* * *
Восьмидесятые. Примерно третий класс.
Природоведенье ведёт Светланыванна:
— Вода важна. Цель каждого из нас —
беречь её... И капает из крана.
Я руку поднял.— Что тебе, Дьячков?
— Мы говорим... а кран... закрою, можно?
Злой, удивлённый взгляд из-под очков,
понять его тогда мне было сложно.
Большая пауза. И будто приговор:
— Иди закрой, не создавай проблему.
Так я, закрыв, открыл большую тему.
Я этой теме верен до сих пор.
* * *
Вот в этом дворике прошло чужое детство.
О, где ты, дворик детства моего?
Я в жизни не забуду наше бегство
из Казахстана нового, того,
где русские в одно мгновенье стали
врагами подлыми. Их нечего терпеть!
На пустыре, где мы в футбол играли,
теперь кривая высится мечеть.
...Поправлю строчку и проверю знаки,
а может быть, оставлю всё как есть...
В остывшем чайнике кипит, бушует накипь,
никак не может, бедная, осесть.
* * *
И вновь я согрешил! Что за проклятье?
Но о таком не пишется в стихах.
Единственно достойное занятье —
пасть на лицо и плакать о грехах.
Но я интеллигент, учитель, гений,
и каяться мне предлагаешь ты?
Отвергнув истину своих падений,
я погружаюсь в правду суеты.
Я лицемер! Я подрываю веру!
Когда о Церкви плохо говорят,
что мне сказать, наглядному примеру?
Я знаю, кто в упрёках виноват.
Ода
Спасибо, Господи, за то, что я живу,
спасибо, Господи, за то, что так бывает:
и помню я, как в детстве в синеву
мой красный шар стремится, улетает.
Как во дворах трепещется бельё,
как дерево шумит в осенний вечер,
как на вокзале детства моего
прибывший поезд объявлял диспетчер.
Спасибо, Господи, за то, что я любил
по-детски безответно и наивно.
И высшая любовь — Ты мне открыл —
как правило, бывает не взаимна.
Спасибо, Господи, что попустил упасть,
и я упал, и поднимался долго.
Зато теперь я не считаю страсть —
любовью и любовью — чувство долга.
Спасибо, Господи, за то, что я грешил:
был дудкой дьявола и человека сузил,
но бросил богохульствовать, решил
забыть о скверной, развращённой музе.
И в поисках любви и красоты
писать иначе, вместо чувства — мысли.
Я в ад сошёл бы если бы не Ты,
причём в прямом, не переносном смысле.
Спасибо, Господи, что страшных Таин Твоих
я с замираньем сердца причащался,
и не губами-лбом к мощам святых —
устами и челом я прикасался.
Спасибо за пасхальный крестный ход,
я, помнится, пришёл в ужасном стрессе,
и ощутил впервые мой народ,
и с ним кричал: «Воистину воскресе!»
Спасибо, Господи, за то, что я уйду
не в мир идей, не в подлую нирвану,
не распадусь, в цветок не перейду,
но весь умру и целиком восстану.
Спасибо, Господи, за то, что смерти нет,
не может быть и не было в помине.
За тихий-тихий невечерний свет
Твоей благоухающей святыни.
* * *
Чтобы дойти до природы,
надо пройти над помойкой,
там, где сточные воды
граничат с бессмысленной стройкой.
Мимо шины, ботинка,
сломанного девайса...
Там будет одна тропинка,
иди и не сомневайся.
ЛЭПов бетонные шпажки
всажены в русское поле,
а в небе летают пташки,
а под ногами букашки.
Я сентиментальным стал, что ли?
Видишь, идёт электричка?
Слышишь, звонит колокольня?
Будет сперва непривычно,
что больше тебе не больно.
Тёплое чувство свободы —
радостной, истинной, стойкой...
Я прошёл над помойкой.
Я дошёл до природы.
Из «Европейского цикла»
1.
Собор Парижской Богоматери,
представь, когда-то был цветной.
Теперь он цвета серой скатерти,
причём застиранной такой.
Грехов огромное количество
собор сумело закоптить,
но всё, что может католичество,—
его, как зубы, отбелить.
Народ безграмотен, как водится,
но нынче больше, чем вчера...
А синий цвет — цвет Богородицы,
а тёмно-бурый — цвет Петра...
Так истончается в истории
и к чёрту гаснет благодать!
Что за святые на фронтоне, я
не мог без гида угадать.
Так на фиг мы достали фотики?
(Мелькают вспышки тут и там.)
Ну, образец погасшей готики
мы развезём по городам.
Но цвета нет — и нету памяти,
и, может быть, я слишком груб:
Собор Парижской Богоматери —
разрекламированный труп.
2.
Неподалёку от вокзала
стоит фигура Дон-Кихота.
Но и в Европе есть вандалы,
плебеи, панки, идиоты.
О бедный рыцарь из Ламанчи,
как обошлись с тобой жестоко.
В руке оруженосца Санчо
всего лишь банка из-под сока.
А у тебя закрыты очи,
завязаны какой-то тряпкой.
Тут символ видеть не захочешь —
увидишь символ точный, яркий.
Душа и плоть Евросоюза,
душа пути не разбирает,
а плоть, точнее скажем — пузо,
всё жрёт, и жрёт, и потребляет.
Спросил я гида, как обычно
хамя, а может быть, стесняясь:
— Тут вроде ставить нелогично:
где Бельгия — и кто Сервантес?
Но не загнал, как говорится,
своим вопросом гида в угол.
— Брюссель испанской был столицей.
Не знал? Ничё, заглянешь в «Гугл».
Нам надо дальше продвигаться.
Водитель — немец, он уедет.
Итак, валлоны и фламандцы,
король бельгийский лишь посредник.
Душа и плоть Евросоюза.
Душа пути не разбирает,
а плоть, точнее скажем — пузо,
всё жрёт, и жрёт, и потребляет.
* * *
Депрессия богоугодна.
Лежащий в депрессии чел
не может предаться свободно
порокам, которым хотел.
Стираются вкусы, и звуки,
и запахи, даже цвета.
Стерильные, серые муки!
Он видит, что всё суета.
Уныние грудь придавило.
Исчезли другие грехи.
Лежит он, живая могила,
и шепчет: «Господь, помоги...»
И вроде бы нету исхода,
но Бог так устроил хитро:
в раздавленной воле — свобода...
И зло переходит в добро.
