тех самых пор авторитет Вольки в глазах деревенских собак вырос необыкновенно. Едва завидев одноглазого и сильно приволакивающего после сражения с коршуном переднюю правую лапу Волю, собаки тут же услужливо уступали дорогу, трусливо поджимая хвосты и прижимая уши...
г. Москва
