Китаянка Любочка
Из Москвы приезжал на Новый год в гости старый друг. Родился, детство и юность провёл он в столице, а потом лет на пятнадцать судьба забрасывала его к нам в Омск, тогда мы и подружились. Он давно уже вернулся на свою «малую родину», если позволено так называть нашу непомерно разросшуюся и всё продолжающую расстраиваться вширь, вглубь и вверх Белокаменную. И вот приехал в гости — на Омск и на всех нас посмотреть.
В один из уже посленовогодних дней заметил я, что товарищ мой, примостившись поближе к окну, внимательно рассматривает какую-то небольшую вещицу — крутит, вертит её в руках, что-то на ней вычитывает, хмыкает, даже всхохотнул разок.
— Что это у тебя? — спрашиваю.
— Да вот сувенир ваш омский на память подарили, возьми-ка сам рассмотри, только очки надень — самое интересное на нём шибко мелко написано.
И вот я вслед за товарищем кручу в руках небольшую прозрачную упаковку. Это магнитик: в обрамлении двуглавого, несколько аляповатого штампованного орла — цветная фотка всеобщей нашей любимицы — сидящей на скамейке губернаторской супружницы Любочки, гостьи из девятнадцатого века — скульптуры с улицы Ленина. Прямо по полю фотки идёт надпись: «Омск. 1716». А выше орла — крупная надпись, как бы заголовок всему: «Великая Россия». Надпись дана в обрамлении орнамента, включающего в себя символы державности — скипетр, булаву, императорскую корону. Ниже всего этого даётся как бы подзаголовок: «Любимый город».
Переворачиваю упаковку.
— Вот-вот,— говорит товарищ,— здесь внимательней читай, здесь как раз самое интересное.
Начинаю читать. Под тем же заголовком «Великая Россия» с булавой и короной написано на двух языках — нашем и английском: «Россия — самая большая в мире страна, с потрясающей историей, наполненной великими событиями, повлиявшими на весь мир. Настоящим сокровищем России являются её города с богатой культурой и историческим наследием».
Смущённый глобальностью так кратко и так несгибаемо изложенных истин, продолжаю изучение «оборота» упаковки.
«Магнит „Омск“ в рамке в форме Герба РФ» — сказано ниже. «Разработано и изготовлено по заказу ООО „Сима-ленд“. Россия, Екатеринбург, ул. Черняховского». И номер дома указан, и мобильный телефон, и электронный адрес.
Но самая знаменательная надпись набрана таким мелким шрифтом, что иной близорукий человек и не разберёт: «Не подлежит обязательной сертификации. Сделано в Китае по заказу». В Китае!
Теперь я понял, почему товарищ мой, читая всё это, коротко и нервно всхохотнул — наверняка именно на этом месте.
— Ну, усёк? — спрашивает он меня.— И тут они нас достали! Вернее — вас. Вы что же — сами таких пустяковых сувениров наделать не можете?! Ведь трёхсотлетие-то Омска уже не за горами, в шестнадцатом году!..
А я, пробормотав в ответ что-то маловразумительное, тут же почему-то вспомнил историю, которую рассказали мне десятка полтора лет назад на севере нашей области и которая тогда поразила меня. Когда там во времена всеобщей «прихватизации» распродавали всё и вся, то рельсы с леспромхозовских внутрихозяйственных таёжных узкоколеек были проданы не куда-нибудь, а всё туда же — в Поднебесную. Непостижимым каким-то образом разнюхали желтолицые наши братья про эти рельсы, добрались до Тары, Усть-Ишима и Малой Бичи, скупили и вывезли их за многие тысячи километров...
Но если вернуться к случаю с губернаторшей Любочкой, то тут ещё есть над чем призадуматься. Мне вот сильно хотелось бы познакомиться с парнями из екатеринбургского ООО «Сима-ленд». Это что же за такое Мировое Правительство сидит там на улице Черняховского? Которое крутит как хочет половиной земного шара — Россией со всеми её «любимыми городами», «богатой культурой и историческим наследием», алчным и предприимчивым Китаем, английским языком, обязательным (и, как выясняется, в каких-то случаях вовсе не обязательным) загадочным сертифицированием и, в конечном счёте,— всеми нами?
Да, господа-товарищи, жизнь у нас с вами протекает — никак не соскучишься... Ну никак! — к такому мы с моим московским гостем в результате всей этой истории пришли незамысловатому выводу.
Владимир Зазубрин крупным планом
Наконец-то вышла книга, продолжившая полноценное осмысливание творчества и личности одного из крупнейших и талантливейших сибирских прозаиков — Владимира Зазубрина (1895–1937), начатое ещё в начале семидесятых годов известным критиком Николаем Яновским: в 2012 году в Новосибирске вышло многостраничное исследование Владимира Яранцева «Зазубрин. Человек, который написал „Щепку“. Повесть-повествование из времён, не столь отдалённых».
Владимир Зазубрин — автор произведения, которое было признано первым советским романом,— «Два мира». Повествующее о Гражданской войне, появившееся что называется, по горячим её следам — в 1921 году, оно пользовалось немалым успехом, выдержало ряд изданий (к одному из них написал предисловие М. Горький). Зазубрин стал одним из организаторов литературных сил Сибири — создал и возглавил Сибирский союз писателей, был одним из руководителей журнала «Сибирские огни». Однако такие его произведения, как «Бледная правда», «Общежитие», в которых была показана «изнанка» советской власти, вызвали резкое неприятие со стороны партийных властей и обслуживающей их литературной критики. В конце двадцатых годов обстановка вокруг писателя настолько обострилась, что он вынужден был уехать из Новосибирска в Москву, к ценящему его талант А. М. Горькому. Работал в Гослитиздате, в журнале «Колхозник», опубликовал в «Новом мире» роман «Горы». В 1936-м А. М. Горького не стало. А в 1937 году В. Зазубрин был арестован и расстрелян. Реабилитирован в 1956 году.
Критик Владимир Яранцев, подробно рассматривающий в своей многоплановой книге жизнь и творчество Зазубрина, не стремился написать традиционное биографическое сочинение. Литературный портрет автора «Щепки» дан на широком документальном фоне, показывающем сложнейшую обстановку двадцатых и первой половины тридцатых годов, доминантой которой была всё обостряющаяся борьба партийной верхушки за власть, закончившаяся, в конце концов, становлением того, что позже будет названо культом личности. Всё в стране, в том числе и литература, было подчинено этой напряжённой и беспощадной борьбе. «Зазубрин,— говорит В. Яранцев в коротком вступлении к книге,— и плод своего времени, и его жертва... Задачей этой книги было не рассудить всё окончательно, расставив по полочкам (здесь — «плод», тут — «жертва»), а показать человека, решившего заняться литературой в роковые годы России...» Автор книги поднял огромный документальный материал, многие страницы которого публикуются впервые. В результате показана не только судьба одного человека, читатель ощущает дыхание эпохи, видит, в каких уникальных по своей сложности условиях рождалась и крепла в двадцатые и первой половине тридцатых годов отечественная литература, давшая в те годы столько блестящих образцов и в прозе, и в поэзии.
Не случайно среди помещённых в книге портретов есть и портрет новосибирского критика Н. Н. Яновского (1914–1990). В 1972 году он выпустил том основанного им «Литературного наследства Сибири», целиком посвящённый В. Зазубрину. Выпуск этого тома, попытки опубликовать «Щепку» дорого стоили Н. Яновскому: он был подвергнут резкой партийной критике, снят с поста заместителя редактора журнала «Сибирские огни». Написанная в 1923 году «Щепка», в которой ярко показана трагическая картина времён «красного террора» — чекистский расстрел, впервые была опубликована лишь в 1989 году, когда находящейся на излёте своего существования КПСС было уже не до надзора над литературой. Вскоре «Щепку» экранизировал ученик С. Герасимова — режиссёр Александр Рогожкин («Караул», «Третья планета», «Жизнь с идиотом», «Особенности национальной охоты», «Блокпост», «Улицы разбитых фонарей», «Кукушка», «Перегон»); киноверсия вышла в 1992 году под названием «Чекист» (совместное производство России и Франции).
Трудно определить жанр, в котором написана книга В. Яранцева. Это мастерски, изобретательно скомпонованный сплав биографии, документа, художественного текста, собственных, порой весьма личностных, рассуждений, включающих элементы полемики и публицистики. И труд, проделанный новосибирским исследователем, вызывает уважение не только огромным объёмом привлечённого материала, но и вот этой самой личностной неравнодушной составляющей.
...Последняя часть книги В. Яранцева называется длинно: «Канск. Дом на Краснопартизанской. Уроки Зазубрина». Она родилась в результате поездки в Канск — городок, в котором когда-то Зазубрин обосновался сразу после Гражданской войны и где написал почти все узловые свои произведения. И где ветшает сегодня в ожидании давно обещанной властями реставрации его дом. «Мудрое лицо Зазубрина,— читаем в книге,— высокий лоб, прищуренные глаза, «философская» борода — глядит на нас укоризненно-понимающе: измельчали и одичали, упростили свои культурные запросы до нуля. И пустой дом Зазубрина, по сути, руины — и есть «лицо» нашего отношения не только к Зазубрину, но и к литературе вообще».
Горькие, недвусмысленные слова. Но, читая их, надеешься: само то, что они произнесены, что о Владимире Зазубрине наконец сказано без купюр и умолчаний, что заставляющая о многом задуматься незаурядная книга В. Яранцева лежит теперь перед нами,— всё это позволяет надеяться на лучшее.
«В этом доме жила...»
В одном из районов Омска — Юнгородке, на одном из жилых домов по улице Бульварной 23 августа 2012 года была открыта неброская мемориальная доска: «В этом доме с 1964 по 1994 г. жила журналист, поэт, театральный критик, заслуженный работник культуры РФ Елена Николаевна Злотина-Миронова (1936–1994 гг.)».
Доска была установлена по инициативе Омского отделения Союза российских писателей и при участии Омской организации Союза журналистов России и Омского отделения Союза театральных деятелей РФ.
...Ироничный герой одной из пьес Леонида Жуховицкого говорит: «Практиканты — надежда человечества». В иной хорошей шутке содержится лишь доля шутки, остальное — правда. В 1959 году в редакцию «Омской правды» прибыла на преддипломную практику студентка факультета журналистики Ленинградского университета Лена Миронова — худенькая, близорукая, стеснительная девушка. Но писала она так, что работавший рядом опытный корреспондент промышленного отдела Эрнест Чернышёв в конце практики стал уговаривать питерскую студентку проситься на работу не куда-нибудь, а именно в «Омскую правду». Наверняка Эрнест Геннадьевич сходил с этой идеей и в редакторский кабинет, а у тогдашнего редактора главной омской газеты Ивана Дмитриевича Фадеева тоже был нюх на хорошие кадры. В результате через год вчерашняя дипломница вошла в штат редакции. И вся остальная её жизнь оказалась связанной с нашим городом.
Елена Николаевна Миронова (Злотина) родилась 28 апреля 1936 года в посёлке Фабричный Новгородской области. Среднюю школу оканчивала в Пскове. В 1956 году поступила на отделение журналистики Ленинградского университета. Она проработала в «Омской правде» восемнадцать лет — до 1978 года. Заведовала отделом культуры газеты, а в тех условиях должность эта была в каком-то смысле гораздо более значительной, чем её формальная номенклатурная сущность. В шестидесятых и семидесятых годах в Омске не существовало ни своего издательства, ни литературного журнала или альманаха. И «Литературные страницы» газеты «Омская правда» во многом являлись средоточием тогдашней литературной жизни. Напечатать здесь подборку стихотворений или рассказ, увидеть на литстранице рецензию на свою книгу — всё это было для большинства омских литераторов немалым событием. Таким образом, Е. Злотина была своего рода организатором литературных сил Омска.
В 1978 году было принято решение открыть в Омске вечернюю газету, и опытный журналист Е. Злотина стала правой рукой её первого редактора — М. А. Вастьянова. Первый номер «Вечернего Омска» вышел 1 января 1979 года. И здесь вокруг страниц «Вечёрки», подготавливаемых Е. Злотиной и названных «Литература и искусство», образовался значительный авторский актив, который вскоре во многом определил высокий культурный уровень нового ежедневного издания.
Сама Елена Николаевна проявила себя как пишущий человек главным образом в двух ипостасях — как поэт и как театральный критик. Проникновенные, тонкие, очень «ленинградские» стихи Елены Мироновой часто печатались в омской периодике, звучали по омскому радио, в спектаклях омских театров.
Прошу, не изменись, моё перо!..
Не позабудь слова любви и боли,
не выпускай из сладостной неволи —
из муки биться над слияньем строк...
Она — автор трёх поэтических сборников: «Слушайте музыку стоя» (Новосибирск, 1966), «Просторы тишины» (Омск, 1990) и «Творите праздники души» (Омск, 1994). Особое место в её поэтическом наследии занимает «театральный» стихотворный цикл — своеобразный лирический гимн Сцене и актёрской профессии.
Зачем мне знать о прозе Ваших дней?
Беру себе высокий праздник сцены,
и берегу, и понимаю цену
подарка, предназначенного мне:
смотреть на Вас. Смотреть издалека.
Смотреть, не устыдясь и не унизясь...
Прекрасная несбыточная близость
прекрасно и несбыточно близка...
Наиболее полное представление о ней как о поэте даёт посмертная стихотворная книга «А может быть, счастье...», изданная в Омске в 1999 году её друзьями из Омского отделения Союза российских писателей на грант мэрии города Омска. Её стихи до сих пор включаются в различные коллективные литературные сборники и антологии.
Немалый авторитет имела Е. Злотина и как театральный критик. Её рецензии на спектакли омских и гастролирующих у нас театров, творческие портреты ведущих актёров и режиссёров, её работа в Омском отделении Союза театральных деятелей, где она в течение ряда лет была членом правления и возглавляла секцию критики, во многом способствовали тому, что наш город является одним из общепризнанных российских театральных центров.
Многогранная деятельность Елены Злотиной оставила глубокий след в развитии культуры Омска. Её творческое наследие, хранящееся в городском Музее театрального искусства и в Омском литературном музее имени Ф. М. Достоевского, ещё ждёт своих исследователей и публикаторов.
В 2011 году, в самом конце апреля, в Литературном музее состоялся вечер, посвящённый 75-летию Елены Николаевны. Это на нём было высказано пожелание — установить ей мемориальную доску.
Открытие мемориальной доски на доме, где Елена Злотина прожила тридцать лет, где принимала в своей скромной малометражной квартире многочисленных друзей — омских и приезжих актёров и литераторов, стало вполне закономерным культурным актом. Оно с удовлетворением встречено журналистской, театральной и литературной общественностью, так как увековечит имя человека, немало сделавшего для ставшего его второй родиной Омска.
«Сколько таких дней...»
Кто знает, может быть, зря взялся я за это дело — за рассказ о небольшой, с ладонь величиной, чёрной потрёпанной записной книжке. Может быть, рассказ этот не нужен, ибо мало что прибавит к нашему представлению о годах, которые обозначены под многими находящимися в ней записями. Но годы эти уже давно и сильно волнуют меня, и то неумолимое обстоятельство, что они неизменно удаляются от нашей жизни в небытие, позволяет надеяться: нижеследующее взволнует и читателя.
Речь идёт о 1921-м и 1922-м. Страшное, безжалостное время для нашей страны, нашего народа. Время, помеченное печатью невиданного голода в Поволжье, разрухой, вполне естественно последовавшей за семью беспрерывными военными годами.
Да, я мало знаю о том, что представляла из себя хозяйка этой записной книжки, попавшей ко мне чисто случайно, будучи найденной в разном бумажном хламе; не знаю, как сложилась её дальнейшая судьба.
Да, записи эти отрывочны, случайны, порой странны, порой носят скучный, исключительно служебный характер. Но велика сила документа (а перед нами именно документ — документ человеческий, чаще всего волнующий нас гораздо более документа официального — ведь за ним острее, трепетнее сохраняются живые приметы самого времени).
Буду листать эту книжку не по порядку, так как, судя по всему, именно не по порядку, без соблюдения какой-либо хронологии, делались в ней и сами записи.
Вот одна из узловых. Это, видимо, черновик, набросок заявления — набросок, написанный в состоянии крайнего отчаяния:
«После внезапной и трагической смерти моего мужа я осталась врасплох совершенно без всяких средств к существованию. Я бывшая учительница, имею стаж педагогический, поэтому прошу отдел народного образования разрешить мне подготовительную учёбу трудящихся младшего возраста у меня на квартире».
Черновик не датирован, не подписан. Вряд ли когда-нибудь мы узнаем, какая трагедия разыгралась в семье этой учительницы, при каких обстоятельствах ушёл из жизни её муж. Голодная смерть? Нож уголовника? Военная рана? Тиф или какая-либо другая болезнь? Остаётся лишь гадать.
Во всяком случае, два документа, вложенных в записную книжку, говорят о том, что желание просительницы было удовлетворено.
Вот они, эти документы.
Первый — также недатированный — черновик-заявление в отдел народного образования от Таисии Ивановны Г.:
«Прошу отдел назначить меня воспитательницей на имеющуюся вакансию в один из вверенных Вам детских домов».
Трудно сказать, был ли следующий документ ответом на два предыдущих или, наоборот, предварял их, но интересно, что наконец-то мы оказываемся привязанными к конкретной дате — 29 июля 1922 года. Штамп отдела народного образования, синий ундервудовский шрифт:
«Школьный подотдел предлагает Вам, с получением сего, явиться в отдел в часы занятий».
Тут будет уместным напомнить некую печальную особенность 1922 года, характерную именно для Омска и других сибирских городов, городков и посёлков, расположенных вдоль великой Транссибирской железнодорожной магистрали. Сюда хлынула тогда масса жителей Поволжья, стремящихся спастись от голодной смерти. И когда силы оставляли этих несчастных людей, они делали последнее: заталкивали в вагоны, теплушки, просто на товарные платформы своих детей, лишь бы «железка» везла их на восток, к хлебу. И дети приезжали сюда, к нам, полумёртвые, полуобезумевшие. И наши земляки (тоже не очень-то сытно жившие) специально искали их в прибывающих с запада составах, на руках несли в специально организованные местными властями детприёмники, пищевые и лечебные пункты. Там их отмывали от многонедельной грязи, избавляли от вшей, кормили, лечили, а потом принимались переделывать этих опустившихся, но ни в чём не виноватых, как и всякие дети, существ в нормальных, полезных членов общества.
Их отучали от сквернословия и махорки, учили читать и писать, учили помнить и любить своих матерей и отцов, погибших в пожаре великих народных бедствий, внушали, что страна непременно даст им, вчерашним беспризорникам и потенциальным преступникам, всё необходимое нормальному человеку.
Вспомнилось, что когда-то я читал обо всём этом в небольшой брошюрке под названием «8-е марта (Материалы к проведению Международного дня работниц в деревне)», изданной в Омске несколько позже — в 1925 году. Есть там несколько строк об этом:
«Работницы-делегатки дежурят у эшелонов, подбирая голодных и отставших ребятишек, участвуют в организации столовых, питательных пунктов, сборе вещей, устройстве всяких лотерей, субботников, вечеров, средства от которых идут в пользу голодающих».
Именно по этим причинам люди, подобные Таисии Ивановне Г., были очень нужны тогда. Без них невозможно было бы справиться с огромной работой, о которой я пытался в двух словах рассказать выше.
И, судя по записям в блокноте, эта женщина с головой ушла в дело.
Не всё в записях одинаково интересно. Списки учащихся (это и в самом деле ребята младшего возраста), многочисленные адреса различных людей, расписания занятий и тому подобное.
Но вот опять строки, как бы освежающие для нас те два года — 1921-й и 1922-й.
«15-го, 10–11 часов в Союз, 46-я комн., о получении тезисов о Дне ребёнка». Далее, видимо, сами тезисы (написано весьма неразборчиво).
«Детская смертность, ранняя [забота.— А. Л.] о добывании куска хлеба, сохранение материнства. Забота о детях с момента рождения. Заботы о беспризорных детях. Борьба с детской преступностью. Заботы о физической культуре... Всем учреждениям вследствие тяжёлого положения страны оказать материальную помощь. Органы власти направляют все силы, чтобы дать помощь детям и детским учреждениям».
Расписание занятий, зафиксированное на странице блокнота:
«Понедельник.
Закон Божий.
Грамматика.
Рисование.
Немецкий язык.
Вторник.
Арифметика.
Объяснительное чтение.
Диктант.
Лепка».
Рядом же на страницы записной книжки врываются записи совсем иного, личного характера...
Стихи весьма эпигонского толка, переписанные, видимо, из какого-либо «старорежимного» и не самого лучшего журнала:
«Жизнь.
В пёстром наряде из радужных слов жизнь увлекала, манила вперёд — так опьяняло дыханье цветов, так чаровал голубой небосвод...»
Переписано именно так — без абзацев. Середину стиха пропускаю. А конец такой:
«Сброшена маска жестокой судьбой, грёзы увяли, разбиты мечты... Жизнь мне открылась, пугая собой, жалким скелетом своей наготы».
Что ж, не каждый обязан иметь безукоризненный литературный вкус.
И опять — адреса, адреса... И волнуют они меня почему-то. Уж больно знакомые всё улицы: возле одной (Барнаульской) прошло моё детство, на других я бывал и буду, должно быть, ещё много раз. А третьи просто напоминают прошлое моего родного, моего единственного на земле города — Омска: Сиротская, Слободская, Базарная, Фабричная, Кокуйская, Бригадная, Тарская, Банная, Пролетарская, Сергиевская, Надеждинская, Тобольская, 4-я Северная, Тарасовская... Многое переименовано. И многое — зря. Зачем? Ведь только об одних названиях этих можно написать целую книгу...
Прекрасно сознаю, что отступаю, отвлекаюсь. Вроде не надо бы, зря. Просто приходят иной раз в голову вещи странные. Например: а вдруг мать моя покойная знала эту женщину, работала с ней? А вдруг дед мой, с которым я так и не успел познакомиться, так как он утонул через два месяца после моего рождения,— вдруг он знал эту Таисию Ивановну? Ведь город Омск был маленьким, почти все друг друга знали. Вдруг, наконец, знала её моя полуграмотная бабушка, вятская переселенка? У кого ж спросишь?..
Но вернёмся к блокноту.
Опять идут записи, от которых веет неповторимым ароматом эпохи. Впрочем, оставлю поэтические экзерсисы для стихотворцев средней руки. Не ароматом веет, а холодом и голодом — то бишь инфляцией.
В записной книжке несколько расписок.
Первая (почерк полуграмотный, подпись неразборчива): «Двести тысяч получил за вывозку дров для школы».
Другой почерк: «Гончарук из своих денег одолжила 50 000 на вечер».
Расписка непонятно от кого (от какой-то благотворительной организации) на один миллион рублей, которые пошли «на ремонт здания». Здания школы, надо полагать...
Дензнаки стоили тогда едва ли больше той бумаги, на которой были напечатаны.
И опять личное. Записано неторопливым, почти хладнокровным почерком:
«15.III.22. Сколько таких дней, сколько мучительных часов мне пришлось пережить. Боже, будь милостив и помоги мне всё это вынести. Да, есть за что, за то, что так сильно и крепко я люблю в первый раз в жизни. А что я делала с теми, которые, возможно, покрепче любили меня? Я их оставила, разбив их чувства в дребезги».
Последняя фраза мелодраматична? Что ж, может быть... Но, тем не менее, вряд ли такие слова пишутся неискренне. Вряд ли...
Выходит, у Таисии Ивановны в её совместной жизни с мужем не было любви, раз в 1922 году это чувство посетило её впервые. Сколько же лет ей было тогда? Думаю, что где-то между двадцатью пятью и тридцатью. Не больше.
Нашла ли она своё счастье?.. Что с ней сталось потом?
Нет и не будет ответов на эти вопросы...
Как там у неё? «Разбив их чувства в дребезги».
Трогательно читать это... «в дребезги», написанное по ещё привычной тогда старой орфографии — раздельно.
Странно и сладко думать о том, что жизнь незнакомой женщины, давно уже не существующей на этом жутком и прекрасном свете, так тронула меня.
