Собака на бобре0

Ворона

За окном раздался оглушительный пронзительный свист. Я и так давно уже не спал в ожидании Пузана, как называли моего младшего товарища. Звуки такой умопомрачительной силы издавать под силу было только ему одному. В этом смысле он был гордостью всего нашего района. Я выглянул в окошко — только ещё начинался рассвет. Он стоял внизу, запрокинув голову в мою сторону, широко улыбаясь от уха до уха во весь и без того огромный щербатый рот. Я покрутил указательным пальцем у виска, давая ему понять: не мог ещё погромче? Весь дом переполошил! И, схватив ещё с вечера собранный рюкзак, чтобы не разбудить ближних, осторожно, на цыпочках, пройдя через квартиру, открыл дверь и выбежал на улицу. Мы быстро шли в сторону реки по ещё не проснувшемуся городу, всеми лёгкими вдыхая весеннюю утреннюю прохладу, насыщенную запахом ещё не убранных с прошлого года перепревших тополиных листьев. Кое-где между домами на востоке иногда ещё довольно тускло выглядывала узкая багровая полоска зари. Мы специально вышли пораньше, чтобы успеть добраться от дома до реки за то время, пока на улице полное безлюдье. И кроме звука от наших шагов, гулко отскакивающего от стены к стене окружающих нас домов, ничто не нарушало в словно вымершем и опустевшем городе царившей тишины — ни заспанные голоса спешащих на работу горожан, ни звон первых утренних трамваев. Мне было около шестнадцати лет, а Саньке (это было его настоящее имя, каким практически никто его не называл, кроме родителей и меня) не было ещё и четырнадцати. Это был невысокий, крепко сложённый и необычайно шустрый паренёк, изрядно поднаторевший в дворовых драках. Среди пацанов его возраста в этом отношении в нашем районе города равных ему не было, а ко мне он прикипел с недавних пор основательно по определённым причинам. Он достаточно уже был пресыщен извечными дворовыми разборками, подвальными картёжными играми в «азо» — естественно, на деньги, бесцельным препровождением времени в зимние холода где-нибудь в отапливаемых подъездах многоэтажек с местной шпаной. И так далее. И даже уже успел побывать на «малолетке». Конечно, всё это являлось порождением безделья. Да и я в этом отношении тоже особым подарком не был — что скрывать. Но всё-таки, помимо некоторых из этих пороков, присущих в нашем возрасте многим, у меня всё же были ещё кое-какие нормальные увлечения, которые, на мой взгляд, всё же в какой-то степени компенсировали эти мои недостатки. Мне нравилось читать книги, я любил рыбалку, собирать грибы, коллекционировать камни, а также, благодаря родителям, имел понятие о фотографии, живописи и музыке. И ещё совсем недавно появилось совершенно новое увлечение, которым стало пристрастие к охоте. Ничего существенного мне добывать ещё не приходилось, кроме как двух-трёх чирков (мелкой разновидности диких уток) да одной-двух пар болотных курочек. Но я уже тогда начал чувствовать какую-то необъяснимую тягу таинственности алтайских озёр, бывает, чуть ли не полностью покрытых зарослями рогоза, иной раз с такими заболоченными подходами, что подобраться к открытому зеркалу воды, где в основном обитает дичь, почти не представляется возможным. Да ещё через частые островки, до неимоверности загущённые остро режущей осокой, перемежающиеся сплошным кочкарником и водяными блюдцами, словно скатертью, укрытыми ряской. И чем менее они доступны, тем более желанной и радостной становится добыча, к которой ещё нужно незаметно подойти, чтобы сделать удачный выстрел. Да — это было начало проявления охотничьего азарта. Именно во всём этом действии я и ощущал какую-то необъяснимую наркотическую прелесть, пришедшую ко мне, наверное, откуда-то из глубины прошлого. Пузан, разглядев во мне некоторую неординарность, отличающую меня от других наших товарищей, всей душой потянулся ко мне. Достаточно однообразная хулиганская спартанщина уже совсем стала ему поперёк горла. Скорее всего, его изначальность требовала большего — чего-то существенного, созидательного, доброго, отзвуки которого он, видимо, услышал и интуитивно почувствовал в моей душе. А я, в свою очередь, внутренне приветствуя подобные вещи, конечно же, не смог оттолкнуть его от себя, несмотря на то, что он являлся самым прожжённым и, казалось, безнадёжным из всех нас окружающих хулиганов. И как оказалось в дальнейшем, я не ошибся в этом своём поступке. Со временем Пузан всем сердцем прикипел ко мне, и мы стали достаточно много времени проводить вместе. Он разделял со мной довольно частые вылазки на природу, стал упорно учиться игре на семиструнной гитаре и даже пытался приобщиться к чтению книг, что являлось, без сомнения, самым его большим достижением. Несмотря на свои почти уже четырнадцать лет, он учился ещё только в пятом классе — три раза умудрился остаться на второй год. И, несмотря на свою низкорослость, всё равно выглядел здоровым лбом-переростком на фоне своих одноклассников-пятиклашек. Читал по слогам и необычайно гордился тем, что за свою жизнь ему всё же удалость одолеть одну-единственную книгу — детского писателя Волкова «Волшебник Изумрудного города». Его родители, простые, добрейшие люди, относились ко мне чуть ли не как к родному, так как привыкли до нашей с Санькой дружбы видеть его в совершенно другом, довольно опасном окружении. И это являлось в их жизни самым болезненным и постоянно воспалённым местом. Горя они с ним хватили уже порядком, особенно мать — после того как он попал в колонию. А теперь для них было совершенно очевидным то, что никакого зла для их сына от меня не исходит. А наоборот, он чаще стал бывать дома, внимательнее относиться к родителям, которыми до сих пор полностью пренебрегал. Больше всего их поразило, когда они увидели его за книгой. А это в их глазах вообще подняло моё реноме. Но я не этого хотел. Прежде всего, мне самому нужен был во всём разделяющий меня товарищ. Ну и, кроме того, было приятно, что благодаря моим усилиям один из первых хулиганов города мог настолько преобразиться в лучшую сторону. Пузан мне с каждым разом тоже нравился всё больше и больше — своей простотой, честностью, открытостью. Да, по сути, он всё-таки тоже был добрым, отзывчивым человечком. Просто его сильно ожесточила та среда, где до сих пор ему приходилось обитать. Да и я тоже стал чувствовать какую-то своеобразную ответственность за свои поступки, сам себя стал больше контролировать. Хотя основной связи со своими друзьями, по преимуществу ребятами битыми, закрученными и приблатнёнными, конечно же, не терял, и свой авторитет, который был завоёван далеко не лёгким путём, я по-прежнему поддерживал, но, по возможности, более бескровными мерами, чем раньше. Мать Саньки, тётя Надя,— мягкая, добрая, необыкновенной красоты простая русская женщина, портниха по профессии. Несмотря на то, что сын ей попортил достаточно много крови, в нём души не чаяла. Кроме всего, она была очень чистоплотна, дома у них всегда был идеальный порядок, несмотря на небогатую обстановку. Дядя Саша, отец Саньки,— простяга, что называется, рубаха-парень — работал в кочегарке. Любитель выпить и беззлобно поматериться. Типичный пролетарий, но, что называется, до поросячьего визга не напивался и деньги в дом приносил исправно. Пил только креплёное красное вино. Его довольно частые отрывы скандалом, как во многих других подобных рабочих семьях, никогда не заканчивались. И уж если иной раз он несколько перебирал, то после пары песен, вроде таких, как «Эх мороз, мороз» и «Как родная меня мать провожала», он, по мягкому наставлению своей покладистой жены, тихо-мирно укладывался баиньки в постельку, так как к жене относился с большим уважением. Саньку он тоже по-своему любил. В своей кочегарке он считался лучшим работником, о чём говорили почётные грамоты, висящие у них дома. Не было случая, чтобы он по какой-либо причине не вышел на работу. Это для него было святое. Даже несмотря на свои довольно умеренные заработки, да ещё в то время, они, простые советские люди, умудрились где-то по случаю даже приобрести небольшую скромную дачку. Всё это было сделано ради Сашки, чтобы хоть как-то увлечь его и попробовать вытащить из того котла, в котором ему приходилось вариться. Но это не оказалось достаточно эффективным средством, и он всё-таки угодил на полтора года в колонию для малолетних. А отсидев, всё ещё никак не мог порвать с прошлым: друзья-товарищи, старые притирки и так далее. Поэтому во мне они, наверное, и усмотрели некоторую отдушину и старались никогда не препятствовать нашим очередным авантюрам — в хорошем смысле этого слова. И, когда требовалось, всегда помогали деньгами или продуктами. «Вы имейте в виду, ребятишки,— говорил нам дядя Саша,— мы с тётей Надей никогда вам ни в чём не откажем — лишь бы не на глупости. Вот, сынок, Саша на охоту собирается (я давно уже говорил об этом дяде Саше). Может, и тебя с собой возьмёт. Глядишь, и нам тогда отведать доведётся. Правда, Надюша?» — с лукавством продолжал он, глядя на жену, как бы ища у неё подтверждения. «Да ладно, голодные мы, что ли? Пусть хоть на природу съездят да чистым воздухом подышат. Всё здоровье. А это — самое главное»,— ответила тётя Надя. Это, конечно же, был намёк мне, зная, что я им в этом не откажу. Пузан же знал про охоту и всеми фибрами души рвался со мной в эту поездку — уж очень хотелось ему пострелять из настоящего охотничьего ружья. «Конечно, дядя Саша, мы пойдём. Вот только с лодкой заранее договорюсь, чтобы через Обь переправиться». Я брал лодку у знакомого шкипера на дебаркадере, с которым расплачивался рыбёшкой, привозимой с того берега, так как рыбачил всегда на той стороне и охотиться стал там же, по старицам. «Если Санька не останется нынче на второй год, то к осени я куплю вам лодку»,— ответил Санькин отец. Поистине для нас это было грандиозно стимулирующее обещание. Тем более я знал, что дядя Саша слов на ветер не бросает и, если что, в лепёшку расшибётся, но выполнит то, что сказал. «Понял, балбес? — сделав шутливый лёгкий подзатыльник Пузану, сказал я, когда мы вышли из квартиры.— От тебя зависит, будет у нас своя лодка или нет».— «Ладно, ладно, Шлён (это была моя кличка). Мне бы только не прогуливать да уроки хоть чуть-чуть делать, а так учителя меня за уши вытянут, чтобы опять не оставить на четвёртый год. А батя если сказал — значит, сделает. Батя у меня молодец!» — с гордостью произнёс Сашка. «Да уж, лучше твоего отца нигде уж больше не найти. Так вот и думай тогда. Надо хотя бы одну утку постараться для него добыть»,— сказал я. «Вот бы он обрадовался»,— с готовностью подхватил Пузан.

В четверг после школы я слетал на велике, который позаимствовал для такого случая у соседского пацана, на пристань к шкиперу. Было ему лет двадцать семь, звали Володя. Тоже любитель заложить за воротник, равно как и его вторая половина, Дуся,— вечно с непременным присутствием колоритного фингала не под левым, так под правым глазом. В первый раз он не захотел дать лодку, мотивируя тем, что вода очень большая и холодная: недавно лёд сошёл, плыть опасно. А ему за меня отвечать не хочется. Так что никакие уговоры не помогали. Ни то, что я им привезу рыбы (которую они, конечно, непременно бы обменяли на спиртное), ни даже то, что я им прямо сейчас готов был дать на красненькую. В конце концов, я его понимал. Он боялся не только за себя, но и искренне опасался за мою жизнь, так как на такой довольно утлой, маленькой, словно скорлупка, одноместной жестяной лодчонке он и сам никогда бы не отважился перемахнуть через такую большую, серьёзную реку, как Обь,— и уж тем более в весеннее половодье. Это он ещё не знал того, что я собираюсь плыть не один. Володя всегда был неспокоен, когда я переправлялся на очередную рыбалку, и каждый раз радовался моему благополучному возвращению с того берега. Но всё же знал, что я в воде как рыба. Особенно после того, когда я на его глазах переплыл реку и без лодки. Но тогда был разгар лета, и вода была достаточно прогрета. Но прежде чем уйти, видя и чувствуя дискомфортное состояние Володи (видимо, вчера они крепко захмелились), я всё же дал ему единственную свою рублёвку на похмелку, чему он был бесконечно благодарен. Сам попросить всё равно бы постеснялся. Приехав домой, я быстренько сгонял к Пузану и сообщил ему о том, что охота откладывается до следующего выходного из-за отсутствия лодки. Как мне показалось, он совсем, к моей неожиданности, не расстроился, несмотря на то что очень сильно рвался в эту поездку. Я уехал домой.

На другой день в школе, уже перед окончанием занятий, ко мне на перемене подошли встревоженные одноклассники и сообщили, что на выходе меня ожидает Пузан. Все они боялись его как огня, так как каждый его приход не сулил им ничего хорошего. Как правило, он их всех оставлял без завтрака или загонял в долг. Это он делать умел. В нашу школу, да и в другие тоже, доступ ему был запрещён. Поэтому дальше входных дверей он пройти не мог. Я пообещал ребятам, что Пузан их больше не тронет, если что — ко мне. И они явно успокоились. Я вышел к Саньке. «Что, обшкулял пацанов?» — с подозрением спросил я его. «Да нет, не трогал я их»,— отозвался он. «А чего они зашуганные такие?» — «Это они за прошлое. Я же обещал тебе, что не трону здесь никого больше»,— оправдывался Санька. «Смотри у меня,— предупредил я его на всякий случай.— А то у нас здесь и своих доильщиков хватает. Я и так задолбался пацанов от них омазывать».— «Да ладно, Шлён, успокойся. Я лодку нашёл, об этом и пришёл сказать»,— радостно сообщил он. «Где это ты умудрился лодку надыбать?» — недоверчиво покосился я на него. «Да какая разница? Лодка есть, значит, завтра можно плыть». Честно говоря, я был доволен, что Пузан подсуетился в этом смысле. И мы договорились плыть с утра пораньше в субботу (это был по какой-то причине не учебный день, и мы располагали двумя свободными днями). «Слушай, Шура, Зима с нами на охоту просится»,— неожиданно заявил мне Пузан. Зимин Серёга, годок Пузана, тоже был на «малолетке» за две квартирные кражи. Они были друзья и соседи с самого раннего детства и друг за друга готовы были на всё. Если они где-то появлялись вдвоём, то все приблатнённые сразу, как говорится, прятались по норам. Но если в Саньке проявлялось что-то доброе и хорошее, как я уже говорил, то Зима был неисправим. Если бы ему отрубили правую руку, он воровал бы одной левой. Ко мне он относился тоже с уважением, хорошо. Но я во внимание его никогда не брал и не хотел. «Слушай, Пузан, нам только ещё домушников не хватало для полной комплектации охотничьей артели. Ты знаешь, что я предпочитаю всегда один обходиться. Ладно уж, тебя подписал ещё. Но третьего не надо, не обижайся. Тем более, ты знаешь, я сам не ворую и воров не признаю. Угостишь его дичью, если что добудешь, и ладно. А в мои дела ты больше никого не суй. Да и Зиме это не нужно тысячу лет. Кому-нибудь карманы лишний раз вывернуть да в «азо» в подвале на интерес порезаться — вот это его дело. А сюда нечего лезть. Пусть он не обезьянничает».— «Ну ладно, ладно, Шлён, я понял, успокойся. Я уже сам жалею, что сказал».— «Вот и хорошо, что ты такой понятливый».

Мы дошли до края высокого обрыва, на многие километры представляющего собой левый берег реки. За спиной оставался теперь уже, наверное, проснувшийся город. Под нашими ногами, как казалось сверху, неспешно и величаво, как всегда, мутная, протекала широченная, полноводная Обь. Весь пологий правый берег, куда нам следовало добраться, насколько хватало глаз, испещрённый многочисленными большими и малыми старицами, был словно изрезан вновь образовавшимися протоками, объединившими их местами в сплошные огромные озёра, из которых, словно обрубки от метёлок, там и тут торчали раскидистые престарелые ивы. «Вот и наша лодка»,— с явной гордостью указав вниз, на неширокую песчаную береговую полоску, произнёс Пузан. Мы быстро спустились с яра по крутой, извилистой, предательски осыпающейся под сапогами тропинке к реке, ещё раз окинув взглядом рассерженно, неприветливо вздыбившуюся, серо-жёлтую от поднятого со дна песка и ила морскую воду. Уже здесь, вблизи, я по достоинству оценил лодку, пригнанную Пузаном, всем своим нутром ощутив, какой дискомфорт пришлось бы испытать на Володиной «мыльнице». И мне стало очевидным то, что вдвоём плыть в такую воду на ней было бы, конечно, полным безрассудством. А ведь, если честно, я всё равно один попытался бы достичь на ней противоположного берега. Ну и слава Богу, что так всё разрешилось. Всё-таки Пузан молодец. Эта же лодка — практически новая, деревянная, свежевыкрашенная в серый стальной цвет, длиной не менее пяти метров, шириной в размах обеих рук, и борта высокие. Вёсла листвяжные, длинные, с широкими, обитыми кровельной жестью лопастями. Конфетка, одним словом. На такой я хоть в Тихий океан. «Кто же доверил тебе такой крейсер?» — с восхищением спросил я Пузана. «Да есть тут один знакомый на лодочной станции»,— пытаясь выглядеть скромным, ответил довольный Санька. Действительно, выше нас с километр находилась лодочная станция. Резину мы тянуть не стали, столкнули лодку на воду и пошли на тот берег. Я — в центре на основных вёслах, а Сашка — на однолопастном кормовом сзади. На середине реки только потрепало малость. Тяжёлой грязной лавиной ледяная весенняя обская вода, как угорелая, рвалась на север, слово ей не терпелось как можно скорее растворить себя в бескрайних водах далёкого Карского моря. И хмурое, серое, сплошь затученное небо лишь усугубляло и без того унылую картину. Иной раз неизвестно откуда возникали здоровенные беспорядочные пенящиеся мыры и, будто обухом, били то в левый, то в правый борт нашей посудины, словно лишний раз напоминая о том, что нос всегда нужно держать к основной волне покруче, углом в сорок пять градусов, чтобы не запоперечило. Мы чувствовали себя довольно неуютно в этой негостеприимной обстановке. И я ещё раз поневоле оценил достоинства этой прекрасной лодки, не без содрогания вспомнив о Володиной, как мне уже теперь казалось, жалкой душегубки. Я спросил Сашку, не страшно ли ему, на что он честно ответил: «Да, жутковато, конечно. Без тебя через такую дурную реку я один бы, конечно, не пошёл».— «И то правда»,— согласился я. В общем-то, до того берега мы добрались более или менее нормально. Только снесло вниз по течению больше чем на километр, несмотря на то что мы угребали весьма усердно, изо всех сил, как могли. Поэтому упущенное расстояние, чтобы попасть на моё место, мы навёрстывали уже вдоль берега, где стаскивало не настолько сильно. Вытащив лодку на берег, я попросил Пузана подождать здесь, пока сам схожу на озеро, находящееся посреди полуострова, к которому мы пристали. На этом небольшом, метров сто на семьдесят, озерке я и предполагал сделать стоянку. Но сначала хотел подойти к нему незаметно и посмотреть, нет ли уток, пока мы ещё не нашумели. И не ошибся. С немалым трудом продрался через заросли колючего ежевичника и довольно густого молодого ельника. Подкравшись к озеру, я осторожно выглянул из-за расшеперившейся во все стороны своими ветками самых причудливых берендеевских очертаний, приземистой, толстой, словно наклонившийся бочонок, дуплистой корявой талины. Здесь было полное затишье. От меня в сторону противоположного берега озерка мерно, словно бритвой, разрезая водяную гладь и расчерчивая её на равные, расходящиеся в разные стороны линии, быстро скользили четыре небольшие утки. Это были чирки. По блестящему сине-зелёному оперению я определил селезня, быстро прицелился и выстрелил как раз в тот момент, когда, всё же почувствовав меня, встревоженные пернатые уже начали подниматься в воздух. Утки улетели, а селезень остался неподвижно лежать на поверхности воды. До него было метров сорок. Собаки, естественно, не было. А ветра здесь почти не ощущалось. Понимая, что его ещё не скоро подобьёт к берегу, я вернулся к лодке. «Ну вот, Санёк, дяде Саше на похлёбку одна утка уже есть».— «Да, я слышал выстрел». Он был необычайно обрадован. Протащив ещё подальше на берег лодку для надёжности, мы перебрались на озеро. Сделали небольшой навес из куска брезента. Нарвали и натаскали сухой травы на лежаки. И развели костёр из сухих таловых сучьев. Стоянка была готова. К этому времени мы уже основательно промялись, и голод давал о себе знать. «Слушай, Шура, давай утку заварганим?» — предложил мне Саня. «А дядя Саша?» — возразил я. «Да у нас есть время сегодня до вечера и завтра ещё целый день. Что, хотя бы одну утку не добудем, что ли? — упрашивал меня Пузан.— Тут вон ещё на берег не успели выйти, как ты уже одну подстрелил».— «Не знаю, не знаю,— не сдавался я.— Охота такая вещь, что здесь зарекаться нельзя». С другой стороны, думал я, быть на озере и не попробовать, сидя у костра, супца из свежей дичи, тем более когда она уже есть,— это попахивало чем-то кощунственным. Да тем более Пузан впервые на охоте. Нет, это дело, конечно, нужно закрепить хорошей утиной похлёбкой. Хотя бы только для того, чтобы у моего младшего друга осталось хорошее впечатление об этой вылазке. «Ну давай занимайся тогда этим сам. А я пока на другие старицы, которые поближе, сбегаю. Может, там что-нибудь найду».— «Да конечно, найдёшь, там этих озёр немерено»,— старался меня уверить довольный моим решением Санька. «Давай чай кипяти, пока тем, что есть, перекусим»,— поторопил я его. «Один момент»,— схватив котелок, бросился он ко мне. Пока мы ели, налетела целая бригада неизвестно откуда взявшихся сорок. Они расселись на деревьях, нас окружающих, и что-то выговаривали нам на своём сорочьем языке возмущённым стрёкотом, то и дело непоседливо перелетая с ветки на ветку, явно стараясь обратить на себя наше внимание. «Наверное, гнездятся здесь неподалёку,— предположил я.— А мы их потревожили». Легко перекусив и попив чаю, каждый занялся своим делом. Пузан стал ощипывать чирка, которого перед этим достал из воды длинной палкой, когда он был уже совсем рядом с берегом. Я быстро поставил на озере пару закидушек, наживив на них заранее приготовленных, привезённых с собой из города червей. Предупредив Саньку о том, чтобы он не хлопал ушами и чем-нибудь накрывал продукты (иначе эти вороватые гостьи оставят нас без обеда), я пошёл в ту сторону, где полуостров примыкал к берегу. Но уже на подходе мне стало ясно, что мы находимся не на полуострове, а теперь уже на острове, так как передо мной возникла большущая протока, которая нас отделяла от основного берега. Такой воды я ещё здесь не видел. Теперь, для того чтобы попасть на те старицы, из-за которых, по сути, мы сюда прибыли, нужно было бы обогнуть добрую половину бывшего полуострова, а затем перейти через вновь образовавшуюся протоку, которую мы не увидели с обрыва из-за растущих на полуострове деревьев. Это было очень приличное расстояние, требующее немало времени и больших затрат сил, для того чтобы добраться туда на лодке, да ещё по такой воде. Поэтому я просто пока решил обогнуть верхнюю часть теперь уже острова вдоль воды пешком. Вдруг удастся подстрелить утку, сидящую рядом с берегом? Если дальше, то, конечно, не имеет смысла и стрелять — иначе её унесёт течением. В такую воду всё равно не полезешь. К табору я вернулся нескоро и без добычи. «Так что, Санёк, плохи наши дела. Наверное, здесь и придётся окончательно тормознуться». Я объяснил ему ситуацию. Решили просто опять, как я сейчас, походить по берегу. Вдруг да удастся хоть одну добыть. Ну, может быть, на нашей озёрине под утро, когда всё успокоится, ещё утки сядут. Погода начала налаживаться. Чувствовался небольшой ветерок. Там, вверху, он, наверное, был гораздо сильнее. Облака местами уже разогнало. И яркое весеннее солнце всё чаще и чаще заявляло о своём присутствии через образовавшиеся в небе голубые просветы. Похлёбка давно была готова. Сашка ещё не ел, всё меня ждал. Мы сели к наскоро сымпровизированному из мешковины столу. Пузан разлил варево по алюминиевым чашкам. Достал из рюкзака целую булку серого хлеба и попросил у меня нож, чтобы порезать его. «А где твой?» — поинтересовался я. «Да дома забыл».— «Постой! Как забыл? А как же ты без меня тогда жратву готовил? Чем утку разделывал, картошку чистил?» — «Да вот этим»,— и он мне показал горлышко от бутылки, которое нашёл где-то на берегу. «Ну ты даёшь,— подивился я его находчивости.— Приспособленный ко всему будет мужик. Такой нигде не пропадёт. Голова». Похлёбка была великолепная — что-что, а готовить он умел. Чувствовалось, что уроки тёти Нади не пропали даром, да и «малолетка», наверное, также сыграла в этом какую-то роль. После такого шикарного обеда я развалился рядом с костром. Пребывая в сытом, расслабленном, умиротворённом состоянии, лёжа на спине, с огромным удовольствием вдыхал ни с чем не сравнимый, даже, может быть, с запахами лучшего французского парфюма, аромат, исходящий от моей сухой разнотравной подстилки, слегка приправленный тонким, терпким, приятным запахом от тлеющих таловых угольков костра. Взгляд мой был устремлён в бездонное, уже почти полностью очистившееся небо. На уже по-вечернему слегка потускневшее, но всё ещё согревающее всё вокруг мягким ровным теплом солнце с каким-то почти равномерным постоянством изредка накатывались большие клубящиеся облака, принимая самые различные фантастические очертания. В такие моменты от неожиданной, резко набежавшей на землю тени на какое-то время всё вокруг вдруг опять меркло и становилось однообразно-серым. А со стороны реки неизбежно появлялся достаточно холодный пронизывающий ветерок, после чего сразу же терялось ощущение комфорта. И тогда я с особой остротой начинал понимать и ценить, сколько тепла и радости дарит нам наше необыкновенное светило, на которое мы привыкли смотреть как на нечто само собой разумеющееся и неотъемлемое от нашей жизни. «Шура, дай мне ружьё, я тоже пойду пройдусь по берегу»,— вывел меня из приятного оцепенения голос Пузана. «Сходи-сходи,— понимая его нетерпение, отозвался я и, отстегнув от своего ремня подсумок с патронами, дал ему.— Только имей, Санька, в виду,— предупредил я,— здесь всего пять патронов. Вот этот, красный,— пулевой. Видишь, буква «П» написана? Пуля у охотника всегда на всякий случай хотя бы одна должна иметься. Вот этот, с цифрами «00»,— с крупной дробью, на случай крупной дичи: вдруг гусь подвернётся? Остальные три патрона — с мелкой, на уток или болотных курочек. Ну а если на суше, то можешь перепёлку или вальдшнепа встретить. Считай, что на реальную дичь, то есть уток, у нас всего три патрона. Так что впустую не стрелять. Врубился, друган?» — «Конечно, понятно. Как скажешь, так и будет»,— согласился Сашка. «И запомни ещё одну вещь. По возможности выцеливай утку желательно в тот момент, когда она ещё сидит на воде. А стреляй на взлёте, когда она полностью открыта и не набрала достаточной скорости. Если она находится на воде, дробь часто проходит через неё рикошетом, не причинив вреда или сделав подранком». Он закинул мою новую одностволку шестнадцатого калибра себе за правое плечо и проворно стал пробираться через кустарник в сторону реки. Я лишь усмехнулся ему вслед, отметив про себя то, что при его малом росте моя малая одностволочка выглядела на нём словно огромное противотанковое ружьё на каком-нибудь тщедушном солдатике наших легендарных советских войск в период Великой Отечественной войны. Ничего он, конечно, не добудет — тяму ещё нет. Но пусть хоть душу отведёт. Парень давно уже мечтал об этом. Мне всё же хотелось, чтобы ему сопутствовала хоть маленькая удача. Разморённый сытным обедом, обласканный и отогретый долгожданным весенним солнцем, незаметно для себя я отключился.

Проснулся я от выстрела, простучавшего где-то совсем рядом. И вскоре услышал шум, издаваемый пробирающимся в мою сторону через заросли Пузаном. Сначала я увидел маячащий над кустарником ружейный ствол, затем — взъерошенную, сплошь покрытую шишками от репейника голову охотника. А вскоре — и его самого. Нужно было видеть, как этот маленький человечек важной, степенной, неспешной походкой подвалил к костру. К его поясу картинно были приторочены три убитые сороки, а на груди из стороны в сторону, во все стороны растопырив свои огромные крылья, привязанная к его шее, болталась здоровенная ворона. И вот, наконец, он стоял передо мной — гордый, весь переполненный чувством собственного достоинства, с ног до головы увешанный представителями семейства врановых. Эту классическую картину нелепо дополнял высоко вверх из-за плеча выпирающий ружейный ствол. Меня трясло от хохота. «Послушай, зверобой долбанный, ты что, все патроны на этих падальщиков сжёг?» — сквозь истерический смех выдавил я из себя. «А чё — я неправильно что-то сделал?» — вытаращив на меня невинные глаза, спросил Санька. «Да что ты, что ты, всё нормально. Дядя Саша очень будет доволен. Одно я тебе скажу: не видать нам лодки как своих ушей».— «Ты почему смеёшься?» — добродушно спросил Санька. «А чего ты, как новогодняя ёлка, этим вороньём убрался? В рюкзак, если уж на то пошло, не мог бросить?» — «Ну, вроде как охотник, что ли, как и положено»,— пытался оправдаться мой юный друг. «Да перед кем рисоваться-то? Кто смотреть на тебя здесь будет, кроме меня? Да и я лучше бы никогда не видел этого извращения. Ты только там, в городе, никому не скажи, какой ты заправский охотник-следопыт. И на какую бесценную промысловую дичь ты нашу бесценную фауну подредил — а то потом заказов не оберёшься».— «Слушай, Шура, а что, они — совсем несъедобные? Тоже мясо. Не съедим, что ли?» — с какой-то непонятной, сквозившей в его голосе надеждой спросил он. «А ты сам как думаешь? Насколько пикантно на вкус мясо, допустим, того иссиня-чёрного пернатого зверя, который у тебя на груди повесился? Если ему, положим, лет двести-триста будет от роду, и он всю жизнь падалью питался, а при случае и жмуриками не брезговал? Этот деликатес, на мой взгляд, как раз под твой огромный щербатый рот, который курит папиросы, дальше всех плюётся, громче всех свистит и бесподобно матами ругается, идеально подходит»,— продолжал я, в общем-то, беззлобно возмущаться, пытаясь своим злословием хоть немного скомпенсировать урон из-за напрасно сожжённых патронов, на которые нас обоих подрезал Пузан.

«Ну ладно, давай рассказывай, каким образом ты этих вертихвосток насшибал»,— попросил я Пузана примирительным тоном. Он отдал мне подсумок, в котором остался один пулевой патрон. «Надо же,— подивился я,— так, значит, у тебя даже промаха ни одного не было».— «Да был один»,— понуро сказал Саня. «А каким тогда образом у тебя как раз четыре птицы оказалось? Четыре патрона ты и истратил». Оказывается, Санька пошёл, так же как и я, к реке. Ходил, ходил по берегу, видел пару раз уток метров за двести. Ближе они его не пропускали — сразу улетали. Так он проболтался без толку часа два и решил вернуться на наше озеро, только хотел зайти к нему с другого, удалённого конца, которого от нас не видно, так как там озёрина делает резкий поворот и сплошь заросла березняком вперемежку с ивами. В общем-то, он принял правильное решение. Подходил по возможности как можно тише, прячась за деревья и кустарник, и вроде это ему неплохо удалось. Подкрался таким образом к самой крайней к воде берёзе, выглянул из-за неё на озеро, и его сердце радостно забилось. Он увидел в небольшой заводи двух уток. Они держались совсем рядом друг с другом. У Пузана даже мелькнула мысль, что вполне реально их добыть обеих с одного выстрела. Но так как до них было далековато — метров около ста, он решил ползком подобраться по траве к торчащему почти у самой воды толстому трухлявому пню. В этом месте была поляна. От пня, схоронившись за ним, можно было бы сделать верный выстрел. Так он и сделал. Лёг на землю и быстро пополз по траве в направлении пня, и тут внезапно сзади себя услышал возмущённое стрекотание сороки. Он так же лёжа оглянулся. На берёзе, от которой он отползал, сидела сорока и трещала на весь березняк, явно приглашая сюда других своих подруг. Они не заставили себя долго ждать — появились ещё две баламутки. Пузан, всё так же оставаясь лежать, приложил палец к губам и сказал им: «Тсс!» И шёпотом прибавил: «Помолчите, дуры!» Те — только пуще. Прилетели ещё несколько штук и, присоединившись к этим, подняли такой гвалт, что, казалось, весь березняк заходил ходуном. Санька, привстав на колени, посмотрел в сторону уток. Они, почувствовав неладное, на полных парах улепётывали по воде подальше от этого скандала, к тому берегу. Санёк в отчаянии вскочил, совсем уже не таясь, на ноги, прицелился в уток, несмотря на то что было уже за сто метров. Они стали взлетать. Он выстрелил на авось — конечно же, безрезультатно. Сорочий гвалт стоял такой, что голова шла кругом. Взбешённый Пузан быстро вставил второй патрон, развернулся к берёзе и с криком: «Суки! Я вас всех поубиваю!» — сделал выстрел в самую кучу взбесившихся пернатых. Одна замертво упала на землю, остальные, сразу поутихнув, разлетелись в стороны, некоторые расселись на близстоящие берёзы. Расстроенный Санька жалел лишь об одном: «Плохо, что у меня нет ста патронов! Я бы три дня прожил здесь, но отомстил бы им всем за то, что они таким образом изгадили мне первую в моей жизни охоту». Потом он подумал о том, что, по сути, патрон, который он мог ещё использовать, у него остался один. Думал и о том, что поторопился сделать выстрел в этих гадин. Расстояние было маленьким, и дробь прошла как пуля, зацепив только одну птицу. Подобрав сороку, он отошёл от берёзы метров на сорок, как раз к тому пню, из-за которого хотел стрелять уток. Сорочьё не заставило себя долго ждать. Они опять собрались на этой берёзе и продолжали свою трескотню. Положив ружьё на пень, Пузан не торопясь прицелился с упора в самое скученное место и снова сделал выстрел. Две упали на землю, одна осталась на берёзе, а остальные разлетелись кто куда. Санька с чувством какого-то облегчения подошёл и подобрал ещё двух убитых сорок, затем всех трёх привязал проволочками к ремню. Погонял по берёзе, кидая палки, подранка и, видя, что тот ещё достаточно в силе, пожелав ему как можно быстрее сдохнуть, пошёл к стоянке. По пути он рассматривал своих убитых сорок. И вдруг ему подумалось: «Такие красивые упитанные птицы — почему их не едят? Наверняка они вкусные. Я никогда не слышал, чтобы кто-то говорил, что у них мясо плохое. Может быть, ещё лучше, чем у уток. Просто не принято как-то. Не едят же, например, в Индии корову, а в Казахстане или Татарстане — свинину. А как мы сами голубей жарили? А грачей? Какая вкуснятина! А тот по сравнению с этой красавицей как гадкий утёнок выглядит. Конечно же, это путняя дичь. Смотри, какой у неё длинный красивый хвост. А пёрышки как на солнце переливаются!» И тут его сердце наполнилось гордостью за свою первую и, как теперь ему стало понятно, удачную охоту. До табора оставалось совсем немного. До слуха Пузана донеслось какое-то бульканье, исходящее откуда-то сверху. Он поднял голову и увидел довольно высоко над ним в небе кружащую ворону. «А вот эту птицу мы приравняем к гусю! Может, она не хуже сороки по вкусу»,— решил он. И, не задумываясь, достал патрон, на котором было нарисовано «00». Тем временем ворона всё так же продолжала кружить на одном месте и булькать каким-то не совсем птичьим голосом. Расстояние до неё, несомненно, было за сто метров. Для гладкостволки это очень далеко. Тем не менее, Пузан приложился к ружью, долго целился и наконец нажал на спуск, нарушив уже наступившую было тишину громким выстрелом. Ворона камнем упала где-то впереди в самый березняк. Санька в каком-то неистовом азарте поломился туда напропалую, не замечая ни кустарника, ни валежника. Он застал там ещё живую, старающуюся спастись от него бегством ворону, прыжками настиг её и с каким-то остервенением, ожесточением, чуть ли не с удовольствием отвернул ей шею. Ему в этот миг почему-то казалось, что когда-то это проделывалось им уже много раз. Пока он рассказывал обо всём этом, мне вспомнился какой-то старый чёрно-белый художественный фильм на военную тему. Там замерзающий и умирающий от голода фашист не помню каким образом оказался на советской территории, в тайге, зимой (скорее всего, сбитый немецкий лётчик). Ему из автомата удалось убить ворону. Так вот, мне и запомнился тот момент, как он сидит у костра и в котелке варит её. По-моему, благодаря этому он и остался жив.

«Слушай, Пузан, душу ты, конечно, без сомнения, отвёл. Давай ради балды зажарим твою дичь да попробуем, чтобы знать хотя бы, что она из себя представляет на вкус». Ондатру ели — прекрасное мясо, только тёмное. Сусликов ели — тоже сносное. Лягушек ели и ракушек-беззубок — нормально. Чаек ели — те рыбой сильно пахнут — ну, на крайняк пойдут. Змей пробовали — если превозмочь брезгливость, очень вкусные, только есть почти нечего. Голуби, если долго варить,— прекрасно, грачи — вообще вышак. А ворона чем не грач? И мы, не поленившись, ощипали и выпотрошили нашу необычную добычу. Долго и тщательно обжаривали на равномерно шипящих углях. Вид получился необыкновенно привлекательный — что у вороны, что у всех трёх сорок. Аппетитные, золотистые, поджаристые целые тушки. Лично я, по крайней мере к сороке, не испытывал вообще никакого отвращения. И сразу же после того, как они были готовы, попробовали на вкус сорочатину. Я уже не помню, но, как сейчас мне кажется, был привкус то ли извести, то ли мела — какая-то специфичность присутствовала. Но в случае крайней необходимости это мясо могло бы выручить. Мы с Пузаном вдвоём, хотя и без особого удовольствия, одну сороку осилили, тем более что были очень голодны. Но что касается вороны, одинаково признали её несъедобность, несмотря на то что мы оба были лишены всякого рода предрассудков. Мясо жёсткое, с каким-то тяжеловатым, неприятным, даже нездоровым запахом. Объяснить сложно. Мы съели по маленькому кусочку, чтобы эстетически не повредить тушку, отрезав от грудинки с внутренней стороны. Скажу так, теперь уже будучи компетентным в чревоугодии такого рода. Если бы мне грозила голодная смерть, сороку я съел бы с удовольствием. Ворону бы тоже съел, но без удовольствия. Правильнее мне этого не выразить.

Я проверил закидушки, которые забросил ещё перед уходом на охоту. Несколько окуней, довольно крупных, всё же попало. И занялся приготовлением ухи. Наступил вечер. Раскалённый докрасна огненный солнечный диск уже больше чем наполовину скрылся за высокий обрыв противоположного берега. В потемневшей, полностью успокоившейся, гладкой, как зеркало, озёрной воде во всём своём идеале повторялась необъятная глубина вечернего синего неба и отражались стоящие по всему периметру озера берёзы. Иной раз некоторые из них были настолько сильно наклонены к воде, что едва касались её своими безвольно обвисшими ветвями, которые совсем ещё недавно выпустили зелёные свежие пахучие листочки. Отражение было настолько реальным и фотографичным, что если бы вдруг какая-то сверхъестественная сила поменяла отражение с оригиналом местами, то, наверное, ничего бы не изменилось, так как между собой они были абсолютно неотличимы. От этой завораживающей, печальной и необыкновенно притягательной картины веяло какой-то успокаивающей наши души мягкой лирической грустью. Я сидел на корточках, положив подбородок на колени, и разделывал пойманных нами окуней на большом куске тальниковой коры, иной раз бросая взгляд то на озеро, то на лежащего у костра боком на своей подстилке Пузана, повернувшегося лицом к озеру и подложившего под правую щёку кулак. В левом углу его перекосившихся губ торчала дымящаяся папироса, а его с какой-то задумчивостью, мечтательный, казалось, ничего не видящий взгляд был устремлён куда-то далеко вперёд, поверх начинающего уже тихо засыпать озера,— туда, где за высоким обрывом левобережья уже почти полностью спрятавшееся солнце оставляло за собой большую полосу кроваво-красного заката, явно предвещавшего на завтрашний день ветреную погоду. Внезапно Пузан, не поворачивая ко мне головы, тихо произнёс: «Смотри, Шура, а берёзы оплакивают кого-то, как будто в этом озере какой-то хороший человек утонул». Я был приятно поражён такой приметливостью Саньки: «Молодец, Санёк, правильно соображаешь. Эти берёзы так и называются — плакучие. Но это в народе. А по-научному она — берёза повислая».— «Хорошо здесь,— словно не слыша моего ответа, продолжал Санька.— Надо бы как-нибудь батю сюда вытащить. Да и мать тоже не помешало бы. Вот бы им понравилось. Здесь получше, чем на даче, будет. Там дом к дому, участки друг на друга лезут, и народу миллион. А здесь тишь да благодать — никого. Не хочу я на даче больше пахать, с тобой всегда буду ездить».— «Привезём как-нибудь и родичей твоих сюда,— пообещал я.— Лучше всего поближе к осени. И тепло будет, и грибов можно пособирать, и для рыбалки самое время. Вода ещё тёплая, утки жирные, и комаров мало. Да и река поласковее, чем сейчас». Поев ухи, выпив по кружке чая, мы завалились на свои пахучие подстилки под полог, накрывшись одним на двоих солдатским шерстяным одеялом, и до утра забылись крепким, здоровым, присущим нашему возрасту сном.

Утренний холод, обнаружив все не прикрытые нашим одеянием бреши, как бы ни хотелось, не позволил нам особо разнеживаться. Солнце ещё не взошло, и первым делом мы берестой и таловыми вперемешку с берёзовыми сучьями оживили почти совсем уже прогоревший костёр. Пока согревались остатки ухи и чай, мы, с лёгким содроганием сполоснув заспанные лица холодной озёрной водой, сняли закидушки — на жарёху ещё было. В общем-то, можно было возвращаться домой — патронов всё равно больше не было, а рыбалка была ещё довольно слабая, да и снастей соответствующих у нас было недостаточно. Решили плыть назад. «А с этим что будем делать? — вытряхнув из пакета жареную ворону и двух сорок, спросил я Пузана.— Выбросим, или, может, сам съешь?» — легонько подковырнул я Саньку. «Ну уж нет,— отозвался тот,— пусть кто-нибудь другой ест эту парашу».— «Слушай, Пузан, а вид-то у них какой ресторанный, привлекательный. Ведь и не подумаешь, что ещё недавно они здесь, в лесу, стрекотали да каркали. Кто докажет, что не крякали? Действительно, хоть сам ешь».— «Шлён, давай я ими Зиму накормлю? Тому всё равно, что жрать, лишь бы мясо. Вон он как собачатину трескал у корейцев, которые в соседней квартире живут,— за уши не оттащишь!» — неожиданно оживился Пузан. «Да ради Бога, пусть ест на здоровье. Сороки за чирков сойдут, так как поменьше, а ворона — за шилохвостня, а то и на крякушу потянет, так как, считай, в два раза больше, чем сорока». Пузан засунул свою добычу назад, в пакет, и бросил к себе в рюкзачок. Пока мы добирались до того берега, ветер усилился до такой степени, что иной раз нас чуть не с ног до головы обдавало пеной, сорванной с образовавшихся на поверхности волн беляков. Небо снова было затянуто, и вдобавок ко всему пошёл довольно приличный, не по-весеннему холодный дождь. Ещё издали на берегу я заметил какую-то одинокую фигуру. По мере того как мы приближались, она тоже двигалась в нашу сторону. Кто-то явно нас ожидал. Пузан как-то странно заёрзал на своём сиденье. Я, нутром почувствовав его напряжение, спросил: «Чего задёргался? Ты, случайно, лодку-то не угнал? Не хозяин ли это по берегу мечется?» На что он упавшим голосом ответил: «Да, наверное, хозяин. Кому ещё нужно на берег в такую погоду, когда собаку из дома не выгонишь, таскаться?» — «А что ты мне тогда лапшу на уши вешал, что у знакомого взял? А я поверил тебе, дурак!» — «А ты поплыл бы тогда на охоту со мной?» — огрызнулся Пузан. «Естественно, нет, назад бы отогнали,— ответил я ему.— Поди, ещё и замок сбил. За один сбитый замок уже срок, тем более тебе, корячится».— «Да нет, лодка просто к столбу цепью была примотана, замка вообще не было»,— оправдывался Санька. «И то ладно,— ответил я.— Ну что будем делать, Пузан?» К берегу мы подплывать не спешили. На одном месте пригарцовывая, совещались, как нам поступить дальше. «А мужичок молодой, амбалистый»,— отметил я вслух. «Шлён, ты же знаешь, что мы его в две секунды выключим?» — вдруг весело подмигнул Пузан. «Это в знак-то благодарности за то, что без спросу его лодкой попользовались?» — укоризненно спросил я. «Да пусть доволен будет, что не угнали»,— парировал Саня. «Санька, мне эти разборки в городе надоели. Давай хоть в этом деле по-человечески себя вести. Тем более ты прекрасно знаешь, что я на чужое, да ещё у частников, никогда губы не раскатываю. И так проблем хватает».

«Парни,— раздался с берега довольно миролюбивый голос,— давайте причаливайте. Разберёмся как-нибудь. Всё нормально». Мужчина, конечно же, опасался того, что мы могли бы угнать лодку обратно или рвануть вниз по течению, а там где-нибудь бросить. И он был бы бессилен что-нибудь сделать. Мы подошли к берегу и втроём вытащили лодку. «Ну ладно, пригнали назад — уже хорошо. Ты хоть в следующий раз спрашивай, Пузан, я всегда лодку уступлю, если не занято будет. Тем более если вы за ней присматривать будете».— «Да если что, я твою лодку, мужик, из-под земли достану! А откуда ты меня знаешь?» — спросил Пузан. «Да кто тебя не знает? Рыночные пацаны, которые у тебя на цырлах ходят, в курс дела ввели. Всё как есть».— «Ну, спасибо, мужик, за это. Смотрю — погода плохая, думаю — всё равно никто никуда не поплывёт. Лодка не замкнута, ну и решил попользоваться. Так и так назад бы вернули. Шлён всё равно бы заставил её на место поставить».— «Шлён? — с удивлением поднял на меня мужчина глаза.— Ну и компания у вас подобралась. Это ты Буку поколотил?» — «Да, было дело»,— подтвердил я. Мне стало противно от воспоминаний о том, как я действительно довольно жёстко отбуцкал этого подонка за то, что он, придя к одному из наших общих знакомых, не застав его дома, поставил под нож его мать и забрал у неё чуть больше двух рублей денег — всё, что было. «Да, лихо ты его тогда. Да если бы он сдох, никто бы и не вспомнил. Крови он у хороших людей слишком много выпил. Такие существуют специально для того, чтобы мешать людям жить». Мы помогли дяде Васе, как он назвался, отогнать лодку назад на лодочную станцию. Оказалось, он живёт совсем рядом, сразу же по первой улице, как только на яр поднимешься. Ещё раз извинившись, отдали ему пойманных утром окуней, несмотря на протесты. И мы расстались в хороших отношениях, да ещё и при прекрасных перспективах в отношении лодки.

Наш путь пролегал как раз через рынок, на котором всей шпаной, которая здесь прикармливалась, и хороводил Пузан. Едва мы ступили на территорию базара, как услышали крики пацанов: «Пузан! Пузан! Подожди!» От ближних торговых рядов отделились две детские фигуры и побежали в нашем направлении. Это были Балдик и Гендос, самые отъявленные рыночные воры. Оба они были под Пузаном. В руках у них был большой бумажный пакет, битком наполненный, наверное, наворованными у торгашей фруктами. Днём они обычно паслись здесь, на рынке, а вечерами у городских магазинов шмонали по карманам. Причём зачинщиком был всегда худой, не по годам злобный и циничный Гендос. А Балдик, веснушчатый, с виду довольно добродушный крепыш, что было обманчиво, обычно стоял рядом на отмазке и в случае чего сразу же первым вступал в драку. Причём в этом отношении был необычайно жесток и беспощаден. Если объект нападения превосходил их в силе, то Балдик очень умело применял для удара шахтёрский фонарик, который почти всегда находился у него в рукаве пиджака. Он был прикреплён проводом, спрятанным там же, в рукаве, петлёй за правое плечо. И первым ударом Балдик, как правило, старался сразу же рассечь сопернику бровь. Оба они, как и почти все рыночные, тоже были на «малолетке». Это считалось в порядке вещей. Но, несмотря на всё это, Пузан у них был в несомненном авторитете. «Шлён,— обратились они ко мне.— Ты чё, Пузана на охоту брал?» — «Ну и что?» — нетерпеливо спросил я, собираясь продолжать свой путь. «Дайте нам поесть чего-нибудь. У вас, поди, жратвы навалом? — с надеждой глядя на наши рюкзаки, спросили они.— А то от этих фруктов ещё сильнее на жор тянет». Пузан приоткрыл и заглянул в пакет, находящийся у Гендоса в руках,— тот до верху был набит яблоками и грушами, наворованными у торгашей. «Ого,— сказал Санька,— щедро с вами киргизы поделились». Мой друг достал из рюкзака двух сорок. «Мы вам жареных утят, а вы нам фрукты. Идёт?» — спросил Пузан. «Да забирайте их все, мы смотреть уже на них не можем»,— обрадовались пацаны. Не успел Санька ещё принять из их рук пакет, как оголодавшие, как волчата, ребятишки уже исступлённо рвали зубами сорочье мясо. Глядя на эту забавную картину, я, не выдержав, громко рассмеялся, а вслед за мной и Пузан. Гендос с Балдиком сразу же оторвались от своих деликатесов и с подозрением уставились на меня. «Чё, Шлён, вы их, поди, на помойке подобрали?» — гнусаво заныл Гендос. Я расхохотался ещё больше. Мне просто ясно представилась картина, как мы с Пузаном с понурым видом и почему-то под проливным дождём ходим по городской свалке и палками скрупулёзно переворачиваем мусорные кучи в поисках дохлых диких уток специально для того, чтобы зажарить их потом и накормить ими не кого-нибудь, а именно Балдика с Гендосом. Ведь надо же, какое у них богатое воображение! «Да нет, пацаны, всё нормально. Просто мне вспомнилось, как Пузан в воду на болоте провалился»,— продолжал я им дуть в уши. Успокоившись, они вновь с прежним ожесточением принялись за свою прерванную трапезу. Аппетит у них был отменный. «Ну чё, вкусные утята?» — глядя на них с непритворным участливым любопытством, поинтересовался Пузан. «Ничтяк»,— показав указательный палец, отозвался Балдик, продолжая с необычайным остервенением мусолить свою сороку. Мы с Санькой многозначительно переглянулись. «Ну ладно, вы рубайте, а мы пошли». Они, не отрываясь от еды, продолжая с жадностью обгладывать своих псевдоуток, только помахали нам на прощание руками. Отойдя за территорию рынка, мы с Пузаном раскидали приобретённые таким не совсем честным путём фрукты на две части. Килограмма по три получилось на каждого. Меня успокаивало лишь то обстоятельство, что эти дары киргизских садов нашим лоханутым пацанам достались ещё более бесчестно. «Ну вот, Пузан, не пропала даром твоя первая охота!» — прокомментировал я. Он был очень доволен. Посидев некоторое время на подвернувшейся лавочке, с огромным удовольствием продегустировав фрукты и ягоды, которые после нашей прогулки казались необыкновенно вкусными, мы разошлись по домам. Перед расставанием Санька ещё раз сказал: «А Зиму я всё же вороной накормлю».— «Ладно, ладно, придёшь — расскажешь».

На другой день к вечеру ко мне пришёл Пузан. «Ну что, накормил Зиму вороной? Ну и как, понравилось?» — не без сарказма полюбопытствовал я ещё с порога, не дав ему опомниться. «Ага, ох и накормил!» — вытаращив на меня глаза, а затем отвернувшись в сторону, хихикнув, произнёс каким-то торжественным тоном Санька. «Что случилось? Рассказывай!» — чувствуя нечто необычное, потребовал я. И вот что он мне поведал.

Когда мы расстались с Пузаном после удачной охоты, он пришёл домой. Родителей не было, так как воскресенье они всегда проводили на даче и возвращались достаточно поздно. Санька, естественно, знал об этом. Жареную ворону, предназначенную для Зимы, завёрнутую в газету, он положил в сетку и бросил в кухне на подоконник, а сам побежал к Зиме, чтобы пригласить его к себе на ужин, где бы он и попотчевал его «жареной утятиной». Дома того не оказалось, и он повернул назад, решив перенести сию трапезу на завтрашний вечер. Придя домой, он был удивлён тем, что застал там родителей: оказывается, был какой-то праздник, который они решили отметить дома. Мать, нарядная и, как всегда, очень красивая, суетилась на кухне. А отец в белой выглаженной праздничной рубашке сидел тут же рядом, за столом, на котором стояла большая початая бутылка красного вина. И, к великому ужасу Пузана, в самом центре стола, на разукрашенной глазурными цветами большой фарфоровой тарелке, красовалась кверху ножками злополучная жареная ворона, предназначенная для Зимы. «Вот и хорошо! Ты как раз вовремя пришёл. А мы только праздник решили отмечать»,— обрадованно произнёс отец. «Вот дурень! Что же я в комнату её к себе не унёс?! — казнил себя обескураженный Сашка.— Опять же, откуда было знать, что родичи дома сегодня? Как им теперь сказать, что это ворона? Куда глаза после этого прятать? Нет, как бы то ни было, всё равно скажу»,— подумал он. Но отец его опередил: «Вот так, мать! Санька-то наш настоящим охотником становится. Ты понимаешь, Надюшенька, кормилец у нас с тобой подрастает! С почином тебя, сынок! За первую твою утку!» И он, громко крякнув, залпом оглушив до краёв наполненный тёмно-красным вином стакан толстого гранёного стекла, заправски, со смаком, отвернув одну из торчащих кверху ножек от аппетитно коричневеющей поджаристой вороны, с огромным удовольствием отправил её в рот. «Батя, не ешь эту гадость!» — хотел было крикнуть Санька, но что-то остановило его. Слова застряли в горле. А отец, зажмурившись от удовольствия, обгладывая косточки, тянулся к бутылке за очередной порцией допинга. Мать, скрестив руки на груди, стояла рядом, мягко улыбаясь, с удовольствием и интересом наблюдая за своим мужем. «Надюша, присоединяйся! Попробуй, какой вкуснятиной нас сынок кормит!» — «Да нет, Сашенька, спасибо. Ты ведь знаешь, что я к дичи непривычная. Ешь сам на здоровье».— «Зря, зря,— проворчал добродушно хозяин.— Ну а ты, Сашок, что же? Давай тоже присаживайся к отцу».— «Да нет, батя, я уже там, на озере, вдоволь наелся»,— ответил Пузан, скривившись в сторону от отвращения. «Неужели он не чувствует эту дрянь?!» Санька, конечно же, понимал, что в данной ситуации он в какой-то степени смалодушничал, не остановил вовремя отца. И чувствовал себя маленьким подленьким гадёнышем. Но зато у него теперь стопудово к осени будет своя лодка. Тем более он точно знал, что в следующий класс его всё равно переведут. Учителя его сами проинформировали об этом — лишь бы он хотя бы делал вид, что учится, и не прогуливал уроки. Да, в конце концов, батя ничего не понял и от вороньего мяса не помрёт. Главное, доволен. Так что пусть остаётся в своём счастливом неведении. Ну а Зиме теперь он, Пузан, при возможности десять ворон скормит! Так, слово за слово, стакан за стаканом — и от вороны не осталось ни рожек, ни ножек. Дядя Саня оприходовал её, что называется, в один присест и не поперхнулся. Да ещё и под красненькую. Много ли нужно простому советскому рабочему человеку? Не без иронии внимательно выслушав Санькин рассказ, я стоял и думал. Всё-таки как он мог съесть эту гадость? Ведь действительно мясо вороны довольно отвратительно на вкус. Если предположить невозможное: допустим, дядя Саша догадался, что это не утка, а ворона,— чушь, конечно. И, понимая, что сын это очень переживает, взял и вопреки всему скушал её с таким великолепно разыгранным аппетитом, для того чтобы его сын и подумал о том, о чём он в самом деле подумал. Но такой простак, как дядя Саша, не настолько психологичен и не способен на такое проявление в наивысшей степени деликатности. Такие подвиги ему не по плечу. Это мы сразу отметаем. Но ведь здесь и вполне возможна роль какой-то силы самовнушения. Наоборот, он не мог и помыслить о том, что это может быть не утка. Ведь его сын и поехал именно на утиную охоту. Таким образом, стопроцентно зная, что он ест именно утку и ничто другое (а дикая утка просто не может быть невкусной), да ещё сдобрив её приличной дозой красного вина, он мог её неприятный вкус принять за своеобразную оригинальную пикантность. И всё принял за чистую монету. Ну, теперь уж что случилось, то случилось. И опять в этой комичной ситуации разве может не прийти на ум очень известная классическая пословица: не рой яму другому, а то сам в неё и попадёшь?

Жук

Под общие крики разочарования местной детворы, волейбольный мяч, которым мы играли в игру, чем-то отдалённо напоминающую футбол, перелетел из нашего двора через сплошной высокий забор, выкрашенный ярко-зелёной безвкусной ядовитой краской, и упал на ту сторону, где-то на соседнем участке. Это порой случалось, к большому нашему огорчению, так как каждый раз вызывало, мягко говоря, неудовольствие недоброжелательной и немолодой одинокой немки, когда кто-нибудь из нас ходил к ней за потерей. Тем более что, когда последний раз это произошло — не далее как вчера, очередному нашему посланнику, прежде чем ему вернули мяч, пришлось выслушать категорическое и, как сказала хозяйка, последнее предупреждение. Что если подобное ещё раз повторится, чтобы мы и не подумали к ней приходить. Мяч нам более не вернут. А если мы будем назойливы и станем докучать ей, то она надерёт нам уши и натравит собаку, которая спустит с нас штаны. Так что, по куда уж более чем понятной причине, желающих идти к соседке не находилось.

Я был в какой-то степени немного пошустрее других своих сверстников, да и, по-моему, на год-полтора постарше их, что в этом возрасте является довольно ощутимой разницей. Было мне около десяти лет. Поэтому почти все, не сговариваясь, стали акцентировать своё внимание на мне. Но перспектива остаться с разорванными штанами и отодранными ушами меня, естественно, нисколько не прельщала. Я предложил своим юным друзьям другой вариант: слазить к соседке незаметно через забор и лишний раз не надоедать хозяйке. А обратно перелезть по тополю, который почти вплотную подходил к забору с той стороны. Так мы и поступили. Меня подсадили, и, восседая на заборе, я мельком оглядел то, что мне сразу бросилось в глаза: ухоженный участок, расположенный вокруг красивого, сплошь увитого гирляндами вьюнков дома. Но хозяйки видно нигде не было, и я, недолго раздумывая, перепрыгнул на ту сторону, оказавшись среди ровных, как струна, чисто прополотых грядок, окружённых таким же ровным, с немецким педантизмом аккуратнейшим образом подстриженным декоративным кустарником. Тогда мне стало понятно, почему наш мяч, залетающий сюда иногда, вызывал столько негодования со стороны сверхусердной соседки. Это не к нашей деревенской бабке в картошку на огород. Так что наш резиновый предмет игры был явно чем-то инородным в этом царстве устоявшегося идеального порядка. Пройдя кусты, я увидел наш мяч. Он лежал прямо у собачьей будки, у которой на цепи сидела довольно крупная длинношёрстная чёрная собака и с нескрываемым любопытством беззлобно смотрела на меня.

Я собак не очень боялся, несмотря на то что бывал ими уже покусан. Но подойти к мячу всё же не решался после такого грозного предупреждения со стороны хозяйки.

— Собака, а собака, можно, я у тебя мяч заберу? — спросил я дружелюбного пса.

Он, почувствовав с моей стороны миролюбивую интонацию, припал на передние лапы к земле и, склонив голову набок, негромко гавкнул, явно вызывая меня на игру. Видимо, он один здесь совсем скучал. Я подошёл к нему спокойно и стал гладить, а он в ответ лизал меня в лицо. К детям в основном собаки относятся хорошо, тем более если чувствуют их доброжелательность. Забрав мяч и ещё раз напоследок погладив своего знакомого, я уже было пошёл к забору, но внезапно меня остановил возмущённый окрик хозяйки:

— Ты что здесь делаешь? Как ты сюда попал?!

Я оглянулся. На крыльце дома стояла немка, прямая, словно свеча, с бесстрастным и холодным выражением лица, как у Снежной королевы. Она спустилась вниз и подошла ко мне, оставаясь всё такой же прямой, как штакетина из собственного забора.

— Вас что, не предупреждали, что я уши драть буду?

И про свою злую собаку Жука, как она её называла, тоже что-то говорила, пытаясь напугать меня. Хозяйка явно не видела моего общения с животным. То, что я не испытывал страха к Жуку, а он ко мне — никакой злобы, уже нас с ним как-то объединяло и стало пусть хоть и маленькой, но нашей общей тайной. Я, опустив голову, молча, под град угрожающих высказываний, опять уже было хотел пойти к забору. Но она снова остановила меня и, указав на ворота, сказала:

— Иди по-нормальному, через калитку. Не хватало ещё, чтобы у меня тут всякая шантрапа через забор лазила. Передай остальным, что моё терпение лопнуло. Чтобы духу вашего здесь больше не было.

Я ушёл, как она того потребовала, через калитку, по бокам которой тоже были разбиты шикарные цветники, и радовался в душе, что ещё хорошо отделался.

Придя обратно в свой двор, я сразу же обо всём поведал своему лучшему другу Борьке, с которым учился в одном классе. И он, как большой любитель животных, особенно собак, заочно сразу же расположился к новому четвероногому знакомому.

Решить проблему с перелетанием мяча через забор нам помог дядя Валентин, Борькин отец. Он просто нарастил высоту соседского забора где-то по случаю приобретённой старой рыбацкой сетью.

Лето прошло, окончились и игры во дворе. Незаметно прошла и осень. Зима уже подходила к концу, но ещё стояли приличные морозы. Как-то раз, возвращаясь из школы, мы с Борькой увидели, что у соседских ворот, самых красивых на нашей улице, стоят несколько человек и о чём-то негромко разговаривают. Поравнявшись с ними, мы увидели прямо перед разукрашенной всевозможной резьбой калиткой лежащую собаку, которая и являлась предметом обсуждения. К нашему огромному расстройству, это оказался соседский Жук. Никто не видел, но ясно было, что он попал под машину. Здесь были в основном жители нашей наполовину семейной, наполовину студенческой общаги. Собака порывисто и тяжело дышала. Я подошёл и, наклонившись над ней, попробовал погладить.

— Жук, Жук, ты как себя чувствуешь? Узнаёшь меня? — спрашивал я его.

Он приподнял голову и, обведя всех мутным, видимо, ничего не понимающим взглядом, вновь положил её на передние лапы. Нос у него был горячий. Ясно было, что Жук в тяжёлом состоянии. Нам было его неимоверно жаль.

— А почему его хозяйка не заберёт? — спрашивали мы с надеждой людей.— Он же умереть может.

— Её, наверное, дома нет, он давно, с утра уже, тут лежит,— предположила какая-то девушка.

— Да дома она, дома,— возразил кто-то,— просто открывать не хочет. Вчера вечером её видели. Куда она могла деться? Ни она ни к кому не ходит, ни к ней никто, давно известно. Да и кто с ней будет дело иметь? Поздороваешься как с человеком, а она пройдёт мимо, как истукан, и даже не посмотрит в твою сторону. Собака, бедная, наверное, из последних сил до дома дотянула. Куда ей ещё деться? А здесь — пожалуйста: в полном смысле от ворот поворот, когда стала ненужной. Да разве имеют право такие люди животных держать? — продолжал всё тот же голос.

— Но что-то надо же делать,— чуть не плача, просили мы с Борькой взрослых.— Не бросать же здесь его одного в таком состоянии.

— Вот что, Боря,— сказал вдруг кто-то молодой, видимо из студентов,— бегите домой к твоему отцу и позовите его сюда, если он дома. Лучше, чем Валентин Валентинович, никто эту проблему решить не сможет. Он человек авторитетный.

Все отнеслись к этому с явным одобрением. Мы полетели с другом в общежитие и, застав Борькиного отца дома, стали наперебой рассказывать о том, что случилось с собакой, и о злой тётке, которая не хочет её забрать. На что он сразу поправил нас, что нельзя плохо говорить о человеке, тем более не зная, какие у него могут быть проблемы.

Дядя Валя — порядочный, справедливый, добрый, скромный и честнейший человек. Был сиротой с малых лет, беспризорничал в военное время, голодал, замерзал и умирал. Несмотря на свои тяжёлые детство и юность, умудрился пронести и сохранить через все трудные годы лишений лучшие человеческие качества. Он стал главным инициатором по спасению погибающего животного. Первым делом он сходил к коменданту общежития и договорился о том, чтобы тот разрешил нам на время поселить нашего нового подопечного в подвал. Тот был понимающим человеком и, как все, уважал Борькиного отца. Он не стал возражать и дал ключи. Затем мы решили поднять собаку, чтобы унести к общежитию. Но после двух-трёх попыток отказались от этой затеи. К животному невозможно было прикоснуться. Любая попытка хоть чуть-чуть повернуть его тело, для того чтобы ухватиться за него и приподнять, причиняла ему дикую боль, и сердце замирало от его душераздирающего воя, а случайные прохожие останавливались и сочувственно качали головами. Вышли из положения таким образом. Принесли фанерный лист. С предельной осторожностью перекантовали животное на него и утащили волоком до общаги. В подвал тоже спустили прямо на листе. В этом нам помогали и студенты. И всё равно эти передвижения приносили собаке невыносимые страдания, да и нам тоже.

На всё ушло, наверное, около часа. Внешних повреждений у него мы не обнаружили. Скорее всего, были сломаны или сильно зашиблены тазовые кости. На улице ему оставаться было нельзя, да и негде. Стояли ещё крепкие морозы. Организм у животного был предельно ослаблен. Зато теперь собака была в тепле. С этого момента заботу о бедном животном мы полностью взяли на себя, что превратилось в целую эпопею, состоящую из нескончаемой череды как отрицательных, так и положительных эмоций и переживаний.

Первую неделю мы думали, что Жук вообще не выживет, так как он полностью отказался от пищи. И, казалось, всё более и более угасал. Несколько дней чашка с едой, которую мы постоянно обновляли, оставалась нетронутой, только воду пил. И первой несказанной радостью для нас было то, что однажды утром мы обнаружили, что посуда была не полной. После этого он стал понемногу принимать пищу. Но появилась другая проблема: он, видимо, никак не мог оправиться, наверное, были какие-то нарушения внутренних органов. Всё время скулил, испытывая большие мучения, и мы не могли найти себе места. Опять несколько дней переживаний. И когда, наконец, это случилось, мы с другом были в восторге. Помню, как один раз Борька взахлёб рассказывал мне, как Жук впервые лизнул его в лицо. Эта положительная эмоция, наверное, была первой ступенью к его излечению. Но обольщаться было ещё рано, так как мы не могли знать степени серьёзности его травмы. Он, в основном, по-прежнему оставался почти недвижим. Не помню, сколько это продолжалось — три, четыре, пять недель, но мы самоотверженно ухаживали и убирали за ним. Не считаясь со временем, старались побольше находиться рядом с собакой, когда вместе, а когда и по отдельности, чтобы поддержать эмоционально и чтобы он не чувствовал себя брошенным. Мы понимали, что это ему необходимо. И для нас тоже это была своеобразная школа. Мы учились быть милосердными. И, конечно же, неоценимую помощь и поддержку в этом оказал нам дядя Валентин. Конечно же, это он показал нам, как нужно ухаживать за больной собакой, и обеспечивал для этого всем необходимым питанием и медикаментами, которые мы тоже научились правильно и регулярно применять.

Я и сейчас храню в своей душе благодарность этому человеку. И прежде всего за то, что он своевременно и по достоинству оценил и на деле поддержал в наших сердцах проявление таких глубоких и бесценных человеческих качеств, как сострадание и сопереживание, тем более к брошенному, после того как стал ненужным, больному, беспомощному животному.

Через какое-то время собака стала потихоньку передвигаться — конечно же, сначала ползком. Мы понимали, что пёс радуется каждому нашему приходу. При очередном нашем посещении он хоть и лёжа, но помахивал хвостом и тихонько поскуливал. А вскоре стал делать попытки приподняться, что являлось в тот момент наивысшим проявлением его чувств. Это случалось тогда, когда появлялся кто-нибудь из нас. Но первое время мы сами старались не дать ему встать, придерживая его руками:

— Лежи-лежи, Жук, ещё успеешь, не торопись, пусть хорошенько заживёт.

И в тот момент, когда подавали ему чашку с едой или питьём, он исступлённо лизал нам руки. Обо всём этом я вспоминаю как о самом ярком и светлом периоде того времени. Для нас это стало своеобразным образом жизни. Мы несказанно радовались каждому моменту проявления хоть каких-то признаков его выздоровления. И уже не найдётся таких слов, чтобы выразить, каким счастьем был для нас тот день и момент, когда наш новый друг впервые действительно встал на ноги и попытался сделать несколько первых шагов после тяжёлой, изнурительной болезни. С этого момента всё переменилось. Я и Борька постоянно находились в эйфории радости, сознавая, что ведь именно благодаря нашему усердию в лечении и уходе это доброе мохнатое существо обрело вторую жизнь.

Так незаметно пришла весна. Наступили тёплые дни, и лишь по утрам ещё присутствовали лёгкие заморозки. Воробьи с ума сходили на крышах, исходя тысячеголосым громким чириканьем. Яркое весеннее солнце, отражаясь миллионами искр от закристаллизовавшегося, ещё не полностью растаявшего снега, невозможно слепило глаза. По крутым неасфальтированным улицам нашего района, больше похожего на деревню, чем на город, неслись целые реки мутной талой воды, образовываясь по низинам, где-нибудь в огородах, в целые озёра, на которых мы, пацаны, умудрялись даже плавать на плотах, наскоро, как попало, сколоченных из сломанных заборов. С улицы в дом нас было не загнать. А вечером иногда получали на орехи за то, что зачастую приходили домой поздно, с мокрыми, выброженными в лужах ногами, после чего нередко начинали сопливеть. Так что родителей тоже можно было понять. Но, несмотря на всё это, мы никогда не забывали о своём питомце. И свободное время прежде всего уделяли ему. В один из таких дней впервые нам с Борькой по крутой подвальной лестнице всё же удалось наконец-то потихонечку, на поводке, ступенька за ступенькой, вывести нашего подопечного многострадальца на улицу. За все эти недели, безвыходно проведённые в подвале, он впервые увидел солнце. Понятно, каким событием было это и для него, и для нас. С этого момента наши выходы стали регулярными. Первое время они ограничивались дистанцией десять-пятнадцать метров, это и так было большим достижением, остальное время Жук лежал. В дальнем углу двора ему заранее сколотили будку. Но первые несколько дней ему ещё было не под силу залезть в неё и развернуться там. Дела быстро пошли на поправку. Через неделю Жук стал более или менее хорошо ходить, и даже раз, схватив зубами палку, сделал попытку поиграть с нами. Он переселился в будку, и все пацаны из нашего дома бегали его проведать, чтобы покормить и поиграть. А немного позднее по очереди мы стали делать пробежки вместе с Жуком, но всё равно держа на поводке, так как у нас постоянно присутствовал какой-то патологический страх перед машинами. Вскоре Жук стал любимцем всего двора. Не нашлось бы ни одного мальчишки или девчонки, которые бы хоть в какой-то степени не выказывали ему заботу. А для нас с другом Жук был вообще чем-то неотделимым. И ему с нами, конечно же, было хорошо.

В тот день мы, как обычно, выгуливали собаку, на этот раз вместе с Борькой, и для разнообразия ходили далеко за пределы двора по улицам. По возвращении домой мы неожиданно увидели стоящую к нам спиной злополучную соседку. Напротив неё находился дядя Валентин, они о чём-то разговаривали. Увидев нас, он дал рукой нам знак остановиться. Сердце ёкнуло от предчувствия какой-то неприятности. Затем, что-то сказав немке, он подошёл к нам.

— В общем, так, ребята,— глядя на нас испытующим взглядом, проговорил дядя Валя.— Соседка требует собаку назад, и Жука придётся вернуть хозяйке.

— Папка! Да какая она ему хозяйка, если умирать бросила, когда он под машину попал?! — громко всхлипнув, закричал Борька.

А та, словно изваяние, стояла в стороне с отсутствующим выражением, будто нас и не было вовсе.

— Вы у меня уже совсем большие парни, поэтому должны понимать,— продолжал дядя Валя.— Конечно же, ясно, что вам очень трудно расстаться с собакой, да и мне тоже. Но нужно смотреть вперёд. Сашины родители вот-вот получат квартиру в городе, а там и наша очередь не за горами. А в городскую квартиру собаку, выросшую на улице во дворе, да ещё и взрослую, не потащишь. Иначе это превратится в мучение как для неё, так и для нас. И здесь Жука тоже оставить нельзя. Конечно же, все жители общежития к нему хорошо относятся, да и привыкли уже, кормить будут. Но не забывайте, что это общежитие, здесь нет ничего постоянного. Люди то приезжают, то уезжают, у всех свои проблемы. А вас, столько в него вложивших, даже здесь ему никто не заменит. У собаки должен быть один постоянный хозяин. Там же, за забором, всё-таки его привычное место, где он прожил практически всю свою жизнь. Вы же не хотите, чтобы Жуку было плохо? Согласны с этим? Вы хорошие ребята, то, что вы сделали,— это большое и доброе дело. Жук всегда будет помнить о вас. Так оставайтесь же такими до конца.

Мы, конечно же, не могли не согласиться с человеком, которого безмерно уважали. Душа разрывалась на части. Мы с комком в горле гладили на прощанье собаку.

— Так что держитесь, парни,— продолжил дядя Валентин и осторожно взял из моих рук поводок, тоже, кстати, купленный на наши с Борькой накопленные деньги, сэкономленные на школьных завтраках. Он был нашим своеобразным подарком питомцу.

Жук при приближении к хозяйке не проявлял никаких признаков радости, но и воспринял это как должное, добродушно помахивая хвостом. Конечно же, он не мог понять, что в этот момент творилось в наших душах. Соседка приняла поводок из рук дяди Валентина как должное. И, даже не взглянув на собаку, не поблагодарив и не попрощавшись, повернулась и всё с тем же холодным и неприступным видом, с гордо поднятой головой поплыла восвояси.

Во всём её облике ощущалась безмерная самоуверенность и безграничное презрение к нам, да и, наверное, ко всем окружающим. Во дворе находились ещё люди из нашего дома, оказавшиеся невольными свидетелями этого неожиданного визита. Они, конечно же, тоже всё понимали и искренне жалели нас.

— Ишь ты, фифа, нарисовалась после того, как ребятишки собаку с таким трудом выходили. Где ты раньше была? — говорили они ей вслед.

Но она, наверное, уже не слышала или делала вид, что не слышит. Даже дядя Валя, провожая соседку взглядом, как-то растерянно и сокрушённо покачал головой. Жук на поводке бежал рядом с этой женщиной. Он чувствовал, что мы неотрывно смотрим на них. И, раскрыв пасть, свесив набок язык, с жалким и виноватым видом постоянно делал попытки оглянуться, забегая то слева, то справа от своей монументальной и неприступной, как скала, королевы. Во всём его облике чувствовались беспомощность и обречённость. Ведь всё же она была его хозяйка, несмотря на своё потребительское и безответственное отношение к нему. А он, благодаря инстинкту, привык всегда неукоснительно и безропотно подчиняться ей во всём. Что прежде всего и входило в его собачьи обязанности, привитые, наверное, ещё с самого раннего щенячьего возраста.

Глядя вслед удаляющимся, мы стояли и молча утирали горькие слёзы незаслуженной обиды и разочарования, глубоко, всем своим существом понимая несправедливость и бессердечность происходящего. Дядя Валентин находился между мной и Борькой, мягко придерживая руками нас за плечи, утешающе слегка пожимая их. Ведь он, конечно, понимал и сопереживал. От нас навсегда уводили нашего нового, преданного, доброго четвероногого друга. Это была в нашей, можно сказать, ещё только начинающейся жизни большая потеря и первая встреча с человеческой бессовестностью, жестокостью, несправедливостью и бездушием.

Тогда нам было ещё невдомёк, что в тот момент мы ещё только находились на пороге достаточно сложных и порой непредсказуемых жизненных поворотов. И что в дальнейшей бесконечной цепочке самых разных перипетий нас ожидает достаточно много как разочарований, так и больших и маленьких радостей. Что жизнь не так проста и безоблачна, как нам казалось тогда, в том далёком, ещё беспорочном детстве.

Прошло много лет, но именно с тех пор у меня появилась какая-то болезненная черта. Когда я вижу прекрасный дом с шикарными воротами и красивым, идеально ухоженным палисадником, меня это не столько радует, как многих других людей, сколько, скорее, настораживает. У меня преобладают иные ассоциации.

Собака на бобре

Собачка у Пашки была небольшенькая такая. Величиной не больше спаниельки, с такими же отвисшими, словно лопухи, ушами, как у сеттера или курцхаара, с закрученным, вроде как у лайки, хвостом, цвета кофе с молоком и с необычайно добрыми, печальными карими глазами. Мешанина, одним словом, «двортерьер», как в шутку называют. На ногах высоконькая, относительно своего размера, грациозная, телом прогонистая. По кустам как челнок шныряет. Инициативная, вездесущая. То белочку облает, то колонкá, а где глухаря поднимет, на дерево посадит. А иной раз даже косулю на малых кругах на хозяина нагонит. Хорошая была собака, универсальная, несмотря на свою внешнюю непородистость.

Мало шансов у дичи от неё спрятаться: ни в корнях закориться, ни в кустах схорониться Люська шансов не оставляет. Всё равно учует, везде найдёт и хозяину знать даст своим звонким, задорным лаем. Одним словом, очень активная и деятельная собака. Мало того что в охоте она очень преуспевала, так ещё и, кроме того, была необычайно ласкова, доброжелательна и преданна. А в деревне ещё и дом охраняла исправно. Хозяйка, жена Пашкина, очень любила Люську и, в свою очередь, баловала её по возможности. Ясно, что Пашка в ней души не чаял и ценил по достоинству.

Идут как-то раз они, Пашка и Люська, по тайге, как обычно. Хозяин сзади, а собачонка то впереди, то сбоку тайгу обрабатывает, работу исправно свою исполняет. Вдруг Пашкиному взору открылась большая прогалина среди леса. В конце прогалины — речушка. На берегу реки, у самой воды, метрах в двадцати, к ним спиной здоровенный бобёр сидит. Их не видит, туалет свой делает, прихорашивается, марафет наводит, ухаживает за собой, будто кошка, только лапы у него словно ручки человеческие. Собака словно опешила от растерянности, аж присела. Никак они не ожидали бобра в сей щекотливый момент застать, будучи им незамеченными. Тем более зверь этот чрезвычайно чуткий и осторожный. Не так-то просто к нему подойти. А тут — надо же! Настолько неожиданно, так близко, да ещё и в момент такого своеобразного интима, можно сказать.

Люська легла, вжалась в землю и с предельной осторожностью стала бесшумно подбираться к бобру. Тот настолько был увлечён своим занятием, что продолжал не замечать её. Пашка же сразу спрятался за ближайшим деревом на краю поляны и, затаив дыхание, с огромным интересом наблюдал за ними. Собака, приблизившись к зверю буквально на пару метров, сделав резкий прыжок, вцепилась зубами бобру в загривок. Ошарашенный водяной недотёпа вскочил и, увлекая за собой повисшую на нём мёртвой хваткой собаку, бросился в речку. Разгорячённый Пашка, подлетев к берегу, стал напряжённо всматриваться в воду. Где собака?! Нет собаки! Ни Люськи, ни бобра! Одни круги по воде во все стороны расходятся. Это как же так получается — бобёр вместе с собакой занырнул?! Вот это да! Такого Пашке не только видеть, но и слышать не приходилось. Можно только представить, что чувствовала его питомица сейчас там, под водой. «Э-эх, не будет у меня больше Люськи, кормилицы моей,— горько сожалел необычайно расстроившийся горе-охотник.— Что я теперь жене скажу — что Люську бобёр прибрал?!» Охотник смотрел на реку. Справа от него, метрах в десяти, она была перегорожена бобровой плотиной. Значит, там, где он находился, было своеобразное маленькое водохранилище, образовавшееся из-за запруженной бобрами речки. Тайга была притоплена довольно большими заливчиками. Вдоль плотины вправо в лес заходил один из них, ближайший к Пашке. Собаки нигде не было. Тут же, рядом, прямо у берега, метра на полтора высотой возвышалась бобровая хатка. Пашка находился в недоумении: почему Люська не отпустила бобра, когда тот оказался в воде? Неужели она сразу захлебнулась и утонула? А быть может (пришла вдруг ему в голову неожиданная сумасшедшая фантазия), она не захлебнулась, приплыла на бобре в его подводное жилище, то есть в хатку? А, как известно, бобры хоть и водяные жители, но дышат всё равно тем же воздухом, что и мы. Просто им дано умение надолго задерживать дыхание для длительного нахождения под водой. И их подводная камера, где они живут, всё равно находится выше уреза воды, а там присутствует воздух. И вот, может быть, собака сейчас находится в кругу семьи злополучного бобра и не имеет никакой возможности выбраться оттуда. И в случае таком собачонка вряд ли чувствует себя в своей тарелке. Остаётся только уповать на степень гостеприимства водяных жителей. А Люська, в таком случае, далеко не самым деликатным образом вторглась в их жилище. И что же делать?

Прошло минут десять. Обескураженный бедный Пашка стоял в растерянности и думал. «Бред, чушь какая-то. А если кто в деревне спросит, куда собаку дел? Что я отвечу? Да никогда в жизни никто не поверит, что мою, можно сказать, знаменитую на весь район охотничью собаку какой-то бобёр под воду уволок».

Неожиданно Пашку, погружённого в свои печальные мысли, привёл в себя звук какого-то лёгкого покашливания. А затем у себя за спиной он отчётливо услышал чьё-то чихание. В недоумении оглянувшись, он увидел Люську. Она, мокрая насквозь, покачиваясь и дрожа всем телом, с жалким, виноватым видом смотрела на хозяина своими добрыми, печальными глазами, словно в оправдание произошедшему хотела сказать: «Ты уж извини меня, пожалуйста, так уж получилось». Время от времени она снова чихала и кашляла, совсем как человек: было понятно, что воды она нахлебалась изрядно. «Люська, где ты была?!» — воскликнул поражённый и до бесконечности обрадованный Пашка. Присев на корточки, он исступлённо гладил её, мокрую и дрожащую, приговаривая: «Да что б я делал без тебя? А жене бы как отчитался? Да ты что, хотела, чтобы кое-кто в деревне после такого заушничал да исподтишка ещё в меня пальцем тыкал: дескать, смотрите, вон тот непуть идёт, у которого бобёр собаку утопил? Да меня же засмеют напрочь!»

Скорее всего, бобёр затащил Люську в ближайший заливчик, и уже где-то там, вне видимости, она, в конце концов, отпустила его. А это было достаточно большое расстояние. Невероятно! Вот что значит настоящий охотничий азарт, необыкновенная вязкость и одержимость.

Горел костёр. Был уже поздний осенний вечер. Пашка сидел рядом на валежине, время от времени потягивая чай из старой прокопчённой жестяной кружки, и в задумчивости смотрел на обсохшую и накормленную любимицу, растянувшуюся здесь же, у костра, с умиротворённым, благодушным видом взирающую на пляшущие языки пламени. «Кто знает,— думал Пашка,— может, она вспоминает о том, что довелось ей прочувствовать там, под водой, в другом мире, где плавают рыбы, ползают улитки, растут водоросли и царствуют бобры». А для нас это теперь уже навсегда останется загадкой. Да и важно ли это, в конце концов? Зато Люська опять была с Пашкой. И вдруг ненароком, даже, может быть, очень к месту, вспомнилась ему одна из русских сказок, которую в детстве ему читал кто-то из родителей,— про лягушку-путешественницу.