Критика нечистого разума0

Часть 2. По центру

Родина в головах

Есть такие «вроде очевидности», которые... «Каждый человек должен любить свою родину». Однако это довольно грязное суждение — с точки зрения того, что можно считать выбором мыслить более или менее понятийно. Попробую пояснить.

Во-первых, «любовь» и «долг» — вообще никак не рифмуются. Нет такого долга — любить, долг может быть в том, чтобы переламывать себя об колено, а любовь, как и понимание,— случается и даётся, это не продукт волевого усилия. Люди могут быть должны поступать определённым образом, но, конечно, не определённым образом чувствовать. Интенция по сути свободна от долгов. Образец нравственного поведения — садист-педофил, более всего мечтающий изнасиловать и убить десятилетнего мальчика, но... почему-то этого не делающий. Он — герой кантовского императива, а вовсе не «влюблённый», «родительская любовь», «личная приязнь» и прочие добродетели, как бы сопутствующие как бы нашему естеству.

Во-вторых, никакой родины, разумеется, нет. Нет как натурального объекта (в том смысле, в котором нет, к примеру, общественных «классов»). Родина — объект политической рефлексии. Как решили, то и родина. Это конструкт, всегда конструкт. В мире вообще очень мало примордиального и очень много конструктов там, где оное видится.

«Что такое родина?» — спросить можно. Точнее, однако, спросить, что считается «родиной» в той или иной рефлексии, не забывая, что это не столь описание «действительного», сколько конструирование сферы должного — императив, программирующий поведение. То есть родина живёт только в голове, но то, как она живёт, определяет поведение в мире.

Но сначала лучше спросить: кто бенефициар того типа политической рефлексии, в котором есть понятие «родины», как оно понималось во времена модерна, то есть в девятнадцатом — двадцатом веках? Если «родина» — не более чем псевдоним некоей императивности, какого рода анонимы стоят как выгодополучатели? И почему бы им не назвать себя как они есть?

Давайте сравним фразы: «изменить Королю» и «изменить Советской Родине». Изменить Королю действительно можно. Это живой человек, с которым есть некие легитимированные отношения, есть, видимо, присяга. Изменить можно человеку, с которым у тебя отношения, некий договор, а как изменить конструкту?

Однако «изменой родине», очевидно, подрывается тип господства кого-то, не именующего себя лишний раз. А если бы именовали? В случае Советской Родины это были бы полевые командиры (Котовские, Будённые, Якиры и так далее), бюрократы сталинского призыва, их дети и внуки, совокупный вырожденный «дорогой Леонид Ильич», наконец — та номенклатура, что разобрала СССР в личный траст; короче, в общем и целом — хрены с горы. То есть говорить лично от себя им довольно странно. А вот «родина» — это да. «Умереть за Дерипаску» нелепо, равно как и «умирать за Никиту Хрущёва». Родина — это псевдоним вот этих вот.

Аналогично как-то везде. В обществе Модерна рулят бюрократия и олигархия, точнее — олигархия через бюрократию (будь то СССР, США или Французская республика). Говорить от себя этим людям неубедительно. Возникает вот эта безличность: абсолютный диктатор Сталин с его «есть такое мнение» (а не «у меня есть мнение»). Не надо от себя. Хуже поверят.

Нация — куда более честная штука. Тоже конструкт, но с меньшей долей неправды. У нации, как у ОАО, могут быть интересы. «Интересы акционеров» — понятно же, о чём речь? А вот «интересы фирмы», «дух фирмы» — это почти всегда передёргивание, или безумие, или, точнее, безумие одних и передёргивание других. «Корпоративный интерес» и «корпоративный дух» — это разводка. Есть собственник и менеджмент. Если собственник по праву и менеджмент сильный, там может возникать личная преданность, к которой и апеллируют. И говорят честно: интересы меня, интересы босса, сделать мне и тому подобное. Босса, если он крутой и великодушный, можно даже любить. А как можно «любить фирму»? Это извращение, фетишизм.

Если «наше общее дело» — пропаганда, то когда она? Это когда Самый Главный не может сказать о себе: «Я». Потому что не собственник, а, допустим, вор, не менеджер, а так себе, случайный назначенец. Тогда, конечно,— «дух корпорации», «нам надо», «общее дело».

«Родина» слишком часто — то же самое и в больших масштабах. Позиция аристократии честная: я лучше, я соль земли, я её оправдание, а твой шанс причаститься оправданию — служить и только служить. Менее достойное — более достойному.

А вот бюрократии, олигархии, «слугам народа» — нужна, конечно же, Родина. Но «слуг народа» нет. Есть хорошие и плохие хозяева. Плохие хозяева — это те, которые «слуги».

«Национализм» можно обернуть в пользу, и самый простой смысл тут — оглашается длинный-длинный список акционеров (все французы — акционеры Франции), и говорится, что вот его интерес. «Патриотизм» — это когда служение и жертвенность есть, а «список акционеров» не предъявлен. Кидалово.

Ничего, кроме договора

Известны, в общем-то, как формула долга, так и формула свободы.

«Поступай так, чтобы максима твоих поступков могла лечь в основу всеобщего законодательства». Кажется, так оно? «Свобода как творящая причина самого себя». Многие считают, что формулы не сочетаются.

Однако попробуем покрутить нравственную формулу. Формула, скорее, про то, чтобы не делать зла, чем про то, чтобы делать добро. К подвигам и любви человека нельзя обязать, так и он не вправе на них рассчитывать, выдвигая к миру ожидание как требование... Всё, на что человек вправе рассчитывать от мира, можно редуцировать к двум условиям — отсутствию агрессии и соблюдению договоров. На что ты вправе рассчитывать, то ты и должен. Конкретика уже произвольна. Различные соцпакеты, гарантии или их отсутствие — это уже как договорилось. Любые «гарантии» («пенсия от государства», «сыновний долг») можно свести к «соблюдению договоров». В этом обществе по умолчанию или, наоборот, чёрным по белому прописан такой вот Общественный договор, где есть такая-то социальная гарантия или такая-то традиционная ценность. Здесь и сейчас.

Заметим на полях, что чем меньше традиционных ценностей, тем больше нужно социальных гарантий. Как раз с пенсией это хорошо видно: если дети ничего не должны старикам, то им тогда должно государство и так далее.

Значит, отсутствие агрессии и договор. Что значит — агрессии? Давайте так её понимать, формально: неразрушение чужой сложности (частным случаем чего будет ненарушение прописанного в Уголовном кодексе). Можно, кстати, нарушение договора свести к агрессии: дал гарантию и не выполнил — это обман, а обман — агрессия самая настоящая, ложь ведь разрушает чужое.

Но большим формальным совершенством будет сведение отсутствия агрессии к договору. Напомним, что чем формальнее — тем оно лучше. Цивилизация держится на форме.

Почему так будет формальнее и как оно вообще будет? Касательно того, что есть «агрессия», могут быть ещё разночтения. Два человека подрались — агрессия? Казалось бы, да. Ну а если оба хотели немного подраться, если драться — их путь самореализации, и соперники были по сути партнёрами, как оно говорится, спарринг-партнёрами? А мат — агрессия? В одних контекстах переход на мат — несомненно, агрессия, в других — всё нормально, не обидно. Как правило, надо спрашивать: считает ли это нормой тот, кому это предложили? Подраться, поматериться, потрахаться под кустом? Если не возражает, то зла-то нет. То есть агрессия определяется конвенционально, и тут мы выбираемся именно что к договорённостям. По сути, форма любого преступления — сделать то, на что нет согласия у той стороны, с которой делается (если делается не с ней, то согласие не требуется — напомним для поборников морали, от которых, как известно, стонет нравственность).

Всё, что человек может сделать плохого, сводится к нарушению договорённостей, если понимать под ними договоры подразумеваемые, неписаные, имплицитные. Например, соблюдение правил вежливости, принятых в данное время в данном месте. Ненарушение того же УК.

Можно при желании всё неписаное сделать писаным, всё скрытое — очевидным. Чтобы человек явным для себя образом подписывался на соблюдение правил. С возможностью и не подписываться, конечно. Например, получение паспорта означало бы — и это акцентировалось! — что человек в этот день заключает договор с обществом, по которому принимает и обязуется блюсти текущие законы. Их приняли до него и за него, но он ставит подпись; если ему нужны другие законы — он может создать себе иное общество, из самого себя для начала состоящее. Не взять паспорт, кинуть его в лицо законникам. Да, конечно. Его право.

После этого он — в рамках текущего общества людей — обретает интересный юридический статус, ближе к статусу животного, нежели человека. Человек, не принявший паспорт, удаляется, положим, в лес. И живёт там. Его жизнь охраняется чем-то вроде занесённости в Красную книгу, убить его — несёт плохие следствия для убийцы, но существенно иные, чем убийство члена общества.

А если этот «сам-себе-общество» сам начнёт убивать, воровать или гадить? С ним расправятся, но по иному принципу, чем с преступником-человеком. В строгом смысле, такой одиночка — не преступник вообще. Его действия не считаются преступными, он совершенно невинен, просто его надо скорее истребить (или как-то иначе обезвредить, именно убивать не надо, просто дешевле обычно убить), как надо истребить волка, таскающего овец. Если же овец таскает преступник — с ним несколько иная процедура, его тоже могут приговорить к смерти,— то это принципиально иное.

Нет никакого преступления, пока нет закона, и нет никакого закона, пока человек не подписался. Можно, повторю, не подписываться. Ни на Уголовный кодекс, ни на внутренний распорядок фирмы, ни на устав монастыря, ни на другой устав, вольному — воля. Подписка идёт как сделка. Человек, подписавшись на ограничение свобод, навешивает на себя пассивы, но взамен получает доступ к активам, чья ценность перевешивает. К примеру, если на закон подписаться, то закон начинает тебя охранять. Чем больше обязательств, тем больше прав. Ради них и заключаются договоры.

Теперь вернёмся к началу. В нашей картине все ограничения, лежащие на человеке как его долг, оказываются следствием его же решения. Но ведь это и есть свобода!

Известна такая, очень древняя, философическая проблема, в общем виде звучит так: а может ли всемогущий Бог нарушить закон, который сам создал как нерушимый? Любой ответ якобы указывает на отсутствие всемогущества. Если говорить строго — на несвободу того, кто свободен по определению.

Есть грамотный ответ на вопрос: теперь уже нет. Вот именно так звучащий. Бог свободен абсолютно, здесь нет предела. Просто люди склонны понятийно путать свободу и независимость. Независимость — это когда «делаю сейчас что хочу, без ограничений». А свобода — это когда «я причина самого себя». В чём разница? Если моё «хочу» ограничено моим же решением, бывшим ранее, с моей свободой всё в порядке.

...Так же, по образу и подобию, устроятся люди. А куда они денутся?

Базовый грех

Можно ли свести всё «плохое», что может натворить человек, к некоему единому знаменателю? К некоей именно праформе плохого и людям вредного?

Ведь, как известно ещё Канту, по содержанию-то, собственно, ничего плохого и нет. Поясню на примерах, чем грубее, тем лучше. Не обязательно «плохо» бить человека ногой в лицо, лгать, совокуплять тринадцатилетних девочек и мальчиков, воровать и так далее. Даже и убивать совершенно незнакомого и ничего дурного тебе не сделавшего человека.

Оправдание простое. А если он сам этого хотел? Ну, хотели два человека подраться, например,— так же бывает? А некоторым — это все знают, но всё равно скажу по секрету,— очень нравится война, да. Некогда пил в Подмосковье с ветераном двух чеченских кампаний, он говорил: да, был кайф, здесь всё скука, а там — это да, будет война — снова поеду. Я не уточнял, что приятнее — убивать или рисковать быть убитым, да и незачем, да и глупо такое уточнять, «война» — это комплекс того и другого, и некоторым нравится, да. И процент таких людей в двух достаточно многочисленных нациях найдётся вполне достаточный, чтобы устроить небольшую войну ко всеобщему удовольствию (просто надо, чтобы в зону военных действий не попали случайные люди, то большинство, которому война не интересна, воевать где-нибудь на необитаемом острове — и будет всем счастье).

Ну и так далее. Есть субкультуры, где принято обманывать, есть такие подростки, кому уже нужен секс, кому это для развития самое оно, таких немного, но где-то они есть и так далее. Так же и любое «добро», вроде бы вполне доброе по содержанию, вполне обратимо. Можно задолбать человека вусмерть своей «влюблённостью», «заботой» и прочим. «Кого вы ненавидите больше всего?» — спросили Славоя Жижека. «Людей, предлагающих мне помощь тогда, когда я в ней не нуждаюсь». Во как. Эпатировал, надо думать. Но всё-таки.

Таким образом, единственный принцип, отделяющий, определяющий, вычленяющий нам плохое,— навязчивость. Предложить человеку то, чего ему не надо. Навязчивость разной степени тяжести, уточню. Понятно, что навязать человеку букет роз не так страшно, как матерную беседу («оскорбление»), а беседу — не так страшно, как секс («изнасилование»), и тому подобное. Но розы — тоже нехорошо.

Но если, положим, два чумазика подписались, ко всеобщему удовлетворению, подраться насмерть за десять тысяч долларов, они всё равно дерутся почти насмерть каждый день и каждую ночь. А чего им? — всё хорошо. Несчастный влюблённый — куда более неприличное явление, да и любой иждивенец, коли его содержат не из любви и великодушия и не по социальному договору, а «ибо надо».

В Уголовном кодексе — масса странных якобы преступлений. Проституция, например. Продажа наркотиков. Даже (но тут надо дифференцированно) многое из того, что считается коррупцией. В СССР было ещё веселее — статьи за тунеядство, гомосексуализм («а за геморрой у вас статьи нету?»). Там нет пострадавших. Есть те, кто говорит от лица пострадавшего, от «общества», от «морали», но обычно это либо жулики на окладе, либо «честные люди», твердящие «самоочевидные вещи», то есть народ без рефлексии, чем и гордый.

Если мечтать о тысячелетнем царстве добра, как водится у русской и нерусской интеллигенции... Мораль и законодательство — надо строить вокруг навязчивости как базового греха и его различных степеней тяжести. Это не «вседозволенность». Разрубить топором икону на площади — тоже навязчивость... Только это преступление не «против Бога», а против данных людей. Выбирайте, пожалуйста, выражения.

Мне скажут, что такой подход — либертарианство. Добавлю, что проводить оное в жизнь следовало бы с жесточайшей аккуратностью. О плюсах такого мира? Скажем, в такой парадигме улицы можно реально очистить от гопоты, а в привычно-христианской — в принципе невозможно. Религия милосердия просто не легитимирует тип формальной предъявы, на основании коей можно вести геноцид, избавляющий от новых поколений навязчивых.

Идеология: гардеробный принцип

С «политическими взглядами» — какая закавыка? Считается, что человек должен самоопределиться как бы за всех. Мол, общество спасётся социал-демократией. Или там национал-социализмом. Или шариатом. И я, мол, в это въехал. И вам сейчас расскажу. А кто-то въехал, что общество спасётся по-другому, и сейчас об этом тоже поспорит.

Между тем «политические убеждения» имеет смысл выбирать, как мы, к примеру, выбираем одежду. Мы же не решаем, какие костюмы лучше с точки зрения человечества. И принимаем решение исключительно за себя. «Мне идёт серое пальто», «человеку моего типа подходят джинсы» и тому подобное.

Но это совсем другая методология самоопределения, совсем-совсем. Кстати, исключающая почти все споры. «Мне идёт костюм от Армани» и «в данном случае уместнее ватник» — какая тут особо полемика? Разве что с точки зрения эстетики: «это, брат, не твоё». И прагматики: «в этом тебя не поймут». Но это лишь десять процентов сегодняшних споров.

А кто тогда «прав»? А все, кто выбрал, рефлектируя, свои основания и кому выбор помог по жизни. Его собственной, не чьей-то. Таким образом, коммунист, фашист, христианский демократ — все правы. Не прав лишь тот, кто плохо подумал и напялил не свой размер и фасон. Кому жмёт, кому тесно.

Касательно меня... Первый резон — определиться, так сказать, антропологически. «Что выгодно людям моего типа?» Плевать, тысячу раз плевать при том на общее благо. Есть вообще сильное подозрение, что пирог прирастает не политикой, а ценности материальные и духовные — растут учёными, инженерами, педагогами и тому подобное. Политика — это про то, как «пилим пирог». Пирог растёт, если я, к примеру, пишу осмысленный текст, и его прирост прямо равен его осмысленности, а за кого я — тут ничего не растёт, поэтому это моё дело.

К «общему благу». Подлостью и глупостью было бы рекомендовать человеку вживить себе идеологию-проигрыватель. На фоне того, что у соседа есть идеология-выигрыватель. Так вот, если один будет плясать про «общее благо», а второй про «интересы сословия», второй почти всегда победит. Чисто математическая модель дележей и выборов.

И если кто-то у нас за «общее благо» — то чего он? Как правило, одно из двух. Либо он таки лох («святая самопожертвованность»), либо он таки подлец. То есть он всё-таки за себя, своих и свою социальную группу, только он маскируется, передёргивая втёмную, а это нечестно.

Таким образом, «народник», к примеру, всегда одно из двух или их синтез. Либо лох, либо подлец, либо их некое смешение. У Достоевского эти люди так и описывались.

Это к вопросу «интеллигента, пекущегося о народном благе», «долге интеллигента перед народом» и прочего. Что он должен? Правильный ответ: ничего. Просто быть. Врачом, учителем, писателем, кем ещё? Сверх этого — ничего не должен. Ах да, при возможности — голосовать против народа и буржуазии в свою пользу. Почему не стоит обратный вопрос: что народ должен интеллигенции? Вообще-то так вернее. По звучанию. Что простое должно сложному, а не наоборот. Аристократ вот точно знает, что не должен. Точнее, должен — своему архетипу, а из людей должен только своим.

Но в чём фокус? Благодаря тому, что человек соответствует архетипу, всё общество получает смысл. Олигархия приходит, маркированная как «народные слуги». Там не говорится: «мы высшие». Они, в некоем роде, такие же (советская бюрократия, постсоветская буржуазия, в то же время и мировые ТНК, и «звёзды» эстрады). Они, в некоем роде, мало отличны от тёти Моти из второго подъезда. Они придуриваются, что «должны народу», в итоге же — народ отстёгивает им, как отстёгивал бы аристократии, но... вместо содержания высшего типа и оправдания через это, он содержит всякое барахло и через это более проклят, нежели оправдан. То есть это противопоставление не эгоистов и альтруистов, а эгоистов честных и нечестных, вторые хуже.

Возвращаясь к «интеллигенции». Если она «за народ»? Если это способ сделать карьеру через придурствование, то это безнравственно. Если это реально что-то высшее, делящее пирог против своего сословия, это... тоже, короче, нехорошо. Пусть им воздастся на том свете. А на этом не надо. Она же сами говорят: нам не надо. Вот и не надо. Или вы одной рукой отписываете, чтобы другой себе приписать?

Возвращаясь ко «мне». Ну кто я? Только не надо описывать через «страту», даже через «класс». Одна и та же антропология даёт в разных обществах разную закономерную страту. За те же качества, что при одном порядке возводят в чины, при другом пинают ногами, это понятно. Класс — не более чем позиция касательно средств производств: выиграл пролетарий в лотерею, купил себе «актив» — будет буржуа... Давайте — описывать через неотъемлемое. Мужчина, базовый язык — русский, интеллектуал, молодёжью быть перестал или скоро перестану, все перестанут. Вряд ли я изменю пол, вряд ли выучу другой язык так же хорошо, как русский, «интеллектуал» — в отличие от размера зарплаты — базовый способ жизни, его тоже не отпишешь, разве что с ума сойти... Таким образом, политические интересы женщин, молодёжи, не русскоязычных, пролетариев, мещан и аристократов волнуют меня существенно меньше. Не в том смысле, что я им зла хочу. Просто: а хрен ли?

Кстати, очень печально двадцать первое столетие, его начало. Для: а) мужчин, б) русских, в) взрослых, г) интеллектуалов. (Про пункт «а» можно писать отдельно и долго, но, замечу, дело здесь в базовой смене мужской доминанты воли к истине на женскую доминанту воли к выживанию, то есть мальчики ведут себя всё больше как девочки, отчего им бывает счастье.)

Более сложный путь — самоопределиться через дискурс. «Что у нас думает по этому поводу политическая философия?». А что бы она ни думала, она, первым делом, не должна думать себе во вред. Она должна подумать так, чтобы через содержание утвердить и форму своей возможности, скажем так.

С точки зрения политической философии, сложно, к примеру, быть за «социализм». Ибо при социализме за занятия политической философией иногда сажают в тюрьму. Сложно быть компрадором, ибо мышление нужно в метрополии и не нужно в колонии. Сложно быть за рыночную экономику без пределов, ибо политическая философия — так себе товар. Более или менее можно быть за античный полис, из ближайшего — за классическое европейское государство, всё более уходящее в прошлое.

Правые и левые: тезисы

К вопросу о том, на каких шкалах помечается различие правых-левых.

Элитаризм или эгалитаризм. Правый озабочен тем, чтобы социальное неравенство было соотнесено с ценностями, левый стремится к его минимизации, зачастую ценой подрыва пропорции достоинств и рангов. Правый готов увеличить само неравенство, лишь бы социальные статусы «соответствовали антропологии». Гомогенность или гетерогенность аксиологического поля. В правом социуме элиты и массы либо верят примерно в одно, либо массам велено исповедовать некий символ веры элит. В левом социуме ценности массы и элитариев принципиально различны, при этом ценности человека массы таковы, что подрывают его элитные потенции. Суммарно-социологический или дифференцированно-антропологический подход к вопросу критериев общественного развития. Левый меряет кучами: ВВП, демографический рост, выплавка чугуна, динамика биржевого индекса, рост энергопотребления, объём накопленной информации. Спор между левыми — какая куча более солидна: например, демографический рост или биржевой. Правый, скорее, смотрит на предельный человеческий тип, возможный в данном социуме, либо на процент особей в популяции, удовлетворяющих критерию Х. «Тоска по гениям и героям», «спасение души», «вырождение», «возрождение», «стали ли люди лучше» — примерно такая лексика в описании. Опора на сильных или на слабых. Правый, скорее, за мужчин против женщин, за взрослых против детей, за коренных против мигрантов, за образованных против неучей, за здоровых против больных. У левого наоборот. При этом легко представить, что слабых больше или они сильнее ситуативно. Трансцендентное или имманентное. Правый склонен полагать, что за натуральным миром есть некая метафизика, левый в этом отношении нигилист, для него всё дано натурально, в телах. Можно добавить, что правый склонен видеть за предметами формы-эйдосы, а левый — субстанцию-материю.

Есть и ещё какие-то критерии, конечно. Названо то, что показалось главнее, принципиальнее. Любого деятеля, тем паче «властителя дум», можно пробить по вот этим критериям. Ну вот, например, Ницше. По критерию 2 не очень понятно, по критерию 5 — левый, по остальным — правый. Счёт 3,5:1,5 в пользу правого дискурса. Гитлер явно левее его. Платон — правый со счётом 5: 0 или в крайнем случае 4:1. Марксисты обычно левые со счётом 5:0. Вроде бы правые Кант и Гегель. Интересно в случае Наполеона или Чубайса, там, кажется, можно спорить.

Ну и так далее.

Гигиена в политической философии

Мысль, которую из комментов стоит дёрнуть отдельно. Наверное. Ибо важно. Здесь идёт апологетика правого и критика левого. Точнее, того, что автор нарёк правым и левым.

Но, как ни парадоксально, я не считаю, что левая идея так уж хуже, ниже, слабее правой. Если сравнивать идеи как идеи именно. Не с позиции того, где я, а с позиции их потенциала. В конце концов, как писал классик, всё разумное действительно, а всё действительное разумно. Слабая идея не может торжествовать подряд триста лет, переделывая под себя мир. Что следует просто из идеи о том, что такое вообще идеи.

Возможно, стоило выбрать более нейтральные слова в описании как раз Идеи. Оставив более резкие для поклонников. Идея-то сильная. Но вот если человек носится, например, с предельным эгалитаризмом — это диагноз. Если на вопрос, чья жизнь ценнее при прочих равных — Эйнштейна или рабочего, человек спрашивает: «а каковы дополнительные условия?», «а хорош ли рабочий?», «а сколько лет Эйнштейну?» и прочее, то — диагноз. Не эгалитаризму, однако, а человеку.

Уместна такая метафора, очень грубая. Бренд дорогого товара не обязательно сам по себе дорогой бренд. Бренд массового товара может быть дороже. Сравнивать бренды — одно. Сравнивать предпочтительности актов покупок — другое. И то, что я писал в тему, было скорее про «покупки». То есть звучал не столько вопрос «что победит?» или «чем спасётся мир?», сколько «за кого лучше подписаться при прочих равных?». Вопрос исключительно индивидуального решения с позиций этических и эстетических. Ну вроде как вопрос, какой костюм мне купить. Максимально допустимая расширенная постановка вопроса: какой костюм вообще лучше? Но это отнюдь не решение вопроса, в какие костюмы должно быть одето человечество. Должна же быть какая-то соразмерность. Я же не человечество, чтобы принимать решения за него. Правда, тут есть нюанс: надев идейно-партийный костюм, я начинаю как бы изъявлять готовность встать за некое общее будущее, хотя бы и для всей ойкумены. Железной рукой, как говорится, повести к иллюзиям своих счастий... Это всяко, без этого никуда. Но я понимаю, что это второй такт, следующий лишь после покупки «костюма».

И это не опровержение состоятельности того «бренда», что считается противоположным (по общему сговору в единстве всех противоположностей). Пусть этим Абсолютный Дух занимается. Требует зачётки, ставит баллы. А мы, на определённом градусе онтологии, умываем руки по гигиеническим соображениям.

Вопросы литературы: методика понтомера

Достала такая вещь, как разговор о «настоящей литературе». Ну, то есть когда есть некий текст, и касательно него надо высказаться. При этом не «выразить личную эмоцию» (кого интересует твоя личная эмоция, если ты не самый дорогой автору человек?), а «вынести суждение». С претензией на некую экспертность и всеобщность. На тему «что такое хорошо и что такое плохо». Заценить текст по N-балльной шкале, так скажем.

Что делают идиоты законченные? Они вообще не понимают смысла жанра «суждение». Они думают, что «меня вставило» — это и есть оно. Или «не вставило», что случается в разы чаще.

Но это полные неадекваты; частичные — пытаются ещё обосновать какой-нибудь фразой. Очень факультативной, как правило. «Правдоподобно выписанная деталь», «блестящая шутка на пятой странице», «целых семь опечаток», «хиловато с энергичностью глаголов» и прочее. По сути, он всё равно живёт в мире, где «вставило» или не «вставило». Но у человека просыпается некое чувство приличия. Он не считает себя Господом, он отвергает мысль, что автор писал для него Единственного, что у автора ещё миллион потенциальных рецепций и на твою в этом миллионе ему плевать.

Они как бы подгоняют теорию, но это ещё не теория. Они всё равно хлюпают своей единичной рецепцией. Люди более-менее честные и разумные всегда имеют — как бы оно сказать, ась? — в импликации частного суждения фундаментальный теоретический дискурс. Может быть, самими собой удуманный. Может быть, где-то учитанный. В любом случае — присвоенный и рефлектированный. Но если этого нет, нет отсылки к нему, намёка на него — всё на уровне реплика дурака с галёрки, которому вдруг позволено открывать дурацкую пасть.

Что значит — фундаментальный теоретический? Ну, это где прописано, что такое литература, какие критерии, какие силы критериев и так далее. По сути, есть заранее чётко разграфлённое поле, куда разбираемая штуковина просто попадает мгновенно. Белый конь на клетке эф-четыре. Не же-четыре и не эф-пять. Это скучная и скорая процедура. Сразу видно — где белый конь. И как он туда попал. Единственное, что интересно,— обсуждать устройство доски, а любая дискуссия начинается с предъявления досок.

Ещё раз: нет досок — беседуют лохи. На уровне, кто прикольнее высморкается.

Но на самом деле — всё проще. Не надо досок. Точнее, доски должны быть про другое.

Нет такой потусторонней вещи, как «настоящая литература». В том смысле, что бывает потусторонний истинный мир, где всё по-другому, где последние становятся первыми, где страшный и правый суд и некое верховное, которое точно знает, кто прав и что почём.

Нет, всё уже здесь. В этом мире. «Правильно,— скажут идиоты самого грубого вида, ещё не описанные,— кто сколько экземпляров продал, того и есть». В принципе, они, идиоты, будут правы. С двумя существенными оговорками.

Первое: сила действия (на мир, да) прямо пропорциональна не токмо количеству читателей, но и качеству. Я не знаю, сколько домохозяек должно уходить за одного политика, филолога, философа и так далее, но курс может быть и десять к одному, и сто к одному, и больше, наверное (во сколько раз Пушкин или Наполеон круче среднего парня, а? сколь их рецепция дороже?). Второе: заценить надо не реальный эффект, а потенциальный. Потому что реальный эффект — это писатель плюс издатель и его пиар, а сам по себе писатель — только потенциальный. До какой отметки можно раскрутить данного автора при среднем пиаре среднего издателя в средних условиях?

Таким образом, про что должны быть наши «доски»? Про вот этот самый Потенциал. «Думаю, что данного автора можно вывести на пятьдесят тысяч тиража, элитарность первой ступени». Или: «Полагаю, три тысячи читателей, степень элитарности три». Доска. Чисто доска с горизонталью (от тысячи до ста миллионов читателей) и вертикалью (от всякого быдла-повидла до сугубого «автор для авторов»). Значимость — перемножение.

Как-то вот так. Понятно, что все прикидки — на глазок. Но хотя бы все глазки́ смотрят в одном направлении. И нет вот этой мерзости «моего личного мнения», поганой (однозначно поганой с точки зрения Культуры) политэкономической Демократии. Точнее, мнение есть — в том, как и чего ты прикинул, и не более

Да, и ещё... Музыку, кино, даже и философию — всё оценивать как-то так же.

В чём и фишка.

История философии как ЖЖ

Пояснить, что имел в виду Мишель Фуко под трансдискурсивностью, можно на одном простом примере (на нём же видно, как строится философская беседа несколько тысяч лет). Представьте себе такой всемирно-исторический блог, первые посты в нём размещает Платон. Некоторые скажут, что Сократ, некоторые возразят, что досократики, но это уже детали. Дальше разные люди это дело комментят. Модератором всей этой штуки выступает время, забанить оно не может никого, но некоторые комменты — точнее сказать, большинство — со временем удаляются. Некоторые остаются, мы их помним. Под некоторыми начинаются обширные ветки. Те, под которыми идут ветки, выносятся в отдельные посты с тем же статусом, что начальные. Это и есть «великие философы» со своей трансдискурсивностью (привет Фуко). Оставившие такой коммент, под которым пошли тысячи комментов и ссылок — как коллег, так и графоманов. Кажется, Мамардашвили приводил цифру: ещё при жизни Канта в Германии вышло порядка двух тысяч книг, комментирующих его работы. «Ну а что вообще можно сделать с текстом? Читать или комментировать» (Давид Зильберман).

В какие позиции к этому ЖЖ может встать человек? Во-первых, оставить коммент, открывающий ветку. Во-вторых, просто оставить то, что не удалит модератор. В-третьих, просто пересказать фрагмент этого неумирающего ЖЖ, любой, на вкус. Если долгое время комментов не оставляют, ну что... тёмные века это называется. Сам блог никуда не исчезает, это люди нормальные исчезают.

Помимо этого, вокруг того ЖЖ можно плясать, указывать на него пальцем, вытирать пыль с мониторов, плевать в мониторы, спамить, троллить и флеймить. Чем и занимается вот уже две с половиной тысячи лет большинство к нему подходящих, включая академическую публику и случайных прохожих. Но это уже, строго говоря, не имеет к нему отношения.

Посыл богослова

Вспомнилось... Некогда прилюдно задал вопрос дьякону Андрею Кураеву, я не хотел «срезать», это плохо, мне было искренне интересно — как он ответит. Действительно интересно. Главный проповедник РПЦ, умница, интеллектуал Кураев — послал меня. Если считать, что это было такое мини-интервью, то оно сорвалось. Если полагать, что между нами состоялась полемика, я её выиграл. В подворотне пославший на х... — выигравшая сторона, в концептуальной дискуссии — проигравшая. Вынуди оппонента вместо ответа сказать что-то иное, и перед лицом города и мира — если город и мир ещё имеют лицо и чего-то соображают,— конечно, он проиграл.

Но давайте дословно. Это был примитивный, проще некуда, за версту наивный вопрос, но ответить на него, без самоаннигиляции, церковному дискурсу невозможно. Не только умнице и интеллектуалу Кураеву. Боюсь, любому представителю — любой авраамической религии. Не вообще ответить, конечно, а именно здесь и сейчас, в двадцать первом веке. «Если ребёнок спросит, попадут ли его неверующие, но очень-очень хорошие папа и мама в ад, то как вы ответите?» Зря, конечно, про «ребёнка». Надо ещё проще: «Попадёт ли человек, единственный грех коего в том, что он не православный христианин, в этот самый ваш ад?» Кураев не столь философ, сколь ритор, и ответил безупречно по пиару, что-то вроде: «Я бы поцеловал этого ребёнка. Видите ли, я не умею вести богословских дискуссий с детьми».— «Ну а мне бы как ответили?» Но Кураев не ответил уже никак, даже не поцеловал меня, про другое говорить начал, более светлое и приятное.

Если не по пиару, а по истине, то Кураев, конечно, «прогнал» гниль. Понятно же, в чём вопрос. Но ответ из позиции пиарщика и есть конец богословия. После богословских споров проигравшую сторону, как правило, сжигали, но сначала всё-таки объясняли, в чём именно дискурсивно заблуждается еретик.

А как, в самом деле, ответить? Нельзя сказать «я не знаю», это сразу говорит, что ты шарлатан — такого не знать. Можно ответить «да» или «нет». Если «да»... А ортодоксия, конечно, допускает только один корректный ответ, вот это самое «да». Хорошо говорить «да», когда всё общество — единоверцы, а иноверцы бродят где-то по периферии мира, их никто в глаза-то не видел, гадов, и можно предположить, что «мы правы, потому что мы и есть настоящее человечество». Можно поверить, что «настоящее человечество», конечно, пойдёт в рай, а ненастоящее обречено на вечные муки.

Но сколько православных в мире сейчас — три процента человечества? А если нормально воцерковлённых, то сколько — ноль целых три десятых процента? То есть все идут не в ногу, а вот эти ноль целых три десятых процента — в ногу? Э-э... «Спасение для ноля целых трёх десятых процента» — это всё равно что сказать: «Мы типовая, жёстко ограниченная, противопоставленная всему роду людскому секта». Так сказать, конечно, нельзя.

Оставить ответить «нет» с вариациями? «К Богу есть много путей», «Он, сообщая себя, выбирал выражения, учитывая место и время», «различия форм не отрицают общности содержания», вплоть до «ад и рай — это такие метафоры духовной жизни». Но это, простите, экуменизм. То есть слив символического капитала всех церквей в одну корпорацию. С выдачей неких паёв этой корпорации. Такую позицию ещё может занять католик, или универсалист-пантеист а-ля ведантист, или гностик, или мусульманин,— любой, кто имеет хоть какие-то шансы на контрольный пакет и сведение к себе как к общему знаменателю. Понятно, что православие не имеет никакого шанса — ни политического, ни логического — хотя бы на блокирующий пакет в этом всемирно-духовном ОАО. Экуменизм для него не экспансия, а каюк.

Какой ещё ответ, кроме «не знаю», «да» и «нет»? Вопрос ведь не открытый. То есть варианты реакции... либо «я профан», либо «я сектант, настаивающий на проклятии девяноста девяти процентов человечества», либо «я представитель факультативно-метафорического течения». Ну, или послать.

Часть 3. Между делом

 

Самоубийство как надо

Один мой добрый знакомый сказал такую фразу, если надо передать дословно: «Мистерия Голгофы, мистерия Голгофы... А чего? Взяли беднягу и приколотили». Вот именно эти слова — «беднягу» и «приколотили». Но если брать натуральные события, со стороны ведь так и виделось, в этом и скандальность, как писал Ницше, всемирно-исторического события «Бог на Кресте».

Бога, конечно же, нельзя убить — это раз. Бог не может и устроить подставу — два. Остаётся предположить, что это было самоубийство, и тогда всё нормально. Именно что нормально.

И Фридрих Ницше устроил себе то же самое. Недаром в конце подписывался: «Распятый». Сумасшедший философ — скандал того же рода, что и Бог на Кресте. Остаётся предположить, что это тоже такое самоубийство, а самое правильное самоубийство для философа — сбрендить, чокнуться, сойти с ума.

Кто-то писал о Ницще: «его больная христианская душа...» Он и сам писал в «Воле к власти»: только христианство могло выпестовать породу людей, столь помешанных на честности, к коим, надо думать, относился и сам. А касаемо самоубийств... Самоубийца Ницше был тут честнее. В отличие от христиан, он легитимировал практику, его Заратустра как бы похлопывает Христа по плечу (есть такой отрывок): мол, ты бы тоже им разрешил, проживи ты с моё.

Власть, играющая чёрными

Некогда на вопрос, что делать с плохими людьми, мне было отвечено: «Ничего»,— и пояснено: «Никаких дел с плохими людьми не надо иметь». Ну а если они захотят иметь с тобой дело, максимально быстро и с меньшими затратами вернуть нормальную конфигурацию — в которой у вас опять нет никаких дел. Вот как-то так. В идеале.

К чему вспомнилось? Мне представляется, самая крутая, самая настоящая и самая одухотворённая власть — никогда бы не преследовала людей, не гонялась за ними. Высшей мерой наказания у неё был бы... отказ иметь с тобой дело. И она никогда не начинала бы первой. То есть она могла бы легко убить человека, но непременно чтобы он сам приполз, что-то сделал, как-то явственно заслужил, она всегда играла бы чёрными, то есть первый ход предоставляя тебе и просто возвращая тебе последствия твоего же е2-е4 или там а2-а4, не более и не менее. Чем могущественнее была бы она — тем точнее передавала бы тебе твоё же, и всё. И ничего. Такое вселенское Зеркало, или, точнее сказать, центр регистрации и выдачи кармы. Совмещение доброжелательного, но неумолимого отношения к людям. Никакой отсебятины и лёгкая усталость во взгляде. Вот это был бы Режим с большой буквы «Р».

Безумие разума, хедж и венчур

Нет ничего более рискованного, чем «действовать по разумным соображениям». Допустим, у тебя пошаговый алгоритм, в его основании лежит десять гипотез, и срыв всего лишь одного шага — срывает всё. Уверен ли ты в десяти гипотезах? Помнишь десять своих гипотез, отброшенных позднее как чистый идиотизм? Помнишь, куда вообще «разумные теории» заводили людей? Понимаешь, что «разумное основание» — можно приписать почти любому выбору (чем и занимаются софисты на службе сильных мира сего)? И это не риск? Риск. Куда больший, чем... Чем действия, продиктованные чем угодно ещё: инстинктом, традицией, инерцией, подражанием.

Однако это не доводы против «разума». Это, скорее, напоминание, что разумное действование суть венчур, а выше названное на фоне этого — хеджирование. А венчур — он и есть венчур. Вероятнее как накрыться медным тазом, так и уделать всех. Именно венчурные предприятия — двигают цивилизацию. Не буду развивать далее аналогию, её легко продолжить... Про типы цивилизаций (разум-венчур и традиция-хедж), про жизненные стратегии идеальных мужчин и женщин.

Текст, начавшийся сомнением, кончается апологией.

Подвиды ума

Умный — это умно действующий, эффективный, что вовсе не значит «мыслящий». Это к тому, что некоторые типы разумности мне скучны. Хотя я ни в коей мере не отрицаю изощрённой умности особого толка за администратором, спортсменом, серийным убийцей и много кем ещё. Мыслящий не может быть не умным, но умный вполне может быть не мыслящим.

Бес вариантов

Когда-то мне казалось, что «лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и пожалеть». Теперь думаю, скорее, наоборот. Слишком много всего. Всё, в чём сомневаешься,— на фиг. Только то, что свободно воображаешь себе как твоё необходимое. Это кажется парадоксом, но совершенный мастер не выбирает именно потому, что свободен, и сразу видит лишь один вариант. А больное животное человек, если вдруг случайно задумается, допустит тысячи способов... Потому, кстати, и не задумается — с ума сойдёт от богатства выбора.

Пусть кобыла пашет

Известно, что преподавательская нагрузка Мишеля Фуко в его заведении составляла двадцать четыре часа... в год. И сводилась к чтению лекций раз в неделю первые три месяца года. Оговоримся, что заведение было особое, как и, наверное, контракт. Но вот у Ницше в его Базельском университете, надо думать, была вполне типовая профессура с типовыми условиями. Там нагрузка была шесть часов в неделю, и это, судя по его письмам, весьма его утомляло, не оставляя времени на собственно философию. «Вот ведь жировали»,— скажет наш современник, тот же кафедральный человек двадцать первого века, будучи и прав, и не прав.

Сколько времени в сутки работает поэт или учёный? Уточню: не эмпирический парень, а тот, кого мы умственно полагаем в качестве образца. Рискну предположить, что «рабочими» правомерно считать даже не восемнадцать, а все двадцать четыре часа в сутки. Просто это айбсерг, где «писанина» — надводная часть; в момент именно «писанины», равно и «говорения», ничего особо уже не решается — выкладывается то, что и так уже есть. А вот чтобы оно было... Оно, конечно, таинство — откуда что берётся. Но как можно институционально его усилить?

Придать айсбергу правильный вид, а чем больше отношение подводной части к надводной, тем правильнее: шесть часов в неделю — да, пожалуй, это оптимум.

Просто есть занятия, где ценимо только количество, а есть — где значимо только качество. Есть работа, которую нельзя делать на оценку «три», «четыре», «пять с минусом». Её можно оценивать только в системе «зачёт — незачёт». И если «зачёт» — результат просто умножается на число часов. Такие люди, с точки зрения эффективности, должны работать максимально возможное время. И наоборот, то время, где его количество мало важно (например, одна хорошая книга важнее десяти плохих, одна великая — важнее десяти хороших), должно быть минимизировано.

Видимо, девятнадцатый век лучше понимал эту логику: рабочий трудился больше, профессор меньше. Кстати. Единственное основание, по которому профессору можно прописать восьмичасовой рабочий день, да хоть двенадцатичасовой,— его деятельность не оценивается дифференцированно. То есть тот же «зачёт — незачёт», как у продавца в магазине. Есть подозрение, что с «бюджетниками» так и случилось. То есть сначала им разрешили трудиться «на зачёт», а не «на оценку», а потом взяли и убили все привилегии. А зачем пролетарию — привилегии?

Хороший слоган — плохому месту

«Человек должен быть умным, злым и весёлым».

А страна? Кончается срок, отпущенный «энергетической сверхдержаве». Производить что-либо всерьёз отказались двадцать лет тому назад. Ещё немного, и сырьё из РФ станет нерентабельным даже раньше, чем оно кончится. Что же мы будем кушать, носить и втыкать в розетку? Точнее — чем таким мы будем торговать, что нам дадут за это покушать, поносить и повтыкать?

России останется торговать либо злостью, либо весёлостью, либо умом. Самое простое, к сожалению,— самое вероятное. Россия как мировой поставщик криминального: русские проститутки, русская наркота, русские наёмники. Самым оптимистичным было бы совмещение вариантов. Россия как поставщик проституток не отменится, но параллельно с этим — Россия как поставщик рискованных технологий и неполиткорректных исследований. В области биологии, например.

Ну а чтобы «умное» совместить со «злым», куда же тут без «весёлости»? Излишне грустных быстрее других разберут на органы.

Гламурная баня

Одно из определений гламурного: все должны видеть, что ты по жизни не паришься. И это та редкая ценность, ради которой вообще допустимо париться, причём париться сколь угодно сильно.

Задачки на точность

Иногда философия представляется просто практикой говорения на языке какой-то запредельной, божественной точности. Например, читая переписку Давида Зильбермана с Олегом Генисаретским... Теми местами, которые хоть как-то понятны,— восхищение вот за это. Человек понимал, что говорил. Каждое слово. Там вообще нет слов, которые не прогнаны в рефлексии, такое ощущение — человек сам придумал весь язык. Как это редко.

Игра в слова: конкуренция и агрессия

Мир, о котором мечталось бы,— мир предельно жёсткой конкуренции при нулевой агрессии. Тут надо банально пояснять слова, поскольку всё дело в них. Конкуренция — как открытая поставленность на кон социальной стратификации, а агрессия — как утверждение себя в разрушении иного. Формула её: не мы много можем, а всем вокруг дали по кумполу, и они уже ничего не могут. А мы можем главное — всем по кумполу.

Возвращаясь к конкуренции: речь идёт, главным образом, о социальной честности. Люди социально неравны и от отрицания этого факта равнее не становятся, но механизмы неравенства в обществе, его признающем, и в обществе, не признающем, весьма различны. Чем сильнее неравенство отрицать, тем более странны могут быть его формы, и в первые лица выносит... хорошо ещё, если Аллу Пугачёву с вором Япончиком; в среднем элита СССР и пост-СССР, конечно, менее качественна, нежели эти двое. Так вот, конкуренция — это когда: а) неравенство признаётся, б) вертикальная мобильность высокая, в) правила мобильности предъявлены как есть. То есть когда официальные версии историй успеха примерно совпадают с реальными. Да, и ещё: объявленные игры идут по правилам, правила же, как правило, враждебны к игре на понижение, и родимое «всем по кумполу» — это офсайд, санкции и штрафной удар.

Конкуренция может быть жестока, проигравший зачастую получает ноль без палочки. Так получилось. Но нельзя сказать, что у него отобрали. Вообще, может быть очень много обиженных, но мне важнее не это, а чтобы не было обидчиков.

Соответственно, худшим типом общества для меня была бы — низкая конкурентность при высокой агрессивности. Вопрос, что у нас на дворе, многие сочтут риторическим, но я, так уж и быть, оставляю его открытым.

За бесправие детей и животных

Милосердие слишком часто оборачивается несправедливостью, чтобы это можно было толковать незначительным побочным эффектом. Некогда я считал, что диссертационный совет должен всегда голосовать «за» — в логике снисхождения: «жалко, что ли», «человек же работал». Тем более степень, к примеру, кандидата философских наук — столь малое, что не выдавать её просто как-то даже мелочно. Так вот, будучи ещё аспирантом, зашёл в диссертационный совет, а там защищается дура. Не то что слабая работа, слабых работ девяносто пять процентов, включая и мою, а именно что пустота — даже не текстуально, по жизни. За неё голоснули единогласно, и вот по осени новоявленный доцент приходит на нашу кафедру, и меня, аспиранта, ставят к ней ассистентом.

Беда в том, что дуракам тоже свойственна воля к власти. Не всем, слава Богу. Но они же не могут создавать, не обучены, не по силам. Амбициозность выражается в том, что топят округу; дура была недовольна мной и ещё пыталась травить единственного философа, что на кафедре той случился,— что ей оставалось? Потом она, к счастью, куда-то сплавилась.

Это я к чему? Если даже искреннее великодушие так легко оборачивается несправедливостью, что можно наворотить — под именем милосердия, гуманизма?

Когда, например, подобие «прав человека» распространяется на тех, кто и человеком-то не является. Животных, например. Мне «борьба за права животных» мерещится — античеловеческим делом. Поднимая статус животного, тем самым роняли статус человека — главное следствие всей политической зоофилии. Животные имеют лишь одно священное право, оно же обязанность — быть средством человека. Разумеется, о них надо заботиться, но не более, чем об иных средствах, мы же заботимся о своей квартире, одежде. Это и есть здоровая экология. Мы же не признаём «права дивана», не принимаем закон о «жестоком обращении с рубашками», мы же ещё не сходим с ума — таким образом?

Примерно так же с «правами детей». Из читанного недавно, не ручаюсь за точность: папа выпорол сына то ли десяти, то ли двенадцати лет, парнишка стуканул, и за «ремень» папе дали штраф около пяти тысяч рублей. Хорошо, не посадили.

«Детям» и «молодёжи» и так живётся лучше, слаще, интереснее — чем кому бы то ни было. Им не нужны «права». Права нужны только взрослым — как утешение в серой жизни и близкой смерти, во-первых, и как ресурс, чтобы что-то делать, во-вторых. Дети и молодёжь ведь толком ничего не делают, у них нет социально-экономических обязательств — зачем им социально-экономические права?

Я бы сказал, речь идёт о подлоге. Сложно сказать, что ненавидишь, к примеру, женщин в дорогих шубах — проще ненавидеть их шубы, ненависть к семье, к взрослым — обернуть борьбой за права детей, и так далее.

А защитники негров в первую очередь ненавидели белых, да? — спросят меня. Конечно. Если сами не были неграми, что часто, или святыми, что реже, то прежде всего ненавидели белого взрослого мужчину из миддл-класса, и вся любовь. Жан-Поль Сартр не оттого бегал с цитатником Мао, что любил цветной пролетариат. То же Мишель Фуко. Ну, или Александр Блок — что ему до гуннов? Оба ненавидели то, что считали ближайшей сволочью, именем чего угодно.

Менее талантливым людям лучше так себя не вести.

День Великой Матери

Возвращаясь к теме милосердия и справедливости. Понятно, любовь диалектически снимает закон. Ну а если — типа — не снимает? Если всего лишь отменяет, то как? Христос, как известно, прихватил в Царствие Божье душегубца с соседнего креста. Молвил пароль — простили. Вообще всё простили. Я, возможно, скажу очень кощунственную, очень безграмотную, очень такую поверхностную вещь, но... Но ведь это беспредел. То, что сделал Христос.

Если немного вдаться, то можно выделить архетип любви материнской и любви отцовской. Архетипическая Мать любит за то, что ты есть. Архетипический Отец любит тебя, если ты хороший. Плохого он тебя накажет. Из любви к хорошему.

Любовь Христа — любовь с очевидностью материнская. Как и в любой авраамической религии, хотя Бог там всё-таки именуется Небесным Отцом, а вовсе не Главной Мамой. Но по типу поведения это именно Великая Мама.

Наверное, в мире есть место обоим типам любви. Наверное, самое оптимальное — их баланс. Наверное. А сейчас — дисбаланс. Надо помнить, что обе любви чреваты, у обеих есть оборотная сторона. Нынешний мир — не то чтобы очень жестокий, были и более жестокие времена, но это — мир беспредельщиков.

Мир задыхается в объятиях материнской любви.

Хоть бы уж пришёл Папа...

Воспалённая простота

О достижении человеком некоего уровня сложности может говорить рубеж, после которого видишь свою задачу в том, чтобы изъясниться попроще, как можно проще. Желание выглядеть посложнее и поумнее кажется идиотизмом — как один из верных симптомов воспалённой простоты. Я, наверное, развивался очень медленно, у меня это случилось лет в двадцать семь — двадцать восемь. У многих людей этого не случается никогда. Из всех вариантов высказать мысль выбирается, ясен пень, наиболее заковыристый.

Предчувствие танатоса

Не ручаюсь за точность цитаты, но классики писали примерно так: «Инфрастуктуры конституирует бессознательное, а не идеология» (Делез, Гваттари). То есть не важно, что у тебя на языке и даже на уме, будущее отстроится, скорее всего, по твоему бессознательному желанию. Можешь сто раз заявить, что хочешь быть миллионером, но если на самом деле хочешь быть наркоманом, то будешь в первую очередь им. Это касаемо карьеры, траектории сексуальной жизни, круга друзей и прочего. Это касаемо и общества, фраза про него.

То есть не важно, что было на плакатах позднего СССР и даже о чём болтали на кухнях. Главное — про что была бессознательная хотелка. Она была про полные прилавки, сто сортов колбасы, дешёвую водку, дешёвую бытовую технику, съездить за рубеж и прочее наше счастье. Поэтому, когда взялись улучшать социализм, дрейфовать могли только в сторону главной хотелки. За ценой, как водится у советских людей, не постояли.

Не так важно, про что сейчас «национальное проектирование», «официальная идеология», «программа оппозиции» и прочее. Будет то, что в бессознательном.

Что там? Тоска по справедливости, честности, гарантиям — это есть. Но у многих, слишком многих — откровенно танатические желания. Может быть, я ошибаюсь. Я бы рад ошибаться. Наверное, мне кажется.

Мне кажется, слишком многие устали именно так, что им хочется поскорее сдохнуть. Вместе с остальными, желательно. Ну, или, выражаясь более мягко, не сильно хочется жить. «Да на хрен» как национальный консенсус.

В сути муть

Добрый и злой — не то же самое, что хороший и плохой. Успешный и неуспешный — не то же самое, что сильный и слабый. Умный и глупый — не то же самое, что знающий и незнающий. К сожалению, часто путают. Да что часто? В целом по населению, путают почти все и почти всегда.

Красные, белые, фиолетовые

Умное сообщество, сколь угодно ангажированное политически, могло бы взять первым тезисом: политическая ориентация человека ничего не говорит о его интеллектуальных, этических и эстетических качествах. Из аксиомы следует теорема: если некто упорно полагает, что такая зависимость всё же есть, это уже немного говорит о его качествах, конкретно — интеллектуальных. После такой декларации можно занимать сколь угодно радикальную политическую позицию или иметь её полное отсутствие — моя симпатия да пребудет с вами. Люди сначала делятся на плохих и хороших, потом на умных и глупых, в третью очередь — на образованных и необразованных, и в десятую — на красных, белых, зелёных и фиолетовых.

Отстойник «бюджетной сферы»

Принято считать, что бюджетники несправедливо обижены. «Наши врачи, учителя и учёные, получающие нищенские копейки», «социальный авангард, обречённый на прозябание», «подлое огораживание массовой интеллигенции» (последнюю фразу писал в газете я сам, давно писал). Но сам какое-то время обретался бюджетником, плавал — знаю, и имею, если кого волнуют такие тонкости, моральное право свидетельствовать против социальной группы в целом.

Что суть контракт? Это перечисление обязательного, некоего гарантированного минимума. План можно перевыполнить, но за перевыполнение обычно ничего не будет. Если заказано N квантов работы на M уровне мастерства, то, конечно, можно выполнить N+1 квантов на M+1 уровне, но оплачено будет по прежнему, уговоренному тарифу. В реальности договариваются об обоюдном минимуме. Можно хоть Набокова посадить в СМИ писать информашки и компиляшки, пусть он их пишет божественным языком и божественным языком вылизывает, получать он будет за оговоренный минимум — и не более девочки-мальчика, сдавшего то же число информашек-компиляшек.

А теперь — каков набор минимальных требований, предъявляемых, например, к российскому педагогу, будь то препод средней школы, будь то профессор вуза? Каков возможный минимальный уровень, в том числе интеллектуальный, в этой роли? Ответ: чрезвычайно низкий. Повторяю: плавали — знаем. Доктором гуманитарных наук (не знаю, как с точными и естественными, хотя и подозреваю) в РФ может обретаться человек, которого в частном офисе не возьмут париться даже «планктоном», криэйтором-копирайтером, младшим помощником старшего менеджера, за общую невменяемость. Хотя «планктоном» париться — ничего особо умного.

Но! В том же образовании встречаются очень умные, встречаются гениальные, в офисах такие не живут, да. По ним-то и судят о трагедии русского бюджетника, недооценённого, брошенного. А сколько их? Врачей, учителей, учёных — которые настоящие? Которые делом заняты?

«Бюджетная сфера» представляет сферу чудовищной эксплуатации совокупного умника совокупным идиотом. Ни в каком бизнесе такой эксплуатации нет. Именно что эксплуатации как бесчестного перераспределения доходов и статусов. Никакой «классовой солидарности». Главный враг бюджетника-умницы не Чубайс, а дурак на такой же ставке.

«Социальная функция сферы образования в России — сдерживание уровня взрослой безработицы» (Александр Попов). То есть школы нужны как наиболее оптимальная форма выплаты пособия работающим там взрослым, а с детьми там ничего не происходит. Схожие функции в РФ у типового вуза. Уточним, что если ничего не происходит — это тоже задача. Может ведь происходить и плохое. Отсутствие образовательного процесса — ещё не довод в пользу закрытия; так, закрытие школ и вузов в РФ вызовет рост преступности, наркомании, прочего нехорошего. Праздность — мать таланта для десяти процентов людей, мать пороков для девяноста процентов. Учреждения функционируют двойным отстойником: для сотрудников (пособие), для молодёжи (присмотр). Тогда пособие можно трактовать как зарплату за присмотр, что-то среднее между работой «вохры» и нянечки (по реальной функции). Зарплата соответствует функции, не являясь, таким образом, несправедливой.

Несправедливо другое. Что такую зарплату получает человек иной квалификации, профессии и задачи, как-то, допустим, педагог или учёный, затесавшийся в систему.

Чтоб ты сдох, при всём уважении

Способность выносить и вынести в себе большое уважение, равно и большую ненависть, ещё не говорит о человеке ничего особо хорошего, вообще ничего особого, а вот уважать то, что ненавидишь или хотя бы совсем не любишь,— это да. Это широта, высота и прочие параметры, в которых меряют «душу».

Леветь до полной правоты

Есть подозрение, что пространство политических идеологий имеет форму шара. Если долго плыть на запад, выплывешь на востоке. Я так долго и упорно левел (был левее СССР), что стал, наверное, очень правым (наверное, правее всего, что в двадцатом веке). Примерно такая траектория: патриот — либерал — коммунист — неоконсерватор — ? Ничего редкого, многие троцкисты стали в США неоконами. Что забавно, у меня за десять лет получился вполне описанный круг. Каждую позицию мог обосновать, доказать, был вполне себе теоретиком, веровал искренно. Круг замкнут. При этом никакого чувства «измены себе», всё как-то логично, одно из другого вытекающе (как-нибудь могу выложить всю эту логику).

Начнётся ли по новой?

«Умнить» — это как?

Можно мыслить, а можно умнить. То есть знать те знаковые конструкции, что некогда употребляли умные люди, и складывать их по поводу и без повода, пусть даже и грамотно. Но всё-таки умнить — это именно умнить, а не мыслить. Критерий отличия? Умнящий почему-то не думает о себе (и очень удивится, если о себе узнает), практика и теория у него — не способы перехода от одного к другому, как водится, а некие параллельные штуки, он хочет казаться умнее (как слабый хочет казаться сильнее, подлец — хорошéе, а сильному и доброму — наплевать), он умножает сущности без нужды. Можно, спору нет, и по поводу кучи говна развернуть мыследеятельность, вспомнить Щедровицкого-папу, прогнать феноменологическую редукцию, можно, всё можно — а зачем? Вот когда приходит «зачем», начинается совсем другое кино. В мире есть то, где уместна СМД-методология, но давайте оставим в покое кучу говна!

Умнить — занятие бескорыстное и даже непроизвольное. Но есть ещё ситуации, когда стоит конкретная цель: поднять статус, поднять бабла, поднять понты — и хорошо бы выглядеть поумнее. Есть различие, если умнит ботаник и если умнит, допустим, политолог-технолог, какой-нибудь работник ФЭПа. Первому, в отличие от второго, важен процесс. Вряд ли это можно назвать любовью к истине (фило-софия), но любовью к слову (фило-логия) — отчего бы и нет? Впрочем, одно перетекает в другое. Сложно найти процесс уж вовсе бесцельный.

P. S. В своё время умнил достаточно, чтобы разбираться в вопросе.

Платоническая качалка

Бывает, дурак знает не меньше умного. Он не знает лишь одного: где именно кончается его знание. Абсолютный дурак не знает, что оно вообще имеет обыкновение кончаться. Философия, предстающая как «знание о незнании», в первом приближении — вот про это. «Сто один способ не быть дураком».

Концепты, которые она изготавливает, можно рассматривать как призмы, сквозь которые смотрят на мир,— тогда это будет всё-таки тип знания (но если знание науки — это, скорее, карта местности, то знание философии — это, скорее, оптический прибор). А можно рассматривать концепты как тренажёры, на которых накачивается... ну вот эта самая мышца, полная атрофия которой и есть банальная бытовая глупость (как и в случае с атлетом, заметим, гипертрофия перекачанного мышления — практически бесполезна в быту, по жизни). И совершенно всё равно, на чём качаться. На Мерабе, на ГП, на Марксе или вообще на Гаутаме по кличке Будда. Ну, всё равно что спорить, что эффективней — штанга, гиря, гантель. Правильный ответ: кому что. Можно от пола отжиматься. «Чего делал?» — «Да вот, качался Спинозой».

Правда, есть разница. Атлеты, если им приспичит померяться, могут померяться на руках или ещё как. Философам пока что сложнее.

Смотаться к началу начал

Подумал, кто именно для меня свои. Как и для всех — с кем можно поговорить. А с кем можно поговорить? Это тип людей, подсаженных своего рода на рекурсивную функцию: чтобы они ни делали, они на энном шаге возвращаются к основаниям, медитируют там, что-то подкручивают, подвинчивают, и дальше... Кстати, простейшее отличие «интеллигенции» от «мещан»: последним эта процедура чужда в высшей степени. «Думать» для них означает некую аналитику над комбинаторикой вариантов, но никакой проблематизации оснований. Они просто веруют, полагая, что работа выполнена за них и до них, даже, честно говоря, и не предполагая там какую-либо работу. «Это и так все знают». Конечно, знают. Пропуская в жизни самое интересное.

Очень банальное

Сильный предпочтёт скорее недохамить, чем перехамить, именно потому, что «всегда успеет». Постоянная озабоченность «не выглядеть лохом» свойственна, надо думать, в первую очередь лоху. Аналогично и умному — лучше недоумнить, чем переумнить. Аналогично человек действительно добрый менее всего озабочен производить впечатление нравственного, порядочного и так далее. «Мы, приличные люди»,— фраза ещё ничего не говорит о приличности, но уже выдаёт озлобленность.

«Опроверг все шесть доказательств Бога и придумал своё, седьмое»

У Крылова было определение варваров. Это люди и общества паразитарного типа. Пользуются плодами, но презирают основания, среды и деятельность, ведущие к плодам. То есть мобила, джип, компьютер — всё круто, но сами их авторы — лишние, нам такие не нужны. Мы, реальные пацаны из Центральной Африки, так себе всё возьмём. Иными словами, варвар не воспроизводит уклад. У Астеррота где-то рядом определение киберпанка. Общество, где водопровод ещё есть, но вот его починить — проблема, а создать лучше, чем было,— уже нельзя.

К чему я? Возможно очень простое и немного странное доказательство бытия Божьего из онтологической вежливости. Даже для самого-самого законченного атеиста. Просто чтобы не быть варваром. Всё главное, на чём держится эта цивилизация, создано не атеистами. Декарт вот даже говорил, что атеист не может заниматься математикой. Мол, не хватит любви к истине.

Это ведь не так, что сначала было мышление, а потом оно чего-то удумало. Сначала было то, что его конституировало, та же религия. В ответ уместна даже не благодарность, а... просто понимание, что так оно и было. Нечто уже есть, и с этим нельзя не считаться. В Древней Индии, например, более чем считались. «В индийской философии Веды занимают место не Библии, а скорее Бога Библии» (Давид Зильберман). С чистого листа и абсолютного сомнения а-ля Декарт начать невозможно просто в силу того, что те средства, которыми ты начнёшь, уже вытянут собой кое-что, а именно — условия своего порождения, неотделимые от себя и одновременные с собой. Их не спишешь, как непрофильные активы. Это как условия выдачи лицензии: куда их спишешь?

Возвращаясь к «Богу» как конституирующей идее, её, наверное, возможно пытаться снять, растворив в пантеизме (Спиноза), но пантеизм — это не атеизм. Именно снять, а не опровергнуть, отменить, игнорировать, случайно не заметить. Иначе — то самое «варварство». «Мы возьмём ваши автоматы, но выкинем на хрен вашу физику». Но ведь и относительно физики было нечто, выступающее к ней в той же порождающей позиции, что она сама — к автоматам. Ни один философ, писал Хайдеггер, не думал всерьёз о дизельном двигателе, но если бы не было философии, не было бы и двигателей, то есть кто-то или что-то изобрели саму фигуру изобретателя, его типа рефлексии — изобрели, как сам он изобрёл двигатель. А кто-то или что-то изобрели ещё и того, кто изобрёл изобретателя.

Христианство, если уж ему суждено закончиться, кончится не атеизмом, а неогнозисом, или неоязычеством. Само по себе «вольномыслие» не более средства, расчищающего дорогу тому, что более или менее рефлексирует основания.

Из того, что «Бог есть», вовсе не следует, например, православие. И христианство. И вообще авраамическая традиция. У нас же по умолчанию вопрос: «Ты верующий?» — считают синонимом теста на православность, как минимум на христианство.

Но адвайта-веданта — это тоже вариация «верую».

Политкорректные молодые люди

Года полтора назад администрация края любезно устроила мне встречу с Алексеем Чадаевым (член Общественный палаты, автор книги за Путина и прочее). Я употребил слово «гопники», Чадаев отвлёкся от пельменей: «С тех пор, как я стал читать Маркса и полевел, я перестал употреблять это слово. Я называю их некарьерными конформистами». О как! И далее, с переводом специально для меня: «Ещё среди «Наших» встречаются карьерные конформисты, вы их, подозреваю, назвали бы мажорами». Так и представляешь рассказ: сидят на лавке три некарьерных конформиста и так далее.

Ботанический сад России

Понятно, что обзывалки могут стерпеться-слюбиться, даже лечь в самоидентификацию (вплоть до того, что читал одного гея, который пишет: «у нас, у пидаров»). Но обзывалки сначала всё-таки обзывалки. Конкретно, есть такая обзывалка — «ботаник». Конечно, многие уже говорят: «мы, ботаники», «я, как матёрый ботаник» и так далее. Но отзыв о человеке: «Да он ботаник какой-то»,— скорее, негативный отзыв. А «эй, ботан!» — уже оскорбление.

Какое можно выдать определение с учётом именно негативности? Умные люди? Полноте, какое же это оскорбление? Начитанные, образованные? С неких пор это перестало быть популярным комплиментом, но ругательством ещё не стало. Что же всё-таки имеется в виду — не очень хорошего?

Я бы сказал, это характеристика человека, где на входе много больше, нежели на выходе. Это знает, это читал, это видел — а делать-то чего делает? Некая атрофия того, что отвечает за действие, на фоне гипертрофии того, что отвечает за восприятие. Но если человек что-то делает — пишет бестселлер, изобретает пулемёт, основывает религию, неважно что, главное — с последствиями,— его обзывают как-то иначе.

Ботаник поневоле — как человек, вынужденный идентифицировать сам себя через восприятие вместо деятельности. Потому что его деятельность — так себе, противно и мелко, а восприятием-разумением ещё горд. Тружусь дворником, в свободное время читаю Мандельштама — понятно, что дороже.

Но тогда Россия — это просто массовое производство ботаников уже много лет, примерно двести. Образование здесь лучше, чем жизнь. Как бы образование ни падало в кризис, за жизнью всё равно не угонится. Всё равно филолог пойдёт в пиарщики, юноша-историк — в конторщики, девушка-экономист — в продавщицы. А куда ещё? В утешение — лишь свободное время. Самоопределение — через культурный ценз... Раз уж с делом хана.

(Именно так я бы проводил различие интеллектуала с интеллигентом. Понятно, что существует сто вариантов определений. Я о своём. Интеллигент как интеллектуал не при деле, и Россия тут — цветущий ботанический сад.)

Да и современная цивилизация — по тому же принципу. Средний класс при желании может получить образование на уровне чуть хуже элитарного образования девятнадцатого века, образование недоаристократа. А социальная функция, на которую его подсадят, будет немногим человечнее, чем у робота.

Но я отвлекаюсь...

Новая стыдливость

Был свидетелем интересного морализма. Человек, доказывая, что он не ханжа, что ему чужда гордыня, начал громко говорить: «Я и на порносайты хожу, я и кошелёк могу у вас украсть, в крайнем случае». Люди почувствовали себя истинно пристыжёнными. «Я тоже хожу на порносайты!» — «И я хожу!» — «И я!» — «И украсть не проблема!» Я сам ляпнул что-то такое. Люди спешили именно что оправдаться. Все вроде бы оправдались, к вящей славе морального консенсуса.

«Мыслю, следовательно, ненавижу»

Когда случается возможность мышления? Когда у человека разрыв практики: по-старому нельзя, по-новому непонятно. Теория возникает как переход между практиками. Но ведь кризис, а речь о нём,— это ещё и больно. Тезис: в более благоприятной ситуации мыслить было бы просто незачем. Всё и так чипи-пики. Гармоничному созданию, будь то животное или ангел, мыслить незачем, мышление только в дырке бытия — у людей (по Сартру, человек вроде дырки от бублика бытия, делающей бублик бубликом,— бытие небытия, перманентный кризис, и человек ровно настолько человек, насколько там кризис). Таким образом, условия возможности мышления сопряжены с условием некоего страдания и с некоей злобой (предположу, что когда живому существу больно, оно склонно озлобляться). Отсюда как бы некая априорность гностической аксиологии: жизнь — дерьмо, планета — концлагерь, души мотают срок и так далее. Отсюда дуалистичность: тюрьма и зэк не могут быть единой субстанции.

Само по себе мышление, скорее, приятно (можно ли означить эту приятность как своего рода физиологическую?), но вот чтобы дойти до жизни такой... По всякому, конечно, можно дойти. У счастливых людей случается от избытка досуга и хорошего воспитания. Но часто, слишком часто — вот эта критичность, чреватая гностичностью. Речь об одновременности, сопряжённости: по содержанию мышление начинается как вопрос, а по жизни — как протест (хотя бы против мира, где час назад этого мышления не было, сам его факт — уже локальная революция).

Феноменологически это настроение можно, застав у себя, вычленить и убрать под замок как грязную психологию. Но стоит ли? Может быть, само его наличие — некий знак? Про то, как здесь обстоит?

Определение № 1001

Добрые люди образом поделились. Если психика — это ключик, который всё поворачивает, то мышление — ключ ключа. Ключ, поворачивающий психику. Не обязательно, конечно, ключом. Можно ломом, отмычкой. Но лучше ключом.

Восстание рабов в натуре

Агрессия — это либо восстание раба, либо такая профессия, но профессия и роль — уже не агрессия. «Эй, Ванька, смерд вонючий, поди сюда»,— из уст легитимного господина это же не агрессия, а честное означивание данного порядка вещей. Солдат и милиционер тоже не агрессивны, они на работе. Бандит, чего-то крышующий, тоже, строго говоря, не агрессор. Именно крышующий, то есть взявший на себя функции неформальной «силовки». В некоем роде, он реализует запрос.

Отбирание мобильников и шапок на улице — это уже, скорее, восстание рабов. Господину нет нужды удваиваться в превосходстве. Мастеру — нет нужды. Рабы. Может быть, и доминантные особи, и ядрёные альфа-самцы (хотя сомневаюсь) — но социально это реактивное действия. Это кажется, что начинают первыми, отбирая кошелёк у позднего прохожего, хамя в интернет-форуме, играя на понижение в разговоре. Нет, они реактивны, первый же ход — за владельцем пухлого кошелька, за автором текста, за выигрывающим по правилам. Восстание на чужой успех, с которым ничего не можешь поделать иначе, роспись в творческой импотенции (как максимум — неспособность к труду). Мир движет воля к власти, но всё же. Если можешь себя утвердить, не ломая чужое, так и выберешь — не ломать (напомним, что полицейские, политики, критики — не агрессивны, это их профессия). Хотя бы потому, что не ломать выгоднее. Доминирование, как правило, не ломает.

Хамство почти всегда — последняя сила бессилия. И весьма рискованная затея. Раз забрал кошелёк с тысячью рублями, два забрал, три забрал. На четвёртый посадили на три года. В активе — три тысячи рублей и три мелких победы, в пассиве — три года тюрьмы. Эффективно? Даже менее эффективно, чем у ограбленного. Раз нахамил в ЖЖ. Два нахамил. Забанили — и пошёл ты, именно ты, хотя посылал ты чаще.

Большая часть восстаний кончается неудачей. Нет, можно запустить игру на понижение как систему: например, дать каждому ученику равные права с преподавателем. Можно. Так делают. Всё равно. Место, где слишком часто выигрывали на понижение, просто перестанет существовать, и мир более или менее вернётся к порядку.

«Как сделать игру на понижение невыгодной?» — был такой вопрос. Какой ответ? Если бы игра на понижение была стратегически выгоднее, нас бы с вами уже убили.

Жертвоприношение дискурсмейкеров

...Касательно гуманитарных мыслителей вообще. Касательно той части ЖЖ, где гуманитарные мыслители. Попытка некой оценки и иерархии.

Я вижу три ранга: дискурсолог, дискурсиарх, дискурсмейкер. Наверное, можно и по-русски, но будет хуже. Давайте уж так. Тем более тут важнее схема, нежели игра в слова.

Дискурсолог: может бодяжить дискурс перед более-менее смышлёными профанами, которым интересен вопрос, что-то знает, что-то думал, на уровне «могу выступить перед студентами». Так, чтобы со студентами что-то произошло.

Дискурсиарх: может выступить перед первичным экспертным сообществом, то есть вот этими самыми дискурсологами, так, чтобы с ними тоже что-то было. Этакий парень в кубе. Например, есть такая тема: «Мировой финансовый кризис». Я бы взялся рассказать про то студентам или школьникам, но не взялся бы — экспертному сообществу.

Наконец, дискурсмейкер, по аналогии с жалким на его фоне ньюсмейкером. Это «творец и держатель дискурса». Начавший разговор о чём-то новом. Так, у Фуко было слово — «трансдискурсивность». Человек пришёл и чего-то наговорил, и теперь все должны с этим считаться, чтобы не выглядеть идиотами. Например, в случае Маркса или Фрейда. Можно их не любить. Но человек, взявшийся говорить, что не так у того же Фрейда, будет всё равно в его поле, он продолжит его разговор, воспроизводя и самого Фрейда. В полемике с Фрейдом случился фрейдомарксизм.

Кто есть российские дискурсмейкеры в вопросе, положим, политический рефлексии — здесь и сейчас? Из более-менее известных? Чтобы было понятнее, назову две фамилии. Дмитрий Галковский, после «Бесконечного тупика» — как творец и носитель белого дискурса; Сергей Кургинян — как творец и носитель красного. Прыгай, бегай — от них не денешься. Их можно не любить. Но... для левого человека обязательная программа — Кургинян, для правого — Галковский, для образованного — оба.

Интересно, что скачок от дискурсолога к дискурсиарху, как любого «лога» к патриарху любой «логии»,— чистый переход количества в качество; по сути, это разница между поверхностным и глубинным образованием. А вот скачок от дискурсиарха в дискурсмейкеры — это интересная штука.

Он связан с некоторой жертвой, а именно — отказом очень умного человека от части своего разума именем своей воли. Это сознательное или бессознательное сужение диапазона интеллектуального спектра, отказ от тонкой балансировки сомнений, отказ от части перманентной рекурсивной работы в области своих оснований, иными словами, как это обычно называется,— «занятие чёткой позиции». Но ценой чего чёткость? Благодаря жертвоприношению — стиранию полутонов, вопрошаний, зон отрефлексированного незнания и смыслов, что полагались и возникали на этом.

Для дискурсмейкеров, полагаю, эта манера едва ли не обязательна. Если они будут — «с одной стороны», «с другой стороны», «а ещё вот так» — будет менее притягательно, но чтобы вербовать и соблазнять, хотя бы самого себя,— нужна притягательность. Разум, чтобы явить себя конкретно-чарующим, должен явить себя менее корректно-всеобщим. Благодаря этому — позиционирование и эстетичность. Дискурсмейкер должен стоять с краю, а не быть везде и во всём, а если края пока нет, его приходится выдумать.

Можно пожалеть, к примеру, что Галковский считает шарлатаном Мамардашвили (писатель, поднявши лом на философа, проигрывает в один ход), но можно и понять, в чём тут его не-об-ходимость. Почему неглупый человек не мог обойти и вляпался в глупость? А почему сам Мамардашвили — схожим образом обошёлся с Гегелем, а? Чем ему Гегель плох? А вот тем же.

Таким образом, дискурсмейкер отличен от дискурсиарха главным образом не объёмом знаний, опыта, силой мышления (как дискурсиарх от дискурсолога) и даже не самой новизной мысли, а отвязностью новизны. Как Ницше, Маркс, Фрейд и прочие классики, как основатели религий.

Кстати, и любой человек, если он желает выглядеть лучше и как-то ещё умён, может отломить кусок разумности и бросить её на алтарь цельности-интересности. Если бросить всё, получится фанатизм. Но мы же не говорим — всё. Надо лишь кусочек. Для красоты.

Фишка методологии

Насколько различаются такие штуки, как «знать про Х» и «знать, как рассказать про Х»? Как часто они путаются у людей? Какая отсюда путаница в дальнейшем?

Например: я знаю, что могу написать «статью про экономический кризис» — лучше, чем про него пишут в среднем. Но я вовсе не уверен, что обладаю знанием про сам кризис. То есть я гарантирую, что моя статья не будет содержать явных глупостей, будет содержать ряд разумных и даже сравнительно оригинальных мыслей и будет неплохая в среднем по отрасли (но это не я такой умный, это такой упадок отрасли, журналистики и, мать его, экспертного сообщества). Но это именно знание того, как пишется недурацкая статья про кризис, подход сугубо профессиональный, но... профессией здесь будет именно журналистика, а не экономика. Это не знание кризиса. В беседе с настоящим экспертом, коих мало,— быстро выяснится. Пожалуй, моё подлинное знание здесь сведётся к вопросу о моём незнании, и правильное описание его границ и образует собственно знание, не самое бесполезное.

Точно так же, к примеру, знание математики отличается от знания того, как сдать экзамен по математике. А как так? Тянущий билет, пишущий статью — имеет массу возможностей явить себя со стороны именно знания, не незнания, и знанием, как использовать возможности.

Бывает и обратная ситуация. Знать предмет, но не знать те способы, каким явить это знание. По жизни — куда как чаще. Попробуйте расспросить хорошего писателя, как он пишет. Девяносто процентов на то, что он вообще ничего не знает, тайна это у него, для него. Будет нести фигню, банальную и нелепую. «Вот идиот»,— подумается. А он не идиот. Он, может быть, даже гений.

Гуманитарные котята

Мне средний гуманитарий сравнительно со средним же технарём предстаёт существом недоразвитым, незавершённым, детёнышем, но... более сильного, что ли, вида. Котёнок уссурийского тигра рядом со вполне состоявшимся взрослым волком. Чёрт его знает, кто сильнее. Потенциально — всегда котёнок. А реально — зависит от его возраста. Маленького, очень маленького. Гуманитарные науки, если бы они были развиты, затмили бы технические, естественные. По влиянию на жизнь за окном. Но развиты они, сравнительно с ними, на десять процентов, если не на один. Я даже не уверен, могут ли они развиться как должно, то есть не помереть во младенчестве, вырасти сопоставимо. Психология, социология и так далее. Более или менее развитой кажется только философия в Древней Индии.

Похвала одной глупости

Любая привычка может быть истолкована как «дурная», ибо лишает человека «свободы». Но представим, что все привычки исчезли. Вместе с ними, чтобы уж полное освобождение до конца,— все графики и долги.

И что же? Так человечек знал, чем будет заниматься в понедельник в четырнадцать ноль-ноль и в субботу в семнадцать ноль-ноль. А так знать перестал. У него тысяча вариантов. Он даже не успеет подумать и удивиться. Он захлебнётся. Сразу, бесповоротно.

Аналогично наша «влюблённость». Конечно, это «глупое» чувство, это сужение мира, прежде всего, кто-то из писателей говорил, кажется Дюма-отец, это то, благодаря чему нам нравится одна женщина, а не тысяча. Если человек допускает влюблённость до права голоса в оценке, возникает глупость и безнравственность, да. Любой, кто меняет оценку человека в зависимости лишь от отношения к нему, всегда немного идиотичен; у нас же принято: «очароваться», «разочароваться», «её глаза как бирюза», «он оказался негодяем» и прочий бред. Кто-то из психиатров говорил, что влюблённость схожа с невротическим состоянием, может быть. Здоровы секс и брак по расчёту.

Но! Чтобы действовать в мире, человек должен как-то определиться. Сузиться. Идти по улице и хотеть всех симпатичных прохожих — может выйти — в своём пределе — практикой истощающей и безумной, для обычного человека, пожалуй, что и губительной. Потому сначала — «сексуальная ориентация». Потом — вкусы: в пользу «маленьких брюнеток», «больших блондинов», «студенток первого курса» и так далее. Наконец — финальный коллапс: «Мой Единственный Человечек» (или как там сие называется).

Никакой объективной реальности за данным «Единственным Человечком», разумеется, не стоит. Всё — игры твоего нечистого разума. Всё совершается на стороне субъекта, а не объекта, не его «качества», а твоя «история» — инсталлирует и кристаллизует «чувство». Это всё понятно.

Продуктивная иллюзия, делающая возможной хоть какую-то жизнь. Сама её возможность инсталлируется культурой. Как большинство иллюзий такого сорта, она полезна. Как большинство иллюзий такого сорта, рано или поздно умрёт. Срок её жизни зависит не от психики, а от конфигурации социальных полей. Как, например, и семья, её формы — обусловлены не сексуальностью, но социальностью. Типом общественного воспроизводства, поставкой рабочей силы, чего уж там.

Формула: несвобода определяет, благодаря чему в очерченной зоне внятности возможна хоть какая-то свобода.

Люди делятся на...

Примерно так:

нарушающие правила; играющие по правилам; выигрывающие по правилам; поддерживающие правила; сочиняющие правила.

Миром, по большому счёту, правят лишь Сочиняющие. Хотя кажется, что Поддерживающие; некоторым кажется, что Выигрывающие. И ещё одно. Каждый реально общается лишь со своими соседями по линейке. Так, Сочиняющий — обращается лишь к Поддерживающим. Ему нечего сказать Играющему, даже Выигрывающему. И наоборот. Пока человек не вышел в позицию суверена своей жизни (лишь из таких рекрутируются Держатели), ему бесполезно читать ряд книг. Будет видеть в них фигу.

Серийные убийцы гипотез

Конрад Лоренц писал, что хорошо бы перед завтраком расставаться с какой-нибудь своей любимой гипотезой, это полезно для здоровья и аппетита. Матёрый был человечище, всем бы так. Вместо курсовых требовать похорон какой-нибудь гипотезы, доктором наук считать того, кто убил, расчленил и закопал добрую сотню гипотез. Именно своих, родных, это обязательно. Вместо диссертаций требовать протоколы с места убийств. Собственно, и считая за диссертацию — описания похождений. С оговоренным числом трупов. «Этому палец в рот не клади — придумал себе тысячу смыслов и все их кокнул».

У матросов нет вопросов

Иммануил Кант, как известно, удумал ровно четыре антиномии чистого разума:

Свободна или несвободна воля? Конечен или бесконечен мир? Есть или нет безусловное существо (Бог)? Есть или нет простая неделимая субстанция?

По Канту, всё это в пределах чистого разума не решается.

А как бы решили эти вопросы, если бы зачем-то надо было решить, современные идиоты? Политкорректные? Поставили бы на голосование, надо думать. Так вот, просто любопытно: как бы голоснули, а?

Вопросы сии не ставятся на голосование не оттого, что некорректно, а лишь оттого, что неактуально. То, что считается актуальным, так и решается. Так, вопрос о биологическом равенстве рас решается именно тем, что люди голосуют за те партии, для которых это догмат, а партии, у которых нет такого догмата, запрещены. Можно сказать, что это, мол, ситуация постмодерна. Но так было всегда. По философическому вопросу, собственно, важнее, кто выиграл, нежели кто прав по уму; сам тип ума — следствие выигрыша. Столь разные Гегель, Ницше и Маркс легко бы могли «кирнуть» на троих — за согласие в этом пункте. Ничего нового, да.

Практики просветляющего пинка

Педагогика, чтоб реально работала, должна бы сводиться к простой штуке. И там, где она работает, к ней и сводится. Имею в виду — педагогику как некую технологию. Вот есть специалист в предметной области Х. И есть специалист в области Х, который, типа, ещё и педагог, то есть имеет дополнительную квалификацию к своим предметным знаниям. Этот второй парень должен быть эффективнее первого в преподавании. Но чем? Ведь и первый может выложить предметное содержание.

Как известно, знание не переносимо трансляцией из головы А в голову Б. Иначе бы все уже ходили просветлённые выше крыши. Нет, есть ещё условия понимания. Сознание Б должно открыться навстречу А. Чтобы узнать ответы, надо задать вопрос. Чтобы задать вопрос, надо узнать, что ничего не знаешь, во-первых, и узнать, что это тебе хреново, во-вторых. Собственно, главный приём педагогики — это искусство божественного пинка, вышибающего из человека дурацкую веру в себя и дающего веру в того, кто тебе расскажет. Дать человеку почувствовать себя дураком, а того, кто тебя опустил,— почувствовать при том другом. «Сектанты», вообще священники — как правило, это дело умеют. Так сказать, педагоги от Бога.

А кто так не умеет — всего лишь знает предмет. Если у человека есть интерес, он его удовлетворит. Нет интереса — на нет, как известно, и суда нет. Гуляй, Вася.

Я не педагог. В этом вот смысле. Как и большинство тех, кто работает в школах, вузах. В лучшем случае эти люди просто знают предмет, близко не владея техникой Просветляющего Пинка. Не зная, что ею можно владеть.

Забавно, видел и наоборот: люди, зацикленные на педагогике как методологии, с презрением к предметности. То есть они считали, образно говоря, что не обязательно уметь стрелять из лука, чтобы научить стрелять из лука. Достаточно хорошенько подумать за педагогику, точки роста, зоны прорыва и так далее. Такие могут научить, но чему-то своему, сакральному. Например, говорить о педагогике.

Дискурсом и топором

За каждым серьёзным гуманитарным дискурсом должны везти палача, хорошую добрую плаху и роту деревянных солдатиков. Иначе никак. Не потянет дискурс. «А шёл бы ты, дискурс...» — скажет ему тот, который не дискурс.

В 2007 году был на летней школе, «Школе практической философии», так оно называлось. Я тогда уехал, а школа осталась. За пару дней до конца детдомовцы из соседних домиков, к школе отношения не имеющих, проявили-таки отношение. Нагадили ночью в большой лекционной беседке. Я не очень помню, чего там было дальше, но детдомовцы не пострадали никак. Э-э... когда миром рулили действительно более или менее практичные философии, пацанят наказали хотя бы символически. По пальцу бы хоть отрубили, что ли, из уважения.

«А как же христианство?» — спросят. А что? Христиане прекрасно умеют убивать, занялись этим сразу же, получив такую возможность. Политически религию сделали Великие Инквизиторы, а старца Зосиму возили с собой в обозе, выпуская после зачисток. ОМОН — Зосима — снова ОМОН — снова Зосима. Ядрёная смесь. Менее ядрёная (только ОМОН или только Зосима) туземцев не брала.

Умник может реализоваться лишь в институционально сложной среде, а такая среда косвенно обеспечивается насилием. Власть препода в аудитории, например. Если в обществе не будет человека, имеющего право применить к студентам физическое насилие, или у препода не будет права апеллировать к такому человеку, всё закончится довольно быстро и довольно плачевно. Примеры «гармоничных отношений» бесполезно приводить в опровержение. Девяносто девять процентов прохожих на улице не нуждаются в вязальных услугах полиции. Прессовать надо один процент, ну, может, десять процентов, но это действительно надо.

Платон искал себе просвещённого тирана, Аристотель нашёл македонскую «крышу», Конфуций — чиновник, Лао Цзы — мастер единоборств и сам себе полиция, и так далее. Вот у Сократа — да. «Крыши» не было. Чем кончилось, помним.

Плохой пример детям

Известно заклинание «жить ради детей», «потому что семью кормить», с дальнейшим логическим обращением внешнего отмаза во внутреннюю предъяву: «только ради тебя», «жизнь тебе посвятил». Бывает, что это формула мужества, всё бывает, но слишком часто — бывает наоборот. Совсем наоборот. Превращение своей жизни в средство, обнуление своих смыслов («говном жил, говном и помирать буду»), перекладывание ответственности.

«Чего ты в жизни-то делал?» — «Э-э». Не говорить же на Страшном суде, что грёб на галерах двенадцать часов в сутки, стонал, пыхтел и терпел, или, того пуще, обирал пыхтящих на галерах. «Э-э». Тут-то ребёночек и сгодится. Показать его, ясно, алиби — вот оно, вот ради него, «надо было в люди вывести». Ну так придёт время — ему тоже спросится: э-э? И он повторит трюк, явит своего: вот, надо было... И это такое откладывание Жизни на бесконечность. Глупо как-то. Некрасиво. И главное — зря всё. Ибо вечное повторение тут мать не обучения, но общего охренения.

Это не к тому, что «детей не надо». Кому-то и не надо, наверное, в целом — надо. Не надо превращать себя в средство и тягловую скотину, а новую жизнь — в средство и талон индульгенции. Помимо прочего, это ещё и невыгодно. Ну, банально. Это сигнал детям: не уважать. Ах, ты «живёшь только ради меня»? Ну давай, моя скотинка, давай молока и зрелищ. Более ранний мир, семейности коего мы завидуем,— прекрасно всё понимал: дети существуют для родителей, только так, не иначе. Вести себя иначе означает подавать плохой пример детям.

Операционная палата онтологии

О том, что есть некий орган, мы узнаём, если это болит. «Душа» — не исключение. «Душа болит» — это о чём? Это когда хреново, и это «хреново» никак и нигде не локализуется. Ни в конкретном месте тела, ни даже в конкретном событии. Тогда, конечно, болит «душа» как «указатель не на предметность, но на отсутствие возможности предметного указания».

Душа болит, помещённая в этот мир, и тут возникает несколько вариантов. Можно ампутировать то, что болит. Можно анестезировать, но это в некоем роде означает... ампутацию мира. Метафизика. Уместнее, правда, говорить о растворении и переворачивании мира. Если к литру водки добавить литр воды и бахнуть стакан, крепость выпитого будет двадцать градусов. Так, если к действительности добавить метафизику и бахнуть сию горючую смесь, крепость мирового зла заметно понизится. Можно его растворить — весьма. Но не будет ли это выплёскиванием, вместе с градусами, самого мира?

Можно ампутировать непосредственно болящее. У гностиков это называлось «гилики», сорт людей. Чтобы не мучиться в свинарнике, выгоднее всего быть свиньёй. Не иметь тех настроек и надстроек, которыми можно словить болючую волну. Как-то: хороший вкус, чувство собственного достоинства, прочее рисковое.

Эпохи можно судить по тому, как решают вот это, чего именно режется.

То, что я почитал бы за «философию», описывало бы третий путь, а может, четвёртый, пятый. При том, что философией исторически почиталось и первое, и второе.

Методологи против литераторов

Производить мышление и производить мысли — занятия похожие, но всё-таки разные. Сравните, к примеру, Гегеля и Ницше. В первом случае сила мышления явно доминирует над остротой мысли, во втором — наоборот. К первому типу чувствую зависть и его реальное превосходство, но «косить» почему-то хочется под второй.

«Миллион алых роз» и «подачка»

Один человек может сделать другому подарок. Оказать услугу. Вложиться. Впрячься. Оказать благодеяние.

Размер благодеяния зависит от двух вещей: мощи благодетеля и его отношения к объекту филантропии. Ну, банально. Олигарх дарит случайной девушке шубу с лёгкостью прохожего, кидающего в кружку нищего пятьдесят копеек. Она ему, по большому счёту, по фигу, но жалко ли — пятьдесят копеек? Средний человек копит на тот же самый подарок, допустим, год. С тем же итогом-подарком. От перестановки множителей произведение не меняется. Или всё-таки меняется?

Возьмём какой-нибудь более абстрактный пример. Далась нам эта шуба. Давайте так: «оказать поддержку». Поддержка условной силы в сто единиц может быть следствием различных раскладов. Либо это пятьдесят баллов мощи, умноженных на два балла участия, либо это два балла мощи, умноженных на пятьдесят баллов участия. В первом случае это называется «с барского плеча», во втором — «самопожертвование». Что ценнее? Скажем так: что будет сильнее оценено? «Нá тебе, у меня такого навалом»,— или: «С себя снял, последнее отдаю». Конкретно, чисто конкретно — кого предпочтут? Ну, как правило? Добрые чувства подают голос: «Второго, конечно, второго, ведь он действительно любит», но... ответ неверный. Оглянитесь вокруг. Выберут первого.

В первом случае мы имеем великодушие как избыток себя, во втором — жертвенность как недостаток себя. «Не могу без тебя жить»,— в чём это признание? Прежде всего — в том, что тебя почти что и нет. Если тебя нет без кого-то, тебя нет самого по себе. А зачем кому-либо — тот, кого нет?

Художник из давней песни советской певицы Пугачёвой про «миллион алых роз»... или напомнить сюжет? Там художник продаёт свои картины, имущество, дом и покупает миллион алых роз, у него теперь ничего нет, а у дамы есть миллион алых роз. Так вот, этот художник прежде всего — я не люблю грубые выражения, но мне сейчас нужно грубое выражение,— так вот, он в первую очередь м..., а во вторую очередь — остальное, как-то: влюблённый, благородный, талантливый и так далее. Самое сильное чувство, которое он вызовет,— разве что испуг. Мало ли? Укусит ещё.

Это не про то, что не надо помогать людям. Надо. Берущий слабее дающего. Просто не следует жертвовать. Это плохо. Жертвует тот, кем уже пожертвовали самим («долг перед родиной» и тому подобное). Сильный проявляет великодушие.

Поддерживая беседу

Философия как учение о части нашего мира, которой вообще-то нет, но учение о которой делает возможным самое важное из того, что есть. Иными словами, нечто, реальное лишь в разговоре — пока этот разговор идёт. Как и религия. Кончится разговор — и всё. Кирдык. Только не разговору и не тому, о чём он шёл (всё равно же этого нет!), а уж, скорее, всему остальному.

Требующие любви

Требовать любви, считать, что люди должны тебя любить,— путь в ад. Многим так холодно, что они готовы греться и в пекле. Жалко не их, но тех, кого могут захватить по пути.

Тест на гнилость

У правильных людей сила противодействия прямо пропорциональна силе действия на них, у гнилых — наоборот. Простой тест: если к человеку отнестись хуже — это его улучшит или наоборот? Увы и ах, слишком многих сограждан это улучшит.

А у правильных всё правильно. На квант зла по отношению к ним они ответят примерно таким же квантом. Это их справедливость. А то, что они могут долго повышать ставку (от вежливой полемики до драки насмерть), причём аккуратно,— это их сила. Соответственно воздаётся за добро.

У гнилых гнило с пропорцией. Ты ему одну единицу зла, а он тебе десять. Ты ему десять, а он на колени встал и смотрит преданными глазами. Ты ему одну единицу добра, а он лыбится — слабину почуял. Ты ему добавки, а он тебе — говна мешок.

Хорошие люди практически не управляемы посредством кнута, плохие — посредством пряника.

Любая же унифицированная модель, любой «социализм» в отдельно взятой конторе — будет значить, что всем недодали.

Даже на примере учебных групп: умница нуждается в свободе, лохи и быдло — в дисциплине. Нос погладишь — получишь хвостом по морде. Накрутишь хвост — отвалится нос. Очевидный выход в дифференциации, но в обществе нашего типа таковая считается злом.

Сто цветов и одна колючка

Есть миллион способов того, как быть хорошим, и миллиард — как быть дефектным. Один из миллиарда — точно знать единственный способ, каковым люди бывают хорошими. Вспомнилось речение одной девушки: «Настоящие мужчины так себя не ведут»,— и далее. Ага. Настоящие — бывают настоящими миллионом способов. Так, Брет Истон Эллис — настоящий. Хотя он педераст, героиновый наркоман, сидящий вдобавок ещё на «коксе» и так далее, если верить его же книгам. И что? Это не ода бисексуальности или опиатным наркотикам, просто замечание на полях, что бывает и так. Это же касается «настоящих женщин», «русских интеллигентов», «реальных пацанов» и кого угодно ещё. Миллион способов, миллион. А если вы знаете тот единственный, на соответствие которому готовы протестировать весь белый свет, то это, выражаясь языком Ницще, пассивный нигилизм и ресентемент, добавляя языком Делеза — «фашизм» и «паранойя», добавляя попроще — чухня и подростковые комплексы. Реальные предъявы могут быть только к формальной, но вовсе не содержательной стороне поведения. И попытка докопаться к содержанию поверх формы — вполне себе формальный признак избранного человеком несовершенства.

Репрессия по уму

С логической точки зрения, любой борец с авторитарным режимом должен быть репрессирован. Просто из уважения к его же позиции. Он же говорит две вещи: а) режим реально авторитарный, б) я с ним реально боюсь. Где самое место такому человеку, по логике? В тюрьме, ссылке, эмиграции, в глухой опале. Авторитаризм же, мать его! То есть, сказав фразу, человек должен готовиться. А его дальнейшие злоключения, если они последуют, глубоко закономерны (независимо от того, что человек может быть прав, ему можно сочувствовать и тому подобное).

Но — что мы видим? Человек говорит: «Я борец с авторитарным режимом»,— и у него всё в шоколаде. Это всегда либо минус борцу, либо плюс режиму, в любом случае — расклад не в пользу борца. Одно из двух, только одно из двух: либо режим не авторитарный, либо борец липовый.

Какой из двух вариантов — про РФ? Полагаю, скорее второй. Режим мягко-авторитарный. «Признал, да? Тебя тоже надо репрессировать, да?» Нет. Я же не борюсь и не говорю об этом. Пока, во всяком случае.

Повторяю: это не то, что борцы не правы, что я им зла хочу и тому подобное. Совсем нет. Это про другое.

Гуманитарии без понтов

Гуманитарные науки не станут подлинной силой, пока там не сменится парадигма, согласно коей оценивается, в частности, профессионализм. А значит, и содержание профессии. Что тестирует современная диссертация? Это тест на знание, самое главное там, и это закономерно,— список используемой литературы. Это тормозящая парадигма. Я не очень-то представляю как, но тестировать надо деятельность.

На свете нет ничего практичней хорошей теории, все хорошие теории это подтверждают. А у нас? Социологом считается тот, кто может рассказать учебник социологии, психолог рассказывает учебник психологии, философ — учебник философии и тому подобное.

«Советы психолога». Что обычно бывает в такой рубрике СМИ? Представили? Какая-то общеобразная ерунда, любой человек с общим гуманитарным образованием справится как минимум не хуже, как максимум — лучше.

«Мнение наших политологов». Представили, чего там за мнение? Любой человек с нормальным гуманитарным образованием, любым образованием — отыграет такого политолога, как говорят в ролёвке. Возможно даже, отыграет и получше.

Психолог лишь тот, кто врач, то есть может банально снять у человека невроз, психоз. Все остальные, видимо, шарлатаны. Социолог лишь тот, кто мог бы предстать в ипостаси консалтера, продать свой разговор об обществе. Не обязательно, конечно, психологу врачевать, а социологу консалтерить — можно и семинары вести. Но семинары вести должен тот, кто может вот это.

Вопрос: а кем тогда должен предстать философ? Как минимум, полагаю я, литератором. То есть таким писателем в духе высокой фантастики а-ля Борхес, человеком, который может продать письменный текст на тему философии (не обязательно «продать» подразумевает какие-то деньги, имеется в виду — накалякать некий текст, который прочтут). Как вариант — священником. То есть опять-таки продавцом, но некоего самого главного. Если правильно понимаю, брахманы держали социум тем, что монопольно торговали смыслом жизни. Очень ликвидная, очень дорогая штука. Если умеючи.

Просто наши не умеют.

Одерживая поражение

Сколько поражений приходится одерживать, лишь бы не потерпеть победу! Кто-нибудь да поймёт, о чём я... А если и не поймут — всё равно ж красивая фраза.

Выверт и увёрт

Поймал себя на том, что собирался написать — добрый пост, но обидный конкретному знакомому человеку (при том, что сей человек вряд ли его ещё прочитает, ну, может, и прочитает — с вероятием пятьдесят процентов). Короче, не написал.

Это не благородство.

Это самая натуральная трусость.

Лишь немного искупаемая тем фактом, что я в ней признаюсь. Ибо признание в трусости может быть чем угодно, но уж не самой трусостью, да.

Низко о высоком

— И что тебе именно неинтересно?

— Ну, если предположить, что люди делятся на «шизофреников» и «параноиков», то мне явно интереснее первый тип мышления и жизни, хотя сам могу относиться и ко второму.

— А в чём разница?

— Первые живут так, чтобы мыслить, у них мышление — сродни физиологическому отправлению. А вторые откуда-то знают правильную идею и гонят под неё жизнь. «Настоящая любовь», «настоящая правда» и тому подобное. Но это же скучно. Поэт должен писать стихи, а мыслитель думать, ну, как люди, к примеру, мочатся,— и вот это и есть настоящее. А «любовь», «искренность», «справедливость» — засуньте себе обратно...

Пятьдесят грамм онтологии

Вот Митя Ольшанский годами пишет, что в «язычниках» его пугает природность. Пугает и меня. Как в анекдоте. «Настоящий хомяк должен сделать в жизни три вещи: пожрать, поспать и сдохнуть». Язычество же не викинг рогатый, и не маг чудодейный, и не Дионис, а... вот эта воспроизводимость круговорота природности. День прошёл — хорошо. Преклонение перед простыми штуками — общиной, укладом, пищей, деторождением. Настоящий хомяк, после того как поест-поспит и перед тем как сдохнет,— должен ещё оставить потомство. Чтобы было кому сдыхать далее. Жизнь, полностью разлитая своим смыслом в натуральное, ничего трансцендентного и даже с намёком на него. Чистый обывательский мир, куда не вписываются, к примеру, наркотики и самоубийство, но также — мышление, творчество, различие, одиночество, подвиг. Скука мне, всего прежде — смертная скука.

Но не менее пугают меня и «христиане». Презрением к реальности, что ли. Скажем так: я не верю, что последние станут первыми. Более того: не считаю, что такой кувырок был бы благом. Наименее христианская из всех веток — протестантизм — представляется в сём вопросе и менее страшной. Если тезисно, то лох по жизни проклят настолько, что по смерти ему будет ещё хуже.

Таким образом, претит мир натуральный.

Претит и его отрицание в любой почти метафизике.

Что же тогда — символ веры?

Особо не толкуя, взял бы пока что фразу, приписываемую Гегелю: «Человеческое существование есть смерть, проживающая человеческую жизнь».

Раздражения не вызывает — что?

То, что представляется оправданным на уровне некоей гигиены некоего духа. Вопрос: какого? Трудно ведь согласиться, что человечьи радости могут быть редуцированы к хомячьим с небольшими вариациями, а это есть базовое убеждение обывателей. Равно трудно принять, что за лохами Царствие Божье, а есть базовое убеждение метафизиков, яро собирающих сокровища сугубо на небе.

Устроила бы попытка некоей онтологии без метафизики (как-то: Ницше и его ученики в двадцатом веке, от правого Хайдеггера до левого Делеза). Или даже феноменологии — без онтологии, как-то, положим, буддизм. Странное, конечно, соседство. Ну ладно. Всё пока что — поля и черновики.

Надеюсь, мне будет дадено ещё пересмотреть вот эти... интуиции, назовём их так (даже не воззрения пока что). Не знаю — кем дадено. «Дадено» же потому, что думается, скорее, посредством нас, а вовсе не «я подумал». Иначе бы я всё уже на свете подумал усилием воли. Как дурак какой.

Нижние и верхние нигилисты

Более всего раздражают люди, которые ни во что не верят, потому что они дураки. Причём злобные дураки. Для злобного дурака нет авторитетов вообще. Более же всего восхищают те, которые ни во что не верят, потому что они не дураки. Люди, за плечами которых годы некоего послушания, школы, и им уж не надо верить хоть кому-либо, кроме себя. Да и себе — не обязательно.

Орден Ивана-отступника первой степени

Долг лучшего ученика — отречься от учителя. Ибо любой учитель должен хотеть вырастить лучшее, чем он сам. Или хотя бы схожее, но другое, то есть равного собеседника. Если он хочет лишь свою же ухудшенную копию — это не учитель, а бизнесмен, политик, сектант и кто угодно ещё. Когда же лучший ученик совершится как надо, со стороны это будет предательством. Да и не только со стороны.

«Простое человеческое счастье», мать его

Как уже писано, один из самых опасных человеческих типов — люди, уверенные, что их должны любить. Где-то рядом бродят люди, уверенные в своём «праве на счастье». Ну, вроде как в праве на труд, прописанном в советской Конституции. «Счастья, счастья, счастья»,— горланят их сердца и умы, ясные глаза и честные задницы. По две порции в одни руки, с четырнадцати ноль-ноль. И чтоб никто не ушёл обиженным, ага, сейчас. Лучше бы они, право слово, хотели хлеба и зрелищ. Это не так ранит.

Именно из таких фанатиков счастья рекрутируются — истерички, беспредельщики, наркоманы, самоубийцы, невротики и психотики всех мастей.

Счастье — это то, чего всегда недодали, это же понятно. А если недодали, то... щас копытом по рогам, щас. Если чужие рога временно недоступны, то хотя бы по собственным.

К чему тогда — лечь желанием? Буддисты вот желают избавления от желаний — и менее несчастны, чем алкающие своего счастья. Вообще, как писал старик Шопенгауэр, несчастье позитивно, счастье негативно, то есть, по логике сего мира, стремиться надо именно к избавлению от несчастья, и будем вам. Старик Ницше не согласился бы со стариком Шопенгауэром, сказал бы про власть. Старик Кант послал бы обоих и сказал бы про долг. Сказали бы разное, но любой способ, заметим, лучше с точки зрения обретения пресловутого «счастья», нежели хотеть его самого.

Долги и хотелки

У многих странные представления о «силе воли». Стиснуть зубы и терпеть. Всю жизнь — со сжатыми зубами. То есть выбор между «долгом» и «хотелкой» в пользу «долга», и так каждый час, всю жизнь. Но слишком часто твой «священный долг» — всего лишь хотелка кого-то иного. Может быть — хотелка ближних, может быть — давно умерших людей и народов, может быть — всего лишь стечение обстоятельств. Так, может быть, на фиг, а? Набраться наконец окаянной воли, чтобы позволить себе, помимо всего прочего, слабоволие?

Чёрные дырки прогресса

Техника может усиливать ум и глупость, совесть и подлость, бытие и его отсутствие (точнее сказать, технологии размещения всякой разной техники в социальном поле). Железо играет по разные стороны добра и зла: есть техника человечности и техника чёрных дыр. Решение тут обычно: нужна «цензура». Социогуманитарная цензура любой прикладности, идущей в тираж. Та же «информационная эра», мягко выражаясь, неоднозначна. Избыток информации губит смысл даже успешнее, чем её недостаток... Хотя бы претензией на его функции. В пределе тут — общество информированной глупости. Дурак информированный не страшнее ли дурака обычного? Примерно как пьяный с техникой опаснее пьяного безоружного?

Поэтическое настроение

Писать не напрягаясь — как минимум. Писать так, как будто запечатываешь письмо, то есть как будто всё уже сказано. И ты запечатываешь конверт, понимая, сколько в него не войдёт. Представительствовать за некое облако рассеянных смыслов. Наконец — нарисовать так, как облако проплывало в памятный день. Отпуская само его лететь дальше, ловя с каждым квантом письма своё отставание.

Бежать, чтобы понять

Как можно что-то понять вообще? Главное — иметь необходимость возможности. Ради этого — начать что-то делать. Многие вещи нельзя понять, занимая особые точки социального поля. Бежать надо. И даже не важно куда. Важно — откуда. Многое лучше понимаешь даже из ниоткуда, чем откуда попало. Надо делать что-то такое, что, помимо прочего результата, вырабатывало бы твоё непонимание... Как можно понять? Если ещё не понял своего непонимания?

Продолжая пинать постмодерн

«Почему бы нам не залаять?» Самое естественное продолжение развенчанного к концу двадцатого века — назовём это, до кучи, онто-тео-телео-фаллоцентризмом... Изощрённый философский аппарат победивших постмодернистских аналитик двадцатого века — бессилен к факту того, что наследующие Землю будут, мягко говоря, не философы.

Ну, например, Владимир Сорокин — великий русский писатель. Но в чём беда? В том, что подобные тексты — неминуемая точка любой культуры (тут не важно, что Сорокин как человек может быть умнее Толстого, Солженицына и так далее,— более существенно, что своей работой он сознательно или бессознательно замыкает линию настолько, что территории не хватает уже ему самому). Подобная литература — теоретически безупречно снимающая культ «классики» как факультативной конвенции — наследуема только попсой. Сама попса не является, кстати, злом, как не являются злом котлета или древесина. Но, в свою очередь, попса наследуема не попсой до бесконечности, а ублюдком с дубьём. Как итог того, что что-то перестало воспроизводиться. На Страшном суде, возможно, будут «шить» именно это обвинение: «открыли городские ворота хаму».

Спасение читателей

Вот долдонят: «кризис литературы», «помогите писателям»... Чисто стилистически не очень приятно было бы очутиться в богадельне, и чисто логически — литературу спасёт отнюдь не копеечка, поданная литератору. В другом же проблема. Не надо спасать писателей! Спасите читателей, и с писателями всё наладится. Большинство людей не имеет социальных условий для хорошего чтения: вот, собственно, и «кризис литературы», по крайней мере, в части запроса.

Маркетинг, брендинг, прочее полезное

Мир задыхается оттого, что слишком много вещей и поверхностей. Умножающий потребность в вещах и поверхностях служит чёрную мессу, обучая самого человека на вещь и поверхность.

Животное, задуманное о смерти

Всё-таки человек — осмысленное животное: знающее смерть, живущее относительно её знака... Без него — не жизнь: слишком дурацкое подобие даже для опытных дураков. Приходится изобретать в голове какие-то фигуры, сопрягающие знаемую конечность и мыслимую бесконечность. Так что если не верование в бесконечность, то хотя бы тоска по ней. Хорошо это или нет, человек не возможен здоровой бестией, для которой такой смысл излишен, а возможен лишь более или менее плохим человеком.

Демаркационная фраза

«Вы считаете, что прежде всего глупо писать непристойности, а я считаю, что прежде всего непристойно писать глупости, и здесь нам с вами не договориться, это — две разных манеры жизни».

Время — не деньги

Вот говорят: время — деньги, время — деньги... Мол, времени так придаётся ценность. Всё наоборот. Время так обесценивается. Оно важнее, как необратимая ценность сравнительно с обратимой. Продажа и покупка человеческого времени — в этом всегда есть что-то от аферы. Кто предполагаемая жертва? Попытка надуть трансцендентное, скажем так, конвертировать в имманентное вообще всё. Но его нельзя надуть. Жертва здесь — сами сдельщики и подельники.

Продолжение следует