Однажды родственники из деревни привезли Чуприниным в качестве гостинца петуха. Петух был ярко-белый, толстый и самодовольный, с пухлым багровым гребнем. Несколько дней он жил у них на балконе, привязанный верёвочкой за лапку к решётке. Маленькой Ирке петух понравился. Ей сказали, что его зовут, естественно, Петей, но она называла его почему-то Пашкой. Ирка часто бегала на балкон посмотреть, чем он занимается, беседовала с ним по душам, подсыпая пшена в железную коробочку от сайры. Когда петух клевал пшено: тук, тук, тук-тук-тук,— Ирка отстукивала такой же неровный ритм деревяшкой по перилам. Звук метался, дробился оглушительным многоголосием в колодце двора, окружённом одинаковыми девятиэтажками. В окнах появлялись недовольные физиономии соседей. Петух поднимал голову, минуту-другую прислушивался к этому тарараму и снова продолжал клевать.
Дня через три, пока Ирка была в детсаду, петуха зарезали и сварили наваристый суп. Ирка сначала ничего о случившемся не знала, выскочила на балкон — а там пусто, даже подстилки от петуха не осталось. И тут её позвали обедать: иди попробуй, какой супчик замечательный получился! Ирка плакала навзрыд и есть категорически отказалась: вы все, заявила, самые подлые предатели и убийцы, я никогда не буду есть суп из моего друга.
Лет в четырнадцать ей купили первые джинсы — польские или болгарские, странного лилового цвета с белёсыми разводами,— ну, тогда и таких было не достать, не говоря уже о настоящих, американских. В этих потешных джинсах и клетчатой байковой рубашке Ирка сидела в коридоре Дворца культуры железнодорожников — прямо на полу, возле двери в репетиционную комнату рок-группы «Локомотивы»,— когда её заметил руководитель группы Вилен Давидович.
— И давно ты так сидишь? — спросил он, выглянув из репетиционной по какому-то делу.
— Не очень,— отозвалась Ирка.— Недели три... или немножко дольше.
Оказывается, в течение месяца она регулярно приходила сюда во время репетиций (вторник-четверг-суббота). Подложив курточку, устраивалась возле заветной двери в рок-музыку и, внимательно прислушиваясь к каждому доносившемуся оттуда звуку, отбивала ритм на коленях. Пока шли занятия, Вилен Давидович (за глаза называемый Вилей) выходил из комнаты редко, а ребята, если и бегали покурить, на Ирку особого внимания не обращали: сидит малолетка, видно, ждёт кого-то из музыкантов — может, сестра или знакомая. Им, в творческом порыве, было не до неё. Как только начинался перерыв и в комнате замолкала музыка, Ирка подбирала курточку, уходила в другой конец коридора и терпеливо ждала продолжения репетиции, расположившись на подоконнике и болтая ногами в чёрных мужских ботинках. А потом опять возвращалась под дверь.
— И зачем ты сидишь? — заинтересовался Виля.
— Я это... от барабанов тащусь,— сказала Ирка.
— Заходи,— ухмыльнулся Виля.
Тут как раз начался перерыв. Все музыканты вышли, и Виля распахнул створку окна, чтобы немного проветрить комнату.
Ирка приблизилась к сияющей красным лаком, никелем и медью чехословацкой ударной установке «Амати».
— Можно мне там посидеть? — попросила она, кивнув на трёхногий стул ударника.
— Посиди,— разрешил Виля.— Можешь даже постучать немного. Только не трогай Геркины фирменные палочки — убьёт. Он их на толчке покупает. Вот тебе запасные, совковые. Я сейчас приду.
Виля ненадолго спустился на первый этаж. А когда возвращался, ещё с лестничной клетки услышал, что в их репетиционной происходит что-то непонятное: похоже, кто-то врубил запись «Лед Зеппелин», и на весь ДК бешено гремят барабаны Джона Бонэма.
Но это была не запись, и это был не Бонэм. Это была Ирка. Техники ей, конечно, не хватало. Она сидела высоко, неудобно и, напряжённо закусив губу, с трудом дотягивалась до педалей, а палочки ухватила неправильно, зажав в кулаках. Но гулкий большой барабан-«бочка» — сердце установки — под ударами её маленькой ноги совсем неплохо «качал», держал ритм. Вкусно, с лёгким треском — т-ч! т-ч! — отзывался рабочий барабан. Услужливо хлопотал весёлый хай-хэт. Убедительно — тув-в! тув-в! — высказывались солидные том-томы. И рассыпались в полнейшем восхищении тарелки: ах! ах-х! ах-х-х!..
Виля остановился в дверях, поражённый тем, что она вытворяет, а за его спиной собрались вернувшиеся с перекура музыканты — гитарист Миха, барабанщик Герка и рыжий басист Вадюня. Завидев их, вошедшая в раж Ирка прекратила стучать, с невинным видом аккуратно сложила палочки на рабочий барабан и выскользнула из-за ударной установки.
— Ты где это так научилась? — спросил Виля.
— Дома...— бросила Ирка, топая к выходу.
— У тебя что — дома барабаны есть? — удивился Герка.
— Не... я на книжках...— не очень внятно проговорила Ирка и попыталась выйти из репетиционной.
Вилен Давидович задержал её:
— Погоди... посиди тут. С нами.
С этого момента Ирка, крайне довольная переменой в своей жизни, торчала у них в комнате на каждом занятии. Она нашла себе укромное местечко в углу, между колонками, на ящике с проводами, и терпеливо ждала перерыва, чтобы хоть немного посидеть за ударными. Она приходила раньше всех и уходила самая последняя — только тогда, когда Виля готовился запереть дверь и включить охранную сигнализацию. Незаметно музыканты так привыкли к постоянному Иркиному присутствию, что она стала как бы частью репетиционной обстановки, и когда один раз Ирка не появилась из-за сильного гриппа, все с некоторым удивлением поглядывали на пустой угол.
Как-то само собой вышло, что она стала ездить с ними на концерты: помогала собирать барабаны, расставлять по сцене стойки, сматывать микрофонные шнуры, развешивать костюмы. И звать её в команде начали по-свойски — Чупой. А Герка стал задерживаться после репетиций, чтобы показать ей, как правильно держать палочки, сидеть за барабанами, извлекать звук. У неё получалось — всё лучше и лучше.
Но родители ужасно скандалили, потому что Ирка поздно возвращалась домой. Они не понимали, да и не хотели понимать, чем она занимается: шляется, конечно, с мальчишками — что же ещё?
— Проститутка! — визжала мать, принюхиваясь к Ирке, и, не учуяв, к своему удивлению, запаха спиртного, продолжала: — Таблетки жрёшь?
Ирка пыталась что-то объяснить, но её не слушали, и она вообще перестала что-либо объяснять.
В начале весны в группе узнали, что Герке скоро уходить в армию. Однако ни у кого не возникла мысль, что Ирка сможет его заменить,— уж слишком маленькой она для них была,— и, чтобы найти нового ударника, Вилен Давидович дал объявление в газету.
Он прослушал около десятка желающих, но хорошей замены Герке так и не нашёл. Впрочем, нет, нашёл — некоего Арсения, уже потёртого, игравшего в каких-то столичных коллективах, а потом в местном ресторане «Рассвет». Но и оттуда Арсений ушёл, как он сказал, «по сугубо творческим причинам»: мол, в кабаке играют одну попсу галимую, а ему охота пусть в самодеятельности, но поиграть настоящий рок-н-ролл.
На репетиции Арсений стучал превосходно, но большой уверенности в нём не было: Виля сразу предположил, что мужик «склонен к употреблению». Так оно и вышло: Арсений подвёл их буквально на первом же выступлении. Просто не явился к автобусу, когда они отправлялись на концерт, оплаченный пригородным совхозом (Герка к тому времени уже вовсю барабанил в вокально-инструментальном ансамбле Черниговской танковой дивизии). Виля задерживал отъезд, безумно нервничал, ждал, бегал звонить к соседям Арсения (телефона у того не было), возвращался к забитому аппаратурой автобусу и всё выглядывал, не идёт ли злосчастный «столичный» барабанщик... Но напрасно. Ждать больше не могли. Отчаявшись, Виля собрался опять идти звонить: на этот раз — в совхоз, отменять концерт (скандал! — руководство ДК им этого не простит — и прощай, нормальная репетиционная база). Он уже открыл рот, чтобы дать команду разгружаться, но тут Ирка, забившаяся в самый хвост автобуса, поближе к зачехлённой «Амати», сказала:
— Вообще-то могу постучать я...
...Своего концертного костюма у Ирки, конечно, не было, и Виля второпях напялил на неё огромную Геркину рубашку, которая обнаружилась в чемодане с костюмами. Расшитая крупными голубыми звёздами рубашка доходила ей до колен, снизу виднелись потрёпанные лиловые джинсы. Но на сцене картинка неожиданно вышла прикольная: маленькая сосредоточенная девичья мордашка над алыми округлостями барабанов, взлетающие тонкие руки, мелькающие палочки, развевающиеся рукава широченного балахона... вроде всё и было так задумано. От ударной установки на зрителя катился мощный звуковой поток. Ирка нигде не сбилась — может быть, один раз, в самом начале. Вот только темп половины песен с перепуга загнала так, что музыканты еле за ней поспевали, и концерт получился коротковатым. Однако публика никаких огрехов не заметила и приняла выступление на ура. А после того как Миха, перечисляя музыкантов в финале концерта, представил Ирку (фамилии её он не знал и брякнул: «На барабанах — Ирина Чупа!»), зал разразился громом таких аплодисментов, каких ребята на своих выступлениях ещё не слыхали. Жаль только, что Ирка из-за несуразного наряда постеснялась выйти вперёд — на поклон вместе с парнями. Так и осталась сидеть за установкой, пока не закрыли занавес. Тут к ней бросилась вся команда:
— Ну, Чупа! Ну, молодца-а!
Другого барабанщика уже не искали, а с помятым Арсением, явившимся на следующий день, Виля и разговаривать не стал — «по сугубо творческим причинам».
Осенью Иркиного старшего брата тоже забрали в армию. Спустя пару месяцев началась война, и брата отправили в афганское пекло. И уже через полгода — ужас похорон, грубо развороченная глина, гадкие удары падающей земли о крышку цинкового гроба. С братом, здоровенным, не обременённым тонкой натурой «качком», Ирка, так же как и с родителями, никогда не ладила, но эти удары — звуки отчаяния и бессмысленной, кричащей криком пустоты — запомнились ей точно и ярко. Ночью они нагло вмешивались в её сны, а иногда вдруг чудились и днём, сбивая ненужными синкопами с привычного, слышного только ей одной строгого внутреннего ритма.
И липкая беда, притащившаяся в дом с этих похорон, никогда уже не ушла. Отец и раньше нередко являлся навеселе, а сейчас и вовсе «з глузду зьихав», как сказала соседка, тётя Поля. Участились материны истерики, начались домашние драки, вопли, суета.
И вдруг... Пришла Ирка как-то с репетиции, а они сидят в полном согласии — отец и мать, два голубка,— нестройно воют про то, что «нэсэ Галя воду», и про Иванко, что увивается, значит, за этой самой Галей, несущей воду... На столе — почти допитая бутылка «Московской», нехитрые объедки. В общем, мать начала пить вместе с отцом. Теперь отец по друзьям не ходил, и родители оба почти ежевечерне синхронно набирались под самое горлышко.
Отец лет двадцать был сменным мастером на пивзаводе, мать служила там же, в бухгалтерии. На этом же заводе они когда-то и познакомились. Нынче, после многочисленных прогулов и появлений на работе в непотребном виде, Чуприниных долго жалели (бедные-несчастные, сыночек у них погиб, вот горе-то), пять раз разбирали на собраниях и оперативках, но в конце концов уволили. Оба устроились в кооператив, к какому-то знакомому, делать колбасу, реализовывать её на рынке и в продуктовых киосках по городу. Сначала хозяин платил хорошо, водка и закуска на столе не переводились (только ту чудную колбаску, что производил кооператив, сами не ели). Но вскоре за их кооператив взялись проверяющие органы, нашли кучу нарушений, и застолье стало намного скромнее: водку брали «палёную», колбасой уже не брезговали — тащили с работы кооперативную — и варили макароны самого дешёвого сорта.
Ирка приходила домой только спать. Виля, зная, что творится у неё дома, доверил ей ключи от репетиционной, и она, сидя в наушниках, целыми днями барабанила там под фонограмму. Выбежит на полчаса в булочную или в буфет Дворца культуры (если открыт), заскочит в туалет пару раз — и опять за палочки.
По Вилиному же совету Ирка поступила учиться в железнодорожное училище. Будущая профессия железнодорожника её, понятное дело, не интересовала, однако у Вили были причины, по которым он настоятельно советовал ей идти именно в это училище. Во-первых, оно было подшефным Дворцу культуры, в котором играли «Локомотивы». Во-вторых, заместителем директора по воспитательной работе этого замечательного учебного заведения был лучший друг Вилиного детства. Пользуясь такими связями, Виля постоянно освобождал Ирку от занятий — то для участия в концертных поездках группы, то для подготовки к конкурсам. Так что на занятиях Чупринину видели нечасто, однако ставили тройки и платили стипендию, на которую Ирка умудрялась жить: покупала еду, палочки, иногда одёжку (в детском отделе ЦУМа) и мечтала собрать деньги на «фирменный пластик» — хотя бы для рабочего барабана.
«Локомотивы» стали тогда уже довольно известными: заработали множество призов, выступили по столичному телевидению и собирались на фестиваль в Польшу. Виля начал подумывать об изменении статуса команды с самодеятельного на профессиональный, но найти подходящую филармонию или концертную организацию ему пока не удавалось. Зато они всё чаще и чаще играли на свадьбах и «хозрасчётных», как стали говорить, концертах (между собой музыканты называли такие выступления «халтурами»).
На свадьбы Ирку не брали — опять же потому, что слишком молода. Кроме того, учитывая её домашние проблемы, Виля считал, что ей вообще незачем лишний раз находиться в разгульной обстановке подобных мероприятий, и приглашал какого-нибудь взрослого ударника со стороны. Однажды, когда все знакомые барабанщики оказались занятыми и положение создалось безвыходное, ему опять пришлось найти Арсения. Тот не подвёл, и его снова стали брать — но исключительно на «халтуры». Никакой Арсений не смог бы теперь отстучать Иркины концертные партии так, как это делала она, особенно её невообразимо сложный, исступлённый, шестиминутный сольный номер — гвоздь программы «Локомотивов». Виля знал, что в городе нет ни одного барабанщика лучше Ирки. Да что там — в городе! Она показывала настоящий мировой класс, но Виля хвалил её весьма осторожно: боялся, что уйдёт. Впрочем, пока его опасения были напрасны: куда она могла от них деться — такая маленькая?
Ирке едва исполнилось шестнадцать, когда Виле всё-таки пришлось взять её на свадьбу. Арсений попал на пятнадцать суток за хулиганство в пьяном виде, и рассчитывать на него в этот раз было уже невозможно. А свадьба намечалась денежная, но трудная — у цыган.
Музыканты знают, что такое цыганская свадьба... Там тебя могут заставить играть без передышки всю ночь, украсть инструменты, обмануть при расчёте. Но могут накормить и напоить на убой, нагрузить спиртным и продуктами «на вынос» и заплатить даже больше того, что обещали,— это в том счастливом случае, если ты сильно понравишься хозяевам.
Обычно Виля опасался иметь дело с цыганами. Но пригласивший его немолодой круглолицый чернявый мужичок вид имел скорее хохлацкий, чем цыганский. Он подошёл к Виле сразу по окончании платного концерта «Локомотивов», замечательно прошедшего субботним вечером в летнем концертном зале парка имени Шевченко. Сияя широкой золотозубой улыбкой, мужичок восторженно отозвался о выступлении группы и сообщил, что свадьба его любимого сына Василя скоро состоится в посёлке Мирный, совсем недалеко от города.
— Для нас это великая честь — бачиты на нашей свадьбе таких прекрасных артыстив, як вы, хлопци! — на суржике уговаривал он Вилю, возбуждённого успехом концерта и ещё не совсем ясно воспринимавшего действительность.
Круглолицый любитель «локомотивного» творчества предложил за свадьбу довольно крупную сумму, и Виля согласился. Хлопнули по рукам. Мужичок подозвал жениха и невесту, стоявших, как оказалось, невдалеке, у противоположного края сцены:
— Деточки, йдите-ко сюда, знайомиться с артыстами!
— Так они ж цыгане...— шепнул Рыжий, упаковывая басовый усилитель и при этом как бы ненароком приблизившись к Виле.
Действительно, внешность Василя и особенно его будущей супруги не оставляла в таком выводе никаких сомнений.
— Да вижу я! — с досадой сказал Виля, но отказываться было уже неловко.
Так жарким августовским днём они оказались на цыганской свадьбе, да ещё и Ирку вынужденно прихватили с собой.
Хозяева были, конечно, не кочевыми цыганами, и дом их выглядел как обычный поселковый дом — не сильно большой и не шибко богатый,— но во дворе раскинулся белый, внушительных размеров, шатёр, чем-то напоминавший о далёкой кочевой жизни. Пёстрая, шумная толпа гостей — родственников и соседей — плотно заполняла длинные деревянные лавки, разливалась по двору, выплёскивалась на улицу.
«Локомотивы» установили аппаратуру за домом, на тесном заасфальтированном пятачке. Ножки барабанов и стоек с тарелками пришлось заблаговременно подпереть найденными тут же кирпичами, чтобы части ударной установки не разъезжались в стороны во время неистовой Иркиной игры. Несколько голосовых колонок примостили на веранде, а сеть подключили через открытое кухонное окно. (Музыкальный жаргон определяет тип подобного выступления как «хасню на огородах».)
Долгие витиеватые тосты, обильная еда и беспрерывные возлияния продолжались не один час. Целовались молодые, их целовали и обнимали гости, гости целовали и обнимали друг друга и тащили подарки. Стоял жуткий галдёж.
Пора было играть. В начале празднества музыкантов посадили за стол, расположенный в углу шатра, очень близко к забору. Чтобы выбраться со своих мест, они должны были теперь по очереди протиснуться между столом и коленями толстенной соседки-украинки, усевшейся на краю лавки и закупорившей собой весь проход. Очумевшая от водки красномордая бабища развлекалась тем, что, заливаясь глупым смехом, бесстыдно хватала между ног каждого пытавшегося пролезть мимо неё музыканта. Завидев Ирку, баба удивлённо пробасила:
— О-о! Так цэ ж дивка! — и, подобрав гигантское пузо, беспрепятственно позволила Ирке выбраться из-за стола.
Во время короткой настройки ансамбля публика чуток притихла. Ирка трижды цокнула палочками — и по всему посёлку с шальным захлёбом разлетелась нехитрая заводная мелодийка:
А запрягай, папаня, лошадь,
Рыжую, мохнатую,
А я поеду в дальний табор,
Цыганочку сосватаю.
Я парамела, я чебурела,
Я сам самели тулия,
Гоп, я парамела, гоп, я чебурела,
Гоп, барон цыганский я!
Толпа исступлённо прыгала, выкрикивая в такт:
— Гоп! Парамела! Гоп! Чебурела!
Цыганский «папаня» сидел рядом с молодыми и растроганно плакал.
— Ну что? — спросил Виля, повернувшись от клавиш к Ирке во время короткой паузы, пока Миха искал в тетрадке со словами следующий «хасневый» шедевр.— Как тебе такой «рок-н-ролл»? Не тошно?
— Тошно…— не глядя на него, проговорила Ирка и, скривившись, со всего маху вмазала по тарелкам так, что гости, сидевшие за ближайшими столами, от неожиданности пролили самогон из поднятых стопок.
— А сейчас для наших гостей из солнечной Молдавии звучит эта песня…— забубнили динамики сладким, слегка шутовским Михиным говорком — и веселье продолжилось.
Поздней ночью, после вялого исполнения на бис очередной «Парамелы», к Виле наконец-то подошёл, пошатываясь, хозяин и расплатился сполна.
— Вы все чудови, хлопци, чудови! — повторял цыган, пожимая руки окончательно упарившимся музыкантам.— Но мала дивчинка — от шустра, от спритна... Оце тильки тоби! — и сунул в Иркину руку несколько влажных скомканных бумажек.
На цыганские деньги Ирка приобрела у фарцовщиков подержанный рабочий барабан от английской установки «Премьер» (оранжево-перламутровый, звонкий — настоящий!), и к нему — несколько американских пластиковых мембран «Пинстрайп». Позднее, продолжая играть с ребятами на «халтурах», она заработала на хорошие тарелки, поменяла «пластик» на всех остальных барабанах и стала понемногу собирать деньги на собственную ударную установку. Ей страшно хотелось заполучить серебристый «Людвиг», виденный как-то на цветном плакате «Битлов».
Теперь на сборных концертах к ней нередко подходили взрослые длинноволосые парни-барабанщики из других групп и уважительно просили разрешения посмотреть и потрогать «фирму». И вообще, Ирка постепенно стала местной музыкальной знаменитостью. Виля ревниво приглядывался ко всем, кто к ней приближался, и напряжённо прислушивался, о чём с ней говорят. Он уже знал, что ей неоднократно предлагали перейти в другие группы — и у них в городе, и во время поездок на фестивали, и даже в столице. Но Ирка отвечала всегда одинаково — серьёзно и непонятно: «Я никогда не буду есть суп из моего друга». И всё. Что это значило, не было известно никому, но после таких странных слов говорить с ней повторно на подобную тему уже никто не решался.
И ещё душа у Вили была неспокойна по другому поводу: Ирка начала взрослеть и отчаянно хорошеть. Несмотря на то, что она по-прежнему одевалась как пацан, никогда, даже на сцене, не пользовалась косметикой и совсем немного прибавила в росте и в весе, принять её за мальчишку теперь было уже трудно. У неё как-то совершенно неожиданно, чуть ли не в один день, началось явственное округление форм и появилась своеобразная грация.
— Коты, вот коты...— бурчал про себя Виля, подмечая, какие взгляды стали бросать на Ирку представители мужского пола (как зрители, так и коллеги-музыканты), восхищённые не только взрывным талантом юной барабанщицы, но и её женской привлекательностью, особенно удивительной и загадочной в таком «безбашенном», как казалось, существе.
Сам Виля был не очень юн и женат на Леночке Сутеевой, сухонькой руководительнице танцевального ансамбля того же ДК железнодорожников. Имелись у него двое детишек: маленький мальчик от Леночки и девочка постарше от первой жены, соученицы Вили по музучилищу. Брак с Леночкой тоже давно стал ему в тягость. Во время гастролей он вполне активно включался в различные любовные интрижки с директрисами клубов, методистками и культорганизаторшами и месяцами жил не дома, но до полного развода дело пока ещё не доходило. Можно сказать, что на окончательное решение этого вопроса у них с Леночкой просто не хватало времени.
С девчонками из «Локомотивов» Виля никогда не связывался, хотя в группе периодически появлялись то миленькие вокалистки, то симпатичные клавишницы, а одно лето с ними ездила чудная скрипачка Зойка («Локомотивы» в тот момент не на шутку увлеклись фолк-роком). «Не е...и, где живёшь,— не живи, где е...ёшь»,— повторял Виля. Но, соблюдая эту затасканную «мудрость», он одновременно предоставлял широкое поле деятельности Михе, Рыжему и другим своим парням, которые напропалую гуляли с девчонками группы и даже без всякого стеснения передавали подружек от одного к другому. Малейшие же попытки кого-то из парней ухлестнуть за быстро взрослеющей Иркой пресекались Вилей самым строгим образом — и самыми разнообразными способами: от язвительных насмешек над нарушителем в присутствии всей команды до грубых разговоров наедине («Я тебе за малолетку яйца оторву, донжуан недоделанный! Завтра же из группы выкину на хер!»). За спиной Вилена Давидовича, конечно же, болтали, что он не только блюдёт мораль молоденькой девчонки, но и симпатизирует ей, но что ни говори, а никаких близких отношений между ним и Иркой замечено не было.
Виля всё своё основное время занимался группой, музыкой, аранжировками и репетициями. Между тем в окружающем, активно изменяющемся в последние годы, мире уже оголтело вертелись предприимчивые люди, которые в данный исторический момент удачно оказались недалеко от значительно более материальных, чем музыка, природных и неприродных благ. Кто-то был вхож в правление подыхающего завода с тоннами металла, станков или труб на затоваренных складах и как-то незаметно прибрал этот завод к рукам. Кто-то очень удачно перебежал из махонького профсоюзного начальника в учредители возникшего из небытия крупного частного предприятия. А молодые люди с ясными глазами и комсомольскими значками стали бодро создавать при горкомах и обкомах концертные организации, печатать и продавать собственные билеты, приглашать известных и сбивать бригады из малоизвестных артистов: раскручивался дикий, но уже красиво называвший самоё себя «шоу-бизнес».
Скоро Вилю начали звать уже не только для того, чтобы выступить с хорошими, но всё-таки непрофессиональными «Локомотивами», а для того, чтобы с помощью их приличной аппаратуры озвучить в небольших залах концерты заезжих новоиспечённых «звёздочек» (но, конечно, не настоящих, суперпопулярных «звёзд» — те прибывали со своим оборудованием, рассчитанным на стадионы).
Мало-помалу это стало для Вили интересным и, главное, весьма прибыльным занятием (надо было только не забывать что-то отстёгивать директору и худруку родного Дворца культуры, которому, в общем-то, принадлежала львиная доля аппаратуры «Локомотивов»). Появлялись и укреплялись связи со столичными музыкантами, а главное, с их менеджментом. И однажды Вилю позвали в столицу: один из его новых приятелей создавал студию звукозаписи и предложил там работу звукоинженера (а в близкой перспективе — и музыкального «продюсера», присовокупил столичный кореш заманчивое новое словцо).
Времени на раздумье у Вили не было: позвонили из столицы и сказали, что ждут ответа на следующий день. Вечером Виля отчаянно напился с лучшим другом детства, заместителем директора по воспитательной работе того самого училища, где числилась Ирка. Затем, не сомкнув глаз, проблевал всю ночь, а утром, с жуткого бодуна, решительно объявил Леночке, что подаёт, наконец, на развод и уезжает. Руководителем «Локомотивов» был оставлен Миха, прощание с командой прошло без сантиментов, коротко и по-деловому: вот я там пристроюсь и всех вас вытащу, хватит вам тут, в провинции, прозябать...
На вокзале музыканты мялись, курили, по нескольку раз жали ему руку:
— Счастливо, Вилен Давидович!
Ирка пришла, когда поезд уже вот-вот должен был тронуться, и Виля, стоя на площадке вагона, едва выглядывал из-за плеча крупнокалиберной проводницы. Он увидел Ирку, закричал:
— Ира! Чупринина! Успехов тебе! До скорого!
Ирка подошла очень близко к вагону, подняла голову и сказала серьёзно и непонятно:
— А я никогда не буду есть суп из моего друга.
Через два года, зимой, Миха по какому-то делу приехал в столицу. Они встретились с Вилей в крошечном пивном баре. В студию, объяснил Виля, он пригласить Миху не может: там, мол, идёт запись некой крутой группы (сказать какой — нельзя, секрет!), и посторонних не пускают.
Миха поведал Виле о том, что «Локомотивы» продолжают «лабать» на «халтурах», то есть, по-современному, на корпоративах. Состав команды уже несколько раз поменялся, играют они в основном попсу и — редко — традиционные рок-н-роллы, а на барабаны вернулся Герка...
— Герка? — переспросил Виля.— А где же Чупринина?
— Чупа... а она это... похоже, померла,— бесцветным голосом произнёс Миха и шумно отхлебнул пива.
— Ты что, Михаил, несёшь?! — охнул Виля.— Что значит: «похоже, померла»?
— Да вот так, Вилен Давидович, полгода уже... Странная история получается. Был у неё, если помните, прикол: она всё бабки собирала на «Людвиг». Ховала их где-то в доме. Паханы ж у неё, сами знаете, бухали не по-детски. Ну а кооператив колбасный, где паханы работали, вроде накрылся... этим самым местом. Бухать, значит, стало не на что. Вот Чупа приехала из двухнедельной поездки по сёлам (был у нас один такой удачный вояж), а оба родителя, упитые в дупель и, простите, обоссаные, обрыганные, храпят на полу... Ещё и чужих людей полон дом, тоже бухих: погуляли, видимо, на славу. Где деньги взяли? Кинулась Чупа, наверно, в свой тайник, уж не знаю, где он был,— ни фига нет. Короче, как-то они её выследили, денежки все упёрли и пропили. Ну и она... бешеная ж всегда была, чумовая... Выходит, что схватила на кухне бутылку с дихлофосом или с чем-то там ещё, чем тараканов травят, и выпила. Мы с Рыжим узнали только дней через десять — после того, как Чупа два раза подряд на репетиции не явилась. В хату к ним сунулись — закрыто. Поговорили с соседкой, тётей Полей,— говорит, это она Чупу нашла, я не понял как, и скорую вызвала. В какую больницу забрали, мы так и не дознались. Обзвонили вроде все. Нигде нет, только в одной больничке сказали, что была как бы похожая девчонка, типа «суицид», но документов никаких, фамилию не знают, померла... Мы опять домой сунулись — закрыто-забито. Тётя Поля сказала, паханов менты замели за эти самые кооперативно-колбасные дела, что-то там серьёзное, а где Чупа — так никому и неизвестно...
— В милицию ходили? — выдавил из себя Виля, прислоняя к щеке холодный бокал с остатками пива.
— Ходили, один раз. Разговаривать с нами они не захотели. Кто вы такие, волосатые, обкурились, наверно, никакой Чуприниной мы не знаем, у нас работы невпроворот, будете доставать — сейчас вас самих...
— Эх, чёрт, если бы я там был, я бы, конечно...— начал Виля и осёкся.
Они долго сидели за столиком и молчали. Миха изучал панно из медной чеканки, занимающее полстены за спиной Вили. Панно изображало романтические, но слегка квадратные фигуры юношей и девушек, свершающих что-то героическое в лучах квадратного солнца. Виля уставился в окно, где мокрый снег прилипал к грязному стеклу и бесформенными ошмётками медленно, бесконечно сползал вниз.
Мёрзли ноги. Виля заказал ещё пива.
— А вы тут как, Вилен Давидович?
— Ты знаешь, тут тоже на самом деле ничего особо интересного...— вздохнул Виля.— Обещали одно — получилось другое... Я ж им не мальчик, чтобы подай-принеси и инструменты настраивать! Я из студии ушёл. В Израиль вот собрался, а оттуда думаю махнуть в Америку. Есть там знакомые, обещали пристроить сессионным музыкантом в одну из чикагских студий. Хорошие музыканты, говорят, всегда нужны.
— Вот это да…— покрутил головой Миха.— В Америку?
В середине дня в музыкальный магазин «Гитарный центр» на Арлингтон Хайтс Роуд вошла невысокая крепкая женщина в байковой рубашке с закатанными рукавами, тёмно-синих джинсах и ботинках на толстой подошве. Она вела за руку дочку семи-восьми лет. Не останавливаясь и почти не глядя по сторонам, они прошли мимо тихого, закрытого стеклянными дверями помещения с классическими гитарами, миновали залы с тесно развешанными на стенах разноцветными электрогитарами и сквозь плотные ряды колонок и усилителей направились в отдел ударных инструментов. Это был большой демонстрационный зал, забитый десятками барабанов различной акустической и электронной конструкции. Здесь скромно стояли обычные ударные установки и громоздились установки-монстры с дополнительными барабанами всевозможных размеров, тарелками, бонгами, гонгами, стойками и креплениями, а также лежали на стеллажах тамбурины, маракасы, бубны, каубеллы и другие стучащие, звенящие, шуршащие и гудящие штучки, названия которых в основном неизвестны широкой публике.
Женщина купила две пары недорогих барабанных палочек, а затем они с дочкой стали медленно пробираться по залу между барабанами, внимательно их рассматривая. Иногда они останавливались, и было похоже, что мать подробно объясняет дочери устройство и назначение частей какой-нибудь установки или просто рассказывает о чём-то интересном. Так они дошли до серебристых барабанов фирмы «Людвиг» — копии легендарной установки, на которой играл Ринго и которая запечатлена на фотографиях и плакатах «Битлов».
Девочка что-то сказала матери, а та, слегка улыбнувшись, устроилась на трёхногом стуле за «Людвигом», взяла приготовленные на барабанах палочки и...
Техника игры у неё была уверенная, стремительная, филигранная. Гулкий большой барабан-«бочка» под ударами маленькой ноги безукоризненно точно держал ритм. Вкусно, с лёгким треском — т-ч! т-ч! — отзывался рабочий барабан. Услужливо хлопотал весёлый хай-хэт. Убедительно — тув-в! тув-в! — высказывались солидные том-томы. И рассыпались в полнейшем восхищении тарелки: ах! ах-х! ах-х-х!..
Зал погрузился в такой потрясающий, многослойный шквал звуков и взбалмошного темпа, что стало невозможным отвлечься или уйти. Замерли за кассами опытные продавцы, слышавшие игру не одной сотни музыкантов и наверняка знающие толк в искусстве барабанщика. Замолкли на полуслове, повернувшись к источнику неукротимого звука, немногочисленные посетители, потянулись люди из других залов.
Но женщина вдруг резко оборвала игру яростным ударом по двум тарелкам и «бочке», и пока затухали последние отголоски этой неожиданной «коды», аккуратно сложила палочки на рабочий барабан и выскользнула из-за установки.
— Ну, Пашка, пойдём, пора,— негромко, хрипло сказала она по-русски, протянув дочке руку.— Мне сегодня работать в госпитале в ночную смену, нам надо ещё многое дома успеть.
Немолодой, обрюзгший продавец с бейджем «VILEN», одетый, как и другие продавцы, в чёрную футболку с красной надписью «Гитарный центр, Чикаго», хотел броситься к этой женщине, остановить её, заорать: «Ирка! Чупринина! Чупа! Чу...»
Но... не шевельнулся.
Он остался стоять посередине отдела ударных инструментов, окружённый сверкающим великолепием «Премьеров», «Людвигов», «Там», «Роландов», «Ямах», и смотрел вслед двум разным по росту, но очень похожим фигуркам, неспешно топающим одинаковой, немного тяжеловатой походкой к выходу из магазина.
...Маленькая упрямая барабанщица поднимает голову, смотрит на него и говорит, серьёзно и непонятно:
— Я никогда не буду есть суп из моего друга.
