В настоящей трагедии гибнет
не герой — гибнет хор.
И. Бродский
«Господи! Да чтоб ты отвалилась, чем так издеваться!» — только и вертелось в больной голове, ни о чём другом думать не было сил. После нетрезвых суббот Лёха Чирков всегда чувствовал себя одинаково отвратительно, и его всегда посещали одинаково крайние мысли. Обычно в такие минуты он винил весь белый свет, часами без движения лежал на просевшем диване и терпеливо выжидал, когда его состояние придёт в норму. Но так погано, как сегодня, ему ещё никогда не было. Даже собственная голова теперь казалась врагом, мстившим за то, что вчера ему было хорошо. Он вернулся домой под утро, рухнул на диван и, судя по всему, так и пролежал пластом — тело затекло; но, проснувшись, Лёха боялся пошевелиться: казалось, одно неосторожное движение — и свинец, наливший голову, разнесёт её вдребезги.
С недавних пор Лёха Чирков жил один и поэтому жалел и ругал себя сам. Правда, делал он это крайне редко, предпочитая покорно вписываться в любые жизненные повороты. Сейчас сквозь шум в голове он подумал, что хорошо, что он один,— мать давно бы вынесла ему все мозги своими причитаниями, а он сегодня был не в той кондиции, чтобы выслушивать, что он «сволочь неблагодарная» и «когда-нибудь сдохнет, если будет жрать что ни нальют».
Лёха уже несколько раз засыпал и просыпался, но лучше ему не становилось. Голову по-прежнему плющило, изо рта несло кошками, ужасно хотелось пить, но он никак не мог заставить себя встать. И тут, как назло,— звонок в дверь. Сначала осторожный, затем настойчивый, потом совсем уж нервный. Сиплый сигнал старого самодельного звонка гигантским колоколом откликался в больной голове. Лёху подняло с дивана только жгучее желание убить того, кто сейчас там, за дверью.
Пошатываясь, он вышел на террасу и резко распахнул дверь. На крыльце стоял щуплый парень в замызганной и местами изодранной одежде. Было видно, что он давно не спал и не мылся. Его впалые щёки отливали сизой плесенью и ещё больше выдавали усталость. Лёха не успел ничего ни сказать, ни спросить. Как только дверь открылась, парень осторожно оглянулся и, не обнаружив никого во дворе, из-под длинной чёлки в упор посмотрел на Лёху. Глаза Чиркова поймали его колючий взгляд и едва не выскочили наружу.
— Не понял…— Лёху будто окунули в прорубь, и он вмиг забыл про свой недуг.— Серёга?!
— В дом пустишь? Или тут будешь держать? — хриплый голос подтвердил Лёхины подозрения.
— Серёга! Это что, ты?! — Чирков верил и не верил своим глазам.
— А то сам не видишь,— гость устало перешагнул через порог.
— Так ты же... Так тебя же…— Лёха отступил в глубь террасы.— Серёга! Чёрт! Да ведь это же ты!!! Серёга-а-а!!! — и он совсем по-детски повис у друга на шее.
— Да я это, я. Ты мне шею свернёшь.
— Постой, а как же…— вдруг спохватился Лёха.— А кого ж тогда тёть Нина, ну то есть мать твоя, зимой хоронила?
— Погоди, Чирик. Не всё сразу.
Гость то ли от усталости, то ли по натуре своей был сдержаннее хозяина, будто и не ждал этой встречи.
— Ты пока тут давай осваивайся, а я мигом сгоняю. Это надо отметить!
Лёха торопливо оделся и, не заметив, что напялил футболку наизнанку, выскочил из дома.
Сергей не успел толком и умыться, как Лёха уже вернулся и радостно водрузил на стол большую бутыль с подозрительной мутью.
— А ты дома-то у себя уже был? — Лёха открыл холодильник и, осматривая его небогатое нутро, продолжал пытать своего неожиданного гостя.— Тёть Нина, ну то есть мать твоя, весной умерла, почти сразу же после твоих похорон.
— Знаю,— еле слышно бросил гость, устало наблюдая исподлобья за Чирковым.— Я к себе уже ходил. Люди там какие-то живут. Бумагами тычут. Дом, говорят, купили...
— Говорили, что после смерти тёть Нины родственница какая-то её объявилась. Не то сестра, не то ещё кто-то. Она вроде бы и продала дом.
Лёха поставил на плиту разогревать вчерашнюю картошку и теперь вылавливал из банки огурцы.
— Тёть Валя — больше некому. Она давно на дом глаз положила, всё заставляла мать дом делить. Через то они с ней лет десять как не разговаривали.
— Тётка есть — уже хорошо, всё не один.
— Да я толком и не помню её. Видал когда-то в детстве.
— У тебя хоть адрес её есть? — Лёха разлил самопальную жидкость по стопкам.
— Нет, только помню, что жила в посёлке, который за нашим переездом. Да она меня теперь, небось, и не узнает,— Серёга сидел, ссутулившись, и выглядел совсем подростком.
— Ничего, документы покажешь — узнает. Должен же ты где-то жить,— рассудил Лёха.
— Нет у меня документов. По всем спискам я — мёртвый.
— Как это? — застыл со сковородкой в руках Лёха.— Ты что, все посеял? Так же не бывает, чтоб совсем все.
— Там всё бывает. Там некогда о документах думать. Жетон в бою потерял. По нему вместо меня кого-то опознали и матери хоронить выдали. А военный билет шакалы сразу же забрали.
— Я что-то не въеду,— перебил его Лёха.— Что ты несёшь? Какой ещё бой? Какие шакалы? Мать твоя говорила, что ты в части во время пожара на складе сгорел.
— Да какой, блин, склад! — неожиданно закричал Сергей.— В Чечне я был!!! Сначала на войне, потом в плену!
— Как это «в плену»? — опешил Чирков.
— Обыкновенно!!! Как на войне!
Сергей сам испугался своего крика и теперь не знал, как успокоиться и куда деть глаза и руки. Он схватил вилку и принялся остервенело вонзать её в картошку.
— Ты что, сейчас прямо оттуда? — Лёха не переставал удивляться словам своего старого друга.
— Оттуда,— Сергей бросил вилку и поднял свою стопку.— Так что, Чирик, салам тебе!
— Ну и как там, на войне? Страшно? — хрустнул огурцом после второй стопки Чирков.
— А сам как думаешь? — Сергей замер, сжав в руке вилку так, что побелели пальцы.
У Лёхи проснулся аппетит, он увлёкся едой и потому не сразу заметил, что Сергей замкнулся.
— Ну, давай,— Лёха скользнул своей стопкой по стопке друга,— рассказывай.
Сергей сидел, не двигаясь, и смотрел в одну точку.
— Не хочу,— и потом, помолчав, добавил: — Не хочу это вспоминать.
— Ну, не хочешь — как хочешь. Будь здоров! — и Лёха опрокинул в себя очередную порцию выпивки.
Сергей, помедлив, молча выпил и опять уткнулся взглядом в стену.
— Да ты ешь, ешь,— Лёха вдруг сообразил, что его расспросы расстраивают друга, и он теперь не знал, о чём говорить.— Харчи у меня свои — ты же помнишь мою мать: ползать будет, а картошку посадит. Да и как сейчас без неё? Цены теперь — никаких денег не хватит.
Выпитое поправило Лёхе голову после вчерашнего загула, и теперь он был готов порассуждать «за жизнь».
Сергей, будто не слыша Чиркова, исподлобья осмотрел кухню — в ней с прежних времён ничего не изменилось, только на стенах поблёкли обои и прибавилось жирных пятен. Из раковины торчал ворох немытой посуды. Капал кран, брызги от грязных тарелок оседали на стенке. Ветер сквозь открытую форточку теребил пожелтевший тюль. В углу окна в паутине копошилась муха...
— Мать где? — глухо спросил Сергей.
— На кладбище. Умерла — сердце. И всё, блин, из-за этой грёбаной картошки! Говорил ей: подожди, когда освобожусь,— а она всё: вымокнет, да перед людями стыдно. Теперь вот всё — откопалась!
— А сестра?
— Ирка-то? Так она сразу после школы в Москву сорвалась, да так там и осела. Здесь, говорит, для молодых не жизнь. Чёрт её не разберёт, что она там ищет,— Лёха откусил огурец и выдал неожиданную мысль: — Вот нам, мужикам, что? Были бы мы — будет и жизнь. Потому мы никуда и не рыпаемся. Так что, Серёга, давай за нас!
— За нас мы уже пили,— возразил вдруг Сергей.— Давай теперь за родителей.
— Можно и за них,— согласился Лёха.
Чиркову, по большому счёту, было всё равно, за что пить, и поэтому он не заставил себя уговаривать. Они выпили не чокаясь, зажевали остывшей картошкой и замолчали. Каждый молчал о своём. Чиркову показалось, что перерыв затянулся, и он, с сожалением отметив, что спиртное почти закончилось, аккуратно разлил остатки.
— Смотри, как мы с тобой оперативно: вроде только сели, а уже литруху раздавили.
Но Сергея, давно как следует не евшего, да и отвыкшего за время плена от спиртного, порядком разморило, и в ответ он лишь неопределённо кивнул.
— Давай накатим по последней. Завтра с утра отпрошусь с работы, и поедем твою тётку искать. Слишком кучеряво по нашей жизни домами бросаться,— слишком здраво для выпившего человека рассудил Лёха.
— Как в городе с работой? — спросил Сергей, преодолевая дремоту.
— Да никак! Леспромхоз как закрыли, так мужикам работы совсем не стало. Вертятся. Кто в сторожах зацепился, кто по дачам шарашит. Мне ещё повезло — мужики в бригаду взяли. Если есть заказ, можно неплохо срубить.
— Делаете-то что?
— Да что придётся. Кому печку кладём, кому — баню ставим. Сейчас ведь как: у кого деньги, тот и заказывает. У нас тут кругом многие теперь строятся. Правда, в основном москвичи. Понабрали бросовой земли, у них ведь денег — куры не клюют. Это мы тут вечно на бобах, а у них там — доллары. Мне вот третий десяток пошёл, а я доллары в руках ни разу не держал…— Лёха неожиданно встрепенулся и хлопнул друга по плечу.— Да и хрен с ними, с долларами! Жили мы без них и дальше не пропадём! А? Слушай, чего всухую сидеть? Давай сгоняю к соседке — у неё всегда горючее есть в запасе.
— Ты как хочешь, я — пас. И так сейчас свалюсь.
— Ну ты даёшь — «свалюсь»! Чечню прошёл — не свалился, а с поллитры потёк! Серёга, чёрт, до сих пор не верю, что ты живой! Сказать кому — не поверят!
— Мне как раз лучше, чтоб поверили, документов-то у меня нет.
— Слушай, у нас сегодня ещё до фига времени! А поехали прям сейчас искать твою тётку! — Лёха был возбуждён неожиданной встречей, и его неудержимо тянуло на подвиги.
— После такой дозы за руль не боишься?
— Не смеши! Это разве доза?
Они вышли на улицу, Чирков выкатил из сарая свой старенький мотоцикл.
— Ого! Он ещё жив? — Серёга невольно улыбнулся, вспомнив, сколько они на нём в юности исколесили.
— А ты думал! Не конь, а зверь! — Чирков шлёпнул ладонью по истёртому сиденью.— Сидаум, пли-и-из!
До посёлка, где, по воспоминаниям Сергея, должна была жить его тётка, они добрались без приключений. Протаранив на полном ходу огромную лужу, Чирков лихо остановился у невысокого столба с облезлой табличкой, означавшей автобусную остановку. Кругом было безлюдно. Типовая советская «стекляшка», призванная быть магазином, видимо по причине воскресенья, была закрыта на внушительный замок. Чуть в стороне, в тени высокого куста, опершись на кирпичи, стояла квасная бочка, чумазая от ржавчины и навеки всеми забытая. Судя по всему, эта небольшая площадь служила для местных центром. Ни улицы, ни номера дома своей тётки Сергей не помнил, но узнавал посёлок, в котором случалось бывать в детстве, и ему казалось, что здесь всё — как и много лет назад, только улицы стали у́же, а дома — ниже.
— Может, спросить у кого? — предложил Чирик.
Но на улице, как нарочно, попадались только дети, да поодаль, у заколоченного ларька, скучали два помятых субъекта.
— Подожди... Она жила далеко от остановки. Помню, мы слезали с автобуса и всегда шли обратно.
— Тогда нам в ту сторону.
Лёха развернул своего коня, и они медленно поехали вдоль улицы, но среди встречных домов ничего похожего на тёткин дом Сергей не признавал. Наконец, у небольшой развилки он попросил Лёху остановиться.
— Теперь туда,— кивнул Сергей на узкий просёлок.— Я узнал это место. Видишь столб с площадкой под проводами? Когда я был маленьким, мне всегда хотелось туда залезть, чтобы посмотреть с высоты. Однажды я даже сбежал сюда, но так и не залез. Испугался таблички с черепом и молниями и не полез.
Они свернули с дороги и медленно, боясь угодить в яму на незнакомой тропе, поехали между глухими заборами. Как только заборы расступились, перед ними появилась поляна с небольшим прудом. Поодаль виднелась горстка разномастных домов.
— Всё, Чирик, кажется, нашли,— и Сергей кивнул на добротный дом, стоявший у самого пруда.
Уже от калитки было слышно, что в доме праздник: в открытые окна на улицу вырывалось многоголосие застолья. Они остановились на крыльце покурить. Курили молча. Сергей заметно нервничал и, чтобы успокоиться, затягивался глубоко и не спеша, будто оттягивал неприятный разговор с тёткой. В том, что он будет неприятным, Сергей не сомневался, вспоминая постоянные ссоры тётки с матерью из-за родительского дома. На крыльцо вышел один из гостей.
— Что-то молодёжь так припозднилась?
— Знали б, что нас тут ждут,— приехали б раньше,— сострил Лёха.— Что отмечаем-то?
— Так ведь годовщину по хозяину. Хороший был мужик. Настоящий. Теперь таких нет. Всегда, бывало, комбикорму подкинет, а денег больше, чем полцены, никогда не возьмёт. Теперь таких нет. Теперь каждый только и знает, что под себя гребёт...
Неожиданно, заглушив какофонию застольных споров, бабий голос зычно затянул:
Ой, мороз, мороз,
Не морозь меня...
— Да-а, хороший мужик был,— продолжил своё гость и, докурив, исчез за дверью.
— Поехали, Чирик. Не вовремя мы сегодня. Приедем в другой раз.
Серёга, помня о несговорчивом характере тётки, при чужих людях не хотел затевать разговор о проданном доме.
— Наоборот, всё как раз складывается в нашу пользу! Если люди на поминках поют, значит, дошли до доброй кондиции. Да твоя тётка только обрадуется при таком раскладе. Она глазам не поверит, что объявился живой родственник!
— Ты мою тётку не знаешь! Ей во что выгодно, в то она и верит! — упёрся Сергей.
Но Чиркова, если он выпил, остановить может только пуля. Не слушая никаких доводов, он уверенно шагнул в дом.
Судя по обстановке дома, Серёгина тётка жила в достатке. Сервант был полон хрусталя, пола и стен не было видно из-под ярких ковров, весь проём меж окнами занимал большой импортный телевизор.
В комнате было душно, пахло спиртным и прокисшей закуской. За столом теснилось десятка полтора гостей. По всей видимости, застолье длилось давно и уже успело потерять общее направление. Гости развлекали себя сами: кто-то пел, кто-то спорил с соседом, кто-то наливал сам себе. О причине торжества напоминали пустая тарелка и стопка, прикрытая горбушкой чёрного хлеба...
При появлении чужих людей песня оборвалась, и за столом сразу смолкли.
— Вам кого? — недовольно спросила одна из женщин, обозначив тем самым хозяйку дома.
Серёга с трудом, но всё же узнал в этой постаревшей женщине сестру матери.
— Тёть Валь, это я, Сергей.
— Какой ещё Сергей? — тётка поднялась из-за стола, и Сергей понял, что не обознался.
— Гущин. Вашей сестры Нины сын. Я в Чечне был, в плену.
— Ну, это ты хватил! Племянника моего ещё по зиме похоронили, а за ним, почитай, сразу и Нинку. Так что теперь не осталось Гущиных никого.
Сергей, хотя и не ждал от своей тётки распростёртых объятий, от этих слов как-то разом весь сжался и замолчал. В разговор вступил Чирков, без церемоний взяв быка за рога:
— Тётка, ты нам тут мозги не окучивай! Парень с войны вернулся, а жить негде.
— А я-то тут при чём? — перебила его Серёгина тётка.
— Так ведь это ты дом Гущиных продала.
— И что с того? Я что, обязана перед каждым отчёт держать? Всё сделано по закону, у меня и бумаги об их смертях есть. И его, и Нинки.
Из-за стола сразу хлынула волна советов:
— Да гони ты их, Михаловна, в шею!
— Кругом столько жулья развелось!
— Не заметишь, как сама без угла останешься...
Но Серёгина тётка была не из тех, кто нуждается в советах.
— А ну-ка, покажи свой паспорт, что ты и вправду Гущин.
За столом все разом притихли. Серёга глухо произнёс:
— Нет у меня пока никаких документов, на войне всё пропало.
— Да ты на его рожу глянь,— закричала вдруг раскрасневшаяся баба.— Какая в наше время война? По роже видно — из тюряги он!
Лёха, оценив обстановку, решил, что пора прибегать к крайним мерам, и пригрозил Серёгиной тётке судом.
— Да подавай хоть сто раз! Нашёл чем пугать! Чем он докажет, что он Гущин? У меня вот бумага, что он мёртвый, есть, а у него, что он живой,— нет! Подавай! Там, на суде, как раз и разберутся, кто из нас аферист!
— Ты что, тётка, совсем ку-ку? Какие тебе нужны бумаги? Перед тобой живой человек! — возмутился Лёха.
— Но бумаги-то, что он живой, у него нет! — упрямилась тётка, и за столом поднялся одобрительный гул.
Сергей понял, что ничего они ей сейчас не докажут, совсем сник и молча потянул Лёху за рукав к двери, но тот упёрся и уходить так просто не собирался.
— Тётка, да на тебе креста нет! Оставила парня без угла и теперь гонишь! — не унимался Чирков.
— А вот накося! — тётка достала из выреза яркой кофты золотой крест и пьяно его поцеловала.— И крест у меня есть, и в церкву по праздникам хожу!
— Ага, крест нацепила, а племянника без бумаги и признавать не хочешь?!
— Да я его первый раз вижу! С какого перепугу я обязана каждому прощелыге верить?! Правда за тем, у кого на то есть бумаги! Пусть покажет бумаги! А бумаг нет — нет и разговора!
— Ты что, бумагам веришь больше, чем людям?
За столом опять загудели, обсуждая происходящее.
— Да кто ж ему без бумаг в наше время поверит?! На скотину и ту вон бумаги требуются.
— Пошли, Чирик. Пусть она подавится! — бросил Сергей и вышел на крыльцо.
— Ну, тётка, теперь понятно, зачем ты в церковь ходишь.
Гости недовольно зашумели, но Лёха дальше препираться не стал и пошёл догонять Сергея. Из окна были слышны споры, гостям теперь было о чём поговорить. Заводя мотоцикл, парни услыхали, как тёткин голос опять затянул:
Ой, мороз, мороз,
Не морозь меня...
Её дружно поддержали несколько голосов. Поминки продолжались...
Вернувшись из посёлка, они сидели в сумерках на крыльце Лёхиного дома и курили одну за другой. Сергей, обхватив колени, постоянно ёжился, хотя вечер был не по-сентябрьски тёплым.
— Ты чего трясёшься? Замёрз, что ли? Или расстроился?
Сергей вместо ответа неопределённо мотнул головой.
— Не боись, Серёга, мы своё ещё вернём! — Чирков, несмотря на неудачный визит к тётке в посёлок, был настроен оптимистически.— Поживёшь пока у меня, я всё равно один. Завтра поговорю с ребятами, чтобы тебя взяли в бригаду. Они — мужики нормальные, думаю, поймут. Главное, убедить Вадима.
— Это кто, бригадир?
— Типа того,— Лёха стрельнул бычком в траву.— Пошли, пора на боковую.
Они до того устали, что завалились спать не раздеваясь. Даже Сергей, чьё будущее было весьма неопределённым, через пару минут дрых, что называется, без задних ног.
Ночью Лёха внезапно проснулся от неясного шороха. Он придержал дыхание, вслушиваясь в темноту. В замершей тишине комнаты чувствовалось едва различимое движение. Лёха медленно приподнялся на локте и в полумраке разглядел Сергея. Тот, пригнувшись, по-кошачьи осторожно крался к окну. В его руках вдруг что-то блеснуло.
«Нож»,— догадался Чирков.
— Серёга, ты что?!
—Тихо! — хозяйским тоном цыкнул на него Гущин.— Сам не слышишь? Воют. Сейчас стрелять начнут, а у нас ни одного ствола!
— Совсем сдурел?! — Лёха сел на кровати и никак не мог понять, что на самом деле происходит.— Серёга, уймись. Кому мы нужны? Ночь на дворе.
— Сам дурак! Слышь? Опять завыли,— Сергей осторожно выглянул в окно.— Где-то совсем рядом.
С улицы и впрямь доносился протяжный тоскливый вой.
— Блин, Серёга, с тобой чокнуться можно! — Чирков откинулся на подушку.— Да это собака у соседей. Всё никак не соберусь её травануть, никакого покоя от неё нет. Каждую ночь, падла, воет! Ложись, мне завтра на работу.
Сергей распрямился, кинул на стол нож. Дрожащими пальцами открыл форточку и закурил. Чирков немного поворочался, но, соблазнённый запахом табачного дыма, встал и тоже закурил.
Сергей стоял, прислонившись к оконному косяку, молча всматривался в темноту, словно не верил Чиркову, и вдруг глухо произнёс:
— Они всегда перед атакой подкрадывались ближе и выли хором.
Чирков невольно напрягся: ему показалось, что сейчас рядом с ним стоит кто-то другой. Кто-то, кто далеко в горах украл оболочку его друга и теперь выдаёт себя за него — настолько голос у Сергея стал чужим, совсем непохожим на голос того, кто жил в этом теле раньше. Но Лёха был человеком приземлённым, поэтому в возможность подобного бреда не верил. Он шумно выпустил дым и с наивностью ребёнка спросил:
— Зачем?
— Чтоб нас запугать. За этот вой мы их шакалами и прозвали,— голос у Гущина вдруг опять изменился.— Лежишь, тишина, и вдруг — вой. Всё ближе и громче. Только займём позиции — опять тишина. Слышно только, как виски стучат. Час, два. Потом опять воют. Мы не сразу поняли, что они над нами издеваются, на психику давят.
— Дикари! — сплюнул Лёха.
На улице опять раздался вой. Сергей слегка вздрогнул, но Чирков это заметил.
— Ничего, Серёга, со временем отвыкнешь.
— Тебе легко говорить, а у меня это так же, как у тебя — слюни на водку.
Гущин щелчком отправил на улицу окурок, проследил траекторию его огонька и захлопнул форточку.
— С водкой жить можно, а с этим — нет,— выдал, зевая, Чирков.— Ложись, скоро уж вставать.
Утром они разбежались каждый по своим делам. Сергей собрался идти в милицию оформлять новый паспорт. Лёха выдал ему чистую одежду, благо они всегда были одинаковой комплекции. Однако футболка Сергею была явно велика. Лёха неуверенно произнёс:
— Мне кажется, или вчера ты был больше?
— Это я, наверное, грязь смыл,— отшутился Сергей и распрощался с Лёхой у самой калитки — им было в разные стороны.
Чирков оседлал своего железного коня и умчался, оставив вместо себя вонючее сизое облако.
Утром Сергей больше не вспоминал о своей тётке и, полагая, что документы — лишь дело времени, шёл по улицам и беспечно радовался родному городу. «Странно, со мной столько всего произошло, а город каким был, таким и остался. Ничего не изменилось»,— подумал Сергей. В этом небольшом, ничем не приметном городе, каких в стране, наверное, сотни, а может, даже и тысячи, Сергей Гущин прожил всю свою жизнь и никогда не задумывался, есть ли где-нибудь места лучше. Он шёл в приподнятом настроении и внимательно вглядывался во все встречные лица, но никого хотя бы отдалённо знакомого так и не встретил. Радость оттого, что закончился этот кавказский кошмар, что он, наконец, добрался до дома, переполняла его. Он еле сдерживал себя, а так хотелось кричать! Кричать на всю улицу, да что там улицу — город: «Люди! Вы что, не видите?! Это же я — Серёга Гущин! Проснитесь! Вы что, не видите?! Я же живой!! Я вернулся!!!» Но заспанные горожане с угрюмыми лицами спешили мимо, не обращая на него внимания. За грузом забот им не было дела до посторонних бед и чужих радостей.
В паспортный стол, несмотря на раннее утро, уже выстроилась длинная очередь. Приём начинался через час, и все пока толпились на улице у дверей.
— Кто крайний? — подойдя ближе, спросил Сергей.
Все, как будто только его и ждали, дружно повернули головы в его сторону и промолчали.
— Кто крайний? — на всякий случай громче спросил он.
Все промолчали, на этот раз уже не поворачивая голов. Серёга под влиянием хорошего настроения пошёл ва-банк:
— Ну, раз здесь никого нет, тогда я первый! — и решительно двинулся к двери.
Все опять равнодушно повернули в его сторону головы и опять промолчали. Все, кроме взъерошенной женщины неопределённых лет, стоявшей у самого входа.
— Щас! Разбежался! Я тут с семи утра очередь караулю. Только пришёл — и уже первый. Вон, будешь за тем дедом,— и она кивнула в сторону.
Мужик, на которого она показала, смолил в стороне и делал вид, что происходящее его не касается.
— А ты, отец, что молчишь, когда спрашивают? — сам не зная зачем, попытался воспитывать его Гущин.
— А я не крайний,— явно получая удовольствие от сцены, произнёс мужик.— Я — последний.
«А среди мудаков ты — первый»,— подумал Гущин, но тему вслух развивать не стал, отошёл в сторону и принялся терпеливо ждать. За время службы он привык к долгому бездейственному ожиданию, и поэтому стояние в очереди его не напрягало. В паспортный стол он попал ближе к обеду.
— Слушаю,— привычно произнесла молоденькая паспортистка, не глядя на посетителя и дописывая что-то в своих бумагах.
— Девушка, мне надо восстановить паспорт.
— Ваши документы? — паспортистка, наконец, подняла голову.
— Утеряны во время боевых действий! — глядя в её ярко накрашенные глаза, отрапортовал Гущин.
— Молодой человек, не морочьте голову. Какие военные действия в мирное время? — паспортистка с раздражением посмотрела на часы.
— Я службу проходил в Чечне,— терпеливо произнёс Сергей.— Понимаете...
Паспортистка не дала ему договорить.
— Ну так идите в военкомат и там требуйте. Следующий!
Сергей вышел из паспортного стола, нисколько не расстроившись,— он был готов к тому, что восстановить документы быстро не получится, и поэтому с надеждой направился в сторону военкомата. Он не подозревал, сколько бесконечных кругов родной бюрократии ждёт его впереди. Радость оттого, что он остался жив и вернулся домой, заслоняла собой всё, что сейчас происходило вокруг. Временами ему даже казалось, что то, что было прежде,— не настоящее, не жизнь. В глазах встречных людей читались проблемы, но теперь, многажды сталкиваясь со смертью, Сергей научился ценить жизнь и был уверен, что любая проблема — пустяк по сравнению с тем, что он пережил. Ему казалось, что люди, шедшие мимо, на самом деле совсем не знают, что значит жить...
— А что в военкомате? — спросил вечером Лёха, когда Сергей начал подводить итоги своих походов.
— Сегодня неприёмный день. И завтра тоже. Ну ничего, днём раньше, днём позже... Насчёт работы поговорил?
Лёха стушевался и не сразу нашёл что ответить.
— Поговорить-то поговорил, но не выйдет у нас ничего. Я и не ожидал, что мужики так прижмутся.
Было видно, что Чиркову перед другом неудобно.
— Понимаешь,— начал он объяснять Сергею,— нас в бригаде пятеро. Вадиму, собственно, по фигу — он только ищет заказы, за это берёт себе половину. Остальное мы делим на четверых.
— Нехило ваш Вадим пристроился!
— А что делать? Никто никого не держит. Он этот расклад задал в самом начале, все и молчат. Сейчас кругом столько желающих заработать, что возмущаться — себе дороже: работы-то нет. Короче, не захотели мужики делиться. Придётся нам с тобой что-то ещё придумать.
Сергей заметно расстроился — он очень надеялся, что проблем не будет хотя бы с работой. В какой-то момент у него в груди всё сжалось и никак не хотело расправляться. Неведомая сила стиснула грудь и мешала дышать, но он быстро совладал с собой. После того, что ему довелось пережить, глупо ждать от людей человечности. Умом-то он это понимал, но тело его не слушалось и вело себя странно: после того как в груди отпустило, Сергей заметил, что кожи на руках стало будто бы чуть больше, и она висела, как перчатка, купленная не по размеру. Он смотрел на свои руки и никак не мог понять, это на самом деле так или ему это просто кажется.
Неприёмный военкоматский день Сергей промаялся бездельем и бытовыми хлопотами. С утра он съездил на кладбище. Зачем — он и сам толком не знал. Поехал, потому что чувствовал, что так надо. По хлипким приметам, обозначенным Чирковым, он долго не мог отыскать могилу матери, а когда нашёл — остолбенел: рядом с могилой матери обнаружил свою собственную могилу. Отправляясь на кладбище, он и не подумал, что его тоже похоронили и что, значит, где-то должна быть и его могила. Первым желанием было выдернуть из земли табличку со своим именем, но потом, справившись с собой, он повернулся к этой могиле спиной, постоял недолго у просевшего холмика матери и, не зная, что делают в таких случаях, пошёл к выходу. Но с полдороги вернулся, схватил ком земли и с усердием затёр грязью своё имя на могильной табличке.
Петляя в лабиринте крестов и плит, Сергей подумал, что как только заработает денег — поставит матери памятник. Выйдя на главную аллею, он вдруг понял, что не может вспомнить её лица и что у него нет ни одной её фотографии. Уже у самых ворот ему показалось, что он слышит её голос — всегда уставший и как будто просящий. Знакомый голос звучал так отчётливо, что Сергей не поверил своим ушам и даже на миг остановился. Странно, материн голос он помнил, а вот лицо почему-то нет. Сергей сделал над собой усилие, чтобы не обернуться, и вышел на улицу...
Дождавшись среды, Гущин, наконец, отправился в военкомат. Дежурный не стал вникать в нештатную ситуацию и сразу направил его к военкому. Быстро сориентировавшись в знакомом коридоре, Сергей без труда отыскал нужный кабинет. Судя по табличке на двери, военком был всё тот же. Помня ещё с призывного возраста байки про его самодурство, Сергей аккуратно постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошёл. Военком, казалось, и не вставал из-за своего стола с того самого момента, как Сергей впервые приходил к нему за подписью в приписном свидетельстве. Правда, за это время он раздался вширь да разжился ещё одной звёздочкой.
— Здравия желаю, товарищ полковник! Разрешите войти?
— Молодец, знаешь, как к начальству положено входить. Разрешаю,— оценив намётанным глазом посетителя, военком снял галстук и, потирая затёкшую красную шею, совсем по-свойски продолжил: — Что у тебя?
Гущин устал за последнее время повторять нюансы своей судьбы и поэтому теперь, не вдаваясь в детали, изложил военкому самую суть проблемы: что был срочником в Чечне, что попал там в плен, что потом бежал, что документы утеряны. Военком выслушал его молча, беззвучно пожевал губами, зачем-то энергично потёр собственное ухо и выдал Сергею чистый лист и ручку.
— Пиши.
— Что писать? — на всякий случай уточнил Гущин.
— Правду! Как и при каких обстоятельствах утерял военный билет.
Пока Сергей излагал свои проблемы на бумаге, военком принялся куда-то звонить.
— Полковник Нехайло на связи. Доложите обстановку.
Выслушивая доклад, он одобрительно кивал и, нисколько не стесняясь посетителя, командным голосом добавил:
— И чтоб сальцá там не жалеть, как в прошлый раз! Буду в два как штык! Всё, конец связи!
Дав отбой, полковник спросил Гущина:
— Написал? Припиши внизу: «Готов нести ответственность по всей строгости, в соответствии с законом». Написал? Давай.
Пробежав глазами заявление, он решительно разорвал его и швырнул клочья на стол перед Гущиным. Сергей опешил.
— Выкинешь на улице,— полковник выдал ему новый лист.— Пиши заново. Про то, что билет у абреков, лучше не пиши — могут возникнуть сложности. Придумай там сам что-нибудь попроще.
— Сами ж сказали — писать правду. А какая ж это правда, если врать надо?
— Отставить разговоры! — военком вдруг побагровел и шлёпнул ладонью по столу.— Тебе не врать приказано, а при-ду-мы-вать! Разницу в силе поражения усекаешь? А за твою правду нас всех тут так замордуют проверками, что лёгким испугом не отделаешься!
Сергей, немного подумав, послушно изложил на бумаге новую версию утери военного билета. Военком напомнил:
— И не забудь приписать: «Готов нести ответственность по всей строгости, в соответствии с законом».
Сергей сделал приписку. Военком пробежал глазами написанное и, довольный результатом, кивнул:
— Вот теперь лады! Полковник Нехайло плохого ещё никому не посоветовал! — и, не глядя, выудил из стопки на столе папку, вложил в неё заявление Гущина.— Всё, полдела сделано!
— И когда можно приходить за документами?
— Неделя — туда-сюда, неделя — на запросы. В общем, через пару недель можешь заглянуть.
— Спасибо! Разрешите идти?— глаза Сергея заблестели надеждой.
— Иди! Но к следующему разу, рядовой Гущин, не забудь, что «спасибо» — не булькает!
Две недели по сравнению с целой жизнью — не срок, но сидеть на шее у друга Сергей не собирался, а потому решил искать работу, не дожидаясь документов. Лёха расценил эту затею как бесперспективную.
— Ну и что, что без паспорта? — упёрся Сергей.— Руки-ноги-то у меня есть!
Но через пару дней он был готов признать, что правда оказалась не на его стороне. Он обошёл городские стройки, автосервисы, потолкался на рынке, встретил кое-кого из знакомых, но всё безрезультатно...
В их небольшом городе новости случались нечасто, поэтому весть о воскресшем Гущине быстро разлетелась по городу. Правда, жизнь Сергея от этого лучше не стала. Горожане поговорили-поговорили об этом, окрестили Гущина Чеченом, да и забыли, а Сергей как был не у дел, так и остался. Он часами слонялся по городу, чтобы хоть как-то убить время до назначенного военкомом срока и в надежде на возможную удачу. Сегодня около него притормозила машина. Сергей обернулся — в машине сидели двое. Гущину они чем-то показались подозрительными, и он решил не останавливаться. Машина медленно поехала следом.
— Эй! — окликнули его из-за опущенного стекла.— Это ты Чечен?
— Ну, я,— Сергей остановился, зачем-то оглянулся по сторонам и для уверенности засунул руки в карманы.
— Садись, разговор есть.
— Пешком постою. Говори...
— Нам сказали, ты работу ищешь.
— Ну, ищу.
— Тогда садись.
Гущин секунду поколебался, но в машину всё же сел. Сзади эти двое — один за рулём, второй рядом с ним — были совершенно одинаковыми: коротко стриженные затылки, сидевшие на крепких воловьих шеях, тёмные спортивные куртки, провонявшие табаком и пóтом. «Ребята конкретные»,— успел подумать Гущин. Не оборачиваясь, тот, что сидел рядом с водителем, сообщил:
— У нас для тебя работёнка есть. Непыльная, но занятость полная. Оплата — сдельная.
— Что надо делать?
— Петь в ансамбле.
— Петь? — удивлённо переспросил Гущин.— Вы меня с кем-то путаете.
— Мы ни-ког-да ни-че-го не путаем. Ансамбль раньше был такой — «Голубые береты». В курсе? Вот у нас, считай, их филиал. Все наши артисты — инвалиды, бывшие солдаты. У тебя форма есть?
Гущин качнул головой.
— Выдадим. Стоимость потом вычтем из зарплаты.
— Да я и петь-то не умею,— от столь неожиданного предложения Гущин совсем растерялся.
— Есть захочешь — научишься. Сначала будешь подпевать. В городе о тебе знают, значит, поверят и будут лучше подавать. Основная точка — у вокзала, в выходные по электричкам — самый чёс. Деньги — половину фирме, остальное поровну на всех.
— Я должен подумать.
— А чё тут думать? Думаешь, на это место нет желающих? Просто мы с умом подбираем кадры.
Сергей не решился вот так сразу дать ответ. Он не считал для себя это работой, да и сомневался в прозрачности данного предложения. С другой стороны, это могло положить конец его бесконечным мытарствам и дать хоть какой-то заработок, поэтому Гущин никак не мог решить: да или нет.
— Короче, если надумаешь — завтра в пять вечера у вокзала.
После разговора с Чирковым Гущин только укрепился в своих подозрениях. Лёха рассказал ему, что этот бизнес держит в городе некий Шёпот.
— Его шестёрки насобирали убогих и теперь выдают их народу за «афганцев». Те поют, народ — подаёт. Говорят, бизнес прибыльный. Шёпот, гнида, крышует их на вокзале, за крышу, понятное дело, берёт свою долю.
— А то твой Вадим не гнида! — взвился вдруг Сергей.— Так же забирает себе половину. Я смотрю, у нас в городе жизнь пошла — живут одни Шёпоты, остальные или в холуях ходят, или с голоду дохнут.
— Время теперь, Серёга, такое. По-другому не поднимешься. Или ты, или тебя.
— Голову включи: при чём здесь время?! Народ оскотинился по полной! Рвут друг у друга куски прямо из глотки! А ещё в Чечню, блин, лезем порядок наводить! Какие из нас наводилы, если сами по уши в дерьме?!! Ты скажи: я что, там под пули лез, чтобы потом здесь под Шёпотом лежать?!
— Да ладно тебе, Серёга, чёрт с ними со всеми! Как-нибудь образуется. Не заводись.
Гущин и сам надеялся, что всё рано или поздно образуется, но за то небольшое время, что он вернулся из плена, он уже успел понять, что мир колюч, и его натура активно этому миру протестовала. Ему было обидно, что, пока он выбирался из плена и надеялся выжить, мир безнадёжно прогнил и что Лёха Чирков — единственный оставшийся близкий ему человек — покорно гниёт вместе с этим миром. При этой мысли в груди опять, как тогда, после поездки к тётке, что-то сжалось, и стало тяжело дышать. Сергей боялся этого непонятного ощущения, может быть, даже больше, чем остаться без дома и работы. Он принялся колотить себя кулаком по груди, но дыхание не восстанавливалось. И тут он вдруг явно ощутил, что сам он уменьшается в размерах, а одежда становится ему велика. Он резко поднял руки и глубоко вздохнул, надеясь, что воздух не позволит ему совсем уменьшиться. Лицо стало неестественно багровым, его бросило в пот, но в груди тут же отпустило.
— Ты чего? — испугался Чирков.
— Ерунда. Прошло.
Какое-то время назад Сергей заметил, что на любую несправедливость его организм реагирует странным образом: будто кто-то у него внутри закручивает неведомую пружину, и его тело становится меньше, словно пытается спрятаться от этой несправедливости. В том, что после возвращения из плена он уменьшился в размерах, Сергей уже не сомневался: джинсы, выданные ему Лёхой на той неделе, теперь приходилось подворачивать. Эту странность своего организма Гущин с другом не обсуждал, боясь, что тот поднимет его на смех или, чего доброго, подумает, что он свихнулся. На обоях, рядом с умывальником, Сергей тайком от Лёхи сделал отметку ногтем на высоте своего плеча и время от времени с ней сверялся. А Чирков или делал вид, что ничего не видит, или и правда ничего не замечал.
Спустя две недели Гущин вошёл в военкомат с надеждой, что его мытарствам сегодня наступит конец. Он решительно постучал в знакомую дверь военкома.
— Здравия желаю, товарищ полковник! Разрешите войти?
— Молодец, знаешь, как к начальству положено входить. Разрешаю,— полковник Нехайло, когда был в настроении, всем говорил одно и то же.— Что у тебя?
— Я по поводу военного билета. Утерянного во время боевых действий в Чечне... Вы мне на сегодня назначили...
— Фамилия? — военком раскрыл потёртую папку.
Сергей назвал себя. Полковник покопался в бумажках, отыскал нужную. Молча прочитал и изучающе посмотрел на посетителя. Затем всё так же молча достал из ящика стола тощую серую папку — Сергей успел разглядеть на ней свою фамилию.
— Гущин, говоришь? — военком с подозрением упёрся в парня взглядом.
—Так точно.
Военком, будто не слыша ответа, побарабанил по столу крепкими пальцами.
— По данным Министерства обороны, Гущин Сергей Александрович мёртв. Вот и справка из части имеется.
Сергей терпеливо принялся рассказывать военкому всё произошедшее с ним в армии, но тот, не дослушав, по-чиновничьи упёрся:
— На запрос пришёл официальный ответ, что Гущин С. А. погиб. На каком основании я выдам мёртвому военный билет?
— Какому мёртвому?! Я ж вам рассказал, как всё было!
— Откуда мне знать, что ты не врёшь? И вообще, что ты — это ты?
— Ну вы же видите, что я живой!
— Это ты говоришь, что живой, а по документам ты, точнее, Гущин числится в списках погибших. У тебя обратные доказательства есть? Нет? Вот когда раздобудешь — тогда и предъявляй требования! А у меня в твоём деле справка, что ты, точнее, Гущин, погиб. Вот, гляди,— военком ткнул толстым пальцем в какую-то бумажку в папке.— С печатями и подписями, как положено. А ты чем докажешь, что не погиб?
— Да перепутали меня! Что, на войне такого не бывает?
— На какой войне? — насмешливо произнёс военком, откидываясь в кресле.
— На чеченской.
— Смотрите-ка, герой выискался! «Война-а-а!» Пороху понюхал и сразу к героям примазался! Там, между прочим, была не война, а наведение конституционного порядка!
Гущин опять почувствовал, как внутри медленно сжимается пружина. Он неожиданно для самого себя вдруг глубоко вздохнул и, резко перекинувшись через стол, вцепился обеими руками военкому в воротник и принялся его трясти.
— Какой ещё, б...я, «порядок»?! Тыловая вша! Ты тут мозоли на жопе натираешь, а там люди гибнут! Ты звездишь про порядок, а меня убивали, и я убивал!!! Вот этими самыми руками!
Побагровевший полковник еле смог оттолкнуть Гущина от себя.
— Не я посылал тебя на ту войну. Иди и разбирайся с теми, кто посылал! — военком, тяжело дыша, начал приводить себя в порядок.
Гущин сел на стул и пытался унять внутри себя упрямую пружину.
— И не я тебя списывал на боевые потери. В документах должен быть порядок, а слова твои к делу не пришьёшь! Я — лицо официальное, мне доказательства нужны! Не с тебя потом — с меня спросят!
— А то, что я живой стою,— это не доказательство?! — начал опять закипать Гущин.
— Отставить! Человек сам по себе ещё не доказательство! Человек — это всего лишь человек! Мне нужна справка, что ты Гущин,— это раз, и что ты живой — это два! — и полковник сам распахнул дверь своего кабинета, давая Гущину понять, что разговор окончен.
Вернувшись домой, Сергей придирчиво осмотрел себя в зеркале. В последнее время он только и делал, что бездельничал, однако выглядел неважно. Глаза будто бы стали больше, а лицо — меньше. Кожа на лице и шее висела дряблыми складками, как у иссохшего старика. С помощью метки на обоях он опять увидел, что его рост стал меньше на целый палец, и потому до самого вечера Гущин висел на турнике — боролся со своей внутренней пружиной, которая неумолимо уменьшала его в размерах при малейшем столкновении с несправедливостью. Он всерьёз обеспокоился, что скоро из-за его мальчишеских размеров ему и впрямь никто не поверит, что он пережил войну и плен.
На следующее утро он отправился в поликлинику. Народу на удивление было немного. К счастью Гущина, в регистратуре без особого труда отыскалась его амбулаторная карточка, и Сергей, прижимая её к груди как единственного свидетеля его существования в той, прошлой, жизни, через ступеньку помчался к участковому терапевту.
Услышав его просьбу, молоденькая сестричка прыснула, опустив низко голову, а терапевт недоумённо пожала плечами и направила странного пациента к главному врачу.
Пожилой врач, оторвавшись от вороха каких-то бумаг, терпеливо выслушал Гущина и что-то стал говорить про эксгумацию могилы, про то, что на это требуется согласие родственников и что если родственников нет, то никто не имеет права, разве что милиция, а милиции это не надо...
— А мне-то что делать? — растерялся от этих нескончаемых «если» Гущин.
— Хлопотать. Пойти в милицию, в суд, наконец! Везде ведь люди...
— Они не люди, они — чиновники! Роботы, которые верят только справкам! Они живут бумагами, а не людьми! — перебил его с досадой Гущин.
— Что поделать, такое время! Мир идёт от плохого к худшему, но в ваших интересах доказать, что тот, кого вместо вас похоронили,— не вы.
— Тьфу ты, господи! Мне надо доказать, что я — живой, а не что мёртвый — не я! Даже если я докажу, что он — не я, разве это доказывает, что я — это я?
— Молодой человек, вы мне совсем закружили голову своим «я — не он, он — не я»! От меня-то вы что сейчас хотите?
— Справку, что я живой! — Сергей начал терять терпение.
— Да нет у нас такой формы. Справка, что человек мёртв, существует, а что жив — нет в нашей стране такой справки! Я больше сорока лет врачом работаю, и вы первый, кто такую справку от меня требует! Единственное, что в моих силах,— выдать вам справку о состоянии здоровья.
— Ну, давайте хоть о состоянии,— сдался Гущин.
Он спрятал в карман никому не нужную справку о состоянии здоровья Гущина С. А. и теперь стал ломать голову над тем, как доказать, что он, собственно, и есть этот самый Гущин С. А.
Лёха явился домой с работы навеселе. Сегодня им выдали аванс, и они с мужиками, по его собственному выражению, это дело спрыснули. Лёха, как обычно, когда был под градусом, любил поговорить «за жизнь». Он завалился на диван и приступил к расспросам.
— Ну, Серёга, рассказывай, как там наши успехи на родном бюрократическом фронте?
Сергей настолько устал от безрезультатных хождений и безысходности своего положения, что лишь отмахнулся:
— Да никак! Выдали справку, что здоров. Другой формы у них, говорят, нет. Формалисты хреновы!
— Ну так это хорошо, что здоров! Это значит, они признали в тебе живого! Ты вот сам подумай: мёртвый здоровым бывает? Нет. А ты здоров — значит, живой!
— Я и без их справок знаю, что живой. А дальше-то что? Как доказать, что я — это я?
Чирков в поисках подходящего варианта повертелся на диване и, улёгшись поудобнее меж выпирающих пружин, наконец выдал:
— Да, наверное, в суд идти придётся. Не боись — я у тебя свидетелем буду!
— Придётся, хотя ничего глупее и придумать нельзя! Чёрт, я и не думал, когда с Кавказа домой добирался, что так вляпаюсь.
— Земля, Серёга, вертится. Вот, видать, и довертелась — свихнулась с катушек,— попытался шутить Чирков.
— А люди тоже с катушек съехали?! Все теперь лезут в депутаты и на должности. Хлебом не корми — дай покомандовать! Обычных людей зажали дурацкими условностями так, что они от безысходности или вымрут, или по миру разбегутся — выживут одни чиновники. Хотел бы я посмотреть, как они будут жрать друг друга. Одно из двух: или перегрызутся, или в стране наступит рай!
— А ты, Серёга, оказывается, романтик! — Лёха хлопнул друга по плечу.
— Да какой к чёрту романтик?! — отмахнулся Сергей.— Хорошо, что у меня нет в руках автомата. Руки чешутся его разрядить...
На следующий день Гущин отправился в суд. Стена коридора была заклеена образцами заявлений на все случаи жизни. Их было так много, что у Сергея голова пошла кругом, но он честно пытался разобраться во всех тонкостях заполнения исковых документов. Его растерянный вид рассердоболил пожилую секретаршу, проработавшую полжизни в здешней канцелярии, и она помогла Гущину написать заявление с просьбой признать его живым и установить его личность.
— Справку о состоянии здоровья прикладывать надо? — на всякий случай уточнил Сергей.
— Давай. В таком деле лучше перебдеть, чем недобдеть! — она отобрала у Гущина справку и решительно приколола его к заявлению.
У Сергея снова появилась надежда, и он стал ждать повестку в суд. Работать его по-прежнему никуда не брали. Приходилось перебиваться случайными копеечными заработками и Лёхиной добротой. Его внутренняя пружина после того случая в военкомате больше не напоминала о себе, и Сергей стал забывать и о ней, и о метке на обоях. По городу ходили слухи о предстоящем суде, многие проявляли к этому делу любопытство, но, кроме Чиркова, желающих выступить в суде свидетелем так и не нашлось. Кто-то ссылался на занятость, кто-то сам бегал от суда...
Уже лежал снег, а Сергей Гущин всё никак не мог доказать своего права на собственную фамилию. Надежды, что суд восстановит справедливость, не оправдались. После первого же заседания Сергей понял, что проблем у него впереди непочатый край. То одна, то другая буква закона с каждым заседанием только запутывала и без того непростую ситуацию. Свидетельства одного Лёхи Чиркова судье А. Б. Сурду оказалось недостаточно. Тётка, вызванная в суд, признавать в Сергее своего племянника наотрез отказалась на основании того, что ещё прошлой зимой своими руками бросила в его могилу горсть земли. Суд за недостаточностью доказательств отложили.
Судебная система в нашей стране — противник поспешных выводов. После многочисленных решений, разрешений и согласований была проведена эксгумация матери Сергея и того, кто был похоронен под именем Гущина. Процедура, на которую ушла добрая пара месяцев, показала, что эти люди родственниками являться не могли. Но, как справедливо заметил Сергей ещё в поликлинике, это вовсе не доказывало того, что он — Гущин. А взять заранее анализы у истца, по российскому головотяпству, никому не пришло в голову. Гущина С. А. объявили пропавшим без вести, а суд опять отложили.
От заседания до заседания Серёга так и мыкался без документов и без работы. Чтобы не сойти с ума от безделья и безысходности, он и сам не заметил, как зачастил в городскую котельную. Кирпичная развалюха без окон и с прокопчённой трубой, работающая по старинке на угле, ютилась на пустыре, куда горожане, не таясь, вывозили отслужившее свой срок барахло. Как ни странно, это нереспектабельное место было единственным в городе, где Сергей чувствовал себя спокойно. Он долго не мог понять, что за человек кочегар дядя Паша, но родственную душу в нём почувствовал сразу.
Дядя Паша всегда был чисто выбрит, в отличие от большинства работяг, не матерился, не суетился и на жизнь не жаловался. Жил в каком-то своём мире и смотрел на всё с задумчивым прищуром. Чуть позже он рассказал Сергею, что всего каких-то несколько лет назад был инженером, что за ненадобностью его вместе с заводом сократили, и вот теперь он не работает, а зарабатывает в кочегарке себе пенсию. Во время перекуров дядя Паша обычно молчал, но если Сергей затевал разговор, то с удовольствием принимался философствовать.
— Эх, зелень! Вам бы всё ершиться и доказывать! — это он в ответ на очередные Серёгины возмущения о траектории заката нынешней жизни.
— А что ж, по-вашему, я должен делать вид, что мне всё нравится?! — Гущин задохнулся от возмущения.— Почему я должен доказывать, что имею право жить как человек?!
— Тебе, парень, жизнь задарма досталась, так чего ж ты от неё ждёшь?
— Ну, мне уж точно не задарма,— закипал в ответ Сергей.
— Жив остался — и то хорошо. Живи и радуйся тому, что есть.
— Меня не жизнь, меня люди напрягают!
— А что люди? Не нравятся — отойди в сторону.
— В Чечне меня не особо-то спрашивали, нравится мне или я хочу в сторону!
— Ну что ты сразу в край кидаешься?! Армия не в счёт, армия — это долг!
— Кто ж спорит? Долг! Только я не просил меня хоронить! Штабные суки накосячили, а я теперь разгребай! Я, блин, должен был всем, а мне никто! Никто и не думает исправлять свои ошибки! Засунули меня жизни в самую задницу и теперь смотрят, выберусь я или нет! Выходит, что главный долг для нашего чиновника — похоронить человека?! Это что, по-вашему, правильно?! Все будто ослепли, оглохли и отсиживаются в стороне.
— Тебя обидели, вот ты теперь революции и устраиваешь!
— Да при чём здесь «обидели»?! Люди вконец скурвились! Готовы затоптать любого!
Дядя Паша остался невозмутим, будто и не слышал Серёгиных речей.
— Жизнь научила людей лишний раз не высовываться. За это нельзя их винить, они и так живут на износ.
— Проще простого всё списать на жизнь. Только и слышно: «не мы такие — жизнь такая». Все живут так, будто жизнь кончается завтра. И никто не хочет замечать, что люди уже не похожи на людей.
— Известное дело: из русских можно и дубину, и икону. Время, видать, пришло из нас дубины стругать.
— Когда-нибудь достругаются и получат этими же дубинами по башке! — не унимался Сергей.
Дядя Паша докурил молча, затушил окурок о подошву сапога, надел рукавицы, взял лопату, всё так же молча накидал в телегу угля и уже от дверей котельной крикнул:
— Ты думаешь, мне всё в этой жизни нравится? Думаешь, только ты один видишь, что народ оскотинился? Я иногда тоже бываю на жизнь злой, а иногда мне наплевать. В России нельзя будить лихо — это может плохо кончиться! Жить надо настоящим, а не митинговать!
— Таким настоящим, как у нас, живут только Шёпоты, а я не хочу!
Впервые за последние месяцы внутри Серёги опять проснулась пружина. Он испугался, но ничего со своим телом поделать не мог, спрятал руки от мороза в рукава и, ссутулившись, пошёл в сторону дома.
После этого разговора он в котельную больше не ходил, напрочь разочаровавшись в жизненной позиции дяди Паши.
После новой экспертизы выяснилось, что ДНК Сергея и матери совпадают лишь на девяносто четыре процента. Суду этого оказалось недостаточно, чтобы признать истца Гущиным Сергеем Александровичем, и он так и остался неустановленной личностью.
Неожиданно вечером домой к Чиркову пришёл участковый. Потрёпанный жизнью невысокий коренастый мужчина средних лет с бегающими глазами представился по форме и, будто у себя в кабинете, уверенно предложил Чиркову пройти в дом.
Не успел Лёха прикрыть за собой дверь, как участковый напрямую заявил, что знает историю возвращения Гущина и что тот живёт у Чиркова без документов, а он рискует местом и погонами, прикрывая беспаспортного жильца на своём участке. Но, зная, как непросто в нашей стране добиться правды в суде, он готов за определённую сумму этим пожертвовать. Не успел Чирков среагировать на услышанное, как участковый добавил, что зайдёт в конце недели, и исчез, будто бы его и не было.
Сергей в это время тоже был дома. Пока Чирков шёл открывать дверь, он со страхом метнулся к отметине на обоях — во время последнего заседания суда он опять почувствовал шевеление пружины... Разумеется, Гущин слышал всё, что говорил участковый. Не успел Сергей и подумать об услышанном, как пружина опять пришла в действие. Грудь сжало с такой силой, что Сергея отбросило от стены в сторону, и он упал. Когда он открыл глаза, всё вокруг было невообразимо огромным. Сверяться с отметиной уже не имело смысла: он еле-еле доставал рукой до умывальника. Одежда с него свалилась.
В этот момент вернулся Чирков. Увидев вместо друга нечто похожее на живую куклу, Лёха вцепился в дверной косяк и ошарашенно обвёл взглядом комнату.
«Пипец, допился!» — первое, что пришло ему в голову. Он потёр переносицу, затем глаза — похоже, что это было не видение. Чирков опустился на колени и шёпотом спросил:
— Серёга, это на самом деле ты, или у меня глюк?!
— Если хочешь, зови меня Глюк — у меня всё равно нет ни имени, ни фамилии.
— Ё-моё! Ты... ты что с собой сделал?!
— Это не я, это жизнь. Я за неё изо всех сил цеплялся, а она меня кинула.
Вместе с ростом у Сергея изменился и голос, и было странно слышать серьёзные слова, произнесённые детским голосом. Чирков слушал и до сих пор не верил своим глазам. Он даже пару раз зажмуривался, надеясь, что это всё-таки галлюцинация. А человечек неправдоподобно маленького роста, ещё десять минут назад бывший его другом детства Гущиным Сергеем, продолжал:
— Ты никогда не думал, куда мы все катимся?
— Никуда,— удивился Лёха.— Мы просто живём.
— Что значит «просто живём»?! Чирик, ты что, дурак или правда не видишь, что у нас никто не думает о людях? В нашей стране они не для того, чтоб жить. Они нужны, чтобы жили чиновники и дельцы типа Шёпота и твоего Вадима.
— И ты что, теперь таким и останешься?
— Не думаю, что жизнь сможет откормить меня обещаниями,— мудро изрёк Сергей.
— А как же? Ты ведь всегда сам говорил: полоска чёрная, полоска белая?
— Я же тебе сказал: жизнь стала другой, а я слеплен жить не по этим законам. У нас в стране жизнью теперь правят не ценности, а понятия, вот моё нутро и бунтует.
...Они проспорили весь вечер. Лёхе иногда казалось, что он или спит, или сошёл с ума, потому что такого не может быть на самом деле. Ему так и не удалось убедить Сергея в том, что на жизнь надо смотреть проще, всегда лупить первым, и тогда у тебя всё получится. Гущин, как упрямый ребёнок, без конца твердил, что не может жить по волчьим законам, жить в обществе, где не все люди — люди. Чирков понял, что переубедить Гущина у него не получится — во всяком случае, сегодня. Он ещё надеялся, что всё, что произошло с Сергеем,— неправда, дурной сон, который рано или поздно закончится. Он даже был согласен, чтобы это было первым звонком белой горячки.
— Ты только смотри не исчезни совсем! — совсем по-детски попросил огромный Лёха маленького Сергея, и они легли спать.
Местные врачи пришли в замешательство. Они честно попытались разобраться в столь неординарном случае, но дальше анамнеза дело не пошло. Ни у кого из собравшихся на консилиум в практике не было случая, чтобы люди рассасывались на глазах из-за жизненных проблем и несовершенства общества. Чиркова, как единственного близкого такому необычному пациенту человека, врачи успокоили тем, что в наше время от стыда не умирают, и решили направить Гущина для изучения в какой-нибудь НИИ. Долго спорили, в какой из институтов отправлять, и, поскольку во мнениях не сошлись, выписали направление в НИИ скорой помощи, справедливо решив, что на то она и скорая, чтобы побыстрее разобраться, что к чему.
Сергей за это время устал от осмотров, расспросов, похлопываний и прочих манипуляций и однажды утром не проснулся.
— Умер,— испугался Чирков.
Но Сергей в этот момент повернулся на другой бок, и Лёха успокоился.
— Так даже лучше,— решил он.
Чирков аккуратно завернул Гущина в полотенце, положил свёрток в спортивную сумку и отправился на вокзал, надеясь на всесилие современной медицины.
НИИ скорой помощи видал всякое, но появление в приёмном покое Гущина вызвало такой переполох, какого здесь никогда не было и, вероятнее всего, никогда больше не будет. В небольшое помещение до отказа набился персонал всех мастей. Медики с любопытством рассматривали нового больного и периодически поглядывали друг на друга с тайной надеждой, что столь проблемный пациент достанется не их отделению.
— Ты видишь то же самое, что и я? — еле слышно спросил один анестезиолог другого.
Тот вместо ответа толкнул коллегу в бок. Пока решали, в какое отделение направить Гущина, в коридоре поднялся шум — появились журналисты: кто-то из прикормленных осведомителей уже успел слить информацию. Увидев камеры, Сергей повернулся ко всем спиной и сделал вид, что спит.
«Значит, мозги у него ещё работают»,— расценил манёвр друга Чирков.
В последующие несколько дней Гущина тщательно обследовали и, откровенно разводя руками, как эстафетную палочку, передавали из одного отделения в другое. Сергей всё это терпеливо сносил, но есть без посторонней помощи сил у него уже не было.
— Ешь, милок. Ешь хорошенько,— уговаривала его пожилая нянечка.— Бог даст силы, может, ещё и поправишься.
— Да где он, ваш Бог? Разве Он не видит, как в стране людей топчут? — в возмущении оттолкнул ложку Гущин.
— Бог, милок, один. На всех Его разве хватит? Богу надо помогать,— устало загремела она больничными плошками.
После обеда в палате появился новый доктор. Он объяснил пациенту, что пишет диссертацию о проблемах увеличения человеческого роста и готов Гущину помочь, но для этого необходимо его согласие на операцию. Сергей понял, что доктор не особенно-то изучал историю его болезни и вникал в её причину.
— Разве ваша гениальная операция способна исправить общество? Должны измениться люди! — назидательно ответил на предложение врача маленький пациент.
— Если бы ты почаще думал о себе, а не о людях, то, может, с тобой этого бы и не случилось! После операции ты станешь похожим на нас! — принялся убеждать его доктор.
Сергей вместо ответа прибег к своей хитрой тактике — молча полежал с минуту, уставившись в одну точку, и сделал вид, что уснул. В это время, судя по скрипу двери, в палату кто-то вошёл.
— Ну что, уговорил? — шёпотом спросил незнакомый голос.
— Почти,— ответил доктор.— Такой шанс сделать себе имя, и я его не упущу!
— А если не получится, и он погибнет? Я бы на твоём месте не торопился, ведь это явно новая форма идиосинкразии...
— Значит, при плохом раскладе от неё-то он и умрёт,— спокойно ответил доктор, выходя из палаты.
Через пару дней Лёха Чирков приехал проведать друга. В палату его не пустили. Заведующий отделением сообщил ему, что маленький пациент вчера бесследно исчез.
— Как это исчез? — не понял Лёха.— В смысле, умер?!
— Нет. Именно исчез. Бесследно. Впрочем…— врач покопался в ящиках стола и протянул Чиркову небольшой клочок бумаги.
Лёха мысленно ругнулся в адрес Серёги, но не успел посмотреть, что в записке, как врач добавил:
— Может, оно и к лучшему...
Лёха непонимающе округлил глаза.
— Сегодня вашим другом интересовалась военная прокуратура. Я не особо вникал, но, кажется, его подозревают в дезертирстве.
— А ничего, что они его сами похоронили? — Чирков от несправедливости начал задыхаться.
— Он ведь через суд доказал, что вместо него похоронен кто-то другой...
— И? — искренне не понял Чирков.
— И не исчезни он, ему пришлось бы доказывать, что он не бежал из армии, а был в плену. Извините, меня пациенты ждут.
Лёха молча кивнул доктору, но так и не сдвинулся с места. В груди что-то сжалось и никак не отпускало. Лёха поторопился выйти из больницы на воздух. На улице Чирков помаленьку справился с непонятными ощущениями и тут только вспомнил о записке. На клочке, криво оторванном от газеты, было мелко написано всего несколько слов: «Я не хочу быть похожим на вас!»
«На фига ты с собой это сделал?! Что кому доказал? — мысленно начал спорить с исчезнувшим другом Чирков, но в памяти всплыли последние слова доктора, и вслед за ними в сознании юркнула мысль: — А может, оно и правда к лучшему?»
