Сети, сплетённые кириллицей— Ничего, что я буду читать длинные стихи?
Мы согласно кивнули: негоже на правах гостей предлагать хлебосольному хозяину читать что-нибудь покороче. Во-вторых, мы уже пригубили тёмного абхазского вина (я потом найду в его стихах этот нечастый эпитет по отношению к вину), размякли и, кажется, потягивая сей божественный напиток, слушали бы хоть «Илиаду» Гомера. Но я всё-таки чуточку усомнился: выдержат ли мои спутники?
Уваров начал читать. Меня словно било током. С первой до последней фразы. Не доводилось вам совать руку в поле электрической удочки? Рыба ходит в этом поле по кругу. Так и я (думаю, и мои спутники) не мог выйти из поля уваровских стихов. Терпкий, креозотовый запах шпал: «Шевелись! Безбилетная сволочь, неудачник, бездомный поэт...» Ежели электричка, то — «на квадратных колёсах летит». Вечные вихри встречных поездов: «Между встречно летящих составов... разрываясь на части, стою». Кто герои его? «Кострожоги в прожжённых фуфайках». Дальнобойщики. Плечевые девки. Спящий на газетах Влодов, поднявший «слабое слово до юродивой правды». Откинувшийся слепой зэк, чья «чуткая тень» между тем «смотрит в лес, где ночная фиалка цветёт». «Мир обескровленных россов». Потому что «полдержавы — полынная пустошь. Горько... Пусто... И не с кем молчать».
Уварову «не с кем молчать». Впрочем, уже нет на свете многих его собеседников: Виктора Астафьева, Арсения Тарковского, Анатолия Кобенкова... Странно: Уварову, наверное, есть с кем говорить, но вот молчать...
А молчит он уже с 1991 года. Тогда в первый и последний раз ещё не сдавший твардовские позиции «Новый мир» напечатал подборку его стихов. С тех пор — ни звука. Нигде. А ведь Уваров как никто другой ведает, что «разум звука есть власть». «Разум звука»... Так хотел бы он назвать свою итоговую книгу, которую, насколько я помню, мечтал выпустить то к своему шестидесятилетию, теперь уж — к семидесятилетию. О чём молчит Уваров? О том же, о чём и народ. Одно из уваровских определений Родины — это «странноприимное место, где на старославянском кириллицей сети плетут». Сдаётся, что возросший на волжских откосах мой тёзка и сам плетёт на старославянском кириллицей сети. Они всегда богаты уловом. Даже если там — древесный листок или пёрышко, коему «позволено над глубиной кружиться». Уваров продолжает пресёкшуюся в нашей поэзии линию — Бориса Корнилова и Павла Васильева. В этом смысле совсем не случайна его обмолвка, что «к новому списку народных врагов / надзирающей дланью заносится: Ю. В. Уваров».
Когда-то один из его друзей, ныне покойный, тоже по-настоящему не узнанный поэт Борис Викторов, напечатал, кажется, в том же «Новом мире»: «Уваров покинул леса...» Если это не только заволжские леса, но и леса русской поэзии, то, конечно, им недостаёт Уварова.
Юрий Беликов
* * *
За тебя!
За осень.
За молчанье...
Посидим вдвоём последний раз.
До поры,
как сок в бродильном чане,
Чутко дремлет Северный Кавказ.
Дозревают тыквы на плетне,
Пожелтели, задубели плети...
Точно память о прошедшем лете —
Георгин в распахнутом окне.
Больше ничего...
лишь тишина.
Может быть, и ничего не надо.
Выпьем за тебя, моя отрада,
Тёмного прощального вина.
Тихо поднимает над землёю
Сумерки колодезный журавль.
Успокойся,
Я тебя не стою.
Не жалей того, чего не жаль.
Даже этой осени печальной
С красным георгином возле глаз...
За тебя!
За осень.
За молчанье...
За любовь, ушедшую от нас.
Зеркало
Если мир твой — вагон да вокзал,
то пора автостопом —
Из Москвы к Петербургу,
к чухонско-карельским Европам.
Где, как штык винтаря,
гранный шпиль Петропавловский стынет.
По болотным краям — к соловецким камням и святыням.
Где расстрельную справу так часто вершили в овраги,
Что полями к полям прирастали в границах ГУЛАГи.
Насыпные поля от Москвы и до самых окраин,
С южных гор и до северных зыбей,
а пелось — морей,
Чтобы знал гражданин, кто страны этой ровной хозяин...
Насыпные поля, полигоны, полынь да пырей.
Родина зарастает.
И уже на просторах чудесной
Скоро некому будет ни в битвах, ни в мирном труде
Закаляться и петь под ударно-дебильные песни,
Но в объятьях у власти или на короткой узде.
Из Москвы к Петербургу...
За МКАДом темно и тревожно...
Тормози наудачу КАМАЗ — цеппелин бездорожья,
И как в омут — в безвременье,
в мир обескровленных россов,
Под ревущую прыть табуна на метровых колёсах.
Эй! Провинция!
Фря плечевая,
сестрёнка,
путана!
Дальнобойные фуры, как пули в стволах автобана,
Мнут пространства, просторы,
под сердце навылет бодают,
Светом фар на подъёмах
рвут подбрюшья беременным тучам...
Наливай стременную ещё одному раздолбаю,
Запевай про дороги, да пыль, да туман...
ну и ворон — до кучи.
Про страну,
где клубится чужая земля и дымится...
На панелях планеты
давно государственный — русский.
Эй! Провинция-Дуся!
Не вижу причин не напиться
Так, чтоб грудь обрывала все пуговки с маминой блузки.
Сердобольный водила,
Харон, перевозчик в иное,
Не спеши, красноглазый, вострить волосатое ухо.
Две бессмертных души вывози из беды и запоя
Ради Сына, Отца, и Святаго, прости меня, Духа.
Вывози!
Эй, залётныя! Жги, погоняй лошадиные силы.
Видишь — Чичиков «Майбах» выводит из тёплого стойла.
Где ты, птица?! Эх, тройка!
С кем мчишься, кто правит — Россия,
Диким взглядом кося,
цепенея от имени — Воля?
Стаи лагерных псов,
одичавши, умчались в конвойную Лету.
Брёвна лагерных вышек
давно растащили народы на бани.
По деревням вдоль трассы
столько саун дымится, что где-то
Думу о профсоюзе всерьёз оседлали бухие славяне.
Дочки парят.
Родитель с плакатом у съезжей стоит,
На известных языках прельщая услугой клиента.
— Сколько стоит плезир?
— Сколько сердцу не жалко.
А сердце болит.
Автобан — на венке у отечества скорбная лента.
Никнет с севера к югу.
И как ты её ни читай,
По валдайским ли весям,
посёлкам или городищам,
Так же чудище обло,
озорно, огромно, стозевно
и так же лаяй.
За века — суть по-прежнему всё, мой печальный Радищев.
Никаких перемен.
Будь то из Петербурга в Москву.
Иль, как я, из Москвы
к потерявшему власть Петербургу.
Прикажи — пусть отмерят овса и сенца твоему скакуну.
Подожду — пусть по горло заправят все баки железному другу.
Посидим, помолчим.
Ты давно уже всё описал.
Я ещё, может быть, напишу.
Да что толку стучаться
В стену мира глухого
и тщетно срывать голоса.
— Не бывает чудес,—
утверждали Фома и Горацио.
Сколько войн пережили.
Немерено — смутных времён.
Но сегодня заехали в мутное время, похоже.
Смена власти,
тасовка законов,
тусовка знамён...
Вроде ветер свободы,
но запах у ветра острожный
Веет, воет, гудит и хрипит в столбовых проводах.
Верстовые столбы ослепляя
то пылью,
то грязью,
то снегом.
Зги не видно.
Но дней часовых, мутных дней череда
Всё ещё называется жизнью и времени бегом.
В насекомом ночлеге рождённый,
неправедный век
Только встал с четверенек,
но взгляд уже целит и рыщет.
И нетрудно пропасть —
от рождения слаб человек.
Слаб и страшен,
к несчастью,
мой грустный сиделец Радищев.
Колеёй параллельного мира
ехай, милай,
следи
Шубной моли вертлявые лёты,
покусывай кончик косицы.
Петербург обогнули в тумане.
Соловки всё ещё впереди.
Ничего не меняется,
как ни меняйте столицы.
Только дизеля рёв.
Только крупная дрожь рычагов.
Сон блудницы заплечной.
Запах топлива и перегара.
Дым от саун...
И к новому списку народных врагов
Надзирающей дланью заносится: Ю. В. Уваров.
* * *
Я от левой груди
Запустил своё сердце на север.
Оглянулся и вскрикнул,
Навек оборвав тетиву.
Скифский лук, или лира,
Или месяц над полем осенним...
Только в сторону родины ветер сгибает траву.
Шевелись, шевелись,
Выгибайся, беги за составом,
Как с квадрата холста,
Эту тень вырывай из окна.
Чтоб, скатившись по насыпи,
Даже следа не оставив,
В полосе отчужденья
Навеки пропала она.
Что мне в этих краях,
Если сердце давно над Россией?
И вот-вот упадёт, может, в милые руки, как знать.
Сколько болей людских
Над землёю сердца возносили.
Сколько пролито слёз не сумевшими их удержать.
Видишь, тёмные тени бредут, наклоняясь над полем
Куликовым иль Курским...
Да сколько их, Боже!
Постой,
Тёмный ветер, не трогай
Свечи восковой меж ладоней,
Не касайся дыханьем последней свечи золотой.
* * *
Белый хруст раскалённого мха.
На осинке вертлявая птица.
Только тронь — золотая труха
Сквозь кору из пенька заструится.
Потекут, заспешат мураши,
Запушат иван-чая метёлки,
Как под ветром с забытых вершин
Над посёлком...
Не стало посёлка.
Только чёрный от зноя барак —
Как хребет, перешиблена крыша.
Точно в детство, войду в полумрак,
Вспомню чайную, шишкинских мишек,
Самовара латунный закат,
Скользкий жёлоб дороги-ледянки,
Заграничной тушёнки квадрат
С открывалкой, припаянной к банке.
Говорили, конина — не ел...
Пар над крупами тяжеловозов.
Штабелями — товарная ель.
И развал нетоварной берёзы.
Миллионы клеймёных торцов...
Не такие труды выносили
Задубевшие спины отцов
Ради послевоенной России.
Ради пахнувших хлебом дымов,
Ради...
Что говорить, чего ради?
Вспомню первые наши тетради
Из таких же, наверно, лесов.
Леспромхозовский вспомню народ,
Кострожогов в прожжённых фуфайках...
В государственных денежных знаках
Что-то было от этих работ.
Как тавро — гербовая печать,
Тёртый звук позвоночного хруста.
Полдержавы — полынная пустошь.
Горько...
Пусто...
И не с кем молчать.
* * *
Пусть в небе лист, а на воде перо,
Как будто только-только грянул выстрел.
И что смогло, оставило крыло,
И что смогли, оставили нам листья.
Два знака из породы ветровой,
Два символа почти вселенской грусти.
Теперь, хоть навсегда глаза закрой,
Виденья эти память не отпустят.
И как бы кто местами ни менял
Одно с другим,
Всё выпадет на осень.
Подбрось перо — и лист на воду пал,
Подбрось листок — перо волнами сносит.
Но ты меж ними, как дрожащий звук,
Из ничего возникнув, будешь длиться
И первый снегопад кормить из рук,
Как белую или седую птицу.
И, сострадая,
Будто в первый раз,
Встречать и провожать в страну иную
Всех оттепелей траурную грязь
И среднерусских вьюг тоску цепную.
Луна ль взойдёт,
Погаснет ли окно,
Иль волчья тень перемахнёт дорогу,
Или мороз над прорубью сомкнёт
Ладони льда,—
Мы живы, слава Богу.
Всё к лучшему,
Всё в будущем ещё...
Свет от жнивья над стынущей равниной...
Земную жизнь пройдя до половины,
Не смахивай слезы с запавших щёк,
Страдай, страдай!
Душа должна болеть.
Всё к сердцу принимай, пока грустится,
Пока листку позволено лететь
И пёрышку над глубиной кружиться.
* * *
Не жена, не сестра, не подруга.
Кто ты мне?
Только встречный свистит.
Электричка сквозь ночь на Калугу
На квадратных колёсах летит.
Низким рыском каким-то,
Прыжками,
По дуге огибая луну.
И тоска, точно зверь за флажками,
Тянет волчьего воя струну.
Мимо стылых полей Подмосковья,
Оловянных речушек, низин,
Где, как грешные души на кольях,
Содрогаются кроны осин.
И твоё ретивое — когда-то —
Содрогнётся,
И лоб о стекло
Ты остудишь, но чувство утраты
Так же будет ломиться в окно
Полнолуньем, безлюдьем перронов,
Памятью, перешедшею в боль...
По ночным одиночкам вагонов
Бродит совесть, как пьяный контроль.
— Шевелись! Безбилетная сволочь,
Неудачник, бездомный поэт.
За судьбу, за подкладку, за полночь
Завалился счастливый билет.
Где с синюшным подглазьем удача
С вечно пьяным успехом в углу
Обнявшись, то ли спят, то ли плачут,
Завернувшись в дырявую мглу.
И ни шкура стальная состава,
Ни ребристый лежак МПС
Их уже не спасут, не исправят
Жизнь, летящую наперерез,
Под уклон, на шлагбаум закрытый,
К переезду растерянных душ.
Только ритм, на три части разбитый:
Не любовник,
Не брат
И не муж.
Кто тебе я?
Но кем бы я ни был,
Понимать наступила пора
Ложь и горечь сладчайшего хлеба
На застольях чужих и пирах,
Холод гостеприимных парадных
Лестниц, с их крутизной не к добру.
Всё в твоём королевстве неладно,
Что имел — сквозняки оберут.
Пуст вагон.
Никого не осталось.
И никто не войдёт до конца.
Лишь к стеклу ненадолго прижалось
Отраженье родного лица.
Да и то отшатнулось в испуге,
Заглянув на мгновенье в глаза.
— Никого у тебя нет в Калуге,
Разве что полутёмный вокзал...
Никого!
Все подряд рви стоп-краны!
Челюсти раздирай у дверей!
Вон!
На волю,
Где дикие травы
Мнут и топчут лишь лапы зверей.
Ни деревни, ни дома, ни тропки.
Только ветхий безлиственный лес
Да фонарь, освещающий робко
Две упавшие лестницы рельс.
И обходчику трудно представить:
— Что нездешнему в этом краю...
Между встречно летящих составов,
Полустёртый,
Оглохший,
Усталый,
Разрываясь на части, стою.
* * *
Сосны слезятся, сугробы синеют в тени.
Белка-летяга скользит, как флажок, по лучу.
Звуки оттаяли в дудочках серой стерни.
Тихая музыка перья шевелит грачу.
Родина, милая, может, славянская речь
Так же возникла, однажды протаяв на свет.
Тихая музыка, как мне тебя уберечь?..
Даже в снегу до весны сохраняется след.
Кто здесь ходил и подолгу стоял у берёз,
Думал о чём иль в ночи говорил со звездой?
Может, как я, не сумел удержаться от слёз...
Грач дирижёрскую палочку в клюве пронёс.
Тихая музыка.
Родина.
Птица.
Гнездо.
Попытка примирения
Непогодит.
Всерьёз и надолго.
Завернуло ненастье и к нам.
Одинокую чайку над Волгой
Не лови в перекрестье окна.
Без того...
Там лишь старая верба
Да в угрюмых повторах река.
Без того
неуютное небо
Вровень с крышей несёт облака.
Без того, горизонт обирая,
Треплет ветер сиротства крыло...
Вот опять,
высоту вырывая,
Поломал маховое перо.
Неужели и нам отлеталось?
Вновь наклонных дождей череда,
Как крылом перебитым цепляясь,
По земле волочит холода.
В этом мире,
неверном и мглистом,
Как прожить у обид взаперти,
Если стёрты до синего свиста
Человечьи и птичьи пути?
Так стремительно даль ускользает!..
Так теряет упругость полёт!..
Только север волну подрезает,
Только ставень расхлябанный бьёт.
И на срезе опасного крена,
Принимая паденье на грудь,
Я кричу:
— Ты родилась из пены,
Не молчи.
Говори что-нибудь.
Слепой
Шли составы на север.
Ещё до войны.
Или после...
Не знаю...
Не помню...
Забыл.
Зубы выбили вместе с признаньем вины:
Да, был связан...
Способствовал...
И — загубил...
Там, на севере, где на вершине сосна,
Где три пальмы иль фикуса в чайной стоят,
Налила мне страна голубого вина
Под весёлым названием — денатурат.
Что амнистия? — слово.
Свобода! — полёт!
По синюшным наколкам блатной алфавит
Мне впечатала зона в обугленный рот
Так, что каждое слово, как фикса, горит.
И пошёл я вдоль звёздного шляха домой —
До станицы,
До хаты,
До юности,
До...
Позади — тридцать лет с топором и пилой,
Впереди — тот же лес,
Тот же запах грибной.
Распахни мне, грибница, подвалы свои.
Затекает живицей по срезу сосна.
Отгремели в сиренях мои соловьи.
И сирени твои облетели, весна.
Отпылали Стожары,
И звёзды в реке,
Как цветы остролиста, ушли в глубину.
Только запах, и звук, и тепло на щеке
Задирают, как волку, башку на луну.
Гонит солнечный ветер цветочную пыль.
Снова лето баюкают перепела.
Возле облака медленный ястреб проплыл,
Через поле стремительно тень проплыла.
Пронеслась и пропала.
Как эхо в бору.
— Отомкнись и раскройся, древесная крепь...—
Так и жил,
Собирая грибы и траву,
Тем и жив был, пока насовсем не ослеп.
Он стоит на крыльце, лунным светом облит.
По лицу проползают туманы с болот.
Сбоку чуткая тень, как собака, лежит.
Смотрит в лес,
Где ночная фиалка цветёт.
